Текст книги "Мой муж Одиссей Лаэртид"

Автор книги: Олег Ивик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– А ты, Антиклея, разве ты не останешься? Ведь некоторые женщины, я знаю, сидят с мужчинами... Ну или хотя бы прядут у очага... Я помню, Клитемнестра принимала гостей вместе с Агамемноном. И Елена всегда...

Антиклея изменилась в лице:

– Ты хочешь кончить так, как Елена?

Все разговоры в мегароне смолкли, все взоры обратились на меня. Я увидела, как исчезла улыбка на губах моего мужа, как он гневно хмурит брови. Он гневается на мать? О нет, я не хочу в первый же день стать причиной раздора. Я повернулась и пошла прочь из залы. У меня за спиной слышалось шушуканье гостей, и я резко выпрямила плечи. Я никого из них не знаю, и мне все равно, что они говорят. Сзади раздались шаги – кто-то поднимался по лестнице вслед за мной. Одиссей. Он нагнал меня в узком коридоре, ведущем в спальни. Я могла быть гордой перед чужими, но, когда он схватил меня за руку, я почувствовала, как глаза наполняются слезами, и попыталась отвернуться. Он грубо дернул меня к себе.

– Запомни, если ты еще раз посмеешь пререкаться с моей матерью, тем более при посторонних, ты можешь отправляться обратно к себе в Спарту.

– Но Одиссей... Я же только хотела...

– Мне все равно, чего ты хотела. Моя жена не должна давать пищу для пересудов. Сам я не возражал бы, если бы ты сидела у очага и пряла, и даже принимала участие в разговоре. Но если моя мать против, ты не смеешь спорить. Ты ни с кем в этом доме не смеешь спорить. Моя жена должна быть лучшей из жен. А если уж боги не послали мне этого счастья, ее по крайней мере должны считать таковой. Ты все поняла?

– Да.

– Иди к себе в спальню и ложись спать. – Он внезапно смягчился, протянул руку и вытер слезы на моих щеках. – Ну, не плачь. Жена Одиссея не должна плакать. Все будет хорошо.

– Я не плачу... – Я развернулась и пошла в спальню. Слезы высохли сами – он не должен видеть меня плачущей.

Потом я много думала об этом дне: Одиссей конечно же был прав. Если мой муж придает такое большое значение тому, что скажут люди, я, его жена, должна быть безупречна в глазах окружающих... И все-таки, когда я вспоминаю свое прекрасное счастливое лицо в серебряном зеркале, аромат мирта и нежные звуки форминги, летящие над залой, мне кажется, что... Впрочем, я была всего лишь глупой тщеславной девочкой...

...Я взяла табличку из рук Евриномы. Так вот что означают эти каракули. Это – моя свадьба. Вина – семьсот больших амфор. Коз и свиней – по двести голов...

– Осторожнее, госпожа! Они такие хрупкие! А ведь в них – вся правда о нашей жизни.

– Разве правда в том, сколько мы съели свиней и выпили вина?

– А в чем же еще? ...Вот ты, госпожа, сердилась на свою сестру Ифтиму за то, что она долго не навещала тебя, ты говорила, что у нее нет сердца и что ты знаться с ней не хочешь. А потом Ифтима приехала, и ты радовалась и целовала ее, и сказала, что лучше ее нет на свете. Так хорошая у тебя сестра или нет? Любишь ты ее или нет? Этого и сами боги не скажут, а уж люди и подавно. В чем же тут правда? А я скажу тебе, в чем.

Евринома порылась в другой корзинке, достала табличку, поднесла к глазам:

– А правда в том, что ты подарила своей сестре три узорных пеплоса, и золотой двуручный кубок для ее мужа, и сладкое вино для ее детей – вино из винограда, который растет на самых жарких склонах Нерита. Рабы перевязывают ножки его гроздьев шерстяными нитками, чтобы влага не наполняла ягоды, и они подвяливаются на солнце и становятся сладкими как мед. И вино из него сладкое и крепкое, как ни одно другое. Я добавила в него пряности – торговец говорил, что привез их из самого Египта, и запросил за них десять бронзовых треножников и десять лучших покрывал, сотканных твоими рабынями. У нас в подвалах хранилось двенадцать амфор такого вина, и шесть из них ты подарила детям Ифтимы. а остальные шесть вы выпили вместе с ней и ее почтенным супругом Ев мелом. И это правда, которую нельзя истолковать превратно, это не та правда, которую сегодня ты видишь так, а завтра иначе. Двенадцать амфор, это двенадцать амфор, и они всегда ими останутся.

–Даже когда они выпиты?—пошутила я.

– Даже тогда, – серьезно ответила Евриномз, – ведь на моих табличках они пребудут вечно.

^{Два котла-треножника критской работы с изображениями козьих голов; 1 котел-треножник с одной ножкой и единственным ушком; 1 котел-треножник критской работы с обгорелыми ножками, негодный; 3 сосуда для вина; 1 большой сосуд «дипас» с четырьмя ушками; 2 больших сосуда «дипас» с тремя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» с четырьмя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» с тремя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» без ушек.}

Табличка Та 641 из Пилосского дворца

Надо признаться, что вообще-то я умею писать. Ты, читающий эти таблички, и сам это понял – ведь не стала бы я диктовать свои мысли рабыне. Каракули Евриномы я разбираю с трудом, но думаю, что это ее вина, а не моя. А я могу покрыть табличку красивыми и четкими знаками, которые нетрудно прочесть любому грамотному человеку.

Когда отец учил меня грамоте, он надеялся, что я буду с Итаки сообщать ему о важных новостях. Но потом ни одно письмо так и не было написано. Ведь для того, чтобы его доставить, надо посылать корабль – я не смела просить об этом мужа, когда же он уплыл на войну, у меня не осталось судов, а одолжаться у соседей я не хотела. Да и не надо им было знать, что я владею искусством письма. Наверное, это рабское занятие не пристало царице, хотя среди мужчин ему обучены многие знатные герои и цари, и они ничуть не стыдятся. Но и они пишут очень редко.

Собственно, единственная уважительная причина, чтобы свободному человек взять в руки сырую глиняную табличку и стилос, – это необходимость написать кому-то письмо, а такое случается не часто. Ведь письмо не доплывет до адресата само, его так или иначе надо поручить доверенному гонцу. А тогда уж проще передать поручение на словах. Если гонец человек сметливый, он все расскажет убедительно, да еще и выберет подходящий момент. С просьбой о золоте он обратится после дружеского пира, когда собеседник сыт, благодушно настроен и слегка пьян. Если надо призвать людей на войну, он подождет, когда молодые мужчины соберутся на палестре для тренировок. Разогретые воинскими упражнениями, опьяненные только что одержанными победами, они не откажутся выступить на помощь союзникам. Если же поручение адресовано к женщине, умный гонец выберет день, когда она хорошо выглядит, и ни в коем случае не в полнолуние. А для особо важного поручения можно и служанок подкупить, чтобы узнать тайны супружеского ложа, чтобы не обратиться с просьбой в дни месячных истечений или в дни, когда между супругами что-то неладно... Разве глиняная табличка сможет все это предусмотреть? Разве она подберет нужные слова в нужный момент?

Если кто-то однажды решит прочесть мои записи, я не могу удержать его, чтобы он не брался за них в раздражении или гневе. Я не могу проследить, чтобы он выбрал для этого теплый безветренный день и приказал рабам поставить для него ложе в уютном портике и развести сладкого вина... Но я очень надеюсь, что ты, читающий сейчас эти строки, сам позаботился обо всем. А еще – отошли шумливых рабынь и прикажи, чтобы никто не тревожил нашу беседу, текущую через года и столетия; оставь только мальчика с опахалом и раба, который станет неспешно читать таблички вслух. И тогда это будет больше напоминать дружескую беседу с моим гонцом, чем чтение писем. Ведь чтение еще никого не довело до добра.

Обычно письмо пишут, если хотят кого-то обмануть или убить, сделать то, о чем не скажешь гонцу, что стыдно и страшно выразить словами – ведь боги могут услышать. Глиняные таблички посылают друг другу цари, и дело часто кончается войной...

Однажды, еще в доме отца, я слышала, как аэд пел о Беллерофонте, внуке Сизифа, – его пыталась соблазнить жена его друга, царя Пройта. Беллерофонт отказался, и женщина в отместку оклеветала юношу перед мужем: она сказала, что герой хотел ее изнасиловать. Пройт не посмел сам убить гостя и отправил его с письмом к своему тестю, царю Ликии. В письме содержалась просьба погубить гонца: аэд пел, что там были начертаны «смертельные знаки». Да и что еще могло быть в письме? Ясно же, что добрые пожелания Пройт передал бы на словах, не пачкая руки о глину. Правда, Беллерофонт остался жив – царь Ликии отправил его сражаться с Химерой, с амазонками и народом солимов, а когда герой победил всех, устроил ему засаду, но ни один из нападавших не вернулся назад. Тогда царь понял, что боги покровительствуют Беллерофонту, и отказался от мысли погубить его. Герой даже женился на царской дочке, но кончил он все равно плохо. Говорят, он пытался подняться на небо на своем Пегасе, и боги разгневались. А я так думаю, что все дело в этом злосчастном письме. Если где-то написано, что ты покушался на жену друга и что тебя надо убить, можно сколько угодно игнорировать эти «смертельные знаки», можно забыть о них, можно выкинуть табличку, но она будет лежать в мусорной яме и ждать своего часа... Наверное, надо было размочить ее и смять – не знаю...

А что, если «смертельные знаки» продолжают жить своей жизнью после смерти таблички? Лучше не писать ничего такого, о чем потом можешь пожалеть...

Однажды я застала Евриному в узком боковом проходе, который ведет из мегарона в комнаты второго этажа. Она сидела на ступеньке и вытирала слезы.

– Что с тобой, Евринома?

– Я вспомнила нашу госпожу...

Евринома была искренне привязана к моей свекрови, но с ее смерти прошло уже около года... Ключница всхлипнула и протянула мне табличку:

– Вот, завалилась за сундук. А я стала прибираться и нашла. Помнишь, она просила принести жертвы, чтобы боги исцелили ее... Все надеялась дожить до возвращения сына... Лаэрт тогда уже был немного не в себе, и она меня попросила... Я ходила в храм вместе с Евридикой и девочками. Мы отнесли пять амфор вина, пеплос, который госпожа сама соткала, и трех овец отогнали. Вот оно все на табличке, как будто сейчас в кладовой лежит... А госпожа в Аиде...

Я не знала об этом жертвоприношении. Я считала, что Антиклея умерла скоропостижно: милостивая Артемида пустила свою стрелу, и старуха скончалась без мучений, которыми чревата долгая старость. Значит, она понимала, что умирает, а мне не сказала и о жертвах просила не меня...

– А вот что с нею положили: две амфоры с маслом, три с вином, кратер расписной, дорогой работы, кубок серебряный двуручный, веретено и ее любимый сосудик с благовониями. – Евринома всхлипнула. – Эти две таблички – все, что от нее осталось. Я все корзины пересмотрела – больше ни одной нет, где бы она поминалась. Свадьбу-то она играла, когда меня еще в доме не было. Она ведь скромная была, жертвы когда и приносила, то за других: за мужа, за сына, за тебя, Пенелопа. Правнукам ее и вспомнить будет нечего: только как она болела и умерла.

Я взяла из рук Евриномы таблички, и в памяти вдруг всплыло одно весеннее утро примерно год назад. Я проснулась от оглушительного пения птиц: соловьи до звона в ушах заливались на горе над моим окном. Солнце еще не встало, и все вокруг было прозрачным, зыбким, серебристо-серым. Только небо чуть теплилось на востоке – это заря-Эос распахнула двери своей наполненной розами спальни. Надев шафранное платье, она поднималась из струй Океана, нежно касаясь неба пурпурными пальцами. Я больше всего люблю этот час, когда ночь уже ушла, а утро еще не наступило. Час, когда далеко на западе, в тех местах, где Атлант держит на плечах небесный свод, богиня Ночь возвращается домой и, переступая через медный порог своего жилища, встречается с дочерью по имени День, которая спешит сменить ее на земле...

Я спустилась в мегарон – там было пусто и тихо, очаг давно погас. Пахло вчерашним дымом. Но рабыни уже успели распахнуть двери маленького вестибюля, и первый солнечный луч упал на чисто вымытый влажный пол. Я выбежала в портик, на солнце. Камни холодили босые ноги. Две зеленые ящерицы шмыгнули по ступеньке и скрылись в какой-то трещине – наверное, у них была любовь. Мне стало весело, как в детстве... И вдруг я увидела Антиклею. Она стояла в коридорчике, прислонившись лицом к дверной притолоке, и стонала, раскачиваясь всем телом. Мне неловко было смотреть на нее, и я не знала, что мне следует сделать. Лучше всего было не вмешиваться. Я проскользнула мимо и побежала вниз по тропинке, туда, где море уже полыхало в лучах раннего солнца, – я хотела успеть искупаться до того, как рабыни накроют завтрак.

.. .И если я не напишу об этом сейчас, то никто никогда не узнает, как она стояла, уткнувшись лицом в холодную медь. Платье на ней было надето наизнанку – наверное, она проснулась в темноте и не захотела тревожить рабынь. Она оделась на ощупь и спустилась вниз, по черным ступеням, в серое зарождающееся утро. В мегароне было холодно и сыро. Она стояла совсем одна и знала, что уже никогда не увидит своего Одиссея. Муж давно предпочитал ей общество собутыльников и рабов. И что-то болело у нее в груди, и так громко орали птицы, не давая забыться. И солнце вставало, чтобы начался еще один ненавистный день. И ничего нельзя было поделать с этим, потому что Зевс только однажды задержал наступление нового дня, чтобы дольше наслаждаться любовью Алкмены... И надо было идти и жить. Надо было переодеть платье, и распорядиться о завтраке, и задать дневной урок рабыням-ткачихам, и принять заезжих торговцев, и попытаться продать им накопившиеся в кладовых хитоны и покрывала... Столько всего надо было успеть.

Она хлопотала целыми днями, и от нее остались две таблички: пять амфор вина, пеплос, три овцы, сосудик с благовониями...

– Так же и я вот погибла, и час поразил меня смертный.

Но не в доме моем Артемида, стрелок дальнозоркий,

Нежной стрелою своей, подошедши, меня умертвила.

Не от болезни я также погибла, которая часто,

Силы людей истощая, из членов их дух изгоняет.

Нет, тоска по тебе, твой разум и мягкая кротость

Отняли сладостный дух у меня, Одиссей благородный! —

Так говорила. раздумался я, и пришло мне желанье

Душу руками обнять скончавшейся матери милой.

Трижды бросался я к ней, обнять порываясь руками.

Трижды она от меня ускользала, подобная тени

Иль сновиденью. и все становилось острей мое горе.

Громко позвал я ее и слова окрыленные молвил:

– Мать, что бежишь ты, как только тебя я схватить собираюсь,

Чтоб и в жилище Аида, обнявши друг друга руками,

Оба с тобою могли насладиться мы горестным плачем?

Иль это призрак послала преславная Персефонея

Лишь для того, чтоб мое усугубить великое горе? —

Так я сказал. и почтенная мать мне ответила тотчас:

– Сын дорогой мой, меж всеми людьми наиболе несчастный!

Зевсова дочь Персефона тебя обмануть не желает.

Но такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:

В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;

Все пожирает горящего пламени мощная сила,

Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,

Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.

Гомер. Одиссея

Я пошла в город, в хижину, в которой живет песнопевец Фемий. Фемий беден, у него нет ничего, кроме форминги, на которой он себе аккомпанирует. Даже рабов у него нет. Но его почти каждый день зовут на пир в какой-нибудь богатый дом, а иногда и в два, поэтому он не голодает. На пирах ему достается один из лучших кусков, и все стараются угодить ему.

Аэд удивился моему приходу. Он подал мне табурет и извинился, что ему нечем угостить меня. Впрочем, угощать меня ему было бы не слишком прилично. Да и сам мой визит к постороннему мужчине выглядел странно. Но мне надо было поговорить с Фемием с глазу на глаз.

– Фемий, ты поешь о богах и героях. Боги и без того бессмертны, им это, может, и все равно. Но люди, о которых ты поешь, уподобляются богам. Память о них не исчезнет, и значит, они будут жить вечно. Но ведь не одни герои хотят жить вечно. А мог бы ты спеть, например, об Антиклее? Она была просто женщиной, но она умерла, и от нее ничего не останется, если ты не споешь о ней.

Я рассказала ему о табличках, которые хранит Евринома. Фемий засмеялся:

– У рабов своя правда и свое представление о бессмертии. Лишь великие деяния заслуживают того, чтобы о них помнили грядущие поколения. Твоя свекровь была достойной женщиной, она была добра, умна, правдива и щедра, но она не совершила ничего великого. Но может быть, я просто не знаю об этом? Я был бы рад прославить ее.

– Нет, да простит меня ее душа, пребывающая в Аиде. Она не была ни слишком добра, ни щедра, она была глуповата и очень любила приврать. И она ничего особенного не совершила. Но она любила своего сына и тосковала о нем. Когда-то она была молодой девчонкой, тело ее расцветало, как бутон, она радовалась солнцу и пению соловьев и надеялась на счастье. А счастье не пришло, и она умерла совсем одинокая. Неужели никому и никогда это не может быть интересно? Ведь и другие люди живут и умирают точно так же... И я когда-нибудь так же умру. Я хочу знать, как это бывает у других. Я хочу, чтобы другие знали, как это было и будет со мной.

– Это никому не нужно, – возразил Фемий, – и в этом нет правды. Ведь никто не знает в точности, что чувствовала достойная Антиклея, о чем она мечтала, была ли она счастлива. И про тебя я ничего не знаю в точности. Сегодня ты прибегаешь ко мне печальная и полная забот о давно почившей свекрови. А завтра твой муж вернется в свой дом с молодой пленницей, и ты поссоришься с ним и проклянешь все его семейство и Антиклею в том числе. Чувства и мысли людей лживы, а я пою лишь об их деяниях – только в этом правда.

– Но когда ты поешь об аргонавтах, это совсем непохоже на то, что рассказывает мой свекор Лаэрт. Он ведь участвовал в походе за золотым руном. Он прошел весь путь на «Арго» от Иолка до царства Эета и обратно. Он вместе с Ясоном сражался в Колхиде, вместе с ним похищал Медею у ее отца. В его рассказах все было иначе. Например, ты пел, что дракона, который охранял руно, усыпила Медея с помощью своего зелья. А Лаэрт рассказывал, как Ясон сразил этого дракона мечом и сам Лаэрт помогал ему. Быки, на которых Ясону было велено вспахать землю, выдыхали не пламя, а только дым. И воины, с которыми сражались аргонавты, были самыми обычными, а вовсе не выросли из драконьих зубов. А Медея, если верить Лаэрту, была довольно склочной девкой и с колдовством у нее не слишком ладилось.

– А почему ты считаешь, что Лаэрт рассказывает об этом правдивее, чем я?

– Потому что он там был.

– Но мой дар внушен мне богами. А Лаэрт видел и запомнил лишь то, что боги дозволили видеть и запомнить простому смертному. Я вот считал твою свекровь честной и умной женщиной, а ты только что сказала, что она была глупа и лжива. А ведь мы оба прекрасно знали ее. Как же ты хочешь, чтобы Лаэрт правдиво судил о драконе, который был сражен полвека назад, и о Медее, которую он знал достаточно недолго, причем тогда же.

– Мой отец Икарий знал Медею, когда она давно разошлась с Ясоном, жила в Афинах и была замужем за Эгеем. Он говорил, что она казалась довольно-таки испуганной старушкой, – не верилось, что она умеет колдовать. А ты поешь, что она великая волшебница.

– Так поведали мне музы. Мои песни разжигают в юношах мечты о подвигах и странствиях. Послушавши меня, воины снаряжают свои корабли и отправляются на поиски новых земель, надеясь найти там золото и прекрасных волшебниц. Никто не захочет плыть в Колхиду за «склочной девкой», которая превратится в «испуганную старушку». А кем она была на самом деле, не мне судить. Но я доверяю божественным музам больше, чем старику Лаэрту, который пьет слишком много вина и не всегда помнит, где провел вчерашний вечер...

– Не надо говорить так о моем свекре.

Фемий смутился.

– Не обижайся на меня, разумная Пенелопа. Я друг Лаэрта и только поэтому и позволяю себе говорить о нем так вольно. А об Антиклее я подумаю, точнее, вопрошу муз. Ее земная жизнь не стоит особых упоминаний. Но может быть, музы поведают мне о том, как она пребывает в Аиде. Царство мертвых само по себе стоит песен... Не расстраивайся, война идет к концу, ведь было предсказано, что Троя падет на десятом году осады, а этот год уже наступил. Скоро твой муж вернется домой, я приду к вам во дворец и спою не только про его подвиги под Троей, но и про то, как его достойная мать и в Аиде хранит любовь к сыну... А вы за это почтите меня вкусным обедом и новым хитоном.

Только тут я обратила внимание, в какое рванье одет Фемий. На пиры он обычно приходит в хорошем платье, но, наверное, ему приходится его беречь.

– Я вижу, боги не слишком щедро награждают тебя за твои правдивые песни.

Аэд встал и резко выпрямился. Голова его почти касалась потолка его жалкой хижины.

– Платьем и обедом меня награждают люди. А боги уже наделили меня великим даром – прозревать истину и петь о ней. И других даров мне от них не надо.

Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди.

Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила

Муза сама, и племя певцов она любит сердечно.

Гомер. Одиссея

Жрец Фидипп и Фемий, конечно, правы: простые женщины, такие, как я и Антиклея, не стоят того, чтобы их увековечивать – будь то хоть в песнях аэдов, хоть на глиняных табличках. Знаки для табличек придумал, говорят, сам Аполлон, и даже если рабы используют их в кладовках, мне, царице, невместно писать о том, что последующие поколения царей и героев сочтут недостойным чтения.

Но мне жаль, что, когда я уйду в Аид и стану бесплотной, лишенной памяти тенью, со мною вместе навеки исчезнет целый мир маленьких радостей, горестей и ощущений. Солнечное пятно на влажном после мытья полу мегарона. Вкус горячего подслащенного вина, которое тебе приносят в постель во время болезни. Запах молодой хвои, которую ты жуешь, сидя на скале под сосной. Или вот еще, самое главное: солнечный полдень в уединенной бухточке; ты скидываешь платье и врезаешься головой в прохладную воду. Тело сразу теряет вес; четкие линии и яркие цвета сменяются зыбкими переливами желтого, серого и зеленого; во рту и в носу – вкус и аромат моря. Плывешь вниз, мимо валунов, водоросли колышутся, пестрая солнечная сетка играет на камнях, а потом дно обрывается, и дальше – бездна. Тело послушно малейшему приказу: чуть изогнула стан, повела плечом, и вот уже мир перевернулся, и ты не знаешь, где верх, где низ, и паришь в голубом сиянии, а потом тебя медленно влечет куда-то, где маслянистое пятно солнца играет на поверхности.

Все это уйдет... Останется лишь скупое упоминание в песнях аэдов – о том, что у великого героя Одиссея была верная жена Пенелопа. Что ж, мне хватит и этого бессмертия.

Женщины – отражения мужчин. Мое отражение в серебряном зеркале смеется и движется, но стоит мне отклониться, и отражение исчезает. Быть может, оно и живет там, в глубинах зеркала, своей тайной жизнью, но об этой жизни никто не знает и она никому не нужна. Так и мать, и жена – они существуют для окружающих, пока существует на земле или в памяти потомков сын и муж, с которым неразрывно связаны их судьбы.

И сейчас я должна наконец признаться, что не ради себя, и уж тем более не ради Антиклеи я стала делать заметки на глиняных табличках. Что могу я сказать о нас? Лишь то, что каждый наш шаг, и каждый наш вздох, и каждая наша мысль – о Нем.

Его воспоют аэды, о нем будут говорить, вспоминать его и завидовать ему многие поколения людей. И то, что они скажут о нем, наверное, будет правдой. Но никто из людей, порожденных для смерти, а быть может, и никто из бессмертных богов не знает этого человека так, как знаю его я, и никто не скажет о нем такой правды, которую я, Пенелопа, дочь Икария, могу сказать о своем муже, итакийском царе Одиссее Лаэртиде.

Корзина 2

Ты же теперь мне скажи, ничего от меня не скрывая:

Кто ты? Родители кто? Из какого ты города родом?

Гомер. Одиссея

Отец Одиссея – Лаэрт, сын Аркесия. Аркесий же родился от Кефала, известного тем, что он стал любовником богини Зари Эос и нечаянно убил свою супругу Прокриду во время охоты. Впрочем, сам Аркесий к Эос прямого отношения не имел – он был рожден смертной женой Кефала. Подвыпивший Лаэрт любит порассуждать о том, что на самом-то деле отцом Аркесия (а значит, и его дедом) был Зевс, но на трезвую голову он об этом не рассказывает. Так что по отцовской линии род Одиссея считается не слишком знатным. Аркесий, а за ним и Лаэрт правили Итакой и близлежащими островами – Замом, Дулихием и Закинфом, кроме того, им принадлежала небольшая полоса прилегающего материка.

Царство это – не меньше многих других, но все четыре острова каменисты и покрыты лесами, особенно Закинф. Здесь мало пахотных земель; быки и кони не могут пастись на горных склонах, и их держат в основном на материке. Поэтому живут островитяне небогато.

Антиклея, мать Одиссея, принадлежала к более знатному, хотя и не царскому роду: ее отец Автолик был сыном Гермеса и Хионы – смертной красавицы, которая приходилась внучкой самому Зевсу. Однажды Хиона случайно повстречалась с Аполлоном и Гермесом, и оба пленились ее красотой. Гермес не стал терять времени даром – он усыпил девушку и овладел спящей помимо ее воли. Аполлон явился к ней в тот же вечер и проник в дом под видом старухи. Любовные связи богов никогда не остаются бесплодными, и Хиона разрешилась двойней: от Аполлона родился знаменитый музыкант Филаммон, а от Гермеса – Автолик, отец моей свекрови.

Гермес покровительствует пастухам и путникам, но прежде всего он помогает лжецам и ворам. Пастухом Автолик не стал, путешествовать же ему пришлось немало, но известность он получил как вор и клятвопреступник. Гермес позволил сыну лгать и при этом клясться его именем. Он наделил Автолика даром менять облик украденных предметов, чтобы хозяин не мог их опознать: превращать черные вещи в белые, а рогатых животных в безрогих и наоборот. Автолик часто воровал скот. Однажды он украл большое стадо у Еврита, царя Евбеи, и сделал так, что заподозрили не его, а Геракла. Он и у Сизифа постоянно уводил стада – они были почти соседями. Но тот в конце концов сумел разоблачить вора: пометил копыта своих быков и по этим следам сумел найти животных на землях Автолика...

Неудивительно, что никто из царей и героев не хотел отдавать дочерей за вора и клятвопреступника, хотя бы он и приходился сыном олимпийскому богу. В результате Автолик женился на незнатной девушке Амфитее. Царства он унаследовать не мог ни от отца, ни от тестя и жил в своем имении в окрестностях Парнаса. У него было несколько сыновей и дочь Антиклея.

Каким образом этот проходимец, уже будучи пожилым человеком, попал в аргонавты, для меня до сих пор загадка. Но он стал спутником Ясона и сопровождал его в Колхиду на знаменитом «Арго». На корабле он сошелся с Лаэртом, будущим царем Итаки, и уговорил его жениться на своей дочери. Плодом этого брака и стал Одиссей.

Антиклея унаследовала от отца любовь к небылицам, но была слишком проста, чтобы извлекать из этого пользу. Мне кажется, она сама верила в то, что придумывала. Лаэрта она держала в подчинении, но не знала, чего от него требовать, кроме мелких домашних уступок. Иногда она накидывалась на него с бранью, обвиняя в ею же выдуманных грехах, и он, очень довольный этим, исчезал из дома – отправлялся к кому-нибудь из друзей и пировал там по нескольку дней. Царь из него был, прямо скажем, неважный, и, когда Одиссей подрос и Антиклея предложила передать власть сыну, Лаэрт только обрадовался.

С тех пор он все чаще стал надолго уходить в сад, отстоявший довольно далеко от дворца. Там был выстроен небольшой домик – в нем жили рабы, смотревшие за деревьями. Лаэрт устроил себе отдельную комнатку, сам охотно возился с виноградом и саженцами, а по вечерам выпивал с садовниками. Антиклея сердилась, ворчала и даже скандалила, но ничего не могла поделать. Тогда она распустила слух, что старик не в своем уме – это казалось ей менее обидным, чем быть попросту брошенной. Одиссей в глубине души считал, что все это совершенно неприлично, но спорить не решался: он был воспитан в строгих правилах и никогда бы не посмел упрекать отца или опровергать слова матери. Впрочем, пока Одиссей еще жил на Итаке, отлучки Лаэрта носили временный характер – только после ухода сына на войну он окончательно переселился в сад. Единственное, что смогла сделать Антиклея, – отправить туда же Долия с семейством (это – рабы, которых отец прислал на Итаку в качестве моего приданого). Долий – человек почтенный и трезвенный, сыновья его послушны и трудолюбивы, а жена слывет хорошей хозяйкой. Антиклея велела им присматривать за мужем, а рабыня должна стряпать ему и обстирывать его.

Одиссей был единственным сыном у Лаэрта, как и Лаэрт у Аркесия. Антиклея родила еще нескольких дочерей, но к тому времени, когда я переехала на Итаку, все они давно уже были замужем и жили на близлежащих островах.

Имя свое Одиссей получил от Автолика: тот очень хотел иметь внука и, когда Антиклея родила, немедленно приплыл на Итаку. Знаменитый вор принял младенца из рук кормилицы Евриклеи, которая сказала ему: «Ты, господин, должен сам назвать ребенка, ведь ты так молился о нем...»

Евриклея намекала, что Автолик может дать внуку имя Полиарет – Намоленный. Но вредный дед захотел сделать по-своему и увековечил себя довольно оригинальным способом. Он заявил, что сам он за свои воровские проделки ненавистен множеству мужей и жен по всей Ойкумене, пусть же и внук его носит имя Одиссей – Ненавистный. Лаэрт и Антиклея не пришли в восторг от такого решения, но Автолик опередил их возражения и пообещал, что сделает внуку богатые подарки к совершеннолетию. После этого родители не рискнули спорить, и ребенок был назван Одиссеем...

Мне хочется верить, что имя не оказало влияния на его судьбу. Одиссей унаследовал от деда его хитроумие, и у кого-то это и впрямь может вызывать раздражение и даже ненависть. Но ведь невозможно угодить всем. Моему мужу случалось совершать поступки, какие мне самой трудно понять и простить. Но кто я, чтобы судить одного из величайших героев Греции, которого уже сегодня упоминают в песнях аэды!

А мои безграничные любовь и уважение к нему с избытком искупают все то, что когда-либо вставало между нами.

Когда Одиссей подрос и стал юношей, он отправился в гости к материнской родне, на Парнас. Особых чувств он ни к кому из них не испытывал и сам признавался, что поехал лишь в надежде на обещанные подарки... Надо сказать, что Одиссей очень любит получать подарки, в этом мы с ним не схожи. Мне всегда больше нравится дарить и видеть радость в глазах того, кому даришь, – ведь это обычно достаточно близкий или, во всяком случае, симпатичный тебе человек. Муж мой устроен иначе, и я уважаю его за это. Он добытчик, настоящий хозяин в доме, и мое легкомысленное отношение к вещам его раздражает – сам он всегда старается иметь дело с людьми, от которых можно получить какую-то прибыль. Вот и к деду он поехал за этим.