Текст книги "Саврасов"

Автор книги: Олег Добровольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Мария Николаевна встретила художника приветливо, улыбнулась ему, предложила сесть на стул с мягким, обитым шелком сиденьем. Будучи женщиной благовоспитанной, она сумела не дать почувствовать за непринужденностью и простотой обхождения ту бесконечную дистанцию, которая разделяла ее, дочь императора, правнучку Екатерины II, и молодого московского пейзажиста, происходившего из мещан. Ее считали красавицей. И действительно, бледное тонкое лицо ее было изысканно красиво. Правда, немного холодновато-бесстрастно, но в серо-голубых глазах светились ум, легкая ирония. У нее был хороший вкус, она разбиралась в искусстве, живописи, умела сразу отличить красивую посредственность от истинно самобытной вещи.

Она стала спрашивать у высокого, плечистого, несколько нескладного (еще не вполне сформировался?), смущенного, очевидно, очень стеснительного молодого человека, как ему живется на даче, доволен ли он, нравится ли ему здесь, успешно ли продвигается работа, и Саврасов отвечал на эти вопросы почтительно и односложно, что, мол, живется хорошо, что ему здесь нравится, природа по-своему замечательна, что работа идет успешно и что он скоро закончит рисовать и сможет начать писать картины.

Хозяйка Сергиевки изъявила желание посмотреть рисунки. Саврасов встал, положил на стол альбом и раскрыл его. Мария Николаевна тоже поднялась с кресла, приблизилась к художнику, который стал показывать ей рисунки, сделанные на морском берегу. Внимательно рассматривала их, хвалила.

– Рисунки правдивы, – сказала она. – По-моему, вы верно передали своеобразную красоту здешних мест. Уверена, что вы напишете прекрасные картины.

Потом она неожиданно спросила (Саврасов не ждал этого вопроса, не был готов к нему), где он думает устроиться в будущем, где ему хотелось бы жить и работать.

Вот и настала эта решительная минута в его жизни, мгновение, от которого зависела дальнейшая судьба. Растерявшись, он медлил с ответом. Наконец сказал просто и совершенно искренне, что хочет возвратиться в Москву…

Мария Николаевна посмотрела на него внимательно. Ее несколько удивили, даже озадачили эти слова. Она ждала другого ответа. Ведь нетрудно было понять, догадаться этому молодому, простоватому на вид, но очень одаренному художнику, что она, великая княгиня, президент Академии художеств, намерена ему покровительствовать и что, если бы он пожелал остаться в Петербурге, ему была бы оказана поддержка, он был бы на виду и быстро пошел бы в гору… Но этот живописец решил вернуться в Москву. Что ж, пусть поступает как знает. Никто не собирается стеснять его свободы.

Вскоре Саврасов начал работать над картиной, избрав сюжетом ее берег залива в окрестностях Ораниенбаума. Писал он быстро, увлеченно и в конце дня, бросив кисти, в изнеможении опускался в плетеное кресло, вытягивая свои длинные ноги и бессильно опуская почти до пола уставшие от беспрерывной работы руки. Он хорошо продумал композицию, которая включала по академической традиции три плана: на переднем, справа, – два огромных, замшелых валуна и могучий темноватый ствол дуба, а слева – высокий искривленный пень и рядом с ним – кустистый папоротник. На втором плане, в центре, – просвечивающая в лучах солнца листва на раскидистых ветвях все того же дуба-великана, залитая светом небольшая поляна и в глубине ее – фигурка сидящей на камне женщины с корзинкой грибов. Он смотрит в морскую даль. А на третьем плане, слева, открывается слегка затуманенный синеватый простор Финского залива с парусами барок. Саврасов сумел передать самое трудное – вечную гармонию живой природы. Летнее утро на морском берегу спокойно и безмятежно, и человек в этот час особенно ощущает свою нерасторжимую связь с окружающим миром.

Закончив пейзаж «Вид в окрестностях Ораниенбаума», который еще не просохший стоял на мольберте, Алексей принялся за другой холст. И опять он работал с поразительной быстротой. Все ему удавалось, он был доволен, счастлив. Типичный приморский пейзаж между Петергофом и Ораниенбаумом. Все тот же довольно унылый, плоский берег, мелководье, камышовые заросли, валуны, камни у самой воды, спокойной, не колеблемой ветром, почти совершенно застывшей. Главное в этом пейзаже («Морской берег в окрестностях Ораниенбаума») – небо и воздух. Желтоватый, словно расплавленное золото, чистый свет вечерней зари заполняет на западе полнеба и отражается в прибрежных водах залива. Справа, на фоне уже меркнущего, холодеющего неба, застыло громоздкое розоватое облако и маленькие облачка. И берег уже окутывают сумерки, солнце скрылось, день быстро уходит, это его последние минуты и мгновения, скоро погаснет заря и все погрузится в темноту, но пока еще горит своей червонной желтизной закат, и его теплые краски живут в природе, живут, чтобы умереть, исчезнуть вскоре и на следующее утро воскреснуть, возродиться вновь…

Обе эти картины были показаны в начале октября на годичной выставке в Академии художеств. За «Вид в окрестностях Ораниенбаума» Саврасов был «признан» Советом академиком по пейзажной живописи и утвержден общим собранием в этом звании. В конце ноября он получил аттестат.

Двадцатичетырехлетний художник стал академиком!

Два художника расположились с альбомами на берегу небольшого, заросшего осокой озера, за которым виднелась роща. Они рисовали этот берег, озеро и рощу – скромный, но такой знакомый и близкий сердцу вид подмосковной природы. Это были Алексей Саврасов и Константин Герц. Костя уже закончил училище живописи и ваяния, стал вольным художником и продолжал дружить с Алешей, который за короткое время добился такого успеха, приобрел известность. После того как в январе 1855 года умер Саша Воробьев, чей талант акварелиста начал раскрываться так ярко и сильно, Костя Герц остался, по существу, единственным настоящим другом Саврасова. Он-то и предложил Алексею навестить сестер Софью и Эрнестину, которые наняли дачу возле села Кунцева. Приятели приехали из Москвы на пролетке.

Эти места были Саврасову хорошо знакомы. Он часто наведывался сюда летом писать с натуры. Сколько раз бродил здесь по лугам и рощам с этюдником или альбомом!

На высоком берегу стоял каменный дом с бельведером, где когда-то жил военный губернатор. Потом этим домом владели откупщик, фабрикант, богатые деловые люди, не желавшие уступать в роскоши московской аристократии. На спуске к Москве-реке, куда вели дорожки и тропинки, росли высокие старые липы, дубы, и с нижней площадки открывался вид на луговые дали.

В кунцевском парке весной было много ландышей, распускались белые и фиолетовые грозди персидской сирени, а в июле пахло приторно-душистым липовым цветом.

Саврасов исходил в окрестностях села Кунцева немало верст, слушал, как кричат грачи в дубовой роще, как подает в лесу свой голос кукушка, наклонялся, чтобы сорвать заалевшую в траве землянику… Бывал он и в соседних деревнях – Мазилове, Давыдкове, Крылатском. Каждая из них была чем-то известна: в первой крестьяне делали деревянные птичьи клетки, вторая славилась своей клубникой, третья деревня, с огромным длинным оврагом, – малиной.

С весны до осени в здешних местах жили дачники. Чудесный воздух, и развлечений достаточно: по ягоды, по грибы в лес, катание на лодках по реке и купанье, игра в серсо, вечерние прогулки… Сюда, на лоно природы, приезжала публика из Москвы, проводила здесь целый день. В липовой роще устраивались чаепития; на полянке нагревали на углях объемистый самовар, доставали из корзин чашки, закуску… Порой можно было увидеть и бродячего шарманщика, крутившего ручку ящика, из которого неслась жалобно-однообразная музыка…

Оба художника были так увлечены своим делом, что не заметили подошедших к ним Софьи и Эрнестины. Девушки пришли с дачи, чтобы посмотреть, как работают брат и его приятель. Софья была в розовом платье, в соломенной шляпе. Алексей после их первой встречи, знакомства виделся с ней редко. Из трех сестер Кости Герца она казалась ему наиболее привлекательной н душевной. Сейчас она была очень симпатична в своем новом, хорошо сшитом платье, с голыми до локтей руками, смугловатыми от летнего загара. Софья все еще не вышла замуж, а лет ей было по тем временам немало, близилось к тридцати. Она учительствовала в пансионе при лютеранской церкви Петра и Павла. Этот пансион, принадлежавший ей н ее сестрам, помещался в родительском доме в Архангельском переулке.

Костя и Алексей встали, отложили свои альбомы, заговорили с барышнями. Саврасов был в легком летнем костюме. Софья глядела на него с интересом. Огромный, широкоплечий, с небольшой темной бородой, с карими умными глазами. Он еще совсем молод и уже академик, у него недюжинный талант. Немного, конечно, простоват, нет в нем лоска, изящества, он, в сущности, малообразован, но в то же время это человек честный, благородный, на которого можно положиться. И откуда только у этого простолюдина такие тонкие и длинные, красивые, как у аристократа, пальцы? В Алексее было что-то такое, что привлекало Софью.

Шли обратно к деревянной даче, где жили сестры, по липовой аллее. Вечером на веранде пили чай. Потом все вчетвером снова гуляли. Софья была уже в другом, голубом, платье, в длинной тальме. Луна освещала дорогу, темные стволы лип. Квакали в пруду лягушки. С какой-то дачи доносились звуки фортепьяно. Прогуливались, разговаривали. О разном. И об искусстве, живописи тоже. Костя излагал свои взгляды. Саврасов молчал. Наконец от него услышали одну лишь фразу: «Воздух! Вот что главное. Без воздуха нет пейзажа».

Вернувшись из Петербурга, он каждое лето работал в окрестностях подмосковных деревень, открывая как бы заново для себя красоту этих мест. И при этом никогда не уходил далеко от берегов Москвы-реки. Она притягивала его, не отпускала. И он писал ее пологие и обрывистые берега, спокойную речную гладь, писал косогоры, луга, лес, рощи, деревья, старые дубы, липы, вязы, ольхи, ели…

Конечно, приходилось браться и за другую работу. Столь дорогие ему рисунки, этюды и картины, в которых отразились его напряженные искания, не могли принести достаточного для жизни заработка. Любители искусства в общем-то ждали другого. Им хотелось приобретать более эффектные, более «красивые» пейзажи. А поэтому он писал и виды морских просторов, подражая Айвазовскому, и делал копии с полотен популярного тогда швейцарского живописца, певца Альп Калама, а также композиции в его духе, и просто выполнял заказные работы – для великой княгини Марии Николаевны (по рисункам, сделанным на ее даче Сергиевке), для князей Трубецкого и Мещерского, для Четверикова, Лесникова, Соколова, Солдатенкова, госпожи Глебовой и других коллекционеров.

Продолжая участвовать в ежегодных выставках в училище, Саврасов показывал на них свои кунцевские пейзажи. Они обратили на себя внимание. Один из них – «Вид в селе Кунцеве под Москвой» похвалил рецензент «Русского слова». Алексей прочитал этот отзыв в журнале. Критик хорошо описал картину, сумев обнаружить то, о чем Саврасов вовсе и не думал, когда работал над ней. Но все равно, читать ему было интересно. И о том, что «сосновый лес… суровый, угрюмый, неподвижный… так гармонирует» с сумрачным небом и что «картина была бы немножко холодна», если бы художник в эти растущие на берегу вязы «не пустил из-за какого-то облака много свету и не озарил им сбоку деревья и самую траву под ними…». И особенно ему понравились слова о том, что «видишь чрезвычайно искусное расположение света в ветвях и за ветвями…». Критик был прав, именно благодаря этому свету, солнечным лучам, которые пробились из-за хмурых облаков, затянувших все небо, и интересен прежде всего пейзаж.

Кунцевские виды были приобретены неизвестными собирателями, исчезли в частных коллекциях. Саврасов их больше не увидел. Не увидели их и мы в нашем веке. Утрачены ли они навсегда, безвозвратно, или сохранились, существуют по сей день, затерявшись где-то, в какой-нибудь далекой чужой стране? И не скользит ли равнодушный взгляд по этим небольшим пейзажам, которые так много значат и для сердца русского, и для русского искусства!

После Кунцева Саврасов будет работать в окрестностях Архангельского. Места там не менее живописные. Сам дворец князя Юсупова, великолепный, геометрически строгий парк не вызвали у него особого интереса. Его всегда влекла природа, к которой не прикоснулась рука человека. И снова он станет писать привольные берега славной русской реки, как бы стараясь перенести на полотно лучезарность, яркость красок подмосковного лета.

В 1859 году Саврасов напишет «Пейзаж с рекой и рыбаком». Он изобразит тихие берега Москвы-реки где-то неподалеку от села Архангельского. Раннее летнее утро. Наверно, день будет жарким, но сейчас еще ощущается прохлада, утренняя свежесть… На переднем плане береговая полоса сильно затемнена. Но за ней – светлая, в лучах солнца, желтизна речного песка. Слева довольно круто поднимается берег, поросший деревьями. В реке, которая широко и плавно изгибается, в ее спокойной, словно остановившейся воде отразились темно-зеленые деревья на краю обрыва, синева высокого неба. Справа – слегка всхолмленный противоположный берег, необъятные дали. В небе, за лесистым берегом, могучей грядой застыли облака. Картина пронизана светом, насыщена воздухом, и этого воздуха так много и он так ощутим, что хочется глубоко вдыхать его чистые освежающие струи…

В январе 1857 году умер Карл Иванович Рабус. Не стало любимого учителя, старшего друга Саврасова. Осиротел дом на Садовой, в приходе Николы в Грачах, где нередко бывал Алексей, где приветливо встречал гостей веселый и добродушный хозяин, большой эрудит, живший среди книг, эстампов, всевозможных научных приборов, микроскопов и телескопов вместе с милой и заботливой женой, которую он когда-то привез в Москву из Малороссии.

Рабуса любили. Многим он оказал поддержку, помог встать на ноги. Его знала вся Москва. В евангелической лютеранской церкви Петра и Павла, где происходило отпевание, собралась большая толпа. Саврасов стоял вместе с учениками и преподавателями училища. Карл Иванович утопал в цветах, увенчанный лавровым венком. Гроб несли до самого кладбища.

Преподаватель перспективной и ландшафтной живописи умер в середине учебного года. Его класс остался без руководителя.

Поэтому сразу же возник вопрос – кем заменить академика Рабуса? И вдруг Алексея Саврасова вызывают в Совет Московского художественного общества и предлагают ему занять освободившуюся вакансию. Это явитесь для него полной неожиданностью. Об этом он даже не думал и не мечтал. Мог ли он сравнить себя с высокообразованным, мудрым, знающим так много Карлом Ивановичем? Однако члены Совета рассудили иначе. Саврасов достоин занять место преподавателя. Это озаренный, самобытный художник, академик. Вскоре Алексей Кондратьевич, все еще никак не свыкнувшийся с этой поразительной для себя новостью, вошел в пейзажный класс как педагог.

Он приступил к занятиям, хотя еще не был утвержден в должности. Началась многоступенчатая ведомственная переписка, долгая бюрократическая волокита. Лишь через полгода, в июле, поступило отношение из Московской казенной палаты, где говорилось, что высочайшим приказом академик Саврасов определен учителем в училище живописи и ваяния с производством в титулярные советники…

Саврасов ежедневно являлся в свой класс – хорошо, со вкусом одетый, в темном сюртуке, спокойный, всегда доброжелательно настроенный. Он придерживался взглядов своего незабвенного наставника Рабуса, чей девиз был: «Природа – лучший учитель». Старался, чтобы ученики как можно чаще выезжали в окрестности Москвы для работы с натуры. В одном из ежегодных отчетов он так описывает занятия своих воспитанников: «Ученики Назаровский и Петров получили звания неклассных художников за виды, написанные с натуры в окрестностях Москвы. Ученик Соколов по приглашению почетного члена Московского Училища И. Д. Лорис-Меликова в его имении занимался изучением рисунка и живописи с натуры. Борецкий и Журин в продолжении лета делали этюды в с. Кунцеве. Медведев сделал несколько этюдов в с. Коломенском и Лефортовском саду. Соколов, Борецкий, Журин и Медведев в зимнее время писала картины со своих этюдов, также и копировали. Толкачев, Ельшевский, Любимов, Гашевский, Кранах, Африканов, Боригер и Боголюбов копировали красками и карандашом с оригиналов Училища».

Саврасов сам нередко отправлялся с учениками на этюды, а уже в классе изучали все то, что полагалось для знания ландшафтной живописи…

Инспектором училища был тогда Сергей Константинович Зарянко, напутствовавший учеников такой речью:

– Я люблю в ученике труд, терпение, полное послушание и скажу откровенно, что ненавижу праздность, легкомыслие, туманные мечты в искусстве вообще, а в живописи в особенности. Надо, господа, пользоваться тем, что у нас есть, что находится перед нами, что доступно и возможно для понимания и осязания нашего, но не гоняться за призраками, которых мы никогда не поймем и не поймаем… А потому, повторяю вам, я люблю труд положительный, математическое знание дела и не признаю произведений – по впечатлению и творчества – по вдохновению, как выражаются некоторые жалкие художники…

Маленький, тщедушный, с белесыми глазами на изнеможденном, тронутом оспой лице, с толстыми губами, он горячился, раздувая при этом ноздри. Но говорил убежденно, твердо веруя в свои принципы:

– Господа! Искусство вообще есть не что иное, как подражательность, то есть стремление подражать природе, – наклонность, присущая только человеку, – стремление, так сказать, воспроизводить, воссоздавать проявления природы в различных видах, как-то: в слове, в звуке и в видимых образах… Живопись есть искусство, изображающее только видимое в видимых формах! Живопись, например, не может изобразить разум, душу, дух человека: она может только сделать копию с человека и со всего видимого. Но зато если эта копия будет передана буквально верно, то в ней, помимо сходства, будет заключен тот же дух, та же жизнь, та же душа, которая содержится и в самом оригинале… Художник – раб природы, как природа, в свою очередь, – раба сотворившего ее. Художник должен, постоянно изучая природу, быть изобретателем всевозможных применений, до крайности упрощенных, посредством которых он мог бы приблизиться настолько к природе, чтобы передавать видимое до осязаемости, до обмана. Повторяю вам, этого можно добиться не иначе, как только математическою точностью копирования…

Такова речь Зарянко в изложении (несколько утрированном) В. Г. Перова, характер нового инспектора в ней выражен достаточно ярко. Нужно только добавить, что и сам Зарянко был даровитым русским художником, замечательным портретистом, а будучи инспектором училища, неукоснительно следовал тем же демократическим принципам, что и его предшественники, повторяя: «Доступность нашего Училища для самых беспомощных сословий – есть такое прекрасное преимущество, которое оно должно сохранить навсегда».

Что же касается «математических» методов профессора, то они вызвали довольно активное сопротивление как у старого преподавательского состава, придерживавшегося романтических, возвышенных представлений об искусстве, так и у нового поколения художников-реалистов, среди которых были Пукирев, Перов, Саврасов. Какая буря поднялась в училище, когда Зарянко предложил ввести новый класс «живописи с простых предметов», иными словами – обычные натюрморты!

– Цель искусства и нашего училища, – возмущались «романтики», – изучать человека как венец творения и развить в ученике вкус к изящному… И вдруг этого ученика будут заставлять по три часа в день изучать формы табурета или какой-нибудь тарелки…

– Правда жизни – вот что главное, – говорили «реалисты». – Ученики должны рисовать не табуреты, а выезжать на натуру…

Споры разгорелись столь жаркие, что Совет Московского художественного общества предложил преподавателям представить свои докладные записки, на основе которых и будет принята единая программа обучения. Подал такую записку и молодой академик Саврасов, только что получивший свой пейзажный класс, но педагогические принципы его уже достаточно четки, он излагает их, «следуя собственным убеждениям и методе своих бывших наставников». И пожалуй, самое характерное, что в этой записке Саврасов почти не касается своих разногласий с Зарянко (а они были, поскольку впечатлений и вдохновение – основа его творчества), вопрос о том – рисовать или не рисовать тарелки – для него не столь важен, как другой – необходимость «личного образования» воспитанников училища. Дело в том, что в училище преподавались только специальные предметы, имевшие прямое отношение к живописи, ваянию и зодчеству, но Рабус и другие педагоги уже давно подчеркивали, что такого специального образования для художника недостаточно, для него необходимо еще и общее образование (Саврасов называет его еще точнее – «личным», имея в виду образование личности художника). Этот тезис своего учителя и развивает он в докладной записке:

«Будущее преподавание необходимых для художников наук даст им возможность приобретать посредством развития умственных способностей и, конечно, уже образованного вкуса, личные убеждения, разовьет в них способность понимать общие идеи красоты и, знакомя молодых людей с теориею и историею изящных искусств, научит прилагать эти познания практически в живописи».

Эта же записка Саврасова дает наглядное представление о занятиях в его собственном классе. Он пишет:

«В последнее время ландшафтная живопись, сделавшись предметом серьезного изучения художников новейших школ, достигла высокого развития. Я, как преподаватель ее, должен заметить, что относительно занятий моих учеников нашел необходимым иметь отдельное помещение для ландшафтного класса, где ученики по сделанным этюдам с натуры могут исполнять картины под моим руководством и изучить рисунок и живопись, копируя с оригиналов лучших художников. Работая сам при учениках, я смогу постоянно следить за их работами и в то же время даю им возможность видеть ход моих собственных работ».

Пройдут десятилетия, а педагогические принципы Саврасова останутся прежними, изложенными в записке 1857 года: этюды с натуры (их значение с годами будет лишь возрастать!), работа по этюдам в классе (из этих этюдов еще должна возникнуть «картина», ее обобщенный образ!) и работа самого Саврасова в присутствии учеников. Лишь копирование постепенно отойдет на задний план как в творчестве самого Саврасова, так и для его учеников.

Был сентябрь 1857 года. Начали облетать листья с деревьев в садах усадеб, во дворах, на бульварах. Но стояли еще теплые ясные дни, и багровы были закаты. И где-то над лесами Кунцева уже плыли на юг в блекло-синем небе журавли. И загустела, потемнела вода в Москве-реке.

Венчание в церкви Трех святителей, у Красных ворот, подошло к концу, и в раскрытых дверях показалась свадебная процессия. Молодые – она вся в белом, он в строгом темном сюртуке – выделялись среди пестро одетой, принаряженной публики. Друзья и знакомые, родители и родственники повенчанных шли за ними, раздавая медяки собравшимся на паперти и возле церкви нищим. Случайные прохожие, зеваки, сгорбленные старушки и пожилые женщины, любительницы свадеб и похорон, смотрели на молодоженов, на выходившую из храма толпу. Новобрачная была бледна, да и не так уж молода на вид. Супруг ее выглядел солидно – высокий, красивый, плотного сложения, с бородой.

– Чай, из купцов? – спросила какая-то старушка в платочке.

– Должно быть… – ответил кто-то.

– Да не купец вовсе, а художник… – послышался еще голос.

– Э-э… А я-то думала, купец…

Свадьба была небогатая, приглашенных не так уж много, и старухи наблюдали за происходившим бесстрастно, без особого интереса и удовольствия, скорбно поджав губы.

В этот сентябрьский день девица Аделаида Софья Карловна Герц, тридцати лет, евангелического лютеранского вероисповедания, домашняя учительница, стала женой преподавателя училища живописи и ваяния, академика, титулярного советника, православной веры Алексея Кондратьевича Саврасова, которому шел тогда двадцать восьмой год.

Кондратий Артемьевич, присутствовавший на венчании вместе с женой своей Татьяной Ивановной, испытывал благостное чувство удовлетворения. Успехи сына радовали его. Академик, зарабатывает прилично. Получил должность, опять-таки твердое жалованье. Имеет чин. А теперь вот женился. И жену взял из хорошей семьи, хотя и не православной веры, но дочь купца, у которого свой дом, состояние.

Все было обставлено как надо. И церковь с тремя куполами, у Красных ворот, хотя и небольшая, но с богатым убранством, и находится в хорошем месте, не в каком-нибудь закоулке на окраине. И шаферы у сына – люди достойные: один – коллежский асессор, академик, который тоже учит художников; другой – поручик, третий – артист. Да не просто артист, а из дворян, да к тому же артист императорских московских театров. Шаферы у невесты тоже не подкачали: два солидных чиновника да родной брат ее, ученый человек, как говорил Алеша, ума палата, читает студентам лекции в университете…

Алексей жил тогда в доме князя Шаховского, в приходе церкви Трех святителей, где состоялось венчание. Там на первых порах и обосновалась молодая семья. Но потом была нанята более удобная квартира.

Внешне, казалось, мало что изменилось в жизни Саврасова. Все так же утром приходил он в училище, вел занятия в классе. По-прежнему много работал, не меньше, чем до женитьбы. Но теперь рядом с ним постоянно находилась его жена, друг, тонкая и изящная молодая женщина, и волнующая близость с ней, то, что принесла она с собой: эти платья, капоты, чулки, платки, перчатки, духи, пудра, шпильки, – все это наполняло его новыми, ранее не изведанными ощущениями. Молодые супруги развлекались как могли: ездили в театр, бывали в гостях. Навещали старшего брата Софьи – Карла Герца, доцента Московского университета, который проживал в Трехпрудном переулке, близ Тверской, за Глазной больницей. Софья называла его Шарлем. Саврасов быстро сошелся с ним. Этот приятный, сердечный человек, с небольшой темной бородой, высоким лбом, с зачесанными набок волосами, был даровитым ученым и педагогом, знатоком искусств и археологии. Алексей мог слушать его часами.

Карл Карлович провел пять лет за границей, изучая классическое и современное искусство, памятники архитектуры в Германии и Италии. Он придерживался умеренных политических взглядов. Белинского, с которым встречался в свое время в Петербурге, называл «страшным радикалом». Но как ученый Герц выделялся своей эрудицией, широтой научных интересов.

Саврасов приобретал все большую известность. В 1858 году его картину «Вид в окрестностях Ораниенбаума» купил начинавший свою собирательскую деятельность двадцатишестилетний сын замоскворецкого купца Павел Михайлович Третьяков. Знакомый Третьякова, петербургский художник Аполлинарий Горавский, поздравив его в письме с приобретением пейзажа, заметил, что из всех произведений Саврасова он лучше этой вещи не видал, к тому же приятно иметь такую вещь, за которую дано звание академика.

Это была первая работа Алексея Кондратьевича, приобретенная Третьяковым. С того времени и берет начало история их дружеских взаимоотношений, продолжавшихся без малого сорок лет.

Надо полагать, Саврасов бывал в большом двухэтажном доме в Толмачах, где проживало семейство Третьяковых. На стенах своего кабинета Павел Михайлович развесил картины Н. Шильдера, В. Худякова, И. Трутнева и других русских художников, заложивших основу его знаменитой в будущем коллекции.

В ту пору Третьяков был знаком или дружил еще с немногими живописцами. Тонкий и проницательный знаток и ценитель искусства, обладавший безошибочным вкусом и поразительной художественной интуицией, он уверовал в силу дарования молодого Саврасова и не переставал следить за его работой, помогать ему.

В том же 1858 году из Италии была привезена в Россию, в Петербург, картина А. Иванова «Явление Христа народу». И хотя императорский двор, официальные лица, академия приняли ее весьма сдержанно, холодно, не одобрив реалистической трактовки евангельского сюжета, интерес к этому полотну был велик, и особенно в Москве. Созданное здесь в 1860 году Общество любителей художеств задумало показать картину в Белокаменной. Но потребовалось высочайшее соизволение. В январе 1861 года царь Александр II разрешил перевезти огромный холст в Москву. Осуществить это общество поручило Саврасову. Ему были выданы деньги на расходы, и он снова, во второй раз, отправился в Петербург.

Почему перевозка картины была поручена именно Саврасову? Случайность? Вряд ли. Ведь Саврасов был любимым учеником Карла Ивановича Рабуса, преклонявшегося перед могучим талантом Александра Иванова, состоявшего с ним в переписке. Рабус немало рассказывал своим ученикам об Иванове, и Саврасов проникся живым интересом к его творчеству. Поэтому для него поездка в Петербург была не просто деловым поручением, а возможностью приобщиться к искусству Иванова. Ему хотелось, чтобы московская публика, художники поскорее увидели «Явление Христа народу», он был рад и горд, что Общество любителей художеств доверило ему это нелегкое и ответственное дело.

…Был вьюжный февраль, за окном крутились, мчались снежные вихри, теперь он ехал уже в вагоне второго класса, уютном, с мягкими диванами, занавесками, блестящими медными ручками у дверей, и публика благородная: молодая дама в мехах, офицер, барыня с горничной и собачкой, сухопарый немец с серебряной табакеркой…

Картина А. Иванова находилась в академии. Увидев ее впервые, Саврасов поразился грандиозности замысла художника, создавшего полное торжественной красоты и глубокой жизненной правды полотно. Тщательно продуманная композиция, психологически убедительные и достоверные образы людей с их выразительными, характерными для каждого позами и жестами, необычайная интенсивность цвета, овеянный библейским величием пейзаж – все служило одной высокой цели: показать духовное возрождение человечества, открывающиеся горизонты новой жизни, освещенной идеалами добра, любви и справедливости.

И это великое произведение искусства теперь надлежало тщательно и осторожно упаковать, подготовить к отправке по железной дороге. Обо всем, о своих делах Саврасов регулярно извещал Карла Герца, избранного секретарем Общества любителей художеств. О визите к князю Г. Г. Гагарину, вице-президенту академии, которому он передал письмо и который отнесся с расположением и вниманием к новому московскому обществу, призванному оказывать поддержку наиболее талантливым художникам после завершения ими образования. О встрече с реставратором академии Соколовым, который должен был помочь «уложить знаменитую картину, раму и подрамник». «Хлопот и издержек бездна, – писал Алексей Кондратьевич, – два больших ящика готовы, теперь нужно приготовить бумаги, клеенки и т. п. Для этого я с г. Соколовым сделал все нужные распоряжения, и, по его словам, приблизительный вес этого багажа около 100 пудов».