Текст книги "Саврасов"

Автор книги: Олег Добровольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Они совершали и более дальние прогулки. Позвякивая колокольчиками, щипали траву упитанные коровы. По каменистой дороге тарахтела тележка, которую тащил впряженный в нее здоровенный лохматый пес с равнодушными кроткими глазами, и рядом шел старик в выцветшей фетровой шляпе. И надо всем этим, над долиной с рекой, садами, виноградниками, над альпийскими лугами и склонами, возвышалась покрытая вечным снегом Юнгфрау.

Саврасов между тем начал с удовольствием работать. Он брал этюдник и устраивался где-нибудь в окрестностях Интерлакена, в заранее облюбованном месте. Жена сообщала в Москву: Алексей прилежно работает. Но нередко ему мешала погода – солнечные дни сменялись ненастьем, шел проливной дождь, вершины гор покрывались облаками.

Софи гуляла и одна, без Алексея, занятого своим привычным делом. Чувствовала она себя хорошо, посвежела и пополнела. Пребывание за границей пошло ей на пользу.

Они съездили во французскую Швейцарию, в Женеву, ведь там жил и работал знаменитый Калам, и Алексею хотелось с ним познакомиться. Плыли на пароходе по голубоватому Женевскому озеру, похожему на море в штилевую погоду, всматривались в далекий левый берег, туда, где вздымались, уходили ввысь громады Альп, глядели на правый берег, на котором расположены маленькие города Монтре, Веве, Лозанна, особенно красивая и нарядная, возвышающаяся над Леманом. Пароход делал остановки, приставал к берегу, и пассажиры могли осмотреть эти уютные городки.

Вот и дом в Женеве, где живет Александр Калам. Вошли. Представились. Метр был приветлив и любезен. Худой, с болезненным лицом, одноглазый (правый глаз он потерял еще ребенком).

Саврасов смотрел на прославленного живописца и литографа, который получал заказы со всей Европы и особенно много из России. Среди заказчиков Калама были вся императорская семья, украшавшая его полотнами залы своих дворцов, известные русские аристократы и богачи. В свое время и Саврасов не только делал копии с романтических пейзажей Калама, но, случалось, и сам писал для заработка картины в его манере и стиле. До нас дошло одно такое полотно – «Горный пейзаж при заходе солнца», в котором действительно в большей степени присутствует Калам, чем Саврасов. Среди художников в России было даже в ходу ироническое словечко «окаламиться».

Калама недаром называли певцом Альп, мастером альпийского пейзажа. Писал он исключительно природу Швейцарии, и ей лишь одной посвящены около 450 картин художника, не считая этюдов, и почти 600 листов литографий.

В творчестве Калама прослеживаются два основных сюжета, которые он варьировал множество раз. Один из них – типичный вид альпийской природы. Скалистый склон, поросший стройными пихтами, горный поток, который бежит, вспениваясь, среди камней. Водопад, низвергающийся с каменной кручи. Все это изображалось в разное время дня, в разную погоду, в час летней тишины и в бурю.

Второй сюжет – классические берега Женевского, Тунского и других озер Швейцарии: спокойное зеркало вод, вдали – все те же Альпы.

Все было в пейзажах Калама: точный, сделанный уверенной рукой рисунок, хорошо продуманная композиция, множество правдивых, метко подмеченных деталей, эффектный колорит, все было, но не было главного – дыхания живой жизни. Его картины чем-то похожи на театральные декорации – все красиво, изящно, романтически-приподнято, но заметны условность, надуманность. Мало искренности и отсутствует собственный, самобытный взгляд художника на природу.

Побывав в Швейцарии, Саврасов словно прозреет, рухнет его кумир, «…после Лондонской выставки и природы Бернского Оберланда, – напишет он Карлу, – живопись Калама много потеряла в моем мнении».

Но как же надо писать природу Швейцарии – горы, скалы, ледники, долины? На этот вопрос Саврасов ответит своими этюдами, выполненными в Интерлакене. Они мало похожи на пейзажи Калама. В них есть что-то новое, ощущается жизненная правда, личность творца.

Вскоре Саврасовы покинули Интерлакен, уехав в Гриндельвальд. Алексей Кондратьевич намеревался поработать там еще дней десять перед возвращением в Россию. Они сняли комнату в доме местного доктора. Горы, казалось, были совсем близко и «страшно высоки», как писала в Москву Софи. Гриндельвальд славился своими глетчерами, и супруги раз поднялись до самых ледников, увидели высеченный во льду грот.

Сентябрьские дни были ясные, солнечные, и Саврасов много работал, спеша окончить свои этюды. Расставшись с Гриндельвальдом, он отправит Карлу Герцу уже из Мюнхена письмо, в котором снова повторит возникшее у него убеждение: «…Я расстался с грандиозной красотой этого уголка Швейцарии, и могу положительно сказать, как мало понята эта природа пейзажистами».

Проведя в стране гор почти два месяца, Саврасов написал шесть этюдов Бернского Оберланда. Из них нам известен только один: «Вид в Швейцарских Альпах из Интерлакена». Это подлинно саврасовский этюд, его не спутаешь с альпийскими пейзажами других художников. С двух сторон, в тени, гранитные стены мрачноватого ущелья, а на переднем плане – груда эффектно освещенных солнцем камней среди деревьев и кустарника (не удержался-таки Алексей Кондратьевич от этого привычного атрибута романтического искусства!). Но вглядываешься в даль узкой долины и видишь, как объявший ее сумрак постепенно рассеивается, отчетливо проступающая в пейзаже перспектива высветляется, и там, где кончается это каменистое, неровное, изломанное, с нависшими темными скалами и утесами ущелье – возносится в синь поднебесья, с дымчатыми облаками, огромная белая светозарная гора. Она главное в этом этюде, ради нее он и написан. Как достоверно и точно обрисованы гранитные контуры вершины горного хребта, покрытой снегом, который при солнечном освещении утрачивает присущую ему холодноватость! Весь пейзаж как бы заполнен воздухом, и это ощущение передается зрителю. А именно этой правды, этого воздуха, этого трепета живой жизни как раз и недоставало работам Калама.

Они возвращались домой через Германию. Пора! Софи писала: «Алексей хотя и с наслаждением смотрит на все достопримечательности, по при всем том спешит на родину не менее меня». Его ждали ученики. Ему хотелось пройтись по Мясницкой, мимо гостиницы «Венеция», услышать доносящийся из переулков перезвон колоколов. Софья Карловна соскучилась по своим близким, особенно по Верочке. Около трех месяцев они путешествуют. Как изменилась дочка за это время, какой стала, узнает ли их, улыбнется?

В Мюнхене Софи обратила внимание на военных. Очень хороши! Подтянуты, элегантны, вежливы, учтивы, недурны собой. В столице Баварии начинались осенние празднества. Поле в окрестностях города покрылось балаганами, где шли разные представления, киосками с добрым баварским пивом и лимонадом. Масса гуляющих, ропот толпы, музыка, смех.

Верный своему правилу знакомиться в каждом городе с его «достопримечательностями», Саврасов посетил в Мюнхене знаменитую пинакотеку, где собраны картины старых европейских школ живописи и среди них – прекрасная коллекция полотен Рубенса.

Побывали у крупного немецкого художника, мастера исторической живописи Вильгельма Каульбаха, известного в Европе не менее Калама. В то время пятидесятисемилетний живописец завершал серию своих огромных картин, состоявших из шести композиций: «Вавилонская башня», «Величие Греции», «Разрушение Иерусалима», «Битва с гуннами», «Крестовые походы», «Возрождение». Он стремился в этих помпезных композициях, над которыми работал уже пятнадцать лет, запечатлеть разные этапы всемирной истории. Замысел грандиозный, но художник остался весьма далек от исторической и человеческой, психологической правды. Этим картинам был присущ «костюмный» характер, именно костюмы, одежды, которую носили люди разных эпох, он выписывал тщательнейшим образом, со множеством деталей. Сами же люди (а на композициях – сотни фигур) как бы навсегда застыли в искусственных, ложнопатетических позах. От этих полотен веяло холодком рассудочности.

Сам Вильгельм Каульбах, очевидно, считал, что историческая живопись – его основное призвание, а графика – занятие второстепенное. Вышло же, как это бывает нередко в жизни, наоборот – именно его графические работы, иллюстрации к произведениям Шекспира, Шиллера и Гёте, замечательные рисунки к гётевскому «Рейнике-Лису» выдержали испытание временем, сохранив свое значение до наших дней, а картины на исторические сюжеты давно уже перекочевали в запасники музеев.

Саврасов показал Каульбаху свои этюды, написанные в Швейцарии. Виды Бернского Оберланда восхитили немецкого живописца. Он сказал: «Это же чудесно, это же нечто величественное». «Чудесно, чудесно!» – повторил снова. Можно не сомневаться, что Каульбах говорил искренне, увидев в саврасовских этюдах что-то особенное, неповторимое. Он попросил позволения высказать некоторые замечания, дать советы русскому пейзажисту, ведь тот, несомненно, будет писать картины с видами Альп. Мастер заговорил об освещении и гармонии будущих полотен.

Софья Карловна поблагодарила Каульбаха за то, что он уделил им столько времени. Художник сказал: «Это я должен вас благодарить за те прелестные минуты, которые вы мне доставили, мне так приятно, что я такие этюды увидел». Прощаясь, он выразил сожаление, что они не останутся в Мюнхене на зиму и что сейчас он не может познакомить их со своим другом, художником Коцебу. Он взял Саврасова за руку и долго, крепко пожимал ее. Запомнились его слова, сказанные при расставании: «С такими сокровищами можно вернуться на родину. Я уверяю вас, что вы везете большие ценности».

Софья Карловна с гордостью, с каким-то новым чувством смотрела на мужа. Подумать только, так высоко отозвался о его работах знаменитый Каульбах! Она все больше и больше начинала верить в талант Алексея, в необычность предстоявшего ему пути. И не жалела, что вышла замуж не за чиновника, не за военного, не за помещика, а за художника. Саврасов не был похож на тех, с кем сталкивалась Софи в повседневной жизни. Он чем-то выделялся среди них. Талантом художника, которым наделила его природа? Безусловно. Но и какой-то немного суровой простотой, цельностью натуры, сдержанной силой и в то же время – детской наивностью. Он мог простодушно радоваться, восхищаться каким-нибудь деревом, цветком, травкой, с большой доверчивостью относился к людям и был очень уязвим, легко раним.

В Лейпциге Софи и Алексей застали традиционную ярмарку. Гостиницы переполнены, с трудом удалось найти комнату за весьма дорогую цену. Но Саврасов вновь спешит не на ярмарку, а в городской музей.

Дрезден – предпоследний германский город на пути в Россию. Саврасов пишет другу Карлу Герцу: «В Дрездене я посетил картинную галерею и удивлялся великим произведениям Рафаэля, Гольбейна, Мурильо, Рембрандта…» Да, было чему удивляться в Цвингере. «Сикстинская мадонна» Рафаэля, портреты Гольбейна, исполненная нежной грусти, излучающая свет «Мадонна» Мурильо, рембрандтовский автопортрет с Саскией…

В Берлин ехали поездом. На станциях выходили из вагона, покупали бутерброды, пили кофе. По перрону расхаживали офицеры. Четкие уверенные шаги. Звон шпор. Никто не мог знать тогда, что восемь лет спустя пруссаки пройдут победоносно пол-Франции, расположатся вокруг Парижа.

Остановились в Берлине в меблированных комнатах Кунитце и Куде. В городе царил прусский порядок. Улицы прямые и ровные. Мост через Шпрее украшен конной бронзовой статуей курфюрста Фридриха: ему обязана Пруссия своей военной мощью. Королевский замок мрачноват. Лишь на Унтер-ден-Линден весело: гостиницы, шикарные магазины, кондитерские, много гуляющих. Цветочницы. Женщины с корзинами, полными яблок и груш. Покупайте, покупайте!..

И здесь неутомимый Саврасов прежде всего поспешил на выставку в Академию художеств, где были собраны произведения художников новой школы. Выставка «интересна», отметил Алексей Кондратьевич в письме к Карлу.

От Берлинского музеума, помещавшегося в новом здании в греческом стиле, с колоннами и фресками Корнелиуса, с бронзовой амазонкой на коне, вступившей в схватку с разъяренным тигром, у входа, веяло чем-то официальным, служители – в ливреях, как слуги во дворце короля.

Между тем надо прощаться с Берлином, ехать домой, а ехать-то не на что. Кошелек иссяк. Все поглотили эти гостиницы, пансионы, меблированные комнаты, музеи, выставки, эти разъезды-переезды… Саврасов, не потеряв присутствия духа, пишет Карлу в Москву: «Для того чтобы нам возвратиться беспрепятственно, я должен снова обратиться в общество с просьбой, которую прошу тебя передать обществу. Узнай, могу ли я иметь заимообразно 100 рублей от общества, и если это возможно, пришли мне эти деньги немедля, а до получения их я останусь в Берлине».

Но Карла Карловича нет в Москве. Он уехал в Петербург. Письмо попадает к Косте. И он делает все, чтобы выручить зятя и сестру. Пересылает письмо брату в Петербург (для ознакомления), а сам отправляется к нужному лицу из Общества любителей художеств и просит его срочно выслать в Берлин Саврасову 100 рублей, без которых тот не может вернуться в Россию.

Наконец деньги получены, Алексей с Софи благополучно пересекают границу. Снова Петербург, а вот и Москва.

Большое трехмесячное путешествие по Европе закончилось. Саврасов извлек из него много. Поездка в Англию, Францию, Швейцарию и Германию стала для него своеобразным художественным университетом. Он увидел впервые великие творения мирового искусства. Сколько узнал, сколько сделал для себя открытий! С жадным интересом вглядывался в жизнь европейских столиц и городов, в ландшафты, веси и дали.

Недаром, полушутя-полусерьезно, писал он Карлу Герцу: «…мне очень интересно знать, не раскаивается ли общество, что послало за границу такого ненасытного художника. Если и так, то меня утешает мысль, что именно теперь я могу быть полезен обществу».

ТРУДЫ И ДНИ

Итак, Саврасов снова в Москве. Все здесь знакомо, близко, будто и не уезжал. Милые сердцу улицы и переулки. Оживленная Мясницкая, училище, которому отдано столько лет. Товарищи-преподаватели, ученики. И хотя в памяти деловой Лондон, беспечный Париж, сонный Берн, нарядная Женева, чинные и скучные немецкие города – все это постепенно отдаляется, затуманивается, вытесняется неторопливым течением, привычным укладом московской жизни.

Самой большой радостью по возвращении в Москву была, конечно, встреча с дочкой. Верочке уже полтора года, и она в платьице, как маленькая барышня, неуверенно, неловко еще ступая ножками, ходит по комнатам, лопочет что-то, произносит первые слова, сидит на коленях у отца, поворачивает к нему свое лукавое смеющееся лицо, тянется ручонкой к бороде… Тетушка Елизавета Даниловна, на чьем попечении находилась Вера, рассказывает, как вела себя девочка, и каждая мелочь, каждая подробность волнует родителей, кажется им чрезвычайно важной.

Софья Карловна позаботилась, чтобы создать уют в казенной квартире, где они жили. Двухэтажный надворный флигель неказист – ни водопровода, ни канализации. На лестничных площадках сложены заготовленные на зиму дрова. Но зато в квартире Саврасовых на втором этаже, в небольших комнатах, обклеенных обоями, с деревянными крашеными полами, царили чистота и порядок, чувствовалась заботливая женская рука. Обстановка самая простая, ни дорогой мебели, ни зеркал, ни ковров, ни драпировок, но зато много растений и цветов, за которыми с любовью ухаживала жена художника. Фикусы и нэльмы, филодендроны, белые и красные лилии, фуксии, герань… Они не только украшали квартиру, но и привносили с собой в эти довольно тесные комнатки дыхание сада, весны, живой природы.

Флигели, где жили преподаватели, располагались вокруг большого полумощенного двора, за четырехэтажным зданием училища. Во двор иногда заходили шарманщики, вожаки с дрессированными медведями, бродячие артисты, петрушки… Обитатели флигелей высовывались в окна и смотрели на представление. Ученики нередко делали наброски в своих альбомах. Зимой жившие здесь же натурщики устраивали во дворе ледяную горку – на радость юным питомцам училища и детворе.

Небольшой оклад Саврасова, постоянная стесненность в деньгах не позволяли держать горничную или бонну, хотя Софья Карловна долгое время не расставалась с этой мыслью и в дальнейшем даже выпишет няню из Германии, но из этой затеи ничего не выйдет, и бонна вскоре найдет себе другое место. Единственной прислугой была простая, верная семейству женщина Матрена, которая стряпала на кухне, находившейся отдельно от квартиры, в подвальном этаже. Ее наняли вскоре после свадьбы и платили всего 5 рублей в месяц, но прожила она у Саврасовых двадцать лет. Дети любили Матрену, умевшую рассказывать удивительные сказки про бабу-ягу, про мальчика-с-пальчик, про людоеда. С ней весело было играть на полу, возиться, бороться. Она изображала разных зверей, то медведя, то волка…

Алексей Кондратьевич вставал рано, надевал халат, читал газету «Московские ведомости» и воскресные прибавления к ней – «Современную летопись», завтракал, пил чай. Потом одевался (зимой носил енотовую шубу) и шел в училище, а оно рядом, под боком. Преподавание поглощало много времени: утренние занятия в классе, вечеровые, работа с учениками на натуре. Но Саврасов не жалел об этом, ему нравилось его дело, хотя он чувствовал себя не столько педагогом, наставником, учителем, сколько просто старшим товарищем, художником с большим опытом. Он знал, что научить живописи так же невозможно, как научить, например, писать стихи. То есть человек, разумеется, может овладеть приемами живописной техники или ремеслом версификатора. Но ведь это еще не живопись и не поэзия. Необходим талант! А талант этот можно помочь развить, направить его по правильному руслу. И в этом-то он видел прежде всего свою роль педагога.

Саврасов возвратился из заграничной поездки не с пустыми руками. Он привез этюды, выполненные в окрестностях Интерлакена и Гриндельвальда, виды Бернского Оберланда, столь высоко оцененные Каульбахом. Они произвели впечатление на московских художников и коллекционеров, обративших внимание на весьма разительное отличие их от однообразных, декоративно-романтических полотен Калама.

Художник приступил к работе над картинами по этим этюдам. Работа эта растянулась на несколько лет. Сосредоточив главное внимание на альпийских сюжетах, он словно охладел к подмосковным рощам и лугам. Но такое впечатление было в значительной степени обманчиво. Создавая картины, посвященные швейцарской природе, он стремился внести в традиционный альпийский пейзаж нечто новое. Это была своеобразная школа мастерства, оказавшаяся небесполезной для его творчества в целом. Пройдет некоторое время, и Саврасов вернется, и уже навсегда, к своим излюбленным темам, к среднерусскому пейзажу.

Однако далеко не все одобряли это увлечение Саврасова альпийскими пейзажами, считая, что он занимается не своим делом, а одна его работа – картина «Веттергорн» была подвергнута резкой критике в журнале «Развлечение», хотя автор статьи, укрывшийся за псевдонимом «Новый человек», возмущался не столько казавшимися ему недостатками этого полотна, сколько высокой, с его точки зрения, ценой, назначенной за него художником.

Саврасов много работал, выполнял различные заказы, но обеспечить семью, особенно так, как того желала Софья Карловна, по-прежнему не мог. Денег не хватало. Их недостаток ощущался постоянно. А расходы значительны: летом нужно нанимать дачу, Софи хотелось купить на Кузнецком мосту платье или шляпку, посмотреть новый спектакль в театре – да мало ли трат, а бюджет семьи ограничен. К тому же Алексей Кондратьевич в 1864 году тяжело заболел, длительное время не мог работать, и это, естественно, ухудшило их материальное положение. Саврасов попросил Совет училища выдать ему жалованье вперед за четыре месяца, и эти деньги – 133 рубля серебром – были получены…

Зато следующий, 1865 год оказался более благоприятным. Граф Алексей Сергеевич Уваров, известный ученый-археолог, председатель Общества любителей художеств, поручил ряду художников написать картины с видами различных местностей России и других стран для Благородного собрания, где общество намеревалось устроить новогодний праздник. Вместе с Саврасовым над декоративными панно работали жанрист и портретист Иван Соколов, много путешествовавший по России и за границей, автор картин «Закавказские крестьяне», «Дети, играющие на кладбище в Константинополе», «Малороссийские девушки, гадающие по венкам о замужестве», имевших ярко выраженный художественно-этнографический характер; Владимир Маковский, один из трех братьев-художников, в то время занимавшийся еще в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, и другие мастера.

Саврасов должен был написать два вида Греции, виды Кавказа, Крыма, Малороссии и Великороссии, всего шесть произведений декоративного искусства. На эту новую, необычную для Алексея Кондратьевича работу ушел целый год. Ему пришлось стать декоратором подобно его свояку – Михаилу Бочарову, мужу сестры Софи – Адели. Но Бочаров художник-декоратор по профессии, это его основное занятие, призвание. Саврасов же прежде всего пейзажист. Многое ему непривычно: и огромный размер картин, и техника исполнения. Кроме того, ни на Кавказе, ни в Греции он не был, и это создавало дополнительные трудности. И все-таки работал он с интересом, даже с удовольствием, и созданные им декоративные полотна понравились публике.

Новый, 1866 год начался в шумном веселье праздничных вечеров, балов и гуляний. Над заснеженным городом оцепенело застыл студено-морозный воздух. Маленькое и плоское багряное солнце низко висело в белесом небе. Вечером множеством разноцветных огней засверкал дом генерал-губернатора, где до пяти часов утра в вихрях вальса, мазурки и польки скользили по блестящему паркету танцующие пары; дамы в легких платьях, украшенных кружевами, поражали своими бриллиантами, жемчугом. Но каждому свое, и народ попроще шел на гулянье в Зоологический сад, там хор из 150 русских песенников, катание с гор и на коньках, а вечером фейерверк, холодное сияние трескучих бенгальских свечей. Любители музыки отправлялись в экзерциргауз послушать концерт с участием Генриха Венявского. Знатоки и ценители живописи посещали новую перемену картин на постоянной выставке Общества любителей художеств на Тверском бульваре, в доме Дубовицкой: Вальдмюллер, Мейссонье, Ахенбах, Калам, на этот раз почти сплошь иностранцы. Можно было также увидеть представление знаменитого конькобежца Джаксона Гайнса на катке все в том же Зоологическом саду или взглянуть в доме почетного гражданина Солодовникова на Большой Дмитровке, в Газетном переулке, на египетскую мумию, которой около 4000 лет… Москва гуляла и веселилась. Шла бойкая торговля в водочном магазине Яфа на Тверской и в других менее крупных магазинах и лавках, где предлагали покупателям, помимо разных водок, ликеры, старинную боярскую романею, запеканки, киевские наливки, аллаш, доппелькюммель, ром с букетом ананаса, коньяк и другие напитки отечественного и иностранного производства.

Алексей Кондратьевич Саврасов с женой направился на художественный праздник в Благородное собрание, для украшения которого он так славно потрудился. Картины-декорации, размещенные в нескольких залах, привлекли всеобщее внимание. В хрустальных люстрах сверкало и переливалось мерцающее пламя тысячи свечей. Играла музыка. Безостановочно двигалась нарядная публика. Возле панно с видами той или иной местности – красавицы в национальных костюмах. Русские крестьянки в ярких сарафанах; чернобровые украинки, в белых, расшитых узором рубашках; гречанки античных времен в строгих хитонах; грузинки, татарки… Они угощают гостей, не забывая брать повышенную в этот вечер плату. Черкешенки наливают в стаканы целебный нарзан, темноглазые итальянки предлагают апельсиновый сок, белокурые славянки – крепкий душистый чай…

Алексей и Софи попробовали счастья в аллегри: обворожительные молодые дамы обнаженными по локоть руками крутили лотерейные барабаны, из которых вылетали свернутые в трубочку билеты… Потом прошли в большой зал, смотрели на танцующих. Выпили по бокалу шампанского. Софья Карловна разрумянилась, была оживлена, весела, ей все нравилось: и прекрасное общество, и изысканные туалеты, и музыка, и блеск свечей, и улыбки, и великолепное убранство зал. Ведь именно об этом она и мечтала. Жаль только, что такие праздники в ее жизни бывают редко. Но она не жалуется, она довольна судьбой. У нее талантливый муж, и она гордится им. Вот его полотна, все смотрят на них и восхищаются. Как хорошо все это изображено, как естественно и правдиво! Да что эти картины… Ведь это декорации только для праздника, для особого случая. А вот его пейзажи, виды русской природы! Они прославят имя Саврасова и останутся навсегда в музеях, в частных коллекциях…

Софья Карловна и ее муж медленно идут среди пестрой оживленной толпы; Софи говорит о том, какой это чудесный праздник, как здесь весело и интересно, и Алексей Кондратьевич, соглашаясь с ней, молча кивает головой. Он в черном сюртуке, и в петлице красным пятнышком выделяется небольшой золотой крестик, покрытый финифтью, – орден св. Станислава 3-й степени, которым его наградили еще в 1863 году…

Они долго вспоминали новогодний художественный праздник в Благородном собрании. А между тем пришла весна, появились лужи талого снега, и бездонным казалось синее небо с чистой белизной облаков. Как всегда, перед паводком были разобраны Краснохолмский, Дорогомиловский и Крымский мосты через Москву-реку. В вербное воскресенье в квартире Общества любителей художеств, на Тверском бульваре, в доме Дубовицкой, состоялась аукционная продажа картин и рисунков. И вдруг, в начале апреля, выстрел Каракозова в Александра II… Общество, прессу захлестнула волна верноподданнических чувств и настроений, началось безудержное восхваление спасителя императора – костромского крестьянина Осипа Комисарова, объявленного чуть ли не героем. Поступили в продажу его фотографические портреты, спасителя русского монарха спешно возвели в дворянство; в Москве учредили ремесленную школу для сирот мужского пола всех сословий и назвали ее Комисаровской.

А вскоре, в том же апреле, была устроена новая перемена картин на постоянной выставке любителей художеств. Публика увидела полотна Перова, Боголюбова, Саврасова, Неврева и других русских художников. И среди этих произведений – жанровых работ и пейзажей – на самом видном месте огромный портрет Комисарова-Костромского в дворянском мундире…

Эта выставка не принесла удовлетворения Саврасову, его швейцарские пейзажи на сей раз критиковал давний коллега по училищу Рамазанов. «Прогуливаясь взором по Швейцарским горам г. Саврасова, – писал он, – мы опять сожалеем, что этот художник не вводит нас в леса родного севера, как он делал это прежде. Лес, прибрежья, долины, писанные им не далее как в окрестностях Москвы, были так привлекательны! Предоставим же Швейцарию Каламу и вспомним, что Сильвестр Щедрин овладел в совершенстве итальянской природой лишь в двенадцатилетнее знакомство с нею».

И Саврасов не мог не сознавать справедливости этих слов, но, видимо, и этот опыт был необходим ему, чтобы вернуться на «круги своя»…

В те годы Алексей Кондратьевич увлекся театром. Его не просто манил необыкновенный, загадочный театральный мир, нравилась сама атмосфера освещенного газовыми рожками зрительного зала. Перед началом спектакля – шум голосов рассаживающейся в креслах публики. Но вот все взоры устремлены к сцене, все полны ожидания. Поднимается занавес, и начинается представление… То были годы становления русского реалистического театра, когда на сцене Малого театра одна за другой шли пьесы А. Н. Островского. Недаром этот театр отныне станут называть «домом Островского» – целая плеяда выдающихся русских актеров обретет здесь новую драматургию. Саврасов старался не пропустить ни одной новой постановки в Малом театре, в особенности со своим кумиром Провом Садовским. Он видел многие пьесы Островского с его участием, присутствовал на бенефисах. Не только преподаватели училища, но и многие ученики близко знали актеров Малого театра, встречались с ними на выставках, литературных вечерах. О каждом новом спектакле в училище много говорили, спорили. Скульптор Рамазанов дружил с Островским еще со времен «молодой редакции» «Москвитянина». Драматург заботился о том, чтобы ученики, молодые художники получали контрамарки. Молодежь заполняла раек театра, с напряженным интересом следила за происходящим на сцене, бурно аплодировала любимым актерам.

Пьесы Островского – «В чужом пиру похмелье», «Гроза», «Свои люди – сочтемся», «Доходное место», «На всякого мудреца довольно простоты» и другие были близки и понятны Саврасову. Детство и юность он провел в купеческом Замоскворечье и, глядя на сцену, не чувствовал театральной условности; казалось, подлинная, реальная жизнь развертывается перед ним, и сам он не зритель, а свидетель и участник этой жизни. Яркие человеческие типы и характеры, разные, нередко трагические судьбы людей, правда житейских ситуаций и коллизий, великолепный сочный язык персонажей…

И в этих спектаклях Пров Михайлович Садовский держался с естественной и непринужденной простотой, был пластичен, бесконечно правдив в каждом слове, в каждом жесте, движении, не играл, а жил на сцене, создавал цельные, психологически достоверные образы. Волновал сам его голос – отчетливый до звонкости, гибкий, богатый оттенками. Саврасов любил актера в разных ролях – Тита Титыча и Дикого, Подхалюзина и Юсова… И в роли Нила Федосеевича Мамаева, богатого барина, статского советника, родственника безнравственного честолюбца Глумова в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты», показанной впервые в Малом театре осенью 1868 года. Спектакль имел необыкновенный успех, и билеты на него удалось достать с большим трудом.

Садовский, кумир московской публики, давно находился в зените славы. Но нельзя было не заметить уже тогда в его облике, в небольших, темных, печальных глазах какую-то затаенную боль. Словно он предчувствовал, предвидел свой закат, когда станет небрежно относиться к работе, часто играть с нетвердо выученными ролями, когда будет проводить все свободное от театра время в Артистическом кружке, за картежным столом, за ужином с вином; словно он предугадывал свою близкую смерть…

Все вроде бы складывалось для Саврасова удачно. Академик, довольно известный художник, он как преподаватель училища получал чины, ордена. Его общественное положение становилось все более прочным, солидным. В 1862 году он – коллежский асессор (невысокий чин VIII класса), а три года спустя – уже надворный советник. К ордену св. Станислава 3-й степени прибавился в 1868 году орден св. Анны той же степени. Его избирали присяжным заседателем. В темном фраке, при ордене, он участвовал вместе с одиннадцатью другими присяжными в рассмотрении уголовных дел, решал – виновен или не виновен подсудимый, выносил вердикт.