Текст книги "Операция в зоне «Вакуум»"
Автор книги: Олег Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
А Колю поздравляли, и было это тепло, радостно.
Когда Горбачев взял второе заявление, Алексей медленно встал и вдруг почувствовал, что руки у него невероятно длинные – девать их некуда.
«Несмотря на то, что я нахожусь во временной оккупации, – читал Горбачев, – своим пребыванием в партии хочу способствовать быстрейшему освобождению нашей Родины от захватчиков. Прошу подпольный райком принять меня кандидатом в члены партии. Обещаю быть достойным высокого звания коммуниста…»
Биографии от него не потребовали. «Знаем», – сказал Удальцов. Горбачев поставил вопрос на голосование – единогласно. Чиркнул спичкой и сжег над ладонями заявление.
Глава 11
8 января 1944 г. на двух самолетах Р-5 (из них один с кассетой) с аэродрома Сумеричи вылетели по специальному заданию два экипажа в составе ст. лейт. Флегонтова, мл. л-та Воробьева, мл. л-та Зиневича, старшины Кощеева. На борту обоих самолетов находились 760 кг груза в парашютных мешках и один парашютист. Конечная цель маршрута – Шелтозерский р-н. На цель прибыли в 3 ч. 25 мин. и с двух заходов сбросили на поляну, где выброшены были условные сигналы. Оба самолета произвели посадку в 5 ч. 30 мин., пробыв в воздухе 3 ч. 30 мин.
К-р 5 ОАП ГВФ подп-к Опришко.
1
Шли первые дни нового года. События раскручивались, как пущенное с горы колесо. Шестого января отделение сержанта Туоминена очертило Горнее Шелтозеро тройной контрольной лыжней.
Восьмого января Горбачев получил радиограмму: «Ждите сегодня выброску». Было ровно восемь вечера. Прихватив с собой Удальцова, поднялся наверх к Тучину. Протянул клок желтой бумаги.
– Не понимаю, – сказал, пробежав радиограмму, Тучин.
– Видишь ли, дело тут, Дмитрий, так обстояло… Перед самым новым годом Центр сообщил, что слышит только позывные. Ну и предупреждал, что если, мол, связи не будет, то самолеты сбросят груз в условленном месте, без сигналов.
– Что за место?
– Координаты 00—26, пожня у Сарай-ярви, точнее, между озерами Сарай-ярви и Пилят-ярви.
Тучин присвистнул.
– С таким же успехом, – сказал, – мы могли бы принять груз между американскими озерами, дай бог памяти, Мичиганом и Гуроном. Или в междуречье Тигра и Ефрата… Короче, адресок твой ни к черту не годится.
– Лыжня? – простодушно спросил Горбачев.
– Лыжня. Лыжня, дорогой. Это колечко Туоминена – штука хитрая. Почище всего, что они придумали за последнее время. В том числе обмен паспортов и перепись скота. Кстати, не боитесь попасть в эту перепись?
– Да есть элемент, – весело признался Павел.
– Есть. Фактически, это повальный обыск. Правда, для обыска в доме Тучина нужна бумага с ба-альшой печатью! – сказал не без самодовольства и рассмеялся – власть… – Так вот колечко Туоминена… Как-то, Митя, до войны, в Петрозаводске, один отрицательный товарищ пошел на меня с кирпичом. Серьезно пошел, с выражением на лице. Кирпич я выбил. Когда я выбил кирпич, я уже знал, что никакого другого оружия у него нет – чего бы иначе хвататься за кирпич. И стал менять ему выражение лица. Я это к чему? К тому, что когда Туоминен начал крутить свои мертвые петли, я понял, что камня у него за пазухой нету. Ни у него, ни у Ориспяя камня против меня за пазухой нету, В этом смысле кольцо нам выгодно: полиция себе дело по душе нашла, наши, как говорится, все дома, а для связи с Петрозаводском и Свирью нам за глаза людей с пропусками… Эту идиллию, Митя, мне бы так, на фунт изюма с Большой земли менять не хотелось.
– Речь не только о продуктах, – мягко вставил Горбачев, – необходимо радиопитание, едва ли ты снова пойдешь торговаться в Рыбреку. Нам нужна литература. Кроме того, есть еще одно обстоятельство…
Горбачев замешкался, не договорил. Тучин встал, прошелся, сутуло раскачиваясь взад-вперед, как кормилица. Ходуном пошла согнутая рука, дитя его и советчица.
– Хорошо, – сказал через минуту, – сообщи Центру: от приема без сигналов отказываемся, от пожни у Сарай-ярви отказываемся. Пусть бросают в километре от деревни, на северо-запад. Внутри кольца. Сигналы классические – три огня. Ждем с трех ночи до шести утра. Была – не была!
Павел удивленно хлопал глазами. Отослав его в овин сообщить Сильве новые координаты, Горбачев долго смотрел, как Тучин укачивает свою неожиданную лихость. Выждал, когда рука спокойно ляжет на перевязь, нашел чем-то очень довольные тучинские глаза:
– Ты не все знаешь, Дмитрий… Вместе с грузом нам выбрасывают радистку.
– Что?
– Вместе с грузом нам выбрасывают радистку.
– Очень хорошо, очень хорошо, – твердил Тучин серьезно. – А маникюршу, я думаю, мы и на месте найдем…
Последние дни он усиленно постигал шифровальное дело, приспосабливался к рации, и в случае выхода группы мог уже – довольно сносно – заменить у ключа Сильву. Уже Центр на первый его выход в эфир: «Работаю я, Тучин. Отвечайте в восемь утра» дал добро – «Вас слышим хорошо, продолжайте работу…» Появление новой радистки, считал Горбачев, некстати вообще, но изменить что-либо он уже был не в силах, и стремился только ослабить неизбежную для Тучина мысль о недоверии.
– Думаю, что радистку засылают для какого-то спецзадания, – без особой уверенности говорил Горбачев. – Не исключено, что нам предстоит переправить ее в какую-то другую группу, скорее всего – в Шохина [18]18
Шелтозеро.
[Закрыть]. Во всяком случае, о Шелтозере нас запрашивали – где находится штаб гарнизона, в каких домах полиция, связь, склады… где живет комендант, где стоит артиллерия, сколько пулеметов, минометов, орудий, прожекторов, где менее защищенные подходы к Шелтозеру со стороны Онежского озера… Обо всем этом Центр запрашивал еще восьмого декабря. Видимо, все это, – говорил Горбачев, мучительно страдая от многословия, – нужно для наступательных операций Красной Армии, а мы ничего не можем сообщить…
– Да? – только и спросил Тучин рассеянно.
– Никакой другой нужды в радистке не вижу, – усталый взгляд Горбачева бесцельно бродил по комнате. С испугом и завистью больного человека отметил, с какой пружинистой легкостью вскочил Тучин, как вырвал из комода ящик, как обрушил на стол лист бумаги и карандаш, как сказал ободряюще, с торжеством: «Пиши!»
– Пиши, Митя. Пиши, – подгонял нетерпеливо – лоб наморщен и глаза отчаянные. – Штаб управления района находится в помещении бывшего маслозавода… Под зданием – склад боеприпасов. Сотрудники штаба размещены в здании райсовета. Пиши!.. Радиоузел в доме Попова, почта – в бывшем доме сельского Совета. В доме Августова – телефонная станция… Пиши, пиши… Количественный состав гарнизона двести человек. Комендант живет в доме Фабриканова… Ближайшие к Шелтозеру гарнизоны расположены в деревне Вехручей, пристань – численностью до ста человек… В поселке Майгуба – батарея 57-миллиметровых немецких пушек. Здесь же три ряда проволочных заграждений и прожекторов… В Сухом Носу, между Розмегой и Коккарево, – батарея и прожектор. Здесь, между Розмегой и, Коккарево, наименее охраняемое место со стороны Онежского озера… [19]19
Радиограмма такого содержания, почти без изменений, передана 12 января Центру. 14 января сведения доложены Центральным Комитетом партии республики начальнику 2 отдельного штаба 7 армии генерал-майору Поветкину.
[Закрыть]
– А радистку, – сказал Горбачев, – нам все-таки выбрасывают. Им в Центре видней, на то они и Центр.
2
К двум часам ночи вся группа – в один след – благополучно вышла на пожню Тучина. Глаза освоились с темнотой, и в конце низины встал березняк, очертилось Тетенсо – Теткино болото; изломом крыш поднялась над сизым горизонтом Сюрьга, взошли над землей сонные трубы Калинострова. С озера шел напористый северик – парашюты могло швырнуть на деревню. Разошлись треугольником: Тучин, Горбачев, Удальцов. Павлу не хватило керосиновой лампы – держал в застывших руках пук лучины, пузырек с бензином. За ним, шагах в пяти, замерли Сильва, Гайдин. Гайдин то и дело совал лицо в распахнутую у ворота фуфайку, сдавленно откашливался – забыл, как говорил он сам, дышать носом во время бегства с Мундуксы.
Был четвертый час, когда в скулящий посвист метели вошел густой замирающий стон. Звук нарастал над Запольгорой. Самолеты шли на значительной высоте, и только нацеленный слух мог уловить эту зудливую растревоженность неба.
Сильва отметила, как Павел благоразумно разделил лучину надвое, как вдруг тихо взорвалось в его руках пламя. И высветилась прядь его волос. И мир исчез, погас, умер в этой вызывающей яркости огня. Был только Павел, вырванный из тьмы, и ее холодный страх – впервые не за себя.
Таким она и запомнит его. Таким вспомнит, когда много лет спустя вот так же померкнет свет – не станет Павла, и в безрассветную свою ночь она будет искать, тревожить в памяти далекий отблеск юности, ту метель и ту разбуженную страхом любовь.
«…мы услышали гул самолета, мигом зажгли огни. Сделав разворот, летчики помигали зеленым и красным огнями, выбросили четыре парашюта и улетели. А сильное это ощущение, когда в глубоком тылу врага к такой маленькой группе прилетит кусочек Родины с проявлением новой заботы, сразу чувствуешь свою силу, гордишься тем, что и ты очень нужная частица этой Родины.
Три парашюта мы нашли довольно быстро, они упали недалеко от нас, а четвертый улетел дальше… Торопимся убирать полученные продукты, а что не можем унести, прячем под сено в зарод… Вдруг Павла кто-то окликнул, он обернулся и увидел Катю Насонову с рацией…» [20]20
Сильва Удальцова.«Воспоминания радистки».
[Закрыть]
Голос у Кати мальчишкин. И вся она – в осевшей на нос ушанке, в ватнике, с растопыренными руками – выглядела пацаном, под которым лед провалися. Павел сгреб ее в охапку и пытался поставить на лыжи, а ноги ее не слушались, и он прощупал на всякий случай ватные штаны – есть ли хоть на чем стоять-то. «Куколка ты моя, – приговаривал, – куды ж тебя без бабушки в тыл врага пустили». А ее тошнило, и она содрогалась вся, и желудок, видать, был пуст – плевки одни. Понятно, сообразил, в кассете болталась, часа два под брюхом самолета – не курорт. Тут подбежала Сильва, обняла ее, и «мамин» подкидыш всхлипнул.
Тучин поторапливал, решал скоро: «Нужен сторож. Кто желающий? Ты, Коля, желающий. Держи, – сунул Гринину пистолет. До утра стой. Как бабы взойдут на горизонте… Подсоби им грузиться. Да сено так наложи, чтобы сзади волочилось. А лошадь по лыжне пусти».
Около пяти утра вышли с грузом к бане. В деревне тихо, сонно, приступил к утренней поверке грининский петух, да не откликались дворы.
Ждали Гайдина. Он пришел без лыж, без мешка, тяжело загребал ногами.
– Что случилось? Где консервы? – насел Горбачев.
– Не мог… бросил.
– Где бросил?
– Там, – махнул рукой, – скрутило меня, братцы, начисто…
Тучин выругался, схватил лыжи, но, видно, передумал идти на рассвет.
Поди знай, где найдешь, где потеряешь.
3
Коля Гринин сооружал пристанище. В недобранном тучинском стоге дорылся до подстилки и там, где шалашом расходятся подпорки стожара, ногами, спиной растолкал себе прелый уют. Все ему было приятно в эту ночь – и тучинские слова: «Кто желающий? Ты, Коля, желающий», и пистолет системы ТТ, который впервые так надолго попал в его руки. Уж он крутил его, вертел, радуясь спокойной тяжести безотказной стали, и храбрым себя чувствовал до невозможности. Изредка он высовывал голову и прослушивал тишину, но ни единого чуждого природе звука в тишине этой не было. Потом вдруг приутихла метель, холодный воздух стал недвижен, заклубилось паром дыхание, и он понял, что подоспел рассвет. На холмистом горизонте за Сюрьгой творилось что-то спешное – там выключились звезды, побелел, раздвинулся небосклон, словно кто-то стремительно надувал этот гигантский воздушный шар, и он тончал, напряженно алел – минута, и под напором молодого света разлетится вдребезги ночь, и обрушится на землю клочьями теней. И родится день.
За темным холмом Сюрьги что-то прорвалось. Озолотился сверху стожар, над кромкой далекого горизонта показалась раскаленная каска солнца.
А к стогу шел человек. На широких лыжах, без палок. Другая пара лыж под мышкой – разъехалась ножницами. На плече – вещмешок, грузный, видать: скособочило мужика. Шел по-собачьи азартно, толкая перед собой гигантский клин тени.
Коля от неожиданности осел и выставил вверх пистолет. Его трясло. Мушка гуляла по облакам. Приподнявшись, увидел на спине мешок Гайдина с коричневой заплаткой, но мужик был кто угодно, только не Гайдин… Мужик разбросал копну, под которой продукты, и быстро-быстро, словно сеть вытягивал, выгребал к ногам парашютные купола… И уже минуту спустя во весь дух, озираясь, бросился прочь, в сторону Тихоништы…
Коля кубарем слетел со стога, рванулся вдогонку, но снег был глубок.
– Стой, гад, стой, стрелять буду! Стой! – кричал чуть не плача, а мужика уже подхватил, унес тянучий угор.
Выхватил из-под сена лыжи, рванул фуфайку – пуговицы в снег. Задыхаясь, свежей еще лыжней бросился к дому Тучина.
У дверей подогнулись ноги, он уцепился за кольцо и загрохотал, отбивая костяшки пальцев. Дверь распахнулась, и он рухнул в коридор. Однорукий Тучин вскинул его, как сноп. Молча выслушал, одетый, будто ждал, что так случится. Молча протянул руку, и Коля зачем-то пожал ее.
– Дура, пистолет давай. Горбачева предупреди, скажи, мол, Тучин наперерез догонять пошел…
Глава 12
…Одновременно с разработкой планов по Прибалтике в начале июня в Генеральном штабе рассматривался план Свирско-Петрозаводской операции Карельского фронта. Нужно было разрушить узел, который приковал к себе значительные силы наших войск. Решение этой задачи ускоряло выход из войны Финляндии и, несомненно, способствовало успеху наших войск в Прибалтике.
Генерал армии С. М. Штеменко.
Направляясь в Москву, я захватил с собой рельефную карту Ладожско-Онежского перешейка, и в ставке, оперируя данными разведки о силах противника, начал показывать, как трудно там будет действовать войскам. И. В. Сталин не любил, когда ему говорили, что враг станет поступать так-то и так-то. Нередко он при этом иронически спрашивал: «А вы откуда знаете? Вас противник персонально информирует?»
Командующий войсками северных направлений Маршал Советского Союза К. А. Мерецков.
1
Свирь дремала в тиши снегов. Ее враждующие берега, казалось, потеряли друг к другу интерес – от Онежского обводного канала до Новоладожского без нужды лежал мощный ледяной напай. Лишь изредка с сухим шелестом ворошили небо снаряды, и дыбились тогда фонтаны льда у плотины гидроузла Свирь-3. Шла пристрелка шандорной стенки – нашим не давали покоя 125 миллионов кубометров зажатой ею воды, и не зря: стоило финнам открыть затвор, и любая атака в этой прорве воды захлебнулась бы.
Приутих и непоседливый прежде Оштинский плацдарм. Затишью на Свири стоять до наступления весны. Это произойдет в трехлетнюю годовщину войны, в ее 1100-й день. Берега, на которых три года крепились армии генерал-лейтенанта Крутикова и генерал-майора Свенсона, займутся огненными вспышками выстрелов и черно-серыми букетами разрывов. На Часовенной Горе – меж холмов Олонецкой гряды – в штабе временного полевого управления фронта маршал Мерецков с грустью произнесет: «Как я радовался в 1941 году, что река Свирь такая широкая, и как я сетую на то же в 1944 году…» А ниже гидроузла саперы наведут два моста, и бросятся в воду около двухсот амфибий, и загромыхают по свирским паромам советские танки. Бой, после которого Свенсон оставит на чужой земле тысячи своих солдат. И Москва отсалютует Карельскому фронту залпом из 224 орудий. И победа пойдет гулять по болотам и перелескам Присвирья, по межозерным дефиле, бараньим лбам и курчавым скалам Карелии, за 39-й меридиан – через трупы 20-й немецкой лапландской армии и егерских дивизий «Герои Нарвика» и «Герои Крита» – к родным туманам Гольфстрима на атлантической кромке континента.
Весь этот путь пройдет с армией Сережа Бутылкин – Кандалакша, Алакуртти, Кулаярви, соленая вода Ледовитого.
Все это потом – с наступлением весны, с весенним наступлением…
2
Сережа Бутылкин рисовал зимнюю Свирь. Был выходной, и за спиной уже час с лишним торчал сержант по прозвищу «Красный сапог» – в коричневом полушубке с поднятым воротником, в рыжей лисьей шапке, в ржаво-красных лыжных пьексах. Заказчик.
В кабинете начальника полицейского участка Пролетарского района Вознесенья не зря висел трофейный Куинджи: «Красный сапог», он же сержант Парккинен, был неравнодушен к живописи.
Застал однажды у этюдника, долго охаживал почти законченную картину, бил стеком по голенищу пьексов, приседал, чмокал. Повернул конопатое лицо: «Это и есть для генерала Свенсона?» «Оно и есть», – соврал как следует.
– Слушай, а ты не мог бы сделать такую же мне? С этой же точки, только с лошадью на переднем плане?…
И вот за спиной изредка поскрипывает фляжная пробка, затем доносится бульканье – словно где-то далеко на Свири бабы полощут в проруби белье. Потом фляга дружелюбно нависает над Сережкиным плечом.
– Не-е, – шепотом говорит Сережка, – искусство этого не любит. – Пятится, оттесняет полицию в снег, смотрит на холст из-под красной руки, скручивает большой и указательный пальцы баранкой, щурится в дырочку на картину – так когда-то смотрел этюды преподаватель рисования в Кеми, где Сережка три года занимался в изостудии. И Парккинен делает то же. Видно, фокус его потряс: картина отдаляется, и все кажется в ней подлинным – утонувшее в снегах Вознесенье, дуга моста над Свирью и колокольня слева от моста, белые дома комендатуры, белые сопки в окружении леса у деревушки Белая Церковь.
– Лошадь сегодня же поставим.
– Не успеем, господин сержант. Сиена жженая, рыжий цвет, то есть, требует хорошего освещения.
Парккинен ушел, и Сережка вздохнул с облегчением. Полотно ему нравилось. Ухватил-таки неуловимую грань дня и сумрака, ухватил и морозное молчание, наполненное какой-то сдержанной силой ожидания – чего, он и сам не знал. Было жаль, что все это подомнет под себя, вытопчет рыжая кобыла, которая тут ни к селу ни к городу. Жаль, но ведь не к шедевру и стремился. О своей работе он мог бы сказать словами Гоголя:
«…Во всем была эта плывучая округлость линий, заключенная в природе, которую видит только один глаз художника-создателя и которая выходит углами у копииста».
Он и был копиист. Хотя бы потому, что между холстом и окантованной рейками фанерой лежала копировальная бумага. А под копировкой – калька. Правда, калькой ее не назовешь – и в отхожих местах она висит, и лошадям финны ее мелют как добавку к овсяной муке. Чуть потолще папиросной бумаги – в самый раз.
Так лихо совпали заказы: начальнику участка военной полиции – пейзаж, Тучину – схема оборонных сооружений. Одному – «плывучую округлость линий», другому – линии траншей; одному – мазком, другому – черенком… Рисовал да похваливал себя словами Феди Реполачева: «Молодец, Бутылкин, если бы ты рисовать бросил, из тебя бы, может, человек вышел».
Оборона шла к Свири вдоль Онежского озера почти от самого Петрозаводска, но там, на Онежском побережье, говорил Тучин, вся малина собрана, пошарь, велел, начиная от мыса правее по реке, да лукошко, наказывал, не разевай… Положительный мужик Тучин, но зачем же, спрашивается, учить хорошим манерам начальника Вознесенской разведки.
Черенок кисти ткнулся в мыс, очертил и заштриховал кружок. Дот типа «вепсский замок». Строго на восток, от натянутой, как тетива, линии мыса, стрелой легла полоска зимника – уперлась в большак Петрозаводск – Ленинград. Метрах в пятидесяти южнее – сантиметр на холсте – завихляла траншея. Обогнув церковную ограду, за которой продовольственный склад, она пошла огородами Красного Бора, вожжой легла на круп карандашной еще лошади и устремилась дальше, к Ладоге… Крестик – пулеметное гнездо, галочка – минометное, овал – сферическое железобетонное укрытие. А в Красном Бору еще один кружок – еще один «вепсский замок».
Было с этими «замками» возни. Строил их спецбат, к выемке скального грунта, к бетономешалкам и камнедробилкам допускались только финны. Сережку, подвозившего на лошади машинный прицеп полевой кухни, останавливали метров за триста. Подходили пять-шесть финнов, впрягались и волокли на сопку прицеп с баландой. Навязывался в помощники, но каждый раз часовой дулом, как ломиком, молча отковыривал его от повозки.
Однако ключ от «замков» нашелся. Предложил его не кто иной, как мастер оборонных работ Эйно Корренпяя, тот самый «сын фабричной девушки» из города Форса.
Вести с Эйно душевные разговоры было поручено подпольщице Дусе Силиной.
– Не хотите ли вы жить в СССР? – спросила его Однажды Дуся.
– Нет. Вот кончится война, и я буду нужнее в Суоми, чем в СССР.
Корренпяя чем только мог помогал подполью: то и дело кто-то, по поручению Дуси, таскал из условленного места свертки. Наконец произошло и самое нужное – вместе с Корренпяя Дуся проникла в «вепсский замок» [21]21
– В штабе мне дали задание ликвидировать обвал в амбразуре пушки, направленной на Вознесенье, – рассказывал автору Эйно Корренпяя во время приезда в Петрозаводск с группой финских антифашистов. – Мне дали ключи: нападения зимой никто не ждал, и весь персонал дота отсиживался в казарме. Сразу за Красным Бором мне встретилась Дуся. Спросила, можно ли ей со мной... На втором этаже «замка» она сразу же подошла к механизму горизонтального поворота, стала крутить его. «О, угол обстрела столько-то градусов, – и ушла, как будто все остальное ей было известно.
[Закрыть]. Она пробыла там недолго, но то, что от нее требовали, выяснила. Только и просили-то сектор обстрела, остальное она все равно не поняла бы, много ли с нее возьмешь – девчонка.
Подробное описание «замка» на мысе Онежского озера дал Сергей Матвеев из Матвеевой Сельги – вместе с другими он пробивал туда зимник. Потом и сам Сережка протиснулся с прицепом: нельзя же вечно отпихивать человека, который кормит! Весь обед лазал в сырой темноте, чиркал спички, запоминал.
«Вепсский замок» был трехэтажным, а снаружи и не разберешь – скала скалой. Нижний этаж похож на пещеру, тут укрытие для персонала, боеприпасы. Выше – узкий лаз в пять ступенек – пушечный зал. Короткие гаубичные стволы – веером, для каждого своя амбразура, за выступом скалы не торчат. Еще выше – наблюдательный пункт. Сама макушка сопки прикрыта круглым диском из брони, метра полтора в диаметре. Диск поднимается и опускается ручной червячной передачей. На время бомбежки все это сооружение закрывается наглухо.
В общем «замочки» еще те. Похоже, что Финляндия устроилась стоять тут вечно – недаром ведь швырнула на Свирь полкошелька. Только, по мнению Сережки, денежки эти плакали. Вот он имущество ихнее опишет, и оно пойдет с молотка как миленькое, будет пионерам хлопот – железки собирать.
Пролетел самолет. Бухнули за Калешкой зенитки. Видно, тучу тряхануло, и просыпался снег. Сережка замазал кистью дорожки, оставленные черенком, сложил этюдник. Потащил многодневные свои труды домой.
Он не мог бы упрекнуть себя, что взялся за сложные композиции, не имея солидного этюдного багажа. Заготовок было достаточно. Еще летом не раз спускался на двух бревнах вниз по Свири, видел концы и начала траншей, ниши дзотов. Ребята, разбросанные по всем участкам обороны, дополнили картину деталями.
Художник и бухгалтер, он нес под мышкой свирскую оборонительную полосу тридцатикилометровой глубины: тридцать пулеметных и минометных точек, семьдесят стрелковых ячеек, девять дзотов и семь бронеколпаков – на километр фронта. Милитаристская палитра «Великой Финляндии», которую мало чему научила линия Маннергейма.
Из рассказа Сергея Васильевича Бутылкина:
Наша тройка обсудила карту. Карта вышла размером в стол. Решали, кому идти. До Горнего Шелтозера шестьдесят с лишним километров. Накануне был у Тучина Бальбин, сообщил, что есть ценные сведения по Свири. Горбачев картой заинтересовался, предложил вместе с картой переправить на Большую землю и ее составителя.
Ребята собирали меня в дорогу. Дали финские солдатские ботинки, китель финский без погон – старье. Карту скатали в комочек и сунули в большой палец рукавиц. Рукавицы сыромятные, рабочие, чуть что – взял да выбросил.
Вышел часов в восемь, когда покрепче стемнело. Раздетый, без шапки, чтобы подозрений не вызывать. Знали только Ефим и Федор. Ищу попутную. Шоферы-финны молодцы, проголосуешь – берут, если, конечно, место есть. Сел в кузов, доехал до Шелтозера, а в кармане – ничего, даже отпускного свидетельства.
Из Шелтозера двинулся пешком в Залесье – дорогой, что мимо Калинострова, в обход Залесского озера. Пурга, волосье на мне колом стоит – хоть рога делай… В Залесье взял у Алексея Николаева лыжи, погнал через озеро, вдоль берега, прямо к Тучину. Было, наверно, около часа ночи, в окошке огонек горит. Стучу: один длинный, три коротких (у них кольцо на двери). Выходит. Ведет в дом. Свет только в комнате горит. Стол клеенкой накрыт. За столом финский офицер сидит, в чине лейтенанта. Рукавицу бросаю на печку. Вхожу. Мокрый.
– Как дела? – спрашивает лейтенант.
– Нормально, – говорить-то нечего. Тогда он достает из-под стола двухлитровый графин, наливает тонкий стакан браги. Отказался: «Не пью, не курю». Он выпил сам. Надел шапку, крепко пожал руку мне, Марии тоже. Тучин вышел его проводить. Я глянул в окно. Лошадь была за домом, белая, серыми пятнами. Полозья заскрипели, выл ветер, метель шла.
Вернулся Тучин и засмеялся.
– Серега, это наш парень. Как приехал?
Молчу. Чего-то слова не лезут. Принес, говорю, все, что надо, найди на печке… Удивился, полез. Сразу достал – хитрый.
– Лезь теперь сам на печку. Сохни.
– Некогда сохнуть, к утру на работу.
Тучин выпотрошил рукавицу, схему – на стол. Разгладил.
– Знакомь!
– Дай ножик.
Условные знаки к схеме были зашиты в рюшку, на которой ремень держится. Оттянул пояс – брюки-то, вернее, галифе финские, были на любого заготовлены, кто поедет, а мне великоваты. Вырезал. А Тучин на расшифровку глянул и отложил: «Не надо этого». Принес карту, и мы до пяти утра переносили схему.
– Горбачев собирается уходить, – сказал в конце Тучин. – Хотели и тебя с ним отправить. Но раз ты такую карту отгрохал, нечего тебе там, на Большой земле делать. Со мной оставайся.
Обратно я тащил большой вещмешок с коричневой заплатой. А в вещмешке – семизарядный тульский наган, гранаты, листовки, свежие газеты «Тотуус» и «Ленинское знамя».
