Текст книги "Мой муж Одиссей Лаэртид"

Автор книги: Олег Ивик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

...Когда Агамемнон решился принести дочь в жертву, перед ним встала проблема: как заманить ее в Авлиду. Присутствие молодой девушки в военном лагере было, мягко говоря, неуместным, и для того, чтобы вызвать ее к отцу, нужны были какие-то особые причины... Мне больно писать об этом, но тут на помощь опять пришел Одиссей – именно его Агамемнон отправил в Микены, чтобы привезти девушку. Не знаю, кто из них придумал сказать Ифигении, что ее просватали за Ахиллеса и что свадьба должна состояться до выступления ахейцев на Трою. Думаю, что это была идея моего мужа – потому его и избрали посыльным.

Одиссей блестяще справился с поручением. Ни у Клитемнестры, ни у самой Ифигении не возникло никаких подозрений, и они вместе со своим провожатым прибыли в Авлиду... Не знаю, как мог Одиссей смотреть в счастливые глаза девушки, которая радовалась предстоящей свадьбе. Ахиллес тогда еще не успел совершить никаких подвигов, но он был сыном богини и ему предсказали, что он станет великим героем и воином. Ифигения, наверное, страшно радовалась и волновалась. Представляю, как она перебирала свои наряды и украшения, раскидав их по всей комнате и поминутно глядя в зеркало. Как мечтала понравиться жениху, как плакала и смеялась одновременно, как заливалась краской, спрашивая совета у матери...

Первым, кто встретился им в ахейском лагере, был Ахиллес, которого Клитемнестра немного знала. Он вежливо приветствовал женщин и пошел дальше, не проявив никакого интереса к невесте. Тогда страшное подозрение закралось в душу Клитемнестры, но Одиссей не позволил ей повернуть колесницу.

К чести Ахиллеса надо сказать, что он не знал о замыслах Агамемнона. Когда выяснилось, что царь воспользовался его именем, чтобы заманить девушку на жертвенник, сын Фетиды был готов защищать ее с оружием в руках. Но Ифигения объявила, что готова исполнить волю Артемиды.

Как я узнаю ее в этом жесте – порывистая, беспечная, щедрая, готовая все отдать, если кто-то попросил, даже жизнь.

Ее зарезали на алтаре, и я не очень-то верю россказням о том, что в последний момент Артемида заменила Ифигению ланью, а девушку перенесла в свой храм в Тавриду и сделала жрицей. Никто не видел ее с того дня, да и всю эту историю с подменой стали рассказывать значительно позже.

Мне было трудно поверить, что Ифигении больше нет. Страшно было представить себе участь Клитемнестры, которая вот уже второго ребенка потеряла по воле своего мужа. Как могла она оставаться его женой? Я считаю, что узы брака святы, но я не могу осуждать Клитемнестру за то, что после отъезда Агамемнона она сошлась с неким Эгистом. Да пошлют ей боги счастья в ее последнем браке.

Но страшнее всего в этой истории была для меня роль Одиссея... Кто я, чтобы осуждать своего мужа? Он царь и воин, он славится своим хитроумием, и мудрая Афина покровительствует ему. Он выполнил приказ предводителя войска, а на войне приказы не обсуждают. И он блестяще справился с поручением. Но почему это поручение дали именно ему – вот что не дает мне покоя! А если бы на месте Одиссея был Аякс Теламонид или мудрый Нестор – согласились бы они обманом повести девушку на смерть? Ахиллес, например, с оружием в руках готов был отстаивать Ифигению, а заодно и свое доброе имя. Агамемнон мудрый военачальник, он дает приказ тому, кто согласен и способен его выполнить. Нет, лучше я не буду думать об этом.

После того как они выплыли из Аргоса и вторично прибыли в Авлилу, поход был задержан неблагоприятной погодой. Тогда Калхант сказал, что они не смогут пуститься в плавание, пока не принесут в жертву Артемиде самую красивую из дочерей Агамемнона; богиня же гневается на Агамемнона за то, что он, поразив на охоте оленя, сказал: «Даже сама Артемида не смогла бы...»; другой причиной гнева Артемиды было то, что Атрей не принес ей в жертву золотого ягненка.

Получив такое прорицание, Агамемнон послал к Клитемнестре Одиссея и Талфибия, прося прислать Ифигению и сославшись при этом на свое обещание выдать ее замуж за Ахиллеса в награду за то, что он согласился принять участие в походе. Когда Клитемнестра прислала ее, Агамемнон подвел ее к алтарю и уже собрался заколоть, но Артемида похитила ее и перенесла к таврам, сделав Ифигению своей жрицей. Вместо нее богиня подвела к алтарю оленя.

Аполлодор. Мифологическая библиотека

Когда Агамемнон с братом Менелаем собирались вести собравшихся вождей в Трою, чтобы вернуть Елену, жену Менелая, которую увез Александр, из-за гнева Дианы непогода удерживала их в Авлиде, потому что Агамемнон надменно говорил о Диане и на охоте убил ее лань. Когда он созвал гадателей и Калхант сказал, что он не сможет умилостивить Диану, если только не принесет в жертву Ифигению, дочь Агамемнона, Агамемнон, услышав это, стал отказываться. тогда Улисс сумел уговорить его. Улисса и Диомеда послали привезти Ифигению, и, когда они прибыли к ее матери Клитемнестре, Улисс солгал, что ее отдают в жены Ахиллу. Когда он привез ее в Авлиду и отец собирался принести ее в жертву, Диана пожалела девушку и, затуманив их взор, подложила вместо нее лань, а Ифигению по облакам перенесла в Таврическую землю и сделала там жрицей в своем храме.

Гигин. Мифы

Мысли о гибели Ифигении долго не давали мне покоя. Значительно позднее от одного из заезжих мореходов мне довелось услышать другую версию той же истории. Говорили, что Агамемнон, узнав о пророчестве Калхаса, отказался пожертвовать дочерью и Одиссей отправился в Микены без его ведома. Он написал Клитемнестре подложное письмо от имени Агамемнона, и царица с радостью вручила свою дочь посланнику мужа.

Не знаю, кому верить, – все это слишком страшно.

Неужели Одиссею так нужна была эта война? Мне кажется, любой разумный человек должен был обрадоваться, что боги противятся отплытию ахейского флота из Авлиды, и отправиться домой, к семье.

Будь проклят Гермес, давший Автолику и его потомкам дозволение на ложь!

О богиня Афина, покровительница Одиссея, зачем ты поощряешь моего супруга на этом пути? Неужели его хитрость – это и есть та самая мудрость, которой ты так прославлена и которой ты одаряешь своих любимцев? Я не верю, что Одиссей мог сам придумать и совершить такое!

Что чувствовал он, когда нож Калхаса вонзился в сердце Ифигении, – неужели гордость за свое хитроумие?

Такие мысли сводили меня с ума долгими одинокими ночами. А потом я запретила себе думать на эту тему. Война есть война – оставим ее мужчинам. Мне же надо заботиться о мире, о нашем доме, о сыне. И когда мой муж вернется на Итаку, я не спрошу его ни о чем. Только бы он вернулся!

Улисс выдумал сильное и неожиданное для всех средство. а именно, отправившись в Микены, ни с кем не посоветовавшись, он доставляет Клитемнестре ложное письмо, будто бы от Агамемнона, содержание которого было следующее: Ифигения, как старшая, просватана за Ахилла, и тот не прежде отправится под трою, чем будет исполнено обещание; поэтому он просит прислать поскорее ее и все, что нужно для бракосочетания. Кроме того, наговорив много в пользу этого дела, но умолчав о главной причине, Улисс внушает женщине доверие: услышав это, Клитемнестра с радостью вверяет ему Ифигению, (...) главным образом потому, что выдает дочь замуж за столь славного человека. Улисс, сделав это, за несколько дней возвращается к войску и неожиданно объявляется вместе с девушкой...

Диктис Критский. Дневник Троянской войны

Не могу умолчать еще об одном поручении, которое Агамемнон дал Одиссею, – избавить войско от заболевшего Филоктета^[20]. Его укусила змея, и рана стала источать невыносимое зловоние. Несчастного пытались вылечить, благо в походе принимали участие сыновья Асклепия, Махаон и Подалирий. Но на этот раз врачебное искусство оказалось бессильным, и Агамемнон решил, что нет смысла тащить с собой безнадежного больного.

Филоктет вел под Трою семь кораблей, и, мне кажется, было бы резонно отправить его на родину на каком-то из них. Однако Агамемнон не захотел терять ни судно, ни воинов, которые на нем находились, и приказал Одиссею высадить Филоктета одного на пустынном берегу острова Лемнос. Не знаю, как мой муж уговорил несчастного сойти с корабля, – наверное, опять прибегнул к какой-то хитрости. Во всяком случае, Филоктет на многие годы остался там, страдая от раны и с трудом добывая себе пропитание охотой.

Забегая вперед, скажу, что значительно позднее, уже на десятом году войны, ахейцы получили предсказание, что они не смогут взять Трою без помощи Филоктета, который был владельцем замечательного лука и стрел, доставшихся ему от Геракла. Тогда Агамемнон решил все-таки исцелить его и привезти на берега Геллеспонта. Он не нашел ничего лучшего, чем поручить это дело Одиссею, несмотря на то что именно Одиссей в свое время бросил больного на Лемносе. Самое удивительное, что Одиссей отравился. Не знаю, как он мог смотреть Филоктету в глаза после того, что сделал; как мог сам Филоктет согласиться на уговоры... Наверное, Одиссей снова прибегнул к каким-то хитростям и лжи.

Мне кажется, Агамемнон специально дает моему мужу самые неприятные поручения, выполняя которые, тот рискует покрыть себя дурной славой. Конечно же Агамемнон просто завидует его хитроумию и мудрости. А Одиссей, как дисциплинированный воин, к тому же связанный клятвой верности Менелаю, не считает себя вправе отказывать вождю. Надеюсь, люди не станут порицать его за это.

Когда эллины позже стали совершать жертвоприношение Аполлону, с алтаря сползла водяная змея и укусила Филоктета. Рана оказалась неизлечимой; она издавала отвратительный запах, который войско было не в силах вынести. Тогда Одиссей по приказу Агамемнона высадил Филоктета на острове Лемносе вместе с принадлежавшими филоктету луком и стрелами Геракла. Филоктет стал там охотиться за птицами и таким образом добывал себе пропитание в этой пустынной местности.

(. . .)

Когда уже прошло десять лет войны и эллины пали духом, Калхант вещал, что Троя не может быть взята без помощи лука и стрел Геракла. Услышав это, Одиссей в сопровождении Диомеда отправился к Филоктету на Лемнос, овладел при помощи хитрости луком и стрелами Геракла и убедил Филоктета отплыть под Трою. Филоктет отправился туда и, после того как его исцелил Подалирий, выстрелом из лука убил Александра.

Аполлодор. Мифологическая библиотека

Последней весточкой, которая дошла до меня с берегов Троады перед тем, как связь с Геллеспонтом надолго прекратилась, было сообщение о высадке ахейцев на троянскую землю. В те дни местные жители спешно покидали побережье в страхе перед захватчиками, сами же ахейцы не слишком препятствовали этому, потому что им надо было прежде всего обустроить свой лагерь до начала военных действий. Сотни беженцев на рыбачьих судах и лодчонках, не предназначенных для дальнего плавания, выходили в открытое море. Множество из них погибало, но некоторые добирались до берегов Фракии или до островов Эгейского моря и рассказывали о начинающейся на берегах Геллеспонта резне. Другие мореходы разносили эти известия по всей Ойкумене. Так я узнала о том, что Одиссей жив и благополучно высадился в Троаде.

Мне повезло больше, чем другим ахейским женам, – ведь беженцам было не до того, чтобы запоминать имена захватчиков. Но Одиссей во время высадки проявил такую смекалку, что историю эту узнали и запомнили многие. Было предсказано, что первый воин, коснувшийся троянской земли, первым падет в битве, поэтому, когда корабли приблизились к берегу, ни один из ахейцев не захотел прыгать на сушу. Возникла заминка, которая могла бы стать роковой, и тогда мой муж бросил на песок свой щит и соскочил на него. Троянской земли он не коснулся, но воины с других кораблей не заметили его уловки. Увидев, что первый ахеец уже стоит на суше, Протесилай из Фессалии прыгнул на берег – он и стал первой жертвой войны, пав от руки Гектора.

Мой муж заслужил этим поступком славу храбреца, который не испугался пророчества, – ведь мало кто видел, что он коснулся лишь собственного щита. Многие потом удивлялись, что он остался жив и, значит, предсказание не исполнилось.

Жалко Лаодамию, жену Протесилая, – они расстались сразу после свадьбы, не успев даже достроить дом, в котором собирались жить. Она долго не верила в смерть мужа, и Гермес, пожалев ее, вывел Протесилая из Аида, чтобы они могли еще раз повидаться. Но получилось только хуже: Лаодамия решила, что муж ее ожил, а когда узнала, что им надо вновь расстаться, теперь уже навсегда, покончила жизнь самоубийством.

Протесилаю

«Первый в народе» – мне выло дано роковое прозванье:

Первым я из бойцов пал во фригийской войне,

Прянув без страха отважным прыжком на Сигейскую отмель.

Ибо коварной меня ложью оплел Лаэртид,

Тот, который на брошенный шит с корабля перепрыгнул,

Чтоб не коснуться ногой страшной троянской земли.

Что ж? не эту ли смерть для меня напророчили судьбы

В час, когда отец имя младенцу давал?

Децим Магн Авсоний. Эпитафии героям, павшим в Троянской войне

Корзина 5

Как же тогда мне забыть о любимце богов Одиссее?

С жаром за все он берется, и мужествен дух его твердый

Во всевозможных трудах. И любим он Палладой-Афиной.

Гомер. Илиада

Артемида сдержала слово: после того как Ифигению зарезали на жертвеннике, войска Агамемнона благополучно прибыли в Троаду и расположились лагерем в бухте неподалеку от Трои. Война началась, но вести с Геллеспонта до нас теперь не доходили. Я слышала только, что ахейцы не стали окружать город. Собственно, он до конца войны так и не был осажден в полном смысле слова: в Трою продолжался подвоз продовольствия, в нее входили войска союзников... Все это подтверждало слова Одиссея о том, что целью ахейских вождей была не столько Троя, сколько богатые, но плохо укрепленные города на берегах и островах Геллеспонта и Пропонтиды.

С тех пор как войско Агамемнона обосновалось в бухте, плавать в этом регионе стало небезопасно – ахейцы контролировали пролив и его окрестности. И если раньше Приам лишь взымал с мореходов умеренную пошлину, то теперь опьяненные кровью ахейцы попросту грабили все корабли, которые имели неосторожность попасть в поле их зрения. Позднее, когда палатки завоевателей переполнятся добычей, греки почувствуют нужду в купцах: ведь рабы и скот – это не те ценности, которые удобно держать в военном лагере. Тогда между Троадой и Грецией наладится постоянное торговое сообщение. Большие суда начнут перевозить стада и тех рабов, что подешевле, на другой берег пролива и отгонять во Фракию и Македонию. Кроме того, многие ахейские вожди станут сами отвозить особо ценную добычу домой – благо от Трои до любого порта Эгейского моря не больше десяти дней пути даже при самом слабом попутном ветре. Но до Итаки купцы доплывают редко, а гости – еще реже, сам же Одиссей ни разу не пришлет корабля домой, и мне все десять лет войны придется довольствоваться случайными сведениями о муже. Однако поначалу известий не было вовсе.

На Итаке жизнь постепенно вошла в свою колею. Одиссей все время был рядом со мной – в моих мыслях, моих неутоленных желаниях, моих снах, и я страшно мучилась и тосковала по нему, особенно в первое время. Но внешне все выглядело благополучно. Казалось, ничто не изменилось на острове. Итакийцы жили без царя примерно так же, как и при царе, а все спорные вопросы разрешал совет старейшин. Во дворце, как и раньше, всем распоряжалась Антиклея, ей помогали Евриклея с Евриномой, и у меня даже не особо прибавилось хлопот. Лаэрт окончательно переселился в сад и там прекрасно управлялся без нас. Иногда к нам заглядывал Ментор, которому Одиссей поручил приглядывать за домом, где теперь обитали одни женщины, – он убеждался, что у нас все в порядке, выпивал со мной чашу вина и уходил восвояси.

Полей на Итаке почти нет, и зерно нам поставляют с материка в обмен на мясо, сыры и шерсть. Там, напротив Итаки, пасутся наши стада коров, свиней, овец и коз – за ними ухаживают рабы под надзором старшего пастуха Филойтия. Эти пастбища, хотя и принадлежат Одиссею, считаются землями Акарнании – в ней правят мой отец и братья; их люди присматривают за тем, чтобы наши пастухи не воровали, честно вели торговлю и отправляли на Итаку корабли с выменянным зерном и прочими товарами. Собственно, мои родичи и являются нашими главными покупателями. Поэтому мне не было необходимости наведываться на материк в отсутствие Одиссея. Да Антиклея и не пустила бы меня. Как-то раз я заикнулась, что хочу повидать родителей, а заодно и проверить наши стада, но она стала вздыхать и охать, говорить про опасности морского путешествия и про то, как легко молодая жена отсутствующего мужа может стать жертвою сплетен. Кроме того, у меня не было корабля, а уж Антиклея постаралась бы, чтобы никто из соседей не захотел мне его одолжить. Да я и сама понимала, что, если отправлюсь в путь с посторонними мореходами, ни Антиклея, ни Одиссей никогда к простят мне этого – я могла бы поехать, только если бы свекровь согласилась составить мне компанию... Но мои родные время от времени навещают меня, поэтому у меня никогда не было повода настаивать.

На самой Итаке хозяйство тоже прекрасно велось и по сей день ведется почти без моего участия. Здесь у нас пасется одиннадцать козьих стад, и пастухами командует доверенный раб Меланфий – один из сыновей старого Долия. Это человек желчный и дерзкий, но честный и добросовестный, и я, посмотрев на его работу, скоро поняла, что могу ни во что не вмешиваться...

Свинопасами Одиссея еще до моего появления на Итаке стал руководить раб Евмей, на которого я всегда могла положиться, – Лаэрт купил его, когда тот был ребенком, он вырос во дворце, играл с сестрами Одиссея и предан нашей семье. Евмей ведет дело так, как если бы он был не рабом, а хозяином. Он сам продает свиней, на вырученные средства затевает какое-то строительство, возводит новые закуты, покупает рабов, ни у кого из нас не спрашивая разрешения. Но дело свое он знает, и я позволяю ему хозяйничать на его усмотрение и закрываю глаза на то, что время от времени он режет хороших свиней для себя и своих подчиненных.

Иногда Евмей заходит во дворец, чтобы по-дружески побеседовать с хозяевами: когда-то с Антиклеей, а теперь и со мной. Он не ждет во дворе, как остальные рабы, а заходит прямо в мегарон и садится за стол – ведь его воспитала Антиклея, и он считает себя членом семьи. Я приказываю подать ему вина и мяса, сажусь у очага, и мы беседуем почти на равных. Евмей рассказывает о свиньях – их у него около тысячи – и всегда интересуется, нет ли весточек от Одиссея...

Не знаю, почему Евмей так предан моему мужу и всем нам – он помнит родной дом, из которого его украли финикийские торговцы, помнит родителей и тоскует по ним, хотя не видел их уже больше четверти века. Не думаю, что его держит на Итаке сытая и обеспеченная жизнь – ведь его отец был властителем острова, хотя и небольшого, но плодородного; вернись Евмей в отчий дом, он стал бы зажиточным человеком. Будь я на его месте, я бы давно сговорилась с какими-нибудь мореходами, пригнала им стадо хозяйских свиней в качестве оплаты и сбежала бы обратно на родину – благо остров, на котором провел детство Евмей, лежит всего в нескольких днях пути от Итаки. А он все ждет, что вот вернется с войны Одиссей, наградит его за верную службу и даст ему хорошую жену. Евмей считает, что служить хозяевам – это долг раба, даже если он родился свободным.

Честно говоря, я и сама всегда так думала, но однажды мне пришла в голову странная мысль: а что, если меня, когда я, несмотря на возражения Антиклеи, убегаю одна купаться в море, похитят пираты и продадут на какой-нибудь далекий остров? Неужели моим долгом станет повиновение хозяевам? С одной стороны – да, на то воля богов; ведь и Геракл, когда его продали в рабство, повиновался Омфале, хотя, наверное, мог без труда бежать от нее. Но с другой стороны, я супруга царя, мой долг – жить в доме мужа и хранить ему верность... Если бы мой господин захотел разделить со мной ложе, неужели я должна была бы нарушить супружеский обет? Но ведь и супружеский обет – это всего лишь долг, если нет любви.

Наверное, глупо рассуждать, какой долг выше: перед мужем или перед господином. Выше – только любовь. Именно она правит миром, ну и еще, наверное, голод – так говорит Полиб, жрец из храма Афродиты...

У Одиссея была моя любовь, и он не знал, что такое голод, однако он уплыл на эту проклятую войну и ни разу не вернулся повидать меня. Ни разу за почти десять лет...

Но я рада, что он не сделал этого. Ведь Троя далеко от Итаки – ни одному из ахейских царей не пришлось бы плыть домой так долго, как моему мужу. Моря полны опасностей, там бушует Посейдон, там безумствуют ветры – ледяной северный Борей и буйный Евр, там хозяйничают пираты... И даже если бы Одиссей отправил ко мне, например, Еврибата с весточкой, он рисковал бы потерять корабль...

Муж, уверенный в своей жене, не будет напоминать ей о себе. Настоящей любви не нужны письма, потому что мысль или чувства, изложенные на глине, становятся ложью. Разве можно выразить любовь теми же самыми закорючками, которыми Евринома записывает количество амфор в подвалах? Но и слова, которые мы могли бы передать друг другу через Еврибата, и они – ложь.

...Вот я просыпаюсь рано утром; в крохотное оконце едва пробивается рассвет, и в полутьме я скорее чувствую, чем вижу Одиссея, лежащего рядом. Наши плечи чуть соприкасаются. Я осторожно прижимаюсь к нему, кладу голову ему на грудь, и он, не просыпаясь, обнимает меня. Он тихо дышит, и я вдыхаю его запах, вбираю тепло его тела... Я сплю и не сплю, я поглощена теплом, покоем, счастьем... А рассвет разгорается, и вот уже его лицо становится отчетливо видно на подушке. Я протягиваю руку и глажу его по лбу, перебираю волосы, а он в полусне трется щекой о мою ладонь... Может быть, это и есть правда о нас...

Было скота у него без числа. Средь мужей благородных

Столько никто не имел ни в итаке самой, ни на черном

Материке. Даже двадцать мужей, если вместе их взять всех,

Столько богатств не имели. я все их тебе перечислю.

На материк ты пойдешь – по двенадцать его там коровьих

Можешь стад увидать, свиных, овечьих и козьих.

Их и чужие пасут и рабы самого господина.

А на Итаке – в конце ее самом – пасется вразброску

Козьих одиннадцать стад под надзором мужей превосходных.

Поочередно они пригоняют козла ежедневно

В город, из жирных козлов отобрав, кто покажется лучше.

Я же этих свиней тут пасу, охраняю от бедствий...

Гомер. Одиссея

Двенадцать закут для свиней. По пятьдесят свиноматок в каждой закуте. Триста шестьдесят кабанов. Четыре сторожевых собаки. Четыре раба-свинопаса. Надсмотрщик – раб Евмей.

Я должна наконец сказать о самом страшном. Когда я начала понимать это? Наверное, лет через пять после того, как Одиссей ушел на войну. Но догадывалась я, конечно, и раньше, просто я боялась признаться сама себе в том, что с Телемахом что-то неладно. После того ужасного дня, когда Паламед бросил его в борозду, мой сын стал каким-то странным. Он теперь редко улыбался и иногда застывал, глядя в одну точку. Но чаще, наоборот, делал много ненужных движений, волновался и плакал. Порою у него случались судороги. Антиклея и рабыни уверяли меня, что это бывает у многих младенцев и что это пройдет, но мне не было дела до других детей – я хотела, чтобы мой ребенок был самым здоровым, самым веселым, самым счастливым...

Ходить он начал поздно, а говорить еще позже. Но потом все как-то наладилось, и я перестала волноваться. А когда Телемаху исполнилось пять лет, меня стало удивлять, что он не может играть с другими детьми. Он все время чего-то боялся и старался избегать своих шумных сверстников. Евриклея говорила, что это хорошо, – сыну царя не следует возиться с сыновьями рабынь. Но мне было неспокойно. Ведь Телемаху предстояло стать не только царем, но и воином, а он не умел и не хотел бегать и драться. Иногда же на него находили приступы дикой злобы, и он кусал и бил всех, кто ему подвернется под руку. Впрочем, это случалось редко – обычно Телемах был послушным мальчиком, хотя и очень нелюдимым, и мне хотелось верить, что он выправится. Наверное, если бы его воспитывал отец или даже просто любой мужчина-воин, все сложилось бы иначе. Но во дворце не было мужчин, кроме нескольких старых рабов. Лаэрт пропадал у себя в саду А другие итакийцы к нам заглядывали редко: ведь ни у меня, ни у Антиклеи не было родичей на Итаке.

Я пыталась посоветоваться с Ментором, но он ничего ж понимает в маленьких детях, кроме того, он старик. Он сказал, что сын Одиссея обязательно станет великим воином и царем – иного не допустит Афина...

О Одиссей! Почему ты не остановил коня на мгновение раньше!

Я исполнила свое обещание и, когда Меланфо, дочери Долия, исполнилось пять лет, взяла ее во дворец. Она была чудесной девочкой – веселой, развитой, хорошенькой. Я учила ее прибирать мою комнату и выполнять мелкие поручения, но чаще она просто носилась по дворцу, что-то напевала и ласкалась ко всем. Я старалась не слишком стеснять ее свободу – когда она подрастет, ей еще придется натерпеться от Евриклеи. Кроме того, мне казалось, что общение с ней полезно для Телемаха. И действительно, он как-то оживал в ее присутствии и даже пытался неумело играть с ней. Когда я видела их рядом, мне начинало казаться, что все будет хорошо.

В те годы мне стали часто сниться похожие сны. Помню один из них. Мы с Одиссеем обнаженные лежали рядом на кровати. Было почти светло – какие-то прозрачные сумерки, – и его кожа молочно светилась. Он и наяву был очень белым, никакое солнце не могло позолотить его кожу – она только краснела и покрывалась волдырями.

Одиссей протянул руку и погладил меня по бедру. Я ощутила желание, перекатилась на живот и склонилась над ним; он коснулся губами моих грудей. И тут в спальню вошла Евриклея и стала там прибираться, не обращая на нас внимания. Мы отстранились друг от друга, я пошарила рукой в поисках покрывала и нашла какую-то тряпку – ее хватило только, чтобы укрыться до пояса.

А рядом с ложем уже сидел на табурете Евмел, муж моей сестры Ифтимы. Он стал обсуждать с Одиссеем подробности вчерашней охоты, а я лежала, спрятав лицо на животе у мужа, во влажных, остро пахнущих завитках волос, и не могла подняться, потому что стыдилась показать Евмелу свою обнаженную грудь. Рука Одиссея скользнула под ткань, пальцы прошлись по внутренней поверхности бедра. Желание нахлынуло так внезапно, как это бывает только во сне. И мы уже прижимались друг к другу, надежно скрытые под невесть откуда взявшимся огромным покрывалом. Одиссей привстал, сейчас он упадет на меня, обрушит на меня удары своих бедер... Но его неосторожное движение сбросило покров с наших голов и плеч. А в дверях стоят Лаэрт и Антиклея и смотрят на нас.

Какие-то люди заполонили спальню, и мы с Одиссеем поднялись с ложа – почему-то мы уже были одеты в легкие хитоны. Одиссей взял меня за руку и потащил за собой. Мы бежали мимо усадеб, полных народа, – там, за городом, слева от тропы, есть потайное ущелье, в котором можно укрыться... Мы упали в высокую траву, когда из грота вышел старенький жрец Фидипп. Он неодобрительно посмотрел на меня и сказал: «Об этом ты тоже хочешь писать на своих табличках?»

Я испугалась, потому что Одиссей до сих пор не догадывался ни о каких табличках, и проснулась.

Как хорошо, что это был сон! Но почему во сне мой муж никогда не может подарить мне наслаждение? Сколько сотен раз это было: тайные прикосновения, бесплодные объятия, и всегда кто-то и что-то мешает мне отдаться...

И в то же время совсем чужие люди заставляют меня испытывать блаженство во сне. Но ты, что читаешь мои таблички через много лет с тех пор, как мое тело обратилось в прах или пепел, должен поверить, что даже во сне я ни разу не позволила постороннему мужчине касаться того, что по праву принадлежит только мужу. Другое дело, что во сне происходят иногда странные вещи. Кто-то подсаживает тебя на колесницу и вдруг сжимает колено горячей рукой – и этого достаточно, чтобы бутон, набухший внутри тебя (когда это успело случиться?), вдруг прорвался упоительными судорогами. И ты просыпаешься и не можешь понять, почему это произошло и кто соучастник.

Но ведь это же не измена и не ложь?

Я знаю, что часто сны посылают нам боги. Бог может создать призрак любого человека, как живого, так и сошедшего в царство Аида, – призрак этот становится у твоего ложа и ведет с тобой разговор, дает советы, может и солгать... Бывают обманные сны, говорят, один такой сон Зевс послал Агамемнону совсем недавно, на десятом году войны. Призрак, имевший вид царя Нестора, явился предводителю войска и пообещал, что ахейцы сегодня же овладеют широкоуличной Троей. Проснувшись, Агамемнон понял, что видел сон, но поверил ему и повел войска в битву.

Я слышала, что сны приводит на землю бог лжецов Гермес.

Далеко на западе, в глубинах Тартара, есть ворота из гладкого рога – через них выходят из своего жилища провидческие сны. Но там же стоят ворота из слоновой кости – сквозь них на землю вырываются сны, призванные морочить людей. И те и другие сны живут во мраке, в самых страшных подземельях Ночи, – как различить их?

Странник, бывают, однако, и темные сны, из которых

Смысла нельзя нам извлечь. И не всякий сбывается сон наш.

Двое разных ворот для безжизненных снов существует.

Все из рога одни, другие – из кости слоновой.

Те, что летят из ворот полированной кости слоновой,

Истину лишь заслоняют и сердце людское морочат;

Те, что из гладких ворот роговых вылетают наружу,

Те роковыми бывают, и все в них свершается точно.

Гомер. Одиссея

Однажды, когда я ранним утром бежала по тропинке к морю, из миртовых зарослей вышел юноша и стал у меня на пути. Я узнала его: это был Амфимедонт, сын Меланея, одного из самых знатных жителей Итаки.

– Радуйся, богоравная Пенелопа! – Его голос дрожал от волнения.

– Радуйся и ты, достойный Амфимедонт!

Интересно, чего он хочет от меня? Ко мне как к царице иногда обращались просители, но это случалось не часто, ведь в отсутствие Одиссея все вопросы на Итаке решал совет старейшин. Кроме того, просителю подобает явиться во дворец, а не сторожить царицу на уединенном склоне.

Замужней женщине не пристало беседовать с посторонним мужчиной без свидетелей, и я хотела быстрее пройти мимо, но он пошел рядом со мной по узкой тропе. Я не знала, как отделаться от него. Наши руки почти соприкасались, и мне пришлось сойти на траву.

От него пахло цветочной пыльцой – наверное, он давно уже лежал в зарослях и ждал меня. И еще я почувствовала какой-то неуловимо знакомый запах – так пахло от Одиссея, когда он входил ко мне в спальню в жаркий полдень. Запах чистой, чуть влажной кожи, опаленной солнцем. Но сейчас было раннее утро... Почему же так горит его лицо, как будто его сжигает полуденный Гелиос?