Текст книги "Мой муж Одиссей Лаэртид"

Автор книги: Олег Ивик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Людям навстречу тогда выходила она невозбранно,

Сонмами древних мужей и жен не гнушаясь нисколько,

И к очагу среди смертных – бессмертная дева! – садилась.

Правдой ее называли. Она, собирая старейшин

То ли на площади, то ль на широкопространной дороге,

Ревностно установленья народодержавные пела.

* * *

Новый, серебряный род лишь изредка был удостоен

Видеть ее: тосковала она по обычаям прежним.

Но и серебряный век не вовсе был правдой покинут:

С гор отголосчивых в час предвечерний она нисходила

И, человека дичась, не дарила приветливой речью,

Но, заставляя людей собраться на холмах высоких,

Горестно их упрекала, на их указуя злонравье,

И говорила, что впредь на призывы не будет являться...

* * *

Но поколенье ушло и это. И вот, народилось

Медное племя, мужи преступнее бывшие прежних.

Был ими выкован меч, дорожный убийца, впервые,

и покусились они на мясо вола-нивопашца.

Этих людей поколеньем вознегодовавшая Правда

В небо тогда вознеслась и там, наконец, поселилась,

где среди ночи она и поныне является людям

девою, недалеко от блистательного Волопаса.

Арат Солийский. Явления

Корзина 3

На издалека заметной Итаке живу я. Гора там

Вверх выдается – Нерит, колеблющий листья. Немало

Там и других островов, недалеких один от другого:

Зам и Дулихий, покрытый лесами обильными Закинф.

Плоская наша Итака лежит, обращенная к мраку,

К запалу, прочие все ~ на зарю и на солнце, к востоку.

Почва ее камениста, но юношей крепких питает.

Я же не знаю страны прекраснее милой Итаки.

Гомер. Одиссея

Итака кажется странным местом для человека, который приехал с материка: здесь никогда ничего не происходит. Здесь нет сильных ветров, которые терзают моря вокруг Спарты и островов Эгейского моря. И сильных страстей здесь нет. Итакийские жены верны мужьям, а подданные – царям. Аркесий мирно передал власть Лаэрту, а Лаэрт – Одиссею, и никто не пытался противиться этому с оружием в руках. В этих горах не кипели битвы, а во дворцах не таилось ни колдовство, ни убийство. И за те почти десять лет, что Одиссей сражается под стенами Трои, ни один человек не пытался занять его место на троне.

Сюда нечасто наведываются мореходы: раз в два-три месяца может приплыть небогатый купец, желающий обменять бронзовые треножники и слитки серебра на платья и плащи работы наших ткачих, и уж совсем редко появляется случайный гость, занесенный штормом. Впрочем, кораблекрушения у нас редки, и обычно пришелец мирно вытаскивает свое судно на песок в одной из наших гаваней и, переждав непогоду и рассказав любопытным островитянам последние новости с материка, отправляется дальше.

Большинству мужчин, живущих на Итаке, почти не приходится брать в руки оружие. Об иноземных захватчиках здесь и не слыхали. Разве что пираты высадятся на пустынный берег, поймают какого-нибудь пастушка с десятком коз и погрузят добычу на корабль; или украдут зазевавшуюся девчонку, которая подбежала поглазеть на чужеземное судно.

Город наш не защищен стенами, да и что считать городом? Усадьбы богатых итакийцев разбросаны по склонам Нерита, их окружают сады – здесь нет той скученности, что в Микенах или Афинах, где жизнь кипит на стиснутых стенами крохотных клочках земли. Вокруг усадеб – тишина, здесь не ржут кони, не проносятся колесницы – ведь на Итаке нет колесниц (они не проходят по нашим узким горным тропам) и почти нет коней и дорог. Поэтому гости из ближайших усадеб приходят пешком. А гости с отдаленной оконечности острова появляются редко, потому что не всякий ради удовольствия посидеть у чужого очага и выпить чашу вина захочет целый день идти по солнцу^[9]. Можно, правда, приплыть на корабле, но для этого надо собирать команду, грести, а потом подниматься по крутому склону Нерита высоко вверх, туда, где стоят дворец Одиссея и усадьбы зажиточных итакийцев.

Люди здесь живут небогато. Помню, меня удивил царский дворец, в котором стены не были расписаны изнутри. Их и по сей день покрывает грубая штукатурка – ее не обновляли много лет, и она потемнела от копоти. В огромном мегароне нет ни одного окна, здесь почти круглые сутки горит гигантский круглый очаг, окруженный четырьмя деревянными колоннами. Дым вяло выходит в отверстие в потолке, год за годом покрывая и потолок, и еловые балки, и стены, и колонны слоями черной сажи. Коптят факелы, укрепленные в бронзовых кольцах. Полутьму едва рассеивают робкие лучи света, падающие сквозь вестибюль и лестницу, ведущую на второй этаж.

В других дворцах и богатых домах, где мне приходилось бывать, стены разрисованы цветами и птицами, и росписи эти постоянно подновляются. На Крите, где я однажды гостила с отцом, во дворце Идоменея даже ванная комната расписана весело играющими дельфинами. В мегарон здесь ведут световые колодцы, свет и воздух струятся сквозь окна верхних этажей. А у нас с Одиссеем в мегароне – темные потрескавшиеся стены. Когда-то я просила мужа, чтобы он приказал обновить их, но он не пожелал тратиться. А потом я привыкла, и мне не захотелось что-то менять, тем более – в отсутствие Одиссея. Он должен вернуться в родное гнездо, которое он запомнил с детства и по которому тосковал на чужбине, а не в незнакомый, нарядно выкрашенный дворец. Война идет к концу, и я уже в этом году жду его домой. Надеюсь, он приедет с богатой добычей, и мы сможем потратить что-то на ремонт.

Наша спальня... Единственная комната, которую мне жалко было бы обновлять... Сколько раз я лежала, абсолютно счастливая, и смотрела на эти стены и балки невидящим взглядом, и голова мягко кружилась, и влажное тело как будто парило над кроватью, тяжелое и невесомое одновременно. Наши плечи и бедра едва соприкасались, но связь наша была нерасторжимей, чем тогда, когда мы впечатывали друг друга в постель, слившись воедино. Золотистые блики светильника играли на стенах, превращая трещины и пятна копоти в дивной красоты узор. А иногда это были лунные лучи, падавшие сквозь крохотное оконце, или первые отблески розовых пальцев Эос, или полуденное солнце, пробивавшееся сквозь листву оливы... Как я любила эти мгновения после близости – единственные мгновения, когда мне казалось, что мой муж действительно принадлежит мне.

Мы любили друг друга на огромном ложе, которое он сам соорудил перед нашей свадьбой, и мне радостно было знать, что ни одна женщина не всходила на него до меня. Перед тем как ехать за мною в Спарту, Одиссей приказал срубить вершину огромной оливы, росшей во дворе, у восточного крыла дворца. Он окружил ее ствол стенами и на первом этаже сделал маленькую кладовку для одежды, а на втором – спальню. Он сам тщательно обтесал верхушку ствола и соорудил на нем ложе, украшенное золотом, серебром и слоновой костью. Сквозь просверленные в раме отверстия он пропустил пурпурного цвета ремни, сделав крепкую и мягкую сетку, а сверху набросал овечьих шкур и покрыл их пурпурными же тканями. Мне нравится, что перед рассветом, когда за окном еще царит серый полумрак, в нашей спальне уже полыхает утренняя заря и алые тени играют на стенах... Эта кровать – единственная роскошная вещь во дворце.

Ни разу не случалось мне ложиться с мужчиной на другую постель – ведь мы с Одиссеем никуда не ездили. Он считает, что женщине не следует путешествовать, и даже моих родителей мы никогда не навещали – несколько раз они приезжали к нам сами. Впрочем, наша совместная жизнь продлилась всего лишь два года, а потом началась эта проклятая война. Но за все десять лет одиночества я ни разу не провела ночи на другом ложе. Когда желание становилось нестерпимым, я зарывалась лицом в постель, и мне казалось, что я чувствую запах мужа – острый запах его чресл, его влажного тела, разгоряченного любовью. Я хватала руками воздух, впивалась зубами в подушку... Одиссей, я жажду тебя! Тяжесть твоего тела на моем, капли твоего пота на моей груди... Мое запрокинутое лицо, твой отрешенный взгляд – не на меня – на закопченную стену за моей головой... Я никогда не чувствовала тебя в полной мере своим. И все же мне ничего на свете не надо, только бы ты лежал сейчас рядом со мной на поблекших пурпурных простынях, глядя на темные балки, и твоя острая звериная сила вливалась бы в мои пальцы, едва касающиеся твоего бедра.

Пышно олива росла длиннолистая, очень большая,

В нашей дворовой ограде. Был ствол у нее, как колонна.

Каменной плотной стеной окружив ее, стал возводить я

Спальню, пока не окончил. и крышей покрыл ее сверху.

Крепкие двери навесил, приладивши створки друг к другу.

После того я вершину срубил длиннолистой оливы,

Вырубил брус на оставшемся пне, остругал его медью

Точно, вполне хорошо, по шнуру проверяя все время,

Сделал подножье кровати и все буравом пробуравил.

Этим начавши, стал делать кровать я, пока не окончил,

Золотом всю, серебром и слоновою костью украсил,

После окрашенный в пурпур ремень натянул на кровати.

Гомер. Одиссея

О встрече с отцом Одиссея, Лаэртом, я мечтала с детства – ведь он участвовал в походе за золотым руном. Об этом походе мне, еще совсем ребенку, рассказывала нянька. А потом я не раз слышала, как о нем пели аэды.

Мир вокруг меня был таким обыденным, я ни разу не видела ни одного бога (не считая, конечно, моего родича Асклепия – но тогда он еще был человеком), даже ни одной нимфы или фавна. Огнедышащие драконы у нас на Пелопоннесе не водились. Я не знала никого, кто умел бы колдовать (хотя моя нянька говорила, что умеет, но я ей не очень верила). И летать никто из моих знакомых не умел. А в походе аргонавтов участвовали крылатые сыновья бога Борея: прямо в воздухе они сражались со зловонными гарпиями – полуптицами-полуженщинами, которые издевались над вещим стариком Финеем. Ясону и его спутникам довелось услышать голоса сирен, и они едва уцелели – Орфей вовремя заглушил смертоносное пение звуками своей лиры. Они победили огромного дракона, охранявшего руно... Все это можно было бы принять за выдумки, если бы об этом не пели аэды и не рассказывали взрослые.

Мне случилось еще в детстве повидать нескольких аргонавтов – среди них были старшие братья Елены близнецы-Диоскуры, сын Эака Пелей^[10], который как-то гостил у моего отца, царь Пилоса Нестор, часто навещавший Спарту... Но никто из них не обращал на меня ни малейшего внимания, а мне так хотелось расспросить их о сиренах и гарпиях и узнать, правду ли говорила нянька. Пелей, к которому я пристала с вопросами, однажды начал рассказывать мне о стимфалийских птицах, покрытых вместо перьев острыми медными стрелами – одной такой стрелой был ранен его товарищ Оилей, – но тут к Пелею пришел посыльный от Менелая, и я так и не узнала, что же произошло дальше... Мой родич Асклепий тоже был аргонавтом и, конечно, удовлетворил бы мое любопытство, но он вознесся на небо, когда я была еще маленькой.

Встреча с Лаэртом меня слегка разочаровала: это был щуплый старичок, совсем непохожий на храбреца, доплывшего до самых краев Ойкумены. Впрочем, мои первые дни на Итаке были заполнены таким количеством новых впечатлений и чувств, что я почти забыла о том, что под одним кровом со мной живет герой похода, о котором слагают песни аэды. Да и повода расспросить его о путешествии у меня не было.

Лаэрт был со мной заботлив, все волновался, здорова ли я, не скучаю ли по дому, не обижают ли меня его рабыни... За столом он говорил о хозяйстве, о закладке нового виноградника, о каких-то необыкновенных яблонях... Однажды за ужином я осмелела и спросила, что ему больше всего запомнилось в походе на «Арго». Антиклея фыркнула:

– Девки с острова Лемнос ему запомнились. Они своих мужиков перебили, а потом, как припекло, стали на чужих зариться.

– Ну что ты говоришь, жена... Хоть бы сына с невесткой постыдилась.

– А что, неправда? Что ж вы там два года сидели – на Лемносе? И нашли на кого польститься, на бесстыдниц вонючих! – Антиклея повернулась ко мне. – Лемносские женщины не принесли жертву Афродите, и та на них зловоние наслала. Их собственные мужья от них отвернулись, стали плавать на материк и изменять им с фракиянками. Так эти мухи собачьи всех мужчин перебили, даже стариков отцов... Одна только Гипсипила хоть каплю совести имела – спасла отца. Да и то, как спасла – в лодку без весел его посадила и отправила с глаз подальше... А потом припекло им, без мужиков-то, а тут наши красавцы и подоспели. И вони не побоялись...

– Да не воняли они вовсе. Женщины как женщины, не хуже других...

– Видать, даже лучше, раз вы ради них и о руне забыли, и о женах... Они своих мужиков жизни лишили за измену, а мы, ахеянки, вас за них и попрекнуть не смеем. Как же – аргонавты, герои! Я тут все глаза выплакала, ждала его, а он на Лемносе баловался...

– Да что ты врешь, жена, мы ж тогда еще и помолвлены не были!

– Да хоть и не были, а я-то уж знала, что ты мне сужден. Не подгони вас Геракл, вы бы там так и остались, а я бы тут в девушках куковала. Вам, мужикам, все бы по свету скитаться – понятное дело, оно приятнее, чем хозяйство вести да жен радовать. Уж погулял ты по миру в свое удовольствие...

– Тебе бы такое удовольствие! – Лаэрт застучал кулаком по столу. – Днем тебя по волнам болтает, весь желудок выворачивает, и дождиком посыпает, а то и снегом – ни укрыться, ни обогреться, ни горячего пожрать. А на ночь только причалим, тут местные жители приспели. Хорошо, если с добром, а чаще с оружием. Полоснули б тебя мечом по шее, как меня на земле бебриков, говорила б ты об удовольствии. А если цел останешься, потом полночи в дозоре стоишь, трясешься. А утром пожрал, если есть что жрать, корабль на глубину столкнул, промок насквозь, и на весла – до кровавых мозолей, потому как попутного ветра у богов не допросишься...

– Да ваш «Арго» Гера с Фетидой чуть не в подолах несли, – Антиклея презрительно фыркнула. – Мимо Сциллы с Харибдой и мимо Бродячих скал Нереиды его с рук на руки передавали – вы небось и весел замочить не успели. Об этом кто только не поет.

– Вот бы те, кто поет, с нами поплавали, я бы послушал, что они запоют! – разъярился Лаэрт. – Гера, говоришь, с Фетидой... Не видел я их. А Посейдон тебя то на скалы кидает, то на рифы... Вечером с рук повязки вместе с кожей и кровью отдирали... Сколько раз корабль чудом цел оставался... Да тебе-то что! Погибни я, ты бы только рада была – любилась бы со своим Сизифом, сука.

Одиссей сидел молча, ковыряя ножом запеченный козий желудок. Он никогда не вмешивался в споры родителей.

– А сирен ты слышал, отец? – Я попыталась перевести разговор в безопасное русло. – Они правда поют так, что люди забывают все на свете и кидаются в воду?

– Может, и правда. Только нам тогда не до песен было. Ты в шторм когда-нибудь попадала, дочка?

– Да, когда мы с родителями на Крит плавали, к Идоменею.

– Hy так ты меня поймешь. Волны грохочут, ветер воет, кормчий орет. Мы на веслах руки в кровь сдираем, еще чуть – и на скалы корабль выбросит, а тогда всем конец... Вроде пел там кто-то, красиво пел... Говорят, сирены это были – тела у них вроде как птичьи, а головы женские. Да только я толком не разглядел – не до них было.

– И тебе не захотелось к ним прыгнуть?

Лаэрт засмеялся.

– Хотел бы я видеть человека, который в такие волны сам прыгнет. Да тебя раньше о камни разобьет, не доплывешь ты до сирен.

– А как же Бут, сын Телеонта, – он ведь прыгнул?

– Да кто ж его знает, прыгнул он или волной его смыло. Но твоя правда, мы его в тот день недосчитались. Я потом слышал, что его Афродита спасла и поселила в своем святилище на мысе Лилибей. Значит, повезло ему. А нас какое божество спасло тогда – и сам не ведаю, мы уж и с жизнью проститься успели.

Я знала, что «Арго» неуязвим – ведь строить его помогала Афина. О каких же опасностях толкует Лаэрт? Впрочем, что бы он ни говорил, корабль благополучно вернулся из Колхиды, и, значит, боги хранили его... Я слушала Лаэрта и вспоминала все, что пели аэды о походе аргонавтов. Мне казалось, что это было счастливое плавание, полное победоносных битв и волшебных приключений. Странно...

Тогда мне впервые пришла в голову мысль: как было бы интересно, если бы Лаэрт на глиняных табличках написал о походе в Колхиду. Ведь когда-нибудь он умрет, и остальные аргонавты тоже, и никто никогда не узнает, как все было на самом деле.

А может ли быть, что правы и Лаэрт, и аэды? Кто сказал, что правда должна быть одна?

Вдруг отовсюду навстречу «Арго» Нереиды примчались.

И сама богиня Фетида тронула сзади

Руль за крыло, чтоб корабль провести сквозь Бродячие скалы.

И как дельфины порой при спокойной погоде из моря

Скачут толпой вокруг корабля, плывущего быстро,

То вперед устремляясь, то сзади иль сбоку играя,

А морякам на них глядеть великая радость,

Так Нереиды, вперед устремляясь, чредою кружились

Возле «Арго» корабля. Фетида его направляла.

А когда подошел им час приблизиться к Планктам, -

Тотчас, ноги до белых колен обнажив, Нереиды

Поверху этих скал и над волною высокой

Начали взапуски бегать, то тут, то там появляясь,

И в корабль поток ударял. волна, подымаясь с шумом вокруг и

С шумом над ним, плескалась о скалы.

Девы же, то утесам подобно в воздух вздымаясь,

То спускаясь вниз и в морских скрываясь пещерах,

Где над их головой разбегались высокие волны, -

Были похожи на дев земных Нереиды морские,

Дев, которые на прибрежном песке возле моря,

Платье свое подвернув и за пояс засунув до бедер,

В мяч играют, одна от другой его принимая;

Мяч у них иногда высоко взвивается в воздух,

Но никогда и ни у какой не падает наземь.

Так Нереиды, одна от другой «Арго» принимая,

От волны к волне вперед посылали, поодаль

От ужасающих скал, где вода, изливаясь, кипела.

Аполлоний Родосский. Аргонавтика

Я вспомнила, как наша семья гостила у родичей отца – они жили в устье Эврота, почти на берегу моря. Однажды мы с Ифтимой гуляли с нянькой – нам было шесть и семь лет. Солнце садилось за гору, и небо на западе рдело, как угли в угасающем очаге, в котором весь день поддерживали сильный огонь, а вокруг этого очага все было обложено черными тучами. Где-то полыхнула молния, и упали первые капли дождя. Нянька заторопилась домой, и тут мы увидели, как со стороны моря движется огромный змей. Его голова уходила в небо, в самые тучи, и на ней играли черно-красные отблески заката, а хвост его волочился по воде. Змей извивался, колыхался и двигался прямо на нас. Нянька завизжала и упала на землю, Ифтима – следом за ней. А я стояла и не могла оторвать взора от этого зрелища. Это было так красиво и величественно, как будто я увидела самого Зевса.

Змей пронесся мимо, обдав нас ветром и брызгами, поднялся по устью Эврота и ударился в скалу. И от него ничего не осталось – как и не было его. Тогда нянька схватила нас за руки и помчалась к дому.

Ифтима с плачем рассказывала матери, какой страшный змей вышел из моря – черный, грязный и отвратительный, и как она рада, что он погиб. А я сказала, что я никогда не видела зверя прекраснее. Я не могла объяснить, что же в нем было такого красивого, но зрелище это до сих пор стоит перед моими глазами... А потом пришел отец и сказал, что никакого змея не было: это просто ветер и водяная пыль собираются в столб по воле Зевса, который гонит их с моря на берег.

И мне кажется, что мы все трое были правы.

В конце зимы я поняла, что беременна. Одиссей стал заботлив со мной, но утехам Афродиты мы предавались все реже. Признаться, у меня у самой теперь нечасто появлялось желание, но было обидно, что Одиссей не смотрит на меня как на женщину. По вечерам, ложась в постель, он осведомлялся, как я себя чувствую, целовал и устраивался в стороне под отдельным одеялом. А мне так хотелось бы лечь рядом, обнять, зарыться в него лицом и уснуть, вдыхая его запах, – лучший запах на свете. Я бы насыщалась этим запахом, как хлебом, пьянилась, как вином... Но я не смела этого сделать – мне казалось, что мой округлившийся живот и набухшие груди вызывают у него отвращение.

Когда я была на пятом месяце, Одиссей сказал, что поедет к моему отцу поговорить насчет приданого – ведь я почти ничего не взяла из дома, когда бежала на Итаку, а он, сватаясь ко мне, рассчитывал на иное. Одиссей не упрекал меня, но я почувствовала неловкость. В то же время мне было неудобно перед родителями – они могли подумать, что Одиссей приехал по моей просьбе. Я знала, что дела у отца идут неважно и он почти ничего не сможет за мной дать. Кроме того, было принято, чтобы жених платил выкуп за невесту, а Одиссей этого не сделал. Правда, он победил своих соперников в беге...

Одиссей вернулся через три месяца. За это время я успела почувствовать себя вдовой – ведь от Итаки до устья Эврота не больше трех-четырех дней пути. Я металась по дому и часами глядела на море так, что начинали болеть глаза. Антиклея, чтобы утешить меня, придумывала какие-то сказки о мореходах, которые якобы видели Одиссея, занесенного штормом на остров Киферы, на Парос, а то и на Крит. Но она не могла запомнить, что именно рассказывала в прошлый раз, и путала названия островов. Кроме того, она сама почернела от переживаний, и я слышала, как она плакала по ночам. Однажды, когда Антиклея за обедом стала говорить, что Одиссей доплыл до Аксинского понта^[11] и попал в плен к амазонкам, живущим в устье Фермодонта, – это якобы рассказал старику Евпейту встреченный им рыбохвостый морской бог Главк, – Лаэрт не выдержал и закричал на нее: «Не мели чушь, муха собачья!»

Как-то ночью я проснулась от шума: во дворе раздавался грохот засовов, звон металла, звучали громкие мужские голоса. В окно падали отблески факелов. Послышалась ругань, и я узнала голос Еврибата – постоянного спутника моего мужа. Я сбежала вниз, и там был Одиссей – он стоял и распоряжался, а какие-то мужчины втаскивали в портик тюки и мешки и сваливали их под колоннами.

У меня потемнело в глазах, и я опустилась на ступени. Ребенок толкнулся внутри, и я впервые ощутила сильную боль. Вокруг сновали разбуженные рабыни. Лаэрта не было – он скоро месяц как жил в саду, – но Антиклея уже бежала по портику и с плачем припала к груди сына. Одиссей потрепал ее по спине и слегка отстранил, освобождая место для очередного мешка. А я сидела и от счастья не могла даже плакать. Он жив! Он вернулся ко мне!

Отец дал за мной небольшое приданое, но кое-что все-таки дал. Одиссей распорядился этим добром по-своему: он объездил с десяток островов Эгейского моря и обменял все, что получил от Икария, на предметы, которые, с точки зрения итакийцев, представляли большую ценность. В результате ему удалось привезти немалые богатства. Мне только было чуть-чуть обидно, что почти ни одна из вещей, которые были переданы моими родителями, до меня не дошла, а среди них было несколько пеплосов, сотканных руками матери. Из Спарты муж привез только нескольких отцовских рабов – Долия с семьей. Я слегка расстроилась, но Одиссей сказал, что сейчас нам надо думать об умножении своего достояния – ведь скоро у нас появится наследник, – и он, как всегда, был прав.

Кроме выменянных вещей, Одиссей привез немало дорогих подарков от людей, в домах которых он гостил. Это древняя традиция, освященная волею Зевса: если ты принимаешь у себя путника из далеких земель, ты должен скрепить ваши узы, вручив ему ценный подарок. С этого дня вы становитесь друг другу взаимными «гостями». Потом, когда ты сам пустишься в путь и окажешься в доме своего «гостя», он и его домашние примут тебя и, в свою очередь, одарят.

Муж с гордостью показал мне золотые и серебряные кубки, ожерелья, дорогие, затканные золотом покрывала, меч с рукояткой, инкрустированной слоновой костью и серебром, рабынь и несколько слитков золота по таланту весом^[12] – все это он получил в домах богатых островитян Эгейского моря. Он был уверен, что никто из них не приедет на Итаку, отдаривать ему никого не придется, и, значит, он получил от своих визитов немалую прибыль. Я занесла эти дары на глиняную табличку, и мы оттащили их в кладовку – мужу хотелось самому уложить все в сундуки. Двух девочек-рабынь, искусных в рукодельных работах, он отправил в ведение Евриклеи.

Одиссей был так доволен поездкой, что решил повторить ее через несколько месяцев, как только улягутся зимние шторма – теперь он хотел отправиться на север Эгейского моря. Я умоляла его отказаться от этой мысли – ведь далеко не все народы чтят заветы Зевса, и, высадившись на чужой земле, легко можно стать не гостем, а жертвой алчных местных жителей. Да и моря изобилуют пиратами. Но Одиссей уверил меня, что поплывет с хорошо вооруженной командой, и в тех городах, где надежда на подарки не оправдается, ему не будет грозить опасность, наоборот, он может совершить налет на приморские селения и захватить богатую добычу.

Кубок золотой двуручный с изображением Диониса. Кратер из серебра с узором из виноградных гроздьев. Кубок из серебра с золотой узорчатой каймой. Ларчик серебряный на колесиках для рукоделия. Веретено золотое. Ванна серебряная. Три котла-треножника бронзовых критской работы с изображением бычьих голов. Котел-треножник бронзовый с волнистым узором. Ваза большая глиняная с изображением осьминога. Ожерелье из золотой фольги. Серьги золотые с подвесками в форме листьев. Ожерелье золотое со вставкой из янтаря. Десять плащей шерстяных узорных. Восемь шерстяных хитонов. Топор нефритовый. Меч с рукояткой, инкрустированной слоновой костью и серебром, в инкрустированных ножнах. Два покрывала пурпурных, расшитых золотом. Две рабыни-ткачихи. Десять амфор вина, смешанного с благовониями. Золота пять талантов в слитках.

К вам мое слово, вожди и советчики славных феаков!

Этот странник, как кажется мне, чрезвычайно разумен.

Надобно нам предложить по обычаю гостю подарки.

Правят ведь в нашей стране двенадцать царей превосходных

Нашим могучим народом: меж ними тринадцатый сам я.

Свежевымытый плащ и хитон и еще по таланту

Ценного золота каждый из них пусть для гостя доставит.

Тотчас же эти дары принесем, чтоб, в руках их имея,

С радостным духом пошел чужестранец на пиршество наше...

* * *

И отвечал Алкиною царю Одиссей многоумный:

«Царь Алкиной, между всех феакийских мужей наилучший!

Если б еще мне и на год вы тут приказали остаться,

Чтобы поездку устроить и славных набрать мне подарков,

Я б согласился охотно: намного мне выгодней было б

С более полными в землю отцов возвратиться руками.

Был бы я боле тогда уважаем и был бы милее

Всем, кто увидит меня, когда я в Итаку вернуся».

Гомер. Одиссея

Поздней осенью, когда Итаку терзает северный ветер Борей, у меня родился сын. Как рассказать об этом? Радость, которую чувствуешь, глядя на этот крохотный комочек жизни, сопоставима только с болью, которую испытываешь при родах... Нет, радость – в тысячу раз больше. Я еще сильнее любила своего мужа за то, что он подарил мне это чудо. Я еще сильнее любила своего сына за то, что его отец – Одиссей. Я любила Лаэрта и Антиклею – просто за то, что они были рядом. Антиклея приносила бесчисленные жертвы Илифии^[13] и велела Евриклее приглядывать, чтобы ни одна из рабынь нечаянно не скрестила рук, ног или даже пальцев, пока я рожаю. Евриклея металась по дворцу, из прядильной мастерской в ткацкую, из ткацкой – на кухню. А потом отчаялась и собрала всех рабынь в мегароне – так они и сидели там весь день и всю долгую осеннюю ночь, вытянув руки и ноги на всеобщее обозрение.

Позже Антиклея рассказала мне, что, когда Алкмена рожала Геракла от Зевса, ревнивая Гера приказала самой Илифии и мойрам скрестить руки, и роженица мучилась от бесплодный схваток до тех пор, пока ее подруга Галинфиада не обманула их всех, объявив, что Алкмена все-таки разрешилась от бремени. Удивленные богини опустили руки, и тогда Алкмена действительно родила. Мстительные боги за это превратили Галинфиаду в ласку – самое жалкое из земнородных существ, потому что она зачинает потомство через уши, а рожает, изрыгая его через рот.

Меня рассмешило, что наши рабыни в этом рассказе уподобились мойрам. Впрочем, и я ведь не Алкмена, и рожала я не от Зевса. Но клянусь, если бы мне предложили стать супругой царя богов и родить от него божественных отпрысков, я бы отказалась променять своего мужа на повелителя олимпийцев.

Мы назвали сына Телемах^[14] – Одиссей мечтал, что он станет великим воином и будет добывать богатство в походах и набегах. Мне же хотелось для него совсем иной доли. Когда я смотрела на это крохотное нежное существо, которое тянуло ко мне ручки в поиске защиты, тепла и еды, мне страшно было представить, что когда-нибудь кто-то может поднять на него меч, пронзить копьем... Как я смогу жить, если его не станет? Но я не спорила с мужем – я была слишком благодарна ему за сына, слишком счастлива.

Лаэрт по случаю рождения внука переселился из сада во дворец. По вечерам вся семья собиралась в мегароне. Заходил Ментор, сын Алкима, – старший друг Одиссея. Чтобы разогнать вползающий в двери холод, зажигали много огня: пылали сосновые бревна в очаге, по всей зале были расставлены жаровни. Рабыни разогревали вино с медом и пряными травами. Огромный закопченный мегарон становился почти уютным. Лаэрт разделял между нами жареное мясо и всегда старался подсунуть мне лучший кусок. Люлька с Телемахом качалась, подвешенная к балке, из нее свисали пурпурные пеленки, и от их вида мне становилось тепло. Иногда ребенок начинал кряхтеть, я вставала, зарывалась лицом во все это нежное, теплое, родное – и он успокаивался, чувствуя мой запах, мое дыхание. Я совала ему в ротик кусочек сала, смоченного вином, и он сосредоточенно жевал его беззубыми деснами.

Пришла весна, а за ней и лето, над Итакой цвели мои любимые мирты. Телемах стал ползать. У него были огромные синие глаза, и он смотрел на мир с таким удивлением и восторгом, что мне часто хотелось плакать. Я выносила его за дворцовую ограду, и он вдумчиво рассматривал что-то в траве, хватал ручками цветы или следил за полетом птиц. Я сама кормила его грудью, хотя достать хорошую кормилицу не составляло труда: у старого Долия, который присматривал за садом, а заодно и за Лаэртом, жена незадолго до меня родила девочку, ее назвали Меланфо.

Долий приходил ко мне просить за жену – ему было лестно, что она станет кормилицей, а дочка – молочной сестрой будущего царя Итаки. Антиклея держала его сторону, но как я могла допустить, чтобы моего ребенка, когда он тянется крохотным ротиком к моей груди, передавали чужой женщине! Я пообещала Долию, что, когда Меланфо чуть-чуть подрастет, я возьму ее во дворец и она будет прислуживать мне, не зная черной работы. Антиклея рассердилась и долго врала что-то о болезнях, которые подстерегают кормящих женщин, о гневе богов, об испорченной фигуре, о грядущем равнодушии мужа... Но ничто на свете не могло оторвать Телемаха от моей груди.