Текст книги "Про тех, кто в пути"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

11.

Я сидел в пыли около забора, через который склонялись ветви яблони. Было темно. Почти совсем. Вечер был. Надо же, не удержался на ногах. Я привстал – и почти тут же перевалился через забор.

Впереди – ну, там, куда я собирался идти – обрисовались силуэты трёх шагающих людей. Они шли как-то так... в общем, я счёл за лучшее смота-ться и с той стороны приник к заборной щели.

Через полминуты люди поравнялись с забором. Я услышал:

– ...данке, ихь хабэ кайнэ лунст2121
  ...спасибо, не хочется.


[Закрыть].

– Ихь вюрде герн геен2222
  Я бы с удовольствием пошёл.


[Закрыть].

– Унд ихь мёхтэ мир анзеен2323
  И я хотел бы посмотреть...


[Закрыть]... – голоса удалились. Но я совершенно точно рассмотрел, что это были немцы. В форме и с оружием. С винтовками.

Я сел в густую траву и прислонился затылком к доскам, которые противно, насмешливо скрипнули. В сущности, до меня сейчас только дошло, что самое-то опасное мне ещё предстоит!!!

Это же задача для профессионала-диверсанта – пролезть куда-то на охраняемую территорию, что-то узнать... да и то – сколько их накрылось на таких заданиях? Трижды и четырежды чёрт... Может, подкараулить в городе деда – в смысле, Тольку?

Я в первую секунду увлёкся этой мыслью, но потом треснул себя по лбу и замотал головой. Кретинос недоношенный, да если он меня увидит, получится временной парадокс – и кто знает, что там дальше случится?! Всё вообще может пойти наперекосяк...

Нет, мне остаётся рассчитывать на себя. Притом, что немцы со мной церемониться не будут. Да и местные – для них я подозрительный, донесут или немцам тем же, или партизанам. И что тогда?

Со стороны аэродрома доносился рокот моторов. Чудовища чудовищами, но я-то в центре самой страшной войны, вот что правда опасно на данный момент. Я поймал себя на мысли, что совершенно уже не удивляюсь. Отвык-с.

А ещё – у меня начал рождаться план. И, похоже, осуществимый. Вот в чём был его плюс. Минус был в том, что мне не хотелось думать о своей судьбе в том случае, если план сорвётся. А ещё – в том, что меня вышвырнуло не на аэродром. Могло бы повезти...

Ждать нечего, подумал я, вставая. Надо идти.

Я себе уже достаточно хорошо представлял Любичи и, выбравшись на улицу, сориентировался без особого труда. Трудней было понять, какой сегодня день.

Если исходить из формальной логики, то меня должно было выкинуть туда, куда я больше всего хотел. Но я-то хотел просто в Любичи. И всё. Нехорошая мысль появилась: неужели опоздал?! Или ещё хуже: именно сегодня – та самая ночь?!

Как-то раз – ещё до того случая с пацаном на велосипеде, моим тёзкой – я читал в каком-то журнале, случайно попавшемся мне в каптёрке роты, статью одного критика, не запомнил фамилию.

Он нападал на тему подвига и героев в детской литературе, всячески издеваясь над книгами, авторы которых «позволяют детям совершать такие невероятные подвиги, которые не под силу и тренированному мужчине».

В какой-то степени тот автор прав, наверное. Но вот, что делать, если в данной точке пространства и времени никто, кроме тебя, этого подвига не совершит? Сослаться на то, что ты несовершеннолетний? Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отказали...

Значит, остаётся совершать подвиг. Может, тоже книжку напишут.

Не скажу, что Любичи был переполнен немецкими патрулями. Он вообще производил впечатление вымершего. Виселиц и трупов я тоже не заметил. Правда, тут и там белели на столбах и тумбах какие-то приказы и распоряжения – точно, как в кино. Но и всё.

Ещё пару раз я слышал впереди отчётливые шаги и прятался. Не знаю, чего они так громыхают сапогами? То ли себя подбадривают, то ли предупреждают, что надо прятаться... Во второй раз вместе с двумя немцами шагал плюгавенький мужичонка в мундире, с винтовкой – полицай...

Я наблюдал за всем этим из укромных мест с чувством некоторой отстранённости. Меня это не касалось, я не собирался ничего взрывать, поджигать – у меня было своё дело, по большей части и отношения-то к Великой Отечественной не имеющее.

Но вот, когда я увидел полицая, мне захотелось стрелять. И вообще, не хуже, как тем ребятам: остаться здесь – и... Нет, стоп, хватит.

Аэродром был обнесён наглухо колючей проволокой. Ворота в аллею напоминали ворота средневекового замка; возле них непреклонно бдили двое козлов с автоматами наперевес и торчал из какого-то укрытия, сложенного из мешков, пулемёт. Горел прожектор. Такс. Окопались, сволочи...

Я наблюдал за воротами минут десять. За это время часовые ни разу не пошевелились. Я ещё раз разгневался на свою судьбу: ну что ей стоило доставить меня за колючку?! Страха не было – так, лёгкий мандраж.

Скрываясь за кустами, я отыскал речушку – кстати, в этом времени она была шире и быстрей – и, не расставаясь ни с чем из снаряжения, вошёл в воду.

Немцы были не дураки. А может, это ещё до них сделали – но так или иначе, втекавшую на территорию аэродрома речку они тоже перегородили. Правда не колючкой, а обычной сеткой.

Мне и так плыть было нелегко, так что я почти с облегчением нырнул – и обнаружил то, на что надеялся: сетка уходила под воду на полметра. Может, чтобы рыбу не задерживать. Не знаю. Но вынырнул я уже на аэродроме.

Сперва мне это показалось глупым. Любой же так может. Но потом я подумал (бредя вдоль берега и то и дело прислушиваясь), что особой глупости тут нет. Большой отряд таким путём незаметно не проберётся, нечего и думать.

А один отчаянный диверсант – что он, будет бегать по взлётным полосам и крепить к самолётам мины?

Да и не было тут на взлётных полосах никаких самолётов, стояли они по ангарам, а какие были – возле тех суетились люди. Кстати, о светомаскировке тут тоже особо не думали. Наверное, аэродром считался глубоким тылом.

В этот именно момент, когда я рассматривал самолёты, меня начал беспокоить медальон. Совершенно определённо беспокоить: он потяжелел, да ещё как – я приглушённо охнул и встал на четвереньки.

Испугался, что цепочка перережет мне шею... но медальон стал легче – и снова налился тяжестью, едва я попытался двинуться дальше.

Он хотел, чтобы я остался на этом месте. Это было точно.

Я огляделся. Место было ничего себе – густые кусты, сыро, полно комарья. Я сквозь зубы процедил парочку ругательств, сел, привалился к самому плотному сплетению кустов, постарался оставить на воле как можно меньше незащищённого тела – и приготовился ждать чего-то неизвестного.

И уснул. Просто уснул...

...Разбудил меня сырой холод.

Всё вокруг было покрыто росой, включая меня самого. Неподалёку свистели и завывали винты. Журчала вода в речке. Двигаться казалось страшно: я понимал, что, во-первых, моментально промокну насквозь, а, во-вторых – куда я тут пойду при свете дня-то?! Может, надо ждать следующего вечера?

Пока я это обдумывал, тихонько дрожа от холода и не двигаясь с места, неподалёку прошли двое. Я чуть повернул голову: через ветви были видны неясные человеческие фигуры, они остановились сов-сем рядом. Мужской густой голос, старавшийся казаться тихим, спросил:

– Нету никого?

– Тут никогда никого не бывает, – ответил ему мальчишеский, ломающийся такой. – Можно говорить...

– Давай. Что там с этими чёрными?

– В общем, я разговор слышал. Говорили этот мордатый, который в гражданском ходит – и отец Мартина... ну, того фриценёнка. Что я слушаю – не знали, точно.

– Ну-ну?

– Да странный был разговор... – мальчишка вроде бы замялся. – Мордатый говорит: два самолёта будут стоять в ангаре N 31. Полковник ему: у нас всего тридцать ангаров. А тот: а это не ваша забота, да так высокомерно отвечает, не ваша забота, я вас туда отвезу, когда будет надо.

Полковник, я думал, ему в морду даст. Нет, только вроде так засмеялся нехорошо и спрашивает: ну и что? А мордатый ему: будут четыре бомбы. Особые, называются «Серебряный кулак». Их надо будет положить по две с краёв цели. И всё, мол. Полковник тогда: а если что-то...

Но тот ему и договорить не дал, перебил: будет и запасной самолёт, и запасные бомбы, а вы постарайтесь найти надёжного человека, запасного лётчика. И они вышли.

– Да, странноватый разговор... – задумчиво подтвердил мужчина. – Я так думаю, уж не с тем ли самым они чего химичат? А, Толь?

Я обомлел. Мой дед! В пяти шагах от меня стоял мой дед! Ай да медальон! Уж не знаю, кто его делал, но он сработал точно! Ангар номер 31 – наверное, непростой, но Колька должен найти.

По две бомбы с краёв цели – наверное, с краёв того самого прохода на берегу пруда, ребята из «команды очистки» верно решили, вот только обычной взрывчаткой там, похоже, ничего не сделаешь...

И тут я окаменел от одной-единственной мысли. От мысли, которая перечёркивала собой всю ту лёгкость, с которой я получил нужные сведения. И так, окаменевший, провалился совершенно против своей воли – ещё куда-то.

12.

Нет, я не испугался и даже не удивился – уже привык к этим закидонам. Хотя, признаться, в помещении я оказывался впервые – и не слишком приятным было это помещение.

Коридор – узкий, но высокий, до такой степени высокий, что потолок капитально тонул во тьме – освещали два ряда стоящих вдоль гладких, почти зеркальных стен чёрного камня ламп: стоящих в пяти шагах друг от друга чаш на витых ножках.

В чашах пылал огонь. Сильный, я ощущал отчётливый жар. И вот, пока я осматривался, откуда-то из этого коридора прикатился голос – громкий, но приятный и вполне вежливый:

– Проходи, проходи, не стой.

Я пошёл. Достав пистолет – один. Я шёл, и звук моих шагов подпрыгивал к потолку чёрным мячиком. А слева и справа мне чудилось движение, я несколько раз резко оборачивался – чтобы убедиться, что это идут нога в ногу со мной мои отражения.

Мне вспомнилась та зеркальная каморка, где мне чинили кроссовку. Нет, не то. Там было скорей интересно. А тут...

Коридор кончился. И я увидел хозяина этих мест.

Если честно, он соответствовал своему голосу, и это было удивительно. Внутренне я настроился на то, что увижу монстра, чудовище – что угодно. Но в небольшой квадратной комнатке за столом сидел в кресле мужчина лет 30, крепкий, плечистый, вроде бы даже в форме, хотя я не мог понять, в какой.

Лицо его – худощавое, волевое – украшали короткие усы и шрам (именно так – тоже украшал!) над левым глазом.

– Садись, – указал он ладонью на кресло перед собой. – Садись, не бойся.

«Я и не боюсь», – хотел сказать я. Но не стал врать. Вот именно сейчас я и начал бояться. И, перед тем, как сесть, отодвинул кресло в сторону.

Мужчина засмеялся, махнул рукой. На столе стояли тарелки – с картофельным пюре, отбивными, салатом. Стоял высокий графин и длинный стакан. Только что ничего этого не было – а теперь всё стояло. Та-ак...

– Спасибо, – поблагодарил я, убирая пистолет в кобуру. – Я не голоден, – есть мне очень хотелось.

– Это не отрава, – добродушно ответил он. – Незачем травить того, с кем хочешь говорить.

А как потяжелел на моей шее медальон... Потяжелел – и заледенел...

– Ну что ж, ещё раз спасибо... – я коснулся кувшина. – Вино? – хозяин кивнул. – Я не пью спиртного.

– Пожалуйста, – он шевельнул пальцами. – Кока-кола.

Да, там была кока-кола.

– А потом в желудке у меня всё это превратится в цемент? Когда мы не договоримся? – уточнил я.

– А почему ты думаешь, что мы не договоримся? – поинтересовался он. И я по какому-то наитию ответил:

– Потому что с Сатаной не договариваются.

Он не засмеялся. И поинтересовался:

– Ты христианин?

– А разве вы появились одновременно с христианством? – вопросом ответил я. Еда пахла обалденно. Он кивнул:

– Хорошо, пусть так. Хотя с тем же успехом я могу называться персонификацией электромагнитного поля вулкана Кракатау.

– Всё это – ваши шуточки? – мне было страшно, но я понимал, что, в случае чего, сделать смогу не больше, чем мышь против кота. Даже меньше – ни убежать, ни спрятаться... Может быть, именно поэтому и позволял себе шутить.

– Нет, – признался он. И я понял – не врёт. – Когда омела поселяется на дубе, то ей не стоит говорить, что дуб выращен ею. Но если дуб спилить – омела погибнет тоже... Кстати, еда всё-таки настоящая. Ну, да как хочешь, Евгений.

И, невзирая на то, что с сатаной не договариваются – хотя, можешь мне поверить, договариваются, и ещё как! – я всё-таки хочу, чтобы ты выслушал моё предложение. У тебя есть мечта. Одна-единственная настоящая мечта, неистовая и всеобъемлющая...

– Не надо! – вырвалось у меня.

– ТЫ МЕЧТАЕШЬ ЛЕТАТЬ, – невозмутимо убил он меня.

Я обвис в кресле. Обманывать себя не стоило. Он был прав. Я понял, чего я хотел всё это время. Я хотел летать. И только летать. Всё остальное не имело значения по сравнению с этим желанием. Я всё-таки нашёл в себе силы кривовато улыбнуться и спросить:

– И вы можете её исполнить, да?

– И даже не потребую за это душу, – кивнул он. – Да и что мне с ней делать? Деловые люди расплачиваются услугами.

– И какую же услугу я должен... оказать? – последнее слово мне далось с трудом. Я вспомнил свой первый полёт – с инструктором, но те минуты, когда я вёл лёгкий самолётик сам!.. Да, за эти мгновения я бы отдал и душу...

– Сначала посмотри, – он щёлкнул пальцами – и я отшатнулся; мне показалось, что вместо стола возник колодец, на краю которого я сижу. Но это был не колодец. Нет. Это был экран.

По залитой солнцем бетонной полосе шла, пересмеиваясь и переговариваясь, группа людей – со шлемами под мышкой, широко шагая тяжёлыми ботинками на мощной подошве. На чёрных комбинезонах горели многочисленные нашивки.

Они шли вдоль ряда хищных, стремительных машин футуристического вида – тоже чёрных, и на борту каждой пестрели знаки, эмблемы, гербы, которые венчал череп с костями. Ниже шла надпись TUNDERBIRDS, обвивавшая земной шар.

– «Громовые птицы», – прочитал я. И задохнулся.

Потому что в центре группы лётчиков шёл... Я. Да, я. Старше лет на 10-15, но точно я – рослый, мощный, смеющийся, мимо ряда непобедимых машин. Именно так, как я представлял себе! А изображение менялось.

Я видел себя в кабине – зеркальную маску, мои руки, движениям которых была послушна машина. Я вцепился пальцами в подлокотники кресла – самолёт пикировал. Его непревзойдённое оружие крошило на земле какую-то технику, здания, ещё что-то – превращало в пыль, в ничто, в пустоту врагов...

Спасения от меня не было, я знал это!!! От самого звука моей летящей птички рассыпались в прах дома, с них рвало крыши, выворачивало деревья из земли... Я был всесилен!

– Ну, что? – сказал хозяин. – Вот оно – твоё будущее. А взамен – да ничего взамен. Ты просто окажешься в своём корпусе. И будешь здоров.

А обо всём, что было тут – да нет, не забудешь, вспомнишь с усмешкой, как сон. И лет через десять...

Чеканный строй машин в поднебесье. Я слышал музыку марша. Я мчался со своими друзьями над покорной землёй – звук, два, три!!! Воздух пел и отставал, закипал у закрылков белой пеной. Это было упоение...

– Подумай, – (да что он меня уговаривает-то, я согласен!!!). – Вы всё равно ничего не сможете сделать. Ты принесёшь им сведения, да. Но кто поднимет самолёт в небо? А без самолёта оружие бессильно. Твой дед? Ты? Ничего не выйдет.

Ты проделал такой путь, чтобы понять – ничего не выйдет. Ты ведь об этом думал, когда перенёсся сюда, ведь так?! А здесь – здесь твоё настоящее будущее! Твоя цель! Твоя мечта! То, ради чего ты жил!

Да, он был прав. Вот она, та самая леденящая мысль. И наши предки, и викинги – все они представляли себе ад не как самое жаркое в мире, а – как самое ледяное в мире место. Холод куда страшней жара. Холод безнадёжен и обрекающ...

Я же всё равно не смогу поднять в воздух самолёт – а больше некому, так ради чего возвращаться в Любичи?!. И всё-таки... всё-таки что-то было не так. Что-то... какая-то тоненькая, почти неслышная нотка, струнка диссонанса дрожала среди победного марша и рёва непредставимой мощности турбин.

Что-то такое, что не давало мне сказать «да!», заорать «да!»... Что же, что? Я наморщил лоб – хозяин крикнул:

– Ты согласен?!

Слишком нетерпеливо. С истерической прорвавшейся ноткой.

И я – понял.

Я сел прямо.

Я посмотрел ему в глаза – и не смог поймать взгляд.

– Что – там? – спросил я. – Внизу. На земле. Покажите. Я требую показать.

Он съёжился. Нет, честное слово! Он неохотно повёл рукой...

И я увидел.

Улица горела. Рушились здания, выплёвывая в небо страшные фонтаны огня. Металл и пламя рвали в клочья и жгли всё – зелень, камень, воздух, людскую плоть. Страшный давящий вой уплотнял воздух так, что им нельзя было дышать.

Около разорванной надвое женщины ползал маленький ребёнок. Он был без ног. Он звал маму. Бежали горящие чёрные люди. И кто-то – с искажённым лицом, в слезах, открыв рот – стрелял вверх из жа-лкого пулемётика. А потом его не стало – десяток воющих длинных игл разорвал его в клочья.

А пулемёт подхватил голый по пояс юноша – и это был Колька, постарше нынешнего, но – Колька. И начал стрелять вверх – в меня. С грохотом опрокинулся стол. Я встал, и хозяин отшатнулся, вжимаясь в кресло.

– Вы не поняли, – сказал я. – Я мечтаю стать русским лётчиком. Не убийцей с чужими эмблемами на бортах. А русский лётчик сбивает врага в небе. И не за деньги. Вы ошиблись. Всего хорошего. Пусть я никогда не взлечу – но предателем не стану. Предателя не поднимут в небо даже самые мощные крылья.

– Ты не выйдешь отсюда! – закричал он. Его лицо – мужественное и располагающее – текло, как растопленный пластилин.

Я усмехнулся. И шагнул в пустоту, в которой звучал под гитару голос какой-то девчонки:

Нищий закован в латы.

Сытый он – и богатый,

Смеётся он – просто смеётся

Над бедным принцем моим...

Зачем это нужно принцу?

У принца есть шпага – и принцип.

И он защищает принцип,

Прекрасный, как небо, принцип...

А в последний момент – не смейтесь, ладно? – увидел, как навстречу косому чёрному клину в небо с горящей, растерзанной земли взлетели серебристые острые тела других самолётов.

Они мчались – стремительные, грозные, неотвратимые – и я подумал счастливо, проваливаясь куда-то: «Наши!!! Ну – держись, гады!..»

13.

Первым моим ощущением было – как гудят ноги. В них скопилась усталость, от которой даже другими частями тела двигать не хотелось, даже мозги работали со скрипом. Но я всё-таки понял, что снова в степи.

Опять пахло сухой травой, опять раскидывался над головой – точнее, надо всем надо мной, ведь я лежал – небесный купол. Меня прикрывало непонятно откуда взявшееся одеяло.

А справа от меня горел костёр, и я услышал два мужских голоса – хрипловатый сочный баритон и тенор, тоже с хрипотцой и ещё с каким-то металлическим поскрипываньем.

Голоса спорили. И, ещё не вникая в смысл спора, я подумал удивлённо, что голоса мне знакомы, знакомы очень хорошо – но в то же время ни у кого из моих знакомых таких голосов нет.

– И всё-таки знаешь, – доказывал баритон, – это не просто кризис, это коллапс песенной поэзии. Коллапс поэзии вообще.

– У поэзии настоящих сторонников всегда было немного, – возражал тенор. – Я имею в виду не тех, кто в ваше время двери в Лужниках ломал и с раскрытыми ртами Евтушенко на площадях слушал, потому, что модно. Настоящие ценители немногочисленны. Что в ваше время, что в наше, что при Владимире Красно Солнышко.

– Может быть, может быть... Но подобная профанация для масс – это всё-таки яд. Вместо того, чтобы постараться донести до людей что-то значимое – потакать вкусам даже не толпы, а стада – это не путь, это тупик...

Я осторожно повернул голову, пытаясь понять, кто там треплется «за поэзию» и чем это грозит лично мне. Около небольшого костерка сидели спинами в мою сторону двое мужиков, я видел только силуэты и грифы гитар, у того и у другого. Баритон между тем сказал со смешком:

– Итак – «весь я не умру», – отвечая на непонятную реплику тенора. – Утешение всё-таки... Что там наш подопечный?

Они обернулись разом, свет костра упал на их лица, и я сел. Зажмурил глаза. Потряс головой. Открыл глаза.

На меня смотрел растрёпанный, небритый, посвёркивающий стеклами круглых немодных очков и саркастически улыбающийся Юрий Шевчук, лидер ДДТ. И на меня же смотрел крупноголовый, довольно-таки длинноволосый, с резкими чертами лица Владимир Высоцкий.

– Господи, – сказал я и снова зажмурился...

...– Мелодии цветов, потерянных в начале...

Я помню эти ноты, похожие на сны.

Скажу вам, как Любовь с Бродягой обвенчалась,

Связали их дороги, хрустальные мосты.

«Прекрасная Любовь, нам праздновать не время!

Багровые закаты пылают над рекой!

Идём скорей туда, где ложь пустила семя

И нашим миром правит уродливой рукой!

Прекрасная Любовь, там ждут тебя живые!

Так дай себя увидеть тем, кого ведут на смерть!

Там по уши в грязи, но всё же не слепые —

Дай разум и свободу, дай чувствам не истлеть!»...

Прекрасная Любовь влетела птицей в город —

И плакал, видя чудо, очнувшийся народ!

Трон Зла не устоял – бежал разбитый ворог,

Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...

Шевчук пристукнул по гитаре и повторил негромко:

Трон Зла не устоял – бежал разбитый ворог,

Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...

Мы пили чай из одной кружки. Я обжигался, недоверчиво крутил головой, время от времени ловя себя на том, что начинаю совершенно дурацки улыбаться.

– А мы тут, как обычно, мини-фестиваль бардовской песни проводили, – сказал Шевчук. – Глядим – кто-то валяется. Подошли – а это ты. Ну, мы тогда не знали, что это ты... – он усмехнулся.

– Я, – довольно глупо кивнул я. – Вот только, кажется, я опять заблудился. А мне поскорей надо...

– Что такое «поскорей» здесь? – философски спросил Высоцкий. И ударил по струнам:

Темнота впереди: подожди!

Там стеною закаты багровые,

Встречный ветер, косые дожди

И дороги – дороги неровные!

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются – в темноте!

Там проверка на прочность – бои,

И туманы, и ветры с прибоями!

Сердце путает ритмы свои

И стучит с перебоями...

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются – в темноте!

Там и звуки и краски – не те,

Только мне выбирать не приходится.

Очень нужен я там – в темноте...

Ничего – распогодится!!!

Там чужие слова,

Там дурная молва,

Там ненужные встречи случаются,

Там сгорела, пожухла трава

И следы не читаются – в темноте!

– Держи! – он протянул мне гитару. – Подаришь этому своему приятелю.

– Тону, – задумчиво сказал я, принимая гитару. И коснулся струн – просто так, низачем. Я же не умел играть.

Но этого оказалось достаточно.