Текст книги "Спартанцы Гитлера"
Автор книги: Олег Пленков
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
Негативно расположенную к режиму молодежь можно разделить на следующие группы. Во-первых, это стихийные, отчасти анархистские банды криминального характера, часто следствие безотцовщины; во-вторых, группы бюндише, культивировавшие старые романтические ценности; в-третьих, политические оппозиционные группы, например, такие, как «Охотники за эдельвейсами» (эта кельнская группа была обнаружена и уничтожена гестапо в ноябре 1944 г.); в-четвертых, молодежные группы прозападной, часто англофильской ориентации.
Особенную активность молодежных банд СД отмечала в 1943–1944 гг.{561} Так, в сентябре 1944 г. кельнская банда Ханса Штайнбрюка (1921 г. рождения) ночью после бомбежки похитила тонну сливочного масла стоимостью в 120 тыс. рейхсмарок. На эти деньги молодежь купила оружие и снаряжение. Банда быстро росла, к ней охотно присоединялись дезертиры, «Пираты эдельвейса». Идеей Штайнбрюка было захватить остров на озере недалеко от Кельна и оборонять его от нацистских властей, создав таким образом свой собственный мир, свободный от войны. Однако кто-то донес, и подругу Штайнбрюка арестовали. Тогда он решил вместе со своими дружками штурмовать здание гестапо. Штурм не увенчался успехом, несмотря на то, что один эсэсовец был убит{562}. Штайнбрюк был арестован и 10 ноября 1944 г. повешен вместе со своими сообщниками. Кто они были: бандиты или борцы Сопротивления?
Следует отметить, что немецкое молодежное Сопротивление было цепью усилий – при недостаточных средствах и крайне неблагоприятных условиях – избежать фронтального унификационного давления ГЮ, но эти усилия к явным переменам не привели: это было следствием не столько слабости Сопротивления, сколько специфики действительности тоталитарного общества. Эта действительность, как мы сейчас знаем, не оставляла никаких шансов на успех; попытки вызвать массовое сопротивление в условиях тоталитарного общества нужно рассматривать как бесперспективные и опасные. Молодежи, однако, свойственен возвышенный и романтический подход к действительности, поэтому и попытки молодежного Сопротивления в Третьем Рейхе нельзя рассматривать, опираясь на критерии взвешенной реалистической политики. Тем более что эти попытки имели высокие моральные цели: восстание против политической системы, разрушающей личность, системы, формируемой бесчеловечными и бесплодными «идеалами» или, как писали в листовке молодежной группы Сопротивления «Белая роза»[39]39
Участники этой группы (Ганс Шолль (24 года), Софи Шолль (21), К. Пробст (23)) 22 февраля 1943 г. были приговорены к смертной казни за расклеивание или рассылку по почте по произвольно выбранным адресам «пораженческих» листовок. Несколько месяцев спустя состоялся второй процесс по делу «Белой розы» и казнены профессор К. Хубер, студенты А. Шморелль и В. Граф. Прочие обвиняемые по этому делу получили различные сроки концлагеря – от года до десяти лет.
[Закрыть], «нельзя позволить управлять собой клике властителей, руководствующихся безответственными и необузданными инстинктами». С другой стороны, нельзя втискивать наши знания о молодежном Сопротивлении в рамки морализирования, сколь важным оно бы ни было: реальная жизнь, особенно жизнь ребенка и юноши, протекает в других измерениях, которые могут не иметь никакого отношения к политике и морали. Немецкая молодежь подвергалась исключительно сильному давлению и военной муштре; огромное количество детей с 10 лет практически служило в армии, и чем ближе приближался срок призыва, тем интенсивнее становилось это давление. Прецеденты политического Сопротивления ГЮ и режиму в целом в молодежной среде были: можно указать на группы «Белая роза» или «Охотники за эдельвейсами», но такая активность требовала исключительного мужества, так как плата за нее всегда была одна – жизнь, поэтому требовать и ожидать такого мужества от всех было невозможно.
В заключении следует подчеркнуть, что, несмотря на особенный характер нацистского молодежного движения в рамках ГЮ, его нельзя представить вне традиции немецкого молодежного движения, которое еще на рубеже веков твердо установило, что молодежью может руководить только молодежь, что молодежное движение должно отражать национальное единство вне зависимости от социальных рамок и барьеров. ГЮ нельзя представить без традиционной антибуржуазности немецкого молодежного движения, без его специфической активности в туризме, без песен у костра, без народных игр, ставших выражением романтизма и протеста против мещанства.
За 12 лет нацистского государства по сцене немецкой жизни прошли три больших группы молодежи 11–18 лет, каждая из которых с разной степенью интенсивности подверглась воздействию тоталитарной идеологии и организации в рамках нацистского режима. Первая группа, составлявшая большинство в молодежном движении 1933–1936 гг., с большим подъемом восприняла идею национального величия (публицист первых послевоенных лет Рудольф Шнайдер-Шельде писал: «Дело Гитлера было делом молодежи. Гитлер был представителем молодежи и ее революцией»{563})? – приветствовала вооружение Германии и с отвращением относилась к необозримой и труднодоступной для понимания парламентской практике Веймарской республики и внутренне была готова к принятию авторитарного государства. Эта группа с восторгом восприняла слова Гитлера на партийном съезде 1935 г.: «Наш народ становится строже, подтянутей и дисциплинированнее. Германия – это не курятник, в котором все вверх тормашками и каждый кудахчет на свой манер. Мы единый народ, в котором каждый сызмальства должен быть дисциплинированным человеком»{564}. Охватить целиком эту первую группу 11–18-летних молодых людей ГЮ в этот период была еще не в состоянии.
Вторая группа – 1936–1939 гг. – подверглась нацистской унификации уже более интенсивно; она уже почти не имела выбора, что и характеризовало период в целом. Группы противодействия ГЮ существовали, но внешне это было почти незаметно, хотя этот протест, особенно со стороны конфессиональных молодежных союзов и групп бюндише, вызывает уважение верностью своим идеалам.
Что касается третьей группы, – военные годы – то она выбора не имела: ее социализация прошла в крайне неблагоприятных условиях – эти дети сразу попали в жернова сложившейся тоталитарной машины и даже представления не имели, что совместное времяпровождение и коллектив можно организовать по-другому. Если судить о немецкой молодежи последних лет войны, то следует сказать, что в целом она осталась лояльной режиму; но так же, как в «студенческую революцию» 1968 г., ситуация в молодежном движении в Третьем Рейхе определялась не молчаливым большинством, а активным меньшинством. Нельзя исключать, что и в нацистской Германии, возможно, настал бы момент, когда молодежная активность смогла бы повлиять на судьбу Германии.
ГЛАВА II.
КРЕСТЬЯНЕ И НАЦИСТСКИЙ РЕЖИМ
«Профессор, который всю жизнь исповедовал ложную теорию, может в конце концов благополучно выйти на пенсию. Крестьянин же, который дважды пропустил сев, – банкрот».
(А. Гелен)
«Третий Рейх будет крестьянским государством, или он со временем изживет себя и исчезнет, как изжили себя и исчезли Первый Рейх Гогенштауфенов и Второй Рейх Гогенцоллернов».
(А. Гитлер)
Немецкие крестьяне и нацистская «почвенническая» доктрина
Аграрная сфера была единственной частью социально-экономической политики нацистов, в которой они имели относительно завершенную концепцию. Еще 6 марта 1930 г., на собрании функционеров партии, были сформированы основные идеологические и экономические принципы этой программы. Нацистская аграрная политика требовала исключения сельского хозяйства из рынка, создания сословной крестьянской организации и системы наследования крестьянских дворов с опорой на расовую теорию. Совершенно новым в программе было требование создания сословных судов и исключительного права государства на продажу и покупку земли. После прихода к власти нацисты начали осуществлять аграрную программу почти в полном объеме – другие сферы экономики так и не дождались обещанных преобразований.
Такое внимание нацистов к крестьянскому труду и аграрной сфере не было беспрецедентным в немецкой традиции: дело в том, что крестьянскую семью, крестьянский труд и жизнь на селе в Германии начали идеализировать еще во времена ранних романтиков; этот процесс усилился в период индустриального шока XIX в., связанного с феноменом отчуждения и с увеличением численности, на первый взгляд, морально никак не ориентированного и не привязанного ни к каким нравственным ценностям пролетариата. Индустриализация, с одной стороны, несла в себе новые возможности в улучшении качества жизни и поднятии уровня потребления, а, с другой стороны, она же была причиной непреодолимых социальных проблем и жесткого классового противостояния. Крестьянский же мир выгодно отличался от мира бурной и атомизированной городской жизни своей целостностью: ведь он продолжал объединять работу и праздник, хозяйственную и культурную жизнь; крестьянская семья была микрокосмом, воплощением мечты о целостном образе работы и жизни. Еще в XIX в. известный крестьянский идеолог Вильгельм Рильса писал об «аграрной романтике» и «враждебности к урбанизации»{565}. Немецкий историк Райнхард Зидер справедливо считал, что идеализированные представления о крестьянской жизни и побудили нацистов считать ее уменьшенной моделью немецкой народной общности. Геббельсовская пропаганда представляла сельское общество как «колыбель немецкой расы и немецкой крови»{566}.
В ранних программных заявлениях нацистов звучала враждебность по отношению к индустриализации ценностям; это было следствием фиксации Гитлера на идее «жизненного пространства» с ее аграрной романтикой и антиурбанизмом. Гитлеровские ориентиры не были оригинальными: повсюду в Европе имела место реакция общественности на урбанизацию; так, в 1942 г. французский правый публицист Дрие Ла Рошель, определяя фашизм, писал, что он представляет собой радикальную нравственную революцию, направленную на восстановление физического здоровья нации, ее достоинства, на героическое восприятие жизни в противовес большим городам и машинному производству{567}. Именно аграрная романтика и антимодернистские представления определяли гитлеровскую концепцию общественно-политического развития немецких восточных владений, в которых, по его замыслам, не могло быть места крупной промышленности. Идеальным типом немецкого поселенца Гитлер считал крестьянина-воина, который на Востоке должен был утверждать превосходство германского расового типа.
Объективная картина эволюции аграрной сферы не была утешительной для аграрных романтиков; хотя производство сельскохозяйственной продукции росло, но его доля в ВНП постоянно падала: с 1850 г. до 1913 г. – с 46% до 23%, с 1924 г. до 1932 г. 800 тыс. га было за долги продано с торгов (в 1931 г. – 5789 дворов, в 1932 г. – 7060 дворов); 30 тыс. крестьян потеряли свои дворы, полученные ими в наследство. Давление цен мирового рынка, растущие налоги и падение спроса имели следствием серьезное падение крестьянских доходов, а государственные дотации и государственная помощь доставалась преимущественно не мелким и средним крестьянским хозяйствам, а восточноэльбским юнкерам, ведущим крупное и эффективное товарное производство. Вынужденные покупать импортные корма, немецкие крестьяне после 1929 г. стояли на грани краха; социальный продукт на селе драматически сократился{568}. Именно поэтому долгое время аграрный сектор был в центре внимания нацистских властей. После прихода нацистов к власти господствующие позиции в нацистской аграрной политике занимал эпигон мистической теории «крови и почвы» (Blut und Boden, берлинские остряки сразу окрестили ее Blubo) Вальтер Дарре, который еще летом 1930 г. возглавил аграрнополитический аппарат партии (Agrarpolitischen Apparat), Его главной задачей стало завоевание симпатий немецких крестьян на сторону нацистов.
Дарре родился в Аргентине в шведско-немецкой семье, которая в 1905 г. вернулась в Германию; он был выпускником британского королевского колледжа в Уимблдоне, в войну ушел на фронт добровольцем (был награжден Железным крестом II степени), потом учился земледелию и скотоводству в университете Галле-Заале, имел высшее аграрное образование и был женат на дочери прусского помещика. Профессиональная карьера у него не заладилась, и он обратился к публицистике. Большое влияние на его мировоззрение оказал Хьюстон Стюарт Чемберлен и книга Ганса Гюнтера «Расоведение немецкого народа»{569}; это просматривается, прежде всего, в книге «Крестьянство как источник северной расы» (1929), «Новое дворянство крови и почвы» (1930), а также в трактате с курьезным названием: «Свинья как критерий для нордических народов и семитов». Дарре утверждал, что в противоположность номадам (особенно, по его мнению, евреям) нордическое крестьянство является подлинным творцом и созидателем европейской культуры; для него крестьянство олицетворяло сущность немецкой традиции и культуры и являлось ее единственным животворным источником. Он предлагал создать своего рода «крестьянскую аристократию», то есть коренящийся в крестьянской среде слой господ, который составил бы элиту, смысловой центр и руководящую силу будущего сословного государства. Его суждения носили отпечаток расово-биологических теорий и сводились к тому же, о чем грезил и Гитлер – поиск вечного источника возрождения и возобновления нордической расы. Большую роль сыграло и то обстоятельство, что программу Дарре поддерживал Гиммлер.
Дарре пришелся ко двору в партии. Как Гитлер, так и Гиммлер довольно долго находились под влиянием аграрной романтики, антиурбанизма и антимодернизма Дарре. Дарре занимался формированием аппарата аграрного отдела партии с 1930 г., не обладая, впрочем, необходимыми для этого задатками интригана и аппаратчика. Только благодаря случайному стечению обстоятельств после ухода Грегора Штрассера Дарре стал руководителем организационного отдела партии, который с его приходом утратил прежний вес и влияние.
Аграрная романтика Дарре простиралась довольно далеко: он стремился оставить крестьянина крестьянином, а в целом всю аграрную сферу извлечь из-под влияния естественного рыночного механизма, искусственно оградив его от пертурбаций, сопровождающих процесс развития экономики. Первоначально Дарре смог последовательно осуществлять принцип приоритета идеологии над экономикой: несмотря на огромные финансовые проблемы Третьего Рейха, налоги на крестьян систематически снижали. Нассауские крестьяне (район Висбадена) в знак благодарности даже поставили Дарре базальтовый памятник весом в 120 центнеров; средства для его создания были собраны по подписке{570}.
Гитлеровская аграрная романтика составляет весьма существенный элемент отличия нацистской тоталитарной системы от советской; как указывал Буллок: если Сталин видел в крестьянине-кулаке главное препятствие для осуществления программы модернизации сельского хозяйства, то Гитлер провозгласил крестьянство «вечно живым источником мощи немецкой нации»{571}. В «Майн кампф» Гитлер писал, что «огромные возможности и перспективы, открывающиеся перед нацией при условии сохранения здорового крестьянского сословия, до сих пор не получали должной оценки. Многие наши нынешние проблемы являются следствиями нездоровых взаимоотношений между городским и сельских населением. Прочная и устойчивая прослойка мелких и средних крестьянских хозяев является лучшим противоядием против социальной напряженности и конфликтов»{572}. Символично и показательно, что каждое 1 октября на горе Бюкельберг празднование «Дня немецкого крестьянина» проводилось столь же торжественно и с такой же помпой, как и 1 мая.
«Почвенничество» в условиях нацистской Германии было естественной реакцией теряющего ориентиры и доверие к себе самому в кризисные времена самого некогда значимого и широкого крестьянского слоя{573}. Дарре обосновывал необходимость санации сельского хозяйства не столько с экономической, сколько с духовной и расовой точки зрения; эта санация была для нацистов главной предпосылкой для того, чтобы вернуть немецкому народу выдающиеся расовые качества, которые были растеряны под влиянием индустриализации. Компоненты расовой теории в крестьянской политике также не являются специфически нацистским явлением, – они становятся заметными в крестьянской идеологии с конца XIX в. и связаны с именами Георга Ханзена и Отто Аммона. Конъюнктура для теории «крови и почвы» в конце 20-х гг. XX в. в Германии объясняется последствиями кризиса 1929 г., после которого особенно интенсивно шел процесс обнищания и деклассирования среднего класса. Крестьяне мечтали о якобы стабильном и свободном мире доиндустриального общества; это настроение было точно уловлено нацистами. Таким образом, крестьяне стали не только интегральной составляющей расовой концепции нацизма, но им выпала центральная роль в нацистской идеологии и социальной политике: настойчиво пропагандировалось ношение национальной одежды, домашнее ткачество для женщин, а также строительство крестьянских домов с традиционной крестьянской планировкой, обстановкой и мебелью{574}. Для женщин были созданы ткацкие и прядильные курсы, модельеры разрабатывали народную одежду, на ежегодном крестьянском празднике урожая устраивались соответствующие выставки и демонстрации крестьянских нарядов. По радио регулярно шли передачи, посвященные народным обычаям.
Вследствие этого нацисты и до 1930 г. имели довольно сильные позиции как во всевозможных крестьянских ассоциациях, представлявших интересы крестьян, так и собственно на селе: в сельских округах Шлезвиг-Гольштейна с 1928 по 1930 гг. число крестьянских голосов за гитлеровцев увеличилось в 7 раз – с 5 до 35%, в целом в сельских округах, где ощущение кризиса было наиболее острым, на выборах 1930 г. нацисты в среднем получали около 40% голосов, а в некоторых – более 50%{575}. Дело в том, что нацисты точно уловили настроения в крестьянской среде: крестьяне относительно благополучно пережили инфляцию, но падение цен на сельскохозяйственную продукцию и удорожание кредита чрезвычайно осложнило им жизнь; за долги порой можно было лишиться дома и земли.
Многим немцам это казалось совершенно недопустимым, и нацисты, пожалуй, ярче всех сформулировали политические требования, восходящие к отказу от экономических выгод или экономических закономерностей в пользу сохранения высоких моральных ценностей и устоев «святого» крестьянского труда, быта и культуры. Такое своеобразное «почвенничество» даже и вне нацистского движения имело элементы расизма, на которые первоначально не обращали особого внимания. В 1920 г. Нобелевскую премию по литературе получил норвежский писатель Кнут Гамсун (1859–1952). В романе «Соки жизни» (1917 г.) он воспел труд земледельца; это произведение стало гимном крестьянской жизни и одновременно радикальной критикой городской цивилизации. Успех романа был выражением общего кризиса того времени, откликом на ностальгические воспоминания о доиндустриальном обществе, протестом против интеллектуализма и механистического рационализма.
«Смелыми» лозунгами с требованиями земельной реформы нацистам удалось склонить на свою сторону значительную часть крестьян, особенно на севере Германии, где преобладало мелкое крестьянское землевладение. На выборах 1930 г. НСДАП получила 6,5 млн. голосов, 23% из них были крестьянским, а в июле 1932 г. – уже 28%{576}. Причиной такого впечатляющего успеха было то, что нацисты смогли убедить крестьян в том, что именно их партия сможет достичь самых важных целей: объединения раздробленных крестьянских дворов, управления рынком продуктов питания и обеспечения экономической безопасности. На руку нацистам было и то обстоятельство, что в крестьянской среде были сильны предубеждения против «еврейских банкиров» и страх перед большевизмом. Крестьян привлекала и идея сословного государства, так как на селе особенно интенсивной была потребность выхода из-под пресса безжалостной рыночной конкуренции. Со времен организации «Союза сельских хозяев» (1893 г.) крестьяне мечтали о доиндустриальных формах хозяйства и общества, особенно им льстило обещание нацистских идеологов, что крестьяне будут основным сословием будущего корпоративного государства. В «Майн кампф» Гитлер указывал на сословные палаты как на центральный экономический парламент. Нацистская пропаганда беспрерывно твердила о «продовольственной свободе», о крестьянском «благородном сословии», о сельском хозяйстве как основе народного хозяйства. Все это создавало впечатление, что НСДАП выступает за крестьянские интересы энергичнее, чем другие партии.
Крестьянская политика нацистов до войныПосле 1933 г. нацистами была преодолена раздробленность крестьянского движения: с 29 мая 1933 г. Дарре стал «имперским крестьянским вождем» (Reichsbauemführer) и руководителем «сельского сословия» (bandstand). Правда, в начале 1933 г. Дарре был разочарован тем обстоятельством, что по тактическим соображениям Гитлер назначил министром сельского хозяйства Гутенберга – ставленника консервативных кругов; и между ним и Дарре разгорелась острая борьба. Суть противоречий состояла в том, что Дарре считал необходимым увеличить цены на сельскохозяйственные продукты, а Гутенберг – уменьшить банковские процентные ставки (одно сулило снижение стандартов потребления, а другое при сохранении цен давало крестьянам финансовые преимущества). Нацистская пропаганда обрушилась на Гутенберга, именуя его не иначе как «тормозом немецкой революции» (Hemmschuh der deutschen Revolution). В конце июля, устав от бесконечных нападок, Гутенберг вышел в отставку{577}. После отставки Гутенберга гитлеровское правительство в принципе лишь продолжало мероприятия правительства Брюнинга по удешевлению кредита для крестьян и отсрочкам по долгам. Эта политика увенчалась бесспорными достижениями: в 1934–1935 финансовых годах крестьянские долги составили всего 150 млн. рейхсмарок по сравнению 1 млрд. в 1930–1931 г.{578} Для снятия напряженности 1 июня 1933 г. правительство наполовину простило крестьянам долги, а процент выплат по оставшимся долгам был установлен не более 4,5%{579}. Налог на оборот сельскохозяйственной продукции нацистами был наполовину снижен, поэтому доходность крестьянских хозяйств существенно увеличилась: ее рост в 1925–1939 гг. составил 39%. Поэтому положение крестьян стало более сносным, чем положение рабочих и среднего сословия в целом. Вместе с тем, военная конъюнктура оказала давление на занятость в сельском хозяйстве: она упала с 28,9% в 1933 г. до 25,9% в 1939 г., но несмотря на это благодаря росту производительности труда уровень самообеспечения Германии продуктами питания вырос с 68% до 83%{580}.
После отставки Гугенберга Гитлер сделал Дарре министром сельского хозяйства и четвертым национал-социалистом в кабинете. С этого момента Дарре получил возможность перейти к реализации собственной программы, предусматривавшей стабилизацию крестьянской собственности на землю, полный контроль за ценами на рынке сельскохозяйственной продукции и создание сети заготпунктов как основы территориальной системы управления сельским хозяйством. Стремясь реализовать свои намерения, с мая по сентябрь 1933 г. Дарре разработал целый ряд законов, на основе которых 13 сентября была преобразована крестьянская корпорация – ранее она называлось «сельское сословие», а с отставкой Гутенберга превратилась в «имперское продовольственное сословие» РНШ (RNSt – Reichsnahrstand), объединившее 17 млн. крестьянских хозяйств. РНШ основывалось на опыте управления немецким сельским хозяйством в Первую мировую войну и на отходе от рыночных принципов и свободы предпринимательства. Этот отход, однако, не был артикулированным поворотом к плановому хозяйству, но, скорее, серией импровизаций с регулированием цен, с контролированием процесса производства, с установлением предельного количества выращиваемых культур (контингентов отдельных товаров) для регионов страны и т. п. РНШ охватывало огромную номенклатуру продовольственных товаров – от зерна до порошка для пудингов, от мяса и рыбы до маргарина и горчицы, от пива до уксуса{581}. К сфере РНШ относились еще и лесное и деревообрабатывающее производства. «Продовольственное сословие» насчитывало в своих рядах 17 млн. членов, что позволяло ему считаться одной из самых крупных организаций нацистского государства. Назвать «корпорацией» это формирование можно лишь условно, поскольку оно было далеко от истинного самоуправления и строилось строго по принципу фюрерства, являясь неотъемлемой и дисциплинированной частью партии. Во главе РНШ стоял «имперский крестьянский вождь» (Reichsbauemführer) – этот пост совмещался с постом министра продовольствия и сельского хозяйства, за ним следовали 20 «земельных крестьянских вождей» (Landesb auemführer), 521 «окружной крестьянский вождь» (Kreisbauernführer), 50 153 «местных крестьянских вождей» (Ortsbauernführer). Для крестьян РНШ играло такую же роль, как ДАФ для рабочих.
Самым примечательным феноменом нацистской аграрной политики{582} был вышедший 15 мая 1933 г. закон о «наследственных дворах» – РЭГ (REG – Reichserbhofgesetz); крестьянские дворы были объявлены неотчуждаемой ни при каких условиях собственностью, что, бесспорно, было заветной мечтой не только немецких, но и всех крестьян во все времена. РЭГ касался крестьянских владений с 7,5 до 125 га и отражал традиционное стремление к полному исключению крестьянских хозяйств из рыночного механизма. Это стремление было традицией, восходящей к XIX в. – как кайзеровский Союз сельских хозяев (Bund der Landwirte), так и имперский земельный союз (Reichslandbund) времен Веймарской республики в своих программах особо важное место отводили максимальному субсидированию крестьянских хозяйств и их безопасности в условиях рынка. Социал-дарвинистские, антисемитские и сословные принципы также играли заметную роль в деятельности этих организаций и отразились в «законе о наследственных дворах»{583}. Требование же введения обязательного родственного наследования земли тоже являлось традиционным и было связано с постоянной угрозой продажи крестьянских усадеб за долги.
Наследственные дворы не подлежали разделу или дроблению в процессе наследования, а после смерти хозяина переходили лишь к одному наследнику по старшинству. Это установление совпало с существовавшим исстари в Германии стремлением предотвратить распыление крестьянской собственности, желанием сохранить крестьянский двор как единицу эффективной хозяйственной системы. В некоторых частях Германии старые крестьянские дворы в старину формально фиксировали (кодифицировали) как неделимые владения (Anenbesitte) – так делали в Ольденбурге (с 1873 г.), в Вестфалии (с 1882 г.), Бранденбурге (с 1883 г.), Шлезвиг-Гольштейне (с 1896 г.), в Бадене (с 1898 г.){584}. Этот обычай перекликается и со старой феодальной традицией: в старину в Германии, если собственник земли менялся, право охоты оставалось за прежним хозяином, что указывало на то, что акт продажи земли не рассматривался как обычная продажа вещи. Право собственности было, был и коммерческий оборот земельных участков, но в особых случаях определенный участок земли наделялся личными свойствами и изымался из коммерческого оборота. Нацисты просто «реставрировали» эти старые представления, сохранившиеся в подсознании с глубины веков. Некоторую роль в формировании нацистских представлений о собственности на землю сыграли и представления Адама Мюллера, который считал владение человека продолжением его тела, и в разделении владения и бытия он винил римское право, допускавшее абстрактное владение; это право нацисты требовали заменить «немецким народным правом». В этом отношении пьеса Чехова «Вишневый сад» не о людях, а именно о саде – об имении, которому грозит уничтожение не в физическом смысле, но утрата личной определенности, вследствие чего утрачивается и историческое лицо человека, а в более широком смысле – и нации, потому что разрушается органическая целостность. Эта целостность и дух нации определяются не временем, а землей; народ и его земля – это две стороны фундаментального единства, которое нельзя разорвать, не уничтожив при этом нацию, как утверждал Адам Мюллер{585}. Нацисты в своей аграрной политике просто воспроизвели архаические представления о земельной собственности, примешав к ним расистский компонент.
К «наследственным дворам» закон относил крестьянское хозяйство, владелец которого («крестьянин» (Bauer), в отличие от «сельского хозяина» (Landwirt), которых оставалось довольно много) доказал в семи поколениях свое арийское происхождение (с 1 января 1800 г.); размеры земельного участка определялись довольно либерально – с 7,5 до 125 га, непременным условием была также рентабельность хозяйства, но из сферы действия закона о наследственных дворах были изъяты все мелкие крестьянские владения и латифундии свыше 125 га.
Дети от брака крестьянина с неарийской женщиной, разумеется, в соответствии с РЭГ не имели права наследовать землю. Наследство передавалось по мужской линии, бездетная вдова крестьянина имела право лишь на незначительную компенсацию (Altenteil), при этом не учитывалось, что, может быть, она принесла в дом значительное приданое или даже часть земли, а также долгие годы вкладывала свой труд в землю совместно с мужем. Стремление нацистов вовсе отстранить женщин от права собственности на землю на практике не удалось довести до конца – слишком нелепым оно было: в 1933–1939 гг. 11% единоличных владельцев сельскохозяйственных угодий были женщинами{586}. Крестьяне не были довольны запретом самостоятельно решать судьбу своей земли: если у крестьянина не было сыновей, а только дочь, то он терял всякий интерес к интенсификации и требующим больших вложений улучшениям в своем хозяйстве… Многие крестьяне логично ставили вопрос: если работящий и деловой зять перенимает хозяйство, что в этом плохого? Лазейки, впрочем, были – в исключительных случаях владельцы наследственных дворов через суд могли без проволочек оперативно решить дело в свою пользу – сказывалась долгая традиция немецкого правопорядка. Положительные решения по крестьянским искам были возможны еще и по той причине, что местные крестьянские функционеры самыми важными считали интересы производства, а не абстрактные мотивы своих руководителей. Если считали, что дочь умершего крестьянина будет хозяйствовать более эффективно, чем его сын, то и решали в пользу наследницы.
К тому же в 1943 г. крупный эксперт по продовольственной политике Герберт Баке ревизовал РЭГ и провел распоряжение о том, что хозяйство может наследовать вдова или дочь погибшего на фронте крестьянина, чтобы избежать перехода земли в руки дальних родственников по линии мужа{587}. Такая коррекция прежнего жесткого курса была вызвана объективными факторами, и, прежде всего, возросшим значением женского труда в сельском хозяйстве: в 1933 г. из 11,5 млн. занятых на селе женщины составляли 4,3 млн., а к началу войны доля женского труда составила уже 55%{588}. Налицо были противоречия объективных показателей и нацистских лозунгов о материнстве как единственной главной задаче женщин. Нацистское руководство нашло выход в том, что работа женщин в сельском хозяйстве была признана – наряду с работой в социальных службах и в сфере обслуживания – как свойственная и естественная (arteigen) для женщин.
