Текст книги "Операция в зоне «Вакуум»"
Автор книги: Олег Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
Ответственности после ухода группы прибавилось. Я остался один руководить организацией. Каждую секунду начеку… Не жалко умереть, когда знаешь, что за тобой хорошая опора, может заменить, а жалко тогда, когда знаешь, что дело наполовину сделано, а со смертью совсем заглохнет, да еще сотни невинных людей пострадать могут…
Из записей Д. Тучина.
1
Дом опустел, и в нем поселился страх.
Безбожница, революционной закалки мать Софья Михайловна беспричинно терлась в углу с иконами, вздрагивали от беззвучных слов сухие морщинистые щеки.
Маша откровенно таскала плаксу от порога к детской кроватке и обратно. Для нее след Горбачева от дома к озеру – о двух концах: пойдут каратели вперед – брата схватят, назад вернутся – мужу несдобровать. А дети-то причем?
И Тучин, человек грубовато-решительный, пожалуй, впервые терпеливо отнесся и к слабости матери, и к рыданиям жены.
Может потому, что сам чувствовал себя черепахой, перевернутой вниз панцирем. Резкий на мысль и действие, сейчас, когда от него ничего не зависело, он вдруг заподозрил себя в суетливости. Крест-накрест заколотил досками дверь в хлев, как когда-то во время переписи. До самой дороги выскреб лопатой заснеженную тропу. Сунул под крыльцо две лимонки, начинил запасной магазин для ТТ, то и дело выходил на улицу. Выслушивал темноту.
Ночь притворялась дурочкой – тихая, глухонемая. А он ей не верил.
Думал ли он о себе? Думал. Нет, жизнь ценности не утратила. Готовое на все отчаяние не подавило надежд. Да и бывают ли такие ситуации, когда бы человек хоть на секунду смирился с мыслью, что жизнь может продолжаться без него. Человек боится не смерти – боится уйти из жизни. Мир теряет одного человека, но человек теряет целый мир.
Почти год в его руках была жизнь семерых людей, и он разучился думать о себе, пока не пришли эти несколько часов зависимости от других. Привыкший носить свою судьбу, как руку на перевязи, он просто не умел зависеть.
В шестом часу утра спустился к Кодиярви, прошел берегом к дому Ивана Гринина.
Страх – это одиночество. Он понял это, когда увидел в окне настороженные угловатые глаза Ивана Федоровича. Едва стукнул в раму, лохматая голова кивнула налево – иди, мол, к двери.
Не спал старик, комбинезон на всех пуговицах, а потянулся, как девица, которую ни свет ни заря на покос подняли.
– Извини за рань, Иван Федорович. Не на беседу пришел, а дело есть. И не к тебе дело, Иван Федорович.
Старик долго ворчал, умолял пощадить «несовершенное детство» младшего сына, однако Тучин уговорил послать двенадцатилетнего Егорку в Шелтозеро.
Запрягли Машку, бросили в сани охапку сена. Егорка нахлобучил на пшеничную голову шапку, обеими руками поправил ее – жест Чкалова перед взлетом. Накрутил на кисти вожжи, локти в стороны, замер так – весь торжественный, а Иван Федорович отвесил ему подзатыльник: «Сколько раз говорено, – ворчал, – не накручай вожжу. В кувет занесет, из саней вытряхнет. Из саней вытряхнет, и вот результат – поволочет тебя, да об камень, об столб али об какую твердость и шмякнет…» А Егорка и на подзатыльник, и на слова – ноль внимания: приказ давал Тучин, значит, он и командир.
– Посмотри, Егор, не слыхать ли там чего. Есть, Егор, опасение, что полиция схватит советских партизан. Послушай у комендатуры, у магазина, на пристани – тихо ли? К Матвею Лукичу Четверикову заедь, он у чайной живет, поможет. Только он глуховат сильно, ему кричать надо – так оглянись сначала. Дело, брат, государственной тайны касается. А если кто спросит, зачем приехал, скажи папка в ваку [26]26
«Вако» – финское акционерное общество, осуществлявшее торговлю в оккупированной Карелии.
[Закрыть]послал. Вот деньги, купи чего хочется. Ну, с богом!
Егорка ошпарил вожжей лошадиный бок, и сани скрылись в сумерках.
– Не горюй, – утешал старика, – что рано человека на ноги поднял. Он бы сам не простил тебе, кабы из-за тебя войну проспал. Скоро ей, стерве, конец, а мальчонке на всю жизнь – гордость…
2
Начинался его первый самостоятельный день. Пока шел к Погосту, на ежедневный свой старостин ритуал, впервые почувствовал, как полегчало за спиной. Пройдет, думал, Горбачев, тогда ему сам черт не брат; не пройдет Горбачев, тогда уж как в песне поется: «Повенчай меня, маманя, с домовым»… Время шло, и он все больше становился самим собой. Часики тикали, часики напомнили круговую облаву по пеленгу и кольцо контрольной лыжни. После ухода группы стрелки почти замкнули круг. Тикали часики-то!
Перед Погостом с горы окатило звоном бубенцов: две разряженных тройки. Дай бог памяти, – свадьба. Мелькнуло белобрысое лицо жениха, невеста в фате поверх платка и шубы. Переселенец из-под Ленинграда, офицер тайной полиции Сеня Коскинен вручал свою судьбу лотте-учительнице из Хельсинки. Днем раньше чистокровный финн – начальник земельной управы Юли Виккари вот так же торопливо катил к венцу горнешелтозерскую девчонку.
Во все времена; решил, так: чем ближе опасность, тем больше люди торопятся со свадьбами. Видно, и в самом деле конец ей, стерве…
3
В комендатуре из-за стола Саастомойнена поднялся ему навстречу лейтенант Матти Канто.
– В качестве нового коменданта Горне-Шелтозерской местности рад приветствовать лучшего старосту Восточной Карелии, – Матти давал знать, что не лишен чувства юмора, но фраза казалась заготовленной, и Тучин понял, что его прихода ждали.
Новый комендант был невысок, лыс, с продолговатым и, пожалуй, красивым лицом. Казалось, он из тех людей, кто ничего не нажил, но все имел от роду: уравновешенность, такт, солидность. Интеллигент, одним словом, и не в первом колене. Сам Тучин считал, что растратил за последние годы все, чем наградила его природа, и жестко переоборудовал себя по-походному – выдержка, воля, осторожность, хитрость. Утешал себя: он не сам выбрал этот кипящий котел, в который прыгают Ванькой-дурачком, а вылезают царевичем в звании вянрикки. И все же ему был страшен день, когда он снимет грим, выйдет из роли Пильвехинена, предстанет перед людьми печником Митькой Тучиным. А люди скажут: «Добыл перо – так добывай жар-птицу». А он предстанет перед людьми пустым и усталым. И не будет знать, куда деть нажитое, где найти брошенное.
Матти Канто был первым, в ком он почувствовал не тронутую войной цельность. Он еще не знал, что она, эта цельность, представляет собой, но разве так уж мало говорит нам смутное почтение перед человеком, который враг, но – личность.
– Я не требую присяги на верность, – говорил Матти Канто с хорошо заметным шведским акцентом. – Последнее время присяга держится не крепче бутылочной пробки. Я рассчитываю на добрую человеческую дружбу, которой люди не должны чураться в любых условиях. Поэтому, не скрою, мне грустно, что комендант Саастомойнен не захотел попрощаться с вами.
Тучин счел, что отвечать пока не на что. Матти указал на скамью, присел на угол стола, как бы отказавшись тем самым начинать знакомство на официальной ноге. Протянул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, преподнес огонь – движения простые, ненавязчивые.
– Саастомойнен срочно отозван в распоряжение штаба Управления. Сдавая дела, он уверял меня, что вы… как бы это вам сказать… что вы неблагонадежны. Нет, нет, – Матти предупредительно выставил руку, – мне достаточно высокого мнения о вас начальника штаба полиции Ориспяя. Честно говоря, мне вообще нет до всего этого дела. Но я, очевидно, должен спросить вас, что имел в виду Саастомойнен. Поймите, я не последний, кому он выскажет свои соображения…
Тучин усмехнулся: тикали на стене ходики. Стряхнул в мусорницу пепел – там еще высовывалось из-под бумаги горлышко бутылки Саастомойнена.
– Видите ли, в чем дело, господин лейтенант. Ваш предшественник ушел не по своей воле. Он снят по моей докладной записке, в чем я, извините, почему-то не имею оснований раскаиваться…
Вошел без стука агроном Тикканен, медлительно-мрачный, длиннорукий, с вечно прищуренным левым глазом – будто прицелился однажды, да так и осталось.
– Терве! – буркнул.
Матти встал:
– Извините, господин Пильвехинен… где вы обедаете? Дома? А что если я напрошусь за ваш стол? Так сказать, без регалий и чинов?
– Ради бога, – рассмеялся Тучин. – Перед щами все равны.
– О! Тогда минуточку…
Тикканен интересовался, есть ли какие установки насчет весенней посевной.
– Нету!
– А как же быть?
– Ждать.
– Чего?
– Да уж что-нибудь произойдет. Что-нибудь наверняка произойдет.
– Весна-то уж во всяком случае будет, – хмуро бросил агроном и вышел.
4
– Мой дядя был финским красногвардейцем, осужден на вечную каторгу и только по болезни помилован. Мой отец участвовал в красном походе интернациональной бригады Тойво Антикайнена на Кимасозеро, его судьба мне неизвестна…
Видно, это были главные козыри в колоде его родни. Но для чего он их вытащил? На каком основании, с какой целью раскрыл? Что он понял, какое представление вынес о нем, Тучине, из той стычки с Саастомойненом, из прощальной характеристики, что Саастомойнен передал новому коменданту вместе с делами?
Тучин помедлил с ответным ходом. Подлил в стаканы крепленой спиртом браги. Думал: на провокатора не похож, усталое умное лицо, нескладно сидевшая форма полицейского, непривычная и, видимо, тяготившая его. Школы Саастомойнена, заметно, не прошел: пьянеет быстро, по-юношески.
– Считаете ли вы, господин комендант, – спросил, – что Финляндии необходима была эта война?
– К чему столько такта? – нахмурился Матти. – Война проиграна. Чтобы сказать: «Войну не стоило начинать», теперь не надо быть политиком, достаточно быть просто побежденным. Но я не из тех, кто в сорок первом году бил в барабаны. Я считал, что Россию не победить. Да, в ту пору это утверждение было смелым. После Москвы и Сталинграда оно стало банальным.
– Однако же, – упорствовал Тучин, – нам говорят, что отступление германской армии предусмотрено ставкой Гитлера, что это плановое, дай бог памяти, эластичное отступление.
Матти укоризненно покачал головой: зачем, мол, добрый человек, темнить. Он протянул руку к этажерке и вытащил из стопки газет свежий номер «Суомен кувалехти».
– «Союзники все время обнадеживали мир, – читал он, – скорым генеральным наступлением и разгромом Красной Армии, но после летних разочарований никто уже не может верить в боеспособность немецкой армии»… Впрочем, я вижу, это место у вас отчеркнуто ногтем.
– Читал, – рассмеялся Тучин. – У меня, как у всякого недоучки, дикая любознательность.
Матти надолго замолк. Пожалуй, у него были основания считать, что разговор не клеится. Постукивал по коленке пальцами. Тучин укачал руку и, сдвинув тарелки, уложил ее на стол. Вспомнил свою исповедь перед Николаевым. Признания давались ему нелегко: так много угроблено сил на игру и молчание. Но Матти – нужен. Чувствовал, как сжимает лицо бледный холод. Нашел его глаза, сказал просто, без интриги, явно щадя собеседника:
– Что бы вы стали делать, господин комендант… что бы вы стали делать, если бы перед вами сидел коммунист, подпольщик, руководитель активной подрывной работы в пользу своей родины?
– Я бы сказал, что это шутка, – ответил Матти – растерянно, грустно.
– Со смертью не шутят.
– Остроумно, но… нет, я бы не торопился верить… Учитесь у Пильвехинена, – Матти ловко подделал голос Ориспяя, – и вас не постигнет судьба Саастомойнена. За три года ни единой жалобы от народа.
– Очень лестная характеристика, – улыбнулся Тучин. – Узнаю Ориспяя. Спрашивал не раз: «Скажи, Пильвехинен, почему на тебя не жалуются?» Говорю: «Держу народ в руках, господин капитан».
– И это верно.
– Верно. Но эти руки – советские, господин комендант. В этом весь мой передовой опыт, другого нет. И быть не может. Наш маленький народ, господин комендант, неохотно жмет руки людям, которые приходят в его дом с оружием.
Матти Канто встал, склонил голову.
– Благодарю вас за доверие, господин Пильвехинен. Вы смелый человек… Я коммунист. Мой подпольный стаж, очевидно, значительно больше вашего. Чем я могу помочь вам?..
Из записей Д. Тучина:
«Особых поручений я ему не давал. Просил только по возможности информировать о мерах, предпринимаемых военным правительством в связи с наступлением Красной Армии на Карельском перешейке, о передвижении войск и сроках эвакуации, что он мне регулярно сообщал… Потом я у него спросил, можно ли переправить подпольную литературу в Финляндию, на что он сразу не ответил. Но, узнав, что едет на родину товарищ из Ропручья, послал с ним газеты и листовки. Когда у меня кончилось радиопитание, он достал мне один комплект за 1000 марок»…
Однако главная заслуга Матти Канто перед подпольем впереди. Благодаря его предупреждению избежит увоза в Финляндию молодежь Вознесенья. Еще позднее он спасет от облавы созданный в подполье партизанский отряд…
Глава 2
Дмитрий!
Вся группа «Егора» благополучно прибыла на советскую территорию. Благодарим Вас за помощь и представляем к награде.
Власов.9/IV—44, 13-00
1
«Добрая весть девять ден идет, плохая в одночасье управится» – старик Гринин как в шифровку смотрел.
За эти дни Егорка дважды гонял в Шелтозеро. Докладывал кратко: в комендатуре тихо, на пристани тихо, у магазина тихо; Матвея Лукича бабка говорит, что в сапожной мастерской офицера ни про каких партизан не разговаривают.
Егорка вошел во вкус:
– Дядя Митя, а вы ценные сведения о зверствах оккупантов принимаете?
– Принимаем, Егор.
– Так вот. Вчерась начальник шелтозерской школы избил палкой семьдесят четыре ученика. Его фамилия лейтенант Хеймо Хейкка. Он напился пьяный и пьяный ходил по классам и кричал, что они, ученики, все коммунисты, и бил палкой. Сведения законные. Один мне две шишки пощупать дал, а другой заголился, Петькой звать, так на ем три раза палкой пройдено.
– Хорошо, Егор, спасибо. Мы обязательно сообщим об этом Красной Армии. А ты, надеюсь, молчать умеешь?
Егорка подцепил ногтем большего пальца верхние зубы, щелкнул, тем же пальцем черкнул по шее – могила…
Ответил Центру только 15 апреля в 15-00:
«ЦК, Власову. Благодарю за заботу. Установил связь с финским «батальоном соплеменников» через Ивана Мартьянова. Дайте конкретные указания по работе с батальоном. Измените время приема на два часа».
Центр: «19/IV—44, 13-00. Дмитрий! Разъясните солдатам батальона бесполезность сопротивления, готовьте переход батальона на советскую сторону. Всем перешедшим мы гарантируем жизнь. Питание по нормам наших войск. Возвращение на родину после окончания войны, при полном разгроме Финляндии, в чем нет никакого сомнения. Оставим в их пользовании все лично принадлежащее им имущество.
Сообщите время и место перехода, безопасность будет гарантирована.
Секретарь ЦК Г. Куприянов».
Центру: «25/IV-44, 12-05. ЦК, Власову. Работу с батальоном лично вести не могу. Батальон находится на Карельском перешейке. Указания дал, согласно вашей инструкции, через Ивана».
Тучин шел к своей первой и последней ошибке.
Игра с батальоном началась еще при Горбачеве. Тогда в марте, все выглядело заманчиво. Пришел Николаев, сообщил, что в Залесье приехал сослуживец Мартьянова Петр Г.
– Хвастается, – рассказывал Николаев. – Говорит, на каждый выстрел русских мы отвечаем шестью выстрелами. Батальон стоит на Карельском перешейке, в первом эшелоне и часто вступает в перестрелку… Выпил и признался: «Если русские побьют немцев, всем нам перережут глотки». Я спросил, есть ли еще кто из наших в батальоне. Да вот, говорит, Мартьянов Иван в лейтенанты вышел.
Мартьянов всю войну считался в нетях. Во всяком случае, его жена Маша, Мария Васильевна, тихая добрая женщина, работавшая в шелтозерском магазине и не раз помогавшая подполью продуктами, еще в сорок первом году получила извещение о том, что муж пропал без вести в боях на Балтике.
Оба – и Горбачев и Тучин – хорошо знали его: местный, родился в Низово, работал директором Матвеево-Сельгской школы, до войны еще призван в Красный флот.
– Судьба у него, как у Одиссея, – рассказывал Николаев с давно замеченной завистью к большим биографиям. – Конечно, кривые шаги у него были, но в таких обстоятельствах, что не известно, кто бы из нас ходил прямо: Мартьянов воевал на полустрове Ханко, Красный Гангут держался пять с половиной месяцев, и только в начале декабря свыше двадцати тысяч человек гарнизона были переброшены с оружием в Ленинград. Для прикрытия отхода на базе осталась группа добровольцев и в том числе Мартьянов. А тут все, кто не погиб, попадают в плен. Немцы увозят его в Германию, а там выясняется, что он вепс, и его переправляют в Финляндию… Все это Мартьянов рассказывал Петру под Олонцем… Долгое время он сидел в концлагере, а в сорок третьем году ему предложили вступить в «батальон соплеменников», и он согласился. Теперь давайте разберемся, почему он согласился…
– Хватит, – перебил тогда Тучин. – Ясно, куда клонишь, у тебя, Алексей, что ни мученик, то – герой.
Однако тут же решили с Горбачевым, что ничем не рискуют, если направят на имя Мартьянова воззвание к солдатам батальона.
Через день Тучин передал жене Мартьянова листок бумаги в клеточку. Она запекла его в пирог и отправила Ивану с Петром Г. «Передай, – сказала, – что муки-то у нас нету, а я с трудом достала у Тучина».
«Земляки, карелы, вепсы, сражающиеся в национальном батальоне, – гласила записка, – ваше сопротивление бесполезно. Вспомните, что вы сражаетесь против своих отцов, братьев, сестер. Бросайте оружие! Только этим вы спасете себе жизнь. Мы, партизаны-подпольщики, готовы оказать вам помощь при переходе на сторону Красной Армии».
Через полмесяца Тучину пришло письмо:
«Благодарю за помощь моей семье. 1-го апреля буду в отпуске и смогу лично поблагодарить вас. Мартьянов».
2
Девятого апреля, к обеду, у Тучина появился Алексей Николаев. Девчонки брызгались у рукомойника. Мария у печки в слезах.
– Где ж ты, поросенок, пропадал девять ден?
Весело вытолкал Николаева в сени: считалось, что Маша ничего не видит, ничего не слышит; загреб в однорукую охапку, на ухо: «Вся группа Егора благополучно прибыла на советскую территорию. Наизусть говорю».
Николаев в таких разговорах – горе, не собеседник: ни «ну», ни «ах». Помолчал, сглотнул, да глаза поглупели.
– Мартьянов приехал.
– Радиограмму в час принял. Вся группа, понимаешь, благополучно… Маша, дуреха, ревет, а чего реветь-то – верно? Чего реветь? Да много им, бабам, и надо – верно?
Николаев кивнул:
– Мартьянов приехал.
– Тьфу! – в сердцах сплюнул Тучин. – Пошли, обед стынет…
Мартьянов приглашал в гости к своему родственнику Михаилу Андреевичу Егорову.
Тучин приглашение принял: «Егоров Мартьянову свояк, а нам – свой человек… Ты на коне? Тогда, Алеша, вот что: обскачи-ка десяток дворов на предмет кожсырья и часиков на девять собери ко мне коммунистов, комсомол – по выбору. Дело есть».
3
В семь часов вечера Тучин сидел за семейным столом Егоровых, на коленях полотенце – на двоих с Мартьяновым. Застолица, к которой привык: что ни человек, то оборотень:
– хлебосольный родственник лейтенант финской армии Михаил Андреевич – подпольщик, кандидат в члены партии;
– сын его Саша – комсомолец в должности залесского старосты;
– новый секретарь подпольного райкома комсомола Алексей Николаев – показной радетель частного предприятия кожедубильного профиля;
– Мария Васильевна, жена Мартьянова, работница акционерного общества «Вако», – тайная союзница Тучина и против торгового общества, и против мужа;
– сам он, Тучин, крученый – переверченный на службе богу и черту, двум столицам и трем армиям;
– не посвященные ни во что домочадцы Егоровых.
Компания, где говорят не то, что думают, и не то поют, что хотят.
Мартьянов – в гражданском костюме, белый воротник навыпуск – вызвался резать пирог с брусникой.
– Представьте, до чего люди странные существа, – говорил, глядя в этот самый пирог, – вздрагивала сбитая налево светлая челка. – Не дадут соврать, я не поклонник пирогов. За это, подозреваю, и мать и теща меня недолюбливали – ведь кухаркам – что? Им надо, чтобы слышать, как у едока за ушами пищит. А у меня на пироги ни нюху, ни писку. И вот, – Мартьянов положил на тарелку Тучина ломоть пирога. – И вот зимой я получаю колоб, испеченный Машей. Это было в траншеях под Свирью. Я вышел из укрытия проверить свой взвод. Мороз! После тепла пуговицы заиндевели, извините, как шляпки гвоздей в солдатской уборной…. Тут мне и вручили колоб, колоб с начинкой. Что за начинка, я умолчу – это, можно сказать, военная тайна. Но, боже мой, что делалось в траншеях! Белый хлеб с родных полей… Я раздал по куску и видел, что люди не едят, а как бы читают, словно это был не кусок хлеба, а письмо с родины.
Мартьянов сменил нож на рюмку:
– Я пью за наш карельский рыбник, за наш пирог с брусникой, испеченный в русской печи.
Тучин выпил. Отметил про себя: «Между строк ориентируется не хуже, чем в траншее». Впрочем, ему было все равно. Краснобайство нравилось ему в любом виде. Мартьянову он верил: нетрудно верить человеку, когда знаешь, что сами обстоятельства толкают его к тому решению, какого ты ждешь. Если, конечно, он не трус.
Вышли покурить.
– Как воспринят мой рассказ? – ни «ты», ни «вы» Мартьянов употребить не решился. Бодрячество, которое Тучин позволил себе не заметить. Вспомнил досужие толки: не от одного ли рубанка стружки? Говорят, они сильно схожи с Мартьяновым, и было время, когда Тучин гордился сходством: директор школы – кто не пасует перед учителями.
– Я усвоил одно, Иван Александрович. И тебе, и твоим товарищам начинка пришлась по вкусу. Я жду дела. Должен сказать, вступления ради, что ваш батальон в любом случае хода войны не изменит. Он может просто погибнуть, а может и не погибать, может замарать учебник истории строчкой о предательстве, а может не делать этого. Я, Иван Александрович, как и ты, – вепс, и тоже за то, чтобы печь карельский рыбник в русской печке, а не в финском камине.
Мартьянов затянулся, высветилась напряженная усмешка:
– А у вас, простите, нет ощущения, что в той строчке… в учебнике истории… один какой-то маленький знак – запятая или там многоточие – будет принадлежать и вам?
– Нет, Мартьянов! Все мои знаки будут в другой главе.
– Кого вы представляете?
– В данном случае я уполномочен вести переговоры с представителем «батальона соплеменников».
– Стало быть, вам известны условия?
– Да. Жизнь, питание по нормам советских войск, возвращение на родину после окончания войны, сохранение всего личного имущества.
В руке Мартьянова брякали спички – нервы не ахти.
– Что я должен делать? – спросил глухо.
– Объяснять людям положение. Думаю, в нынешних условиях много слов не потребуется. А начать, по-моему, надо с организации солдатского комитета, с подпольной литературы – дам тебе эту литературу… Батальон, правда, не взвод, работы будет немало. Но ведь другого выхода нет, Мартьянов.
– Я понимаю.
– Кроме того. Важно срочно уточнить расположение частей, количество и виды оружия, систему обороны на Олонецком перешейке и особо на участке Магрозеро – Обжа в районе Сермягского болота…
– Ну что ж, согласен. Передайте, кому следует, что Мартьянов не забыл полуострова Ханко.
– Тогда желаю удачи…
Вернулись к столу. Мартьянов много и с мрачным удовольствием пил. Прощаясь, протянул холодную вялую руку. «Такими руками жару не загребешь», – подумал Тучин, однако раскаиваться он не умел.
4
– Повестку дня нашего собрания, – начал Тучин, – я бы, товарищи, сформулировал так: конец войны и наши задачи. Есть дополнения?.. Тогда разрешите по пунктам.
Первое. Считаю, что нам пора брать в свои руки хозяйственные дела. На дворе апрель, не за горами сев. Целых три года мы только тем и занимались, что эту работу проваливали, и, надо сказать, достигли таких успехов, что на колхозные поля смотреть страшно. Нынешняя весна – особь статья. Нам надо понять это самим и объяснить народу. На финнов надежды нет – финны вывезли сельхозтехнику и тем самым отказались от пользования землей. Посевного и посадочного материала они нам не дадут – факт. Не исключено, что в последний момент они попытаются угнать лошадей, чтобы и после войны мы лишний раз задумались над своим выбором. А мы не должны допустить, чтобы после победы нас взял за глотку голод… Считаю, грош нам цена, если мы не организуем в условиях оккупации ударную стахановскую весну.
– Погодь, Митрий Егорыч, – Лучкин Ефим Григорьевич. – Бойкой ты мужик, Митрий Егорыч, спасибо. Да кабы мы с тобой, желанный, фронты-то с местов на места переставляли, а то ить не мы… Я своим мудрым умом так думаю – в этом осторожном деле без центрального указа нельзя.
– Есть указ, старик. Вот газета «Ленинское знамя», партийный орган республики, специальный выпуск для оккупированных районов. Тут черным по белому сказано: сейте, товарищи, у победителей хороший аппетит, встречайте победу хлебом-солью!.. Вот пишет председатель колхоза «Путь к коммунизму» Д. Мокеев: «В нашем колхозе сверх плана выращивается восемь телят, пять овец, пять свиней, две коровы. Этот скот мы передадим одному из колхозов оккупированной врагом территории, как только враг будет изгнан. Такую же помощь готовят другие колхозы республики».
А вот, смотри, заголовок «Мы готовимся к встрече с вами, наши братья и сестры». Тут заместитель наркома коммунального хозяйства Старцев сообщает, что коммунальщики готовятся к восстановлению жилых домов, бань, прачечных в оккупированных районах, в том числе и у нас. Обучены двадцать пять строительных десятников, готовы к работе несколько сот плотников, столяров и других специалистов… Рабочие пристани Беломорск строят водный вокзал для Медвежьегорской пристани, хотя Медгора еще под врагом… Беломорская кондитерская фабрика готовит бригаду квалифицированных рабочих для восстановления Петрозаводского хлебокомбината… Президиум Центросоюза постановил восстановить Петрозаводский кооперативный техникум… Что скажешь, старик?
Старик только кулаки свел да потряс ими, как в ознобе.
– Будем сеять, – заключил Тучин. – Есть предложение выбрать трех товарищей, из здесь присутствующих, для сбора зерна у населения. Работа, прошу учесть, тонкая – для нас покамест и зернышко динамит. Называйте, кому доверим.
Назвали Николаева, Гринина Ивана Федоровича, Егорова Александра. Гринин предложил устроить склад в овине, где и шло собрание.
– Не возражаю, здесь и не такие фрукты хранились, – рассмеялся Тучин. – Кстати, сегодня пришло сообщение, что группа благополучно и в полном составе прибыла на советскую территорию. – Однако распространяться по этому поводу не стал. Он был мастер коротких собраний и быстрых решений – подполье учит и этому.
– Второе, товарищи… Не знаю, как вы, а я все больше думаю о том дне, а последнее время все больше о той минуте, когда в наши деревни войдет Красная Армия. Не знаю, как вам, а мне хотелось бы встретить ее в составе боевого отряда, и чтоб в руках у меня было чем стрелять. И еще, мечтаю, хорошо бы к этому дню нам самим, своими руками очистить несколько деревень, да над сельсоветами бы красные флаги поднять – а?..
– Ой, бойкой ты мужик, ой, бойкой, желанный, – укоризненно ворчал Лучкин. Он только что вернулся по болезни из Вознесенья, а там, на стылой Свири, война еще стояла крепко и трогаться, вроде, никуда не собиралась, а тут – эка – зерно скребут, флагами машут. Верилось и не верилось Лучкину, как в тот вечер, когда Ефимка Бальбин, мазурик, в русского солдата нарядился – не дадите ли, говорит, переночевать до подхода наших главных сил в шесть ноль-ноль…
– Народу у нас хватит хоть на сто штыков, – продолжал Тучин. – Не сегодня-завтра финны попытаются силой угнать молодежь в Финляндию и, прежде всего, с оборонных работ на Свири. Где, скажите, укрыться людям, как не в нашем партизанском отряде?
– Вот это, желанный, правильно, это правильно…
– Верно говоришь, – поддержал Михаил Александрович Егоров. – И людей на сто штыков найдем, а только где эти сто штыков взять? С рогатиной-то нынче и на медведя стесняются ходить.
– Оружие будет, – заверил Тучин. – Есть у нас «мама», она, надо думать, не только кашу варит…
В полночь восемь человек по одному выбрались через запасный люк из овина и разошлись с твердым намерением действовать.
На повестке дня мирового масштаба вопрос – конец войны. Ради хлеба и мира – действовать!
