Текст книги "Комсомольский патруль"
Автор книги: Олег Грудинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Только Нина почувствовала в поведении задержанных какую-то фальшь.
– Валентин, – шепнула она вдруг, – не нравятся мне что-то эти двое: уж больно заискивают. Лепилин говорит, что на улице они иначе себя вели, удрать пробовали. Хороший человек из-за пяти рублей штрафа не побежит.
– Давай обыщем их, – подумав, предложила она.
– Что ты! – возмутился я. – Здесь комсомольский штаб, а ты – обыскивать. И потом, милиционер уже выяснил, они ничего не соврали. Это у тебя, Нина, после истории с Табульшем воображение разыгралось.
– Идите, граждане, – продолжал я уже громко. – Идите и больше не нарушайте порядка!
Попрощавшись со всеми за руку, задержанные ушли.
Кажется, я высказал общее мнение, когда усомнился, нужно ли посылать на завод письмо об их проступке. Лишь Корнилова, упрямо нахмурив брови и сузив глаза, сердито отвернулась к окну.
А через четверть часа зазвонил телефон: вызывали сержанта милиции Кочкина. Выслушавшее, что ему говорили, сержант придавил пальцем рычажок аппарата и, растерянно сев на стул, заморгал короткими рыжеватыми ресницами.
– Кажись, мы с вами тут настряпали... – проговорил он вдруг тоненьким от волнения голосом. – По всем данным, эти двое – убийцы. Их ищут.
В тот же вечер по адресам, которые сообщил штаб патруля, выехали работники уголовного розыска. И действительно, по этим адресам жили люди, носившие указанные имена и фамилии. Но они ничего общего не имели с удравшими преступниками.
Отдел кадров завода имени Кирова также сообщил, что люди с указанными приметами на заводе не работают.
Нить потерялась.
В тот же вечер произошло еще одно событие, имевшее непосредственное отношение к тому, что произошло дальше со всеми нами.
Член группы, задержавшей бандитов, Митя Калмыков возвращался из штаба домой после всей этой истории в дурном настроении. «В следующий раз не упустим, – думал Митя, – нет уж, шалишь, ни одного ни нарушителя, ни бандита не упустим! Эх, попался бы мне какой-нибудь сейчас один на один, я б его...»
Он уже подошел к трамвайной остановке на углу, когда увидел, что по соседней улице во весь опор несется за идущим трамваем парнишка в куртке ремесленника.
«Еще нарушитель, – усмехнулся Калмыков, – это вместо бандитов-то! Ну-ка, я его сейчас застопорю, приведу голубчика к порядку».
Уходящий трамвай шел быстро, а у парнишки были резвые ноги. Ну, да и Калмыков бегал неплохо. Недаром он на заводских спартакиадах всегда одним из первых проходил стометровку. Не прошло и минуты, как Митя догнал ремесленника.
Некоторое время оба стояли, переводя дух. Мальчик и не пытался вырываться, но стоило только Калмыкову отпустить рукав его куртки, как парнишка снова ринулся к остановившемуся невдалеке на остановке трамваю. «Эге, так у нас дело не пойдет!..» – Калмыков в два прыжка настиг беглеца, крепко сжал ему руку.
– Ты что ж это, – возмутился обычно спокойный Митя, – с тобой как с человеком, а ты наутек? Придется тебя проводить в милицию. Зачем бежал за трамваем? Хулиганишь?
Паренек ничего не ответил. Он глуповато моргал глазами, шапка у него сбилась на сторону, светлые короткие волосы топорщились.
– Отпусти, – наконец сказал он. – Отпусти, чего трогаешь! Тут одно дело есть, – он опять рванулся.
– Стой, бабушка! Второй раз меня уже не проведешь. Какое такое дело, говори быстрее?
Паренек обозлился.
– Чего ты руку-то крутишь, пусти, дурак! Если ты сыщик или еще кто, сам догадайся, какое дело. Да пусти же, больно, заору вот сейчас. А-ай!
Паренек закричал легонько, так, чтобы не привлекать внимания. Рассмеявшись, Калмыков взял его под руку и повел в милицию.
Дорогой они разговорились. Сравнение с сыщиком польстило Мите.
– Не вздумай больше бежать, – входя в роль, предупредил он своего подопечного, – я ведь и пристрелить могу при попытке к бегству. Знаешь, как с преступниками делают? У меня пистолет вон где! – Он показал на карман, в котором лежал портсигар. – Чик-чирик – и нет тебя!
– Я не преступник, – угрюмо произнес паренек, опасливо поглядывая на Митин карман. – А прав таких нету, чтобы в живых людей стрелять. За это, знаешь, что бывает?..
– Знаю, знаю! – строго прикрикнул Митя. – Да иди ты побыстрее, марафонец самодельный! Вздумал еще учить меня! Когда надо, права найдутся. Вот сейчас оштрафуют тебя рублей на сто за нарушение правил уличного движения, будешь знать, как по рельсам шпарить! Шагай веселей!
В милиции выяснилось, что нарушителя зовут Николай Ершов. Учится он в школе ФЗО строителей нашего района и документов при себе никаких не имеет. На вопрос, зачем гнался за трамваем, Ершов категорически отказался отвечать.
– Вы милиция, – ехидно сказал он, искоса поглядывая на предъявленное Митей удостоверение, – или как вас там – члены патруля, вам все должно быть известно. – Шмыгнув носом, парнишка сердито потер руку, которую только что отпустил Калмыков.
Дежурный по отделению позвонил в школу ФЗО.
Сначала с ним не хотели даже разговаривать, ссылаясь на то, что в школе только что произошли серьезные неприятности – большая кража, но, узнав, что в отделении находится учащийся Николай Ершов, голос в трубке стал вежливее.
– Сейчас за ним придут, – удовлетворенно сказал Мите милиционер, кивая в сторону Ершова. – Какой-то Синицын, комендант у них, что ли?
Дежурный махнул рукой.
– Тоже штучка! Сначала и говорить не хотел этот Синицын, а потом, видите ли, одолжение сделал – за своим учеником обещал приехать. Я бы таких комендантов в первую голову штрафовал. Пораспускали учащихся, воспитатели!.. А что случись – милиция виновата...
КОМЕНДАНТ ДЯДЯ ГРИША
Комендант молодежного общежития Григорий Яковлевич Синицын, или, как его попросту называли ребята, дядя Гриша, имел репутацию на редкость добродушного, безобидного и услужливого человека.
Из трехсот обитателей общежития школы ФЗО не было почти никого, кому дядя Гриша не оказал бы личной услуги. Иногда это выражалось в пачке папирос, которую он продавал заядлому курильщику как раз тогда, когда курить хочется до слез, а буфет уже закрыт и замполит не дает увольнительную в город, иногда – в почтовой квитанции на заказное письмо, отправленное комендантом (до почты целых десять минут ходьбы, а дяде Грише все равно по дороге). А как важно, чтобы по утрам, когда цепляешься за каждую лишнюю минуту сна, не придрались к не очень-то прилежно убранной койке.
В общем, по мнению большинства учащихся, дядя Гриша Синицын был хорошим человеком. Никто, конечно, не обращал внимания на некоторые его слабости: например, дядя Гриша не любил возвращать сдачу с денег, которые ему давались на папиросы или на письма. Но ведь это пустяк! Стоит ли портить дружбу из-за нескольких копеек или даже рубля? Их ведь здесь триста человек, а дядя Гриша один, и зарплата у него небольшая. К тому же, коменданта не кормят бесплатно и не выдают форменного обмундирования.
Синицын позволял себе рассердиться и поворчать только в те дни, когда на улице была слякоть и кое-кто из ребят нахально топал грязными сапогами по недавно вымытому кафельному полу. Но даже в таких случаях Синицын не позволял себе ничего, кроме безобидных угроз. Он не бежал жаловаться начальству, а в худшем случае брал неряху за рукав и заставлял вытирать ноги.
В общем комендант был воплощенное спокойствие и незлобивость. Лет ему было на вид сорок – сорок пять. Внешность имел Григорий Яковлевич незаметную: средний рост, аккуратно зачесанные на лоб короткие волосы, красноватый нос пуговкой, добродушная отеческая улыбка, сходящая с губ только тогда, когда он оставался один.
Вечерами, перед отбоем, когда любители «уюта» собирались в полутемном коридорчике возле сушилки покурить и послушать новости за день, дядя Гриша выходил из своей комнаты, жмурился, с удовольствием вдыхая такой привычный запах махорочного дыма, сапожной мази и сохнущей рабочей одежды. А затем садился на скамью и, широко расставив ноги, положив на колени тяжелые руки, начинал рассказывать.
Замполит школы уже дважды категорически запрещал собираться в этом закутке. Но запахи, идущие из сушилки, и полумрак так располагали к «мужской», по-деревенски обстоятельной беседе, что в коридорчике всегда торчало не менее пяти-шести человек.
Главной фигурой в рассказах Синицына был его покойный дед – мясник, на долю которого, если верить рассказчику, выпала столь тяжкая молодость, что ребята только диву давались, как это он после всех злоключений сумел вырастить многочисленное потомство, в том числе и отца дяди Гриши. Дед коменданта прожил на свете, по рассказам Синицына, девяносто семь лет, исколесил неизвестно для чего все страны мира, дрался с чертями, ведьмами, колдунами и упырями, которые почему-то попадались ему на каждом шагу. Во время своих похождений дед обратил в праведную веру толпы заблудших еретиков-басурманов. Как правило, сначала они пытались изрезать его на мелкие кусочки, но в конце концов, сраженные мудрыми, проникновенно божественными доводами, падали ниц и изъявляли желание немедленно креститься.
Рассказы дяди Гриши кончались обычно одной и той же присказкой: что все это было давно и неправда и что все это «епос» – именно так он произносил это слово. Ссылкой на «епос» Синицын пытался реабилитировать себя перед скептиками, которые пробовали высмеивать похождения комендантова деда. Но в конце концов и они сдавались и уходили в кусты, сраженные силой и убедительностью аргумента почитателей дяди Гриши: «Не любо – не слушай, а врать не мешай».
Работал дядя Гриша в школе уже четыре года. И каждый год в течение этих четырех лет получалось так: первые два или три месяца он дурачил своими рассказами новичков. Но время шло. Многие из слушателей Синицына вступали в комсомол. Комендант принимался рассказывать свои истории все реже и реже, с опаской, а затем и прекращал вовсе, до следующего набора, советуя идти в красный уголок записываться в кружок художественной самодеятельности. Впрочем, об этом уже никто не жалел, так как рассказы его к концу начинали повторяться, а в красном уголке было действительно интересно.
Иногда Григорий Яковлевич вдруг пропадал на два-три вечера кряду. Появлялся он уже перед самым отбоем, чуть пошатываясь, и старался незаметно прошмыгнуть в свою комнату. Там он тихонько напевал какие-то странные песни и долго перекладывал что-то с места на место. Никто не знал, куда в эти вечера уходил дядя Гриша. Но все говорили, что Синицын «клюкнулся». Через день-другой он становился прежним дядей Гришей с доброй отеческой улыбкой.
В комнату свою и в каптерку Григорий Яковлевич никого не пускал, и о том, как выглядит его жилье, ходили самые противоречивые толки.
В последнем наборе одним из наиболее ярых почитателей дяди Гриши был Колька Ершов.
У этого паренька были две страсти: больше всего на свете он любил, чтобы его слушали, второй его страстью было любопытство. Паренек очень завидовал краснобаю-коменданту и в сокровенных мечтах своих видел себя так же окруженным слушателями, жадно впитывающими каждое его слово. Но Синицын говорил: «Бодливой корове бог рог не дает». Он одним из первых в новом наборе приметил Ершова и сначала попытался завязать с ним дружбу, но потом стал сторониться его. Иногда Кольке все же удавалось найти аудиторию, и тогда, захлебываясь, размахивая руками, он начинал сбивчиво, путано и непоследовательно выкладывать все, что только приходило ему в голову. Несколько минут его слушали с удивлением, а потом, раздосадованные, отходили.
Чтобы как-нибудь удержать слушателей, Колька начинал врать и доходил до самых необычайных измышлений.
Например, однажды Ершов заявил, что видел коменданта на барахолке в тот момент, когда он разложил перед собой штук сорок разных дорогих вещей – сапоги, ботинки, шинели – и торговал ими, как купец.
Когда Кольку спросили, как же комендант мог уследить за такой уймой манаток, разложенных перед ним, и как он вообще привез их на рынок – в машине, что ли? – Колька начал выкручиваться, говоря, что не считал, что, может быть, вещей там было не сорок штук, а двадцать или вообще десять, и в конце концов, припертый ребятами к стенке, признался, что комендант продавал всего-навсего одну шинель, да и то не военную, а ремесленную. Но этому последнему варианту Колькиного вранья все равно не поверили, так как всякий знал, что всем учащимся строго-настрого запрещено появляться на рынке и уж, конечно, если бы Колька однажды действительно там появился, то смолчал бы, не дурак же он.
На коменданта же Ершов, по общему мнению, наврал зря, от обиды. Как раз за день до этого дядя Гриша высмеял его за то, что он не умеет крутить цигарки.
Пустой Колька человек. Постепенно все в этом убеждались, и Ершов стяжал себе славу отчаянного враля и пустобреха. Говорят, правда глаза колет. Больше всего Ершов обижался на упреки в «брехне».
Почти с первых же дней в школе началась непонятная для других дружба Кольки Ершова и Гриши Черных, скупого и туповатого парня. О скупости Черных в общежитии ходили легенды.
Деревенский сундучок его, где лежали всевозможные гвоздики, шурупы, обрезки электрического провода, ломаные электрические выключатели, старые подошвы, дратва и прочее, служил поводом для бесконечных шуток и обсуждений. В этом же сундучке хранился и полосатый холщовый кисет, в котором Григорий «сберегал» деньги.
Дружба с Ершовым началась с того, что Черных очень внимательно и с видимым интересом выслушивал любую Колькину болтовню. Сначала Ершов этого не замечал, потом стал все чаще и чаще искать Черных, чтобы выговориться вволю.
Через некоторое время их, как говорится, уже водой было не разлить. Черных, в свою очередь, извлекал из этой дружбы немалую выгоду: у Ершова всегда водилась монета – он часто получал из дому денежные переводы и посылки. Кроме того, он обладал незаурядной способностью – всегда все узнавать раньше, чем остальные.
Это Колькино всезнайство Черных использовал по-своему: стоило кому-нибудь из ребят получить посылку или купить что-нибудь вкусное, как возле него сейчас же появлялся Черных и отирался рядом, пока его не угощали.
В школе Черных не любили. Почти все учащиеся были из одной области и понаслышке многое знали друг о друге. Говорили, что дядя Черных, у которого он воспитывался с малолетства, был из кулаков и дважды сидел в тюрьме за темные дела.
В первый же день приезда в школу, когда ребят повели в баню, в раздевалке на шее у Григория увидели крестик. Над парнем начали подтрунивать. В ответ он лишь молча сжимал свои пудовые кулаки. Но потом крест снял, объяснив, что тетка заставила его надеть в дорогу. Больше Черных креста не носил, хотя известно было, что церковь он нет-нет да посещает.
Во время «божественных» рассказов коменданта Синицына Черных обычно сидел рядом с ним и тупо моргал глазами.
Однажды на вечерней линейке директор школы объявил, что готовится весенний Праздник песни трудовых резервов города. Для семидесяти девяти участников школьного хора выделено новое суконное обмундирование и хромовые ботинки. Завтра комендант Синицын должен поехать и получить все это.
– Не поеду, – возразил дядя Гриша. – Машина неисправная.
– Тогда пойдите и получите, – сухо ответил директор.
– Не пойду, – ни с того ни с сего уперся Синицын. – Не донесу. Что я, лошадь, что ли?
Удивленный упорством обычно покладистого и спокойного коменданта, директор пожал плечами.
– Возьмите учащихся и привезите обмундирование на трамвае.
– И с учащимися не пойду, – то ли шутя, то ли всерьез сказал дядя Гриша. – Они потеряют, а я отвечай.
Директор спокойно продолжал:
– Завтра два человека, – он назвал фамилии, – а также комендант Синицын и помощник коменданта по вещевому складу Черных после уроков отправятся за обмундированием.
Известие очень обрадовало ребят: то-то можно будет пощеголять перед девушками и, сфотографировавшись, послать карточку домой на зависть приятелям!
Многие в этот вечер пожалели, что в свое время не записались в школьный хор.
На следующий день немало добровольцев вызвалось помочь дяде Грише. Но Синицын сердито отказался от их услуг:
– Когда надо, вас днем с огнем не разыщешь. Как-нибудь сами справимся.
А еще через час он трясущимися руками положил на стол директора накладную и сообщил, что девятнадцать пар брюк и девятнадцать гимнастерок непостижимым образом исчезло по дороге из склада в школу.
Сразу же была вызвана милиция, но отыскать ничего не удалось.
Виноват во всем оказался Черных. Комендант зря отказывался от добровольцев. Пачки толстого суконного обмундирования и гирлянды ботинок оказались тяжелее, чем предполагалось. Тонкий крепкий шпагат, которым они были перевязаны, больно резал руки. И пока шли от склада до остановки трамвая, несколько раз пришлось останавливаться и отдыхать.
Черных, как самый сильный, тащил двадцать девять комплектов и отстал поэтому от ребят почти на полквартала. На остановке его ждали не меньше десяти минут и хотели бежать на подмогу, когда, наконец, он появился. Вещи он нес в полосатом матраце, который захватил с собой на случай дождя. На это никто не обратил внимания. Не заметили и того, что тюк за его спиной стал подозрительно мал. Трамвай подошел переполненный, посадка была трудной. И только в школе Черных растерянно признался, что его обокрали.
Оказывается, когда он остановился передохнуть и положил вещи на широкий карниз каменного забора, поблизости проезжала повозка с утильсырьем. Из фанерной будочки, установленной на повозке, выпал большой моток электрического провода и, не замеченный возницей, остался лежать на мостовой. Черных ринулся к нему.
Схватить провод было делом секунды, но в это время из-за поворота выехала машина-фургон с прицепом. Черных отпрянул на тротуар. А когда машина, обдав его брызгами, прошла и бедняга взглянул на забор, ужас сковал его: он сразу заметил пропажу.
Вот и все, что он мог рассказать. Злополучный моток провода как вещественное доказательство Григорий принес с собой в полосатом матраце.
Работникам милиции он показал карниз каменного забора, где недавно еще лежала его ноша, рассказал, как метался, спрашивая всех и каждого, не видели ли человека, унесшего вещи, и даже сослался на свидетеля – дворника из соседнего дома. Дворник подтвердил, что гражданин действительно волновался и даже чуть не плакал, а потом «собрал манатки и поплелся восвояси».
Короче говоря, вещи, стоившие не одну тысячу рублей, пропали бесследно.
На вопрос, почему он не сообщил никому о пропаже еще на трамвайной остановке, Черных ответил:
– Сам не знаю, напугался...
Следственные органы некоторое время занимались этим делом, но за недостатком улик прекратили его. Иск о материальном ущербе, причиненном школе по недосмотру коменданта, директор передал в народный суд четвертого участка.
О нарсудье этого участка хочется рассказать особо.
Я ТЕБЕ ВЕРЮ, ТЫ КОММУНИСТ
В доме Сергея Сергеевича Ильенкова, народного судьи четвертого участка нашего района, всегда бывало много гостей. Они заходили сюда просто так, на огонек, посидеть, попить чайку с крутой «партизанской» заваркой, услышать добрую шутку, хороший спор или даже быть «пропесоченным» крепко, но так, что и обидеться трудно. Друзья любили и искренне уважали Сергея Сергеевича, бывшего партизанского вожака – «Батю».
А друзей у него было много. Со всех концов Советского Союза получал он письма от своих соратников. Одному помогал советом, другому – делом, третий просто звал его в гости – посмотреть, как идет мирная жизнь, о которой столько мечталось на долгих и трудных путях-дорогах прошедшей войны.
После каждого такого письма судья грозился, что сейчас же все бросит и уедет из «чертова» города на волю, в леса, к речке поудить рыбу, посидеть на завалинке, поговорить с колхозниками «про жизнь», подымить пахучей, ядреной махоркой. Грозился и... тут же остывал: где там уехать, когда и со своими делами здесь, на месте, еле справляешься. Работа судьи нелегка, а особенно для Ильенкова, который с войны вернулся без ног.
Зато к нему приезжали многие, и чаще всего те, которые ждали его к себе, да никак не могли дождаться. Тогда в доме был праздник. Хозяйничала четырнадцатилетняя внучка Шурочка, дочь погибшего в войну сына.
На друзей деда, на друзей покойного отца худенькая девочка с серьезными, вдумчивыми глазами смотрела с почтением и некоторой завистью. Ей казалось, что они, эти могучие люди, приняли на свои плечи все чудесные, суровые трудности нашего столетия, а ей, Шуре, и ее сверстникам ничего не осталось. Разве что хорошо учиться, побивать спортивные рекорды да жить спокойной, размеренной жизнью, о которой дедушка говорит: «Человек и создан для спокойного труда и счастья». А что же это за счастье без подвигов?
Одним из самых близких друзей Ильенкова был начальник районного отдела милиции подполковник Топорков, человек немолодой, молчаливый и хмурый. Он казался полной противоположностью судье. Шура рассказывала подругам, что Топорков мог просидеть весь вечер, выпить стаканов двадцать чаю, встать и уйти, так и не промолвив ни слова.
И все же Шура чувствовала, что они с дедом как-то очень похожи друг на друга – может быть, потому, что оба много лет провели на чекистской работе и до войны оба были пограничниками, а может быть, потому, что у обоих при слове «партия» теплели глаза.
Сблизило их, вероятно, и то, что у обоих в войну погибли сыновья.
Будучи командиром партизанского соединения в Отечественную войну на Украине, Ильенков во время одной из операций вместе со своим сыном-адъютантом попал в руки к гестаповцам. Фашисты долго мучили пленных партизан, выпытывая нужные сведения, но, ничего не добившись и убив адъютанта, самого командира выбросили связанного, но еще живого босым на мороз, пообещав так и оставить, если он ничего не скажет.
Остался жив Сергей Сергеевич только благодаря смелости соратников, которые, стянув силы, вовремя устроили налет на гестаповскую комендатуру. Кое-как его отходили в лесном партизанском госпитале, но ноги все же пришлось отнять.
Впоследствии выяснилось, что провокатора, предупредившего немцев о скором приезде партизанского командира в село, звали Юрием Топорковым, гестаповская кличка «Кат». Ильенков видел его два раза в одном из отрядов, да и то мельком. Поймать негодяя не удалось. По сведениям нашей разведки, Кат погиб во время воздушного налета от своей же фашистской бомбы в сорок четвертом году.
Сына подполковника Топоркова, пропавшего без вести в первые дни войны на Западной Украине, также звали Юрием. Более того, подполковник давно уже имел сведения о том, что его сын и фашистский агент Кат – одно и то же лицо. Но наперекор всему подполковник отказывался верить, казалось бы, неопровержимым доказательствам. Переживал он свое горе в одиночку, молча, никогда не разговаривая о нем даже с судьей. Лишь один раз судья как бы невзначай спросил, верит ли Топорков, что его сын мог стать предателем. В ответ он услышал быстрое, резкое «нет». Больше разговор не возобновлялся.
Быть может, поэтому только на третьем году дружбы с Сергеем Сергеевичем Топорков узнал, что именно Юрий явился причиной гибели сына Ильенкова и увечья самого Сергея Сергеевича. С тех пор подполковник перестал бывать у судьи. Но недели через две Ильенков пришел к нему сам. Плотно закрыв за собой дверь, опираясь на костыли, он тяжело пересек комнату и опустился в кресло.
– Вот что, – непривычно глухо сказал судья, промолчав около часа и выкурив штук пять папирос. – Оба мы с тобой коммунисты, давай-ка поговорим. Скрывал я от тебя, что знаю все это, но понимал, что скрываю зря, все равно рано или поздно должно всплыть. Как видишь, всплыло. Из трусости скрывал: разговора боялся. Теперь так: сын за отца, может быть, и не в ответе, а отец, по-моему, за сына, как хочешь, – в ответе. И если ты до сего дня сыну своему веришь – значит ты в себя веришь. Меня народ много лет как судьей поставил. В войну предателей судил, фашистов судил – там проще было. Сейчас мне трудно. Советских людей сужу, плохих и не очень плохих – разных. Но за все годы жизнь меня многому научила. Например, в людей верить. Вот тебе – верю! Ведь ты коммунист. А улики... Бывает, врут они наперекор всему...
Он с трудом выбрался из глубокого кресла и пошел к двери. По дороге остановился и снял со стены портрет юноши с упрямым лицом, напоминавшим лицо Топоркова. (Когда судья входил в комнату, Топорков повернул этот портрет лицом к стене.) Долго и внимательно всматривался Сергей Сергеевич в черты открытого юношеского лица на портрете, потом, так ничего и не сказав, двинулся к выходу.
Прошел еще месяц, и подполковник снова стал бывать у судьи.
Первый раз он это сделал с хитростью: не снял шинели, присел на краешек стула и, не глядя на Ильенкова, сказал:
– Я к тебе по делу, судья.
– Что ж, давай, – так же сурово, в тон ему, ответил Сергей Сергеевич. – Что у тебя?
– Посоветоваться хочу, тут один случай сложный есть. – Топорков, все еще не поднимая глаз, вытер платком вспотевший лоб. – Как ты думаешь о таком деле: комсомольцы здорово сейчас помогают нам. В основном правильно действуют, но увлекаются. Молодые. Пришел ко мне их начальник штаба Ракитин и говорит: «Товарищ подполковник, посмотрите, ребята тут у одного стиляги рубашку и галстук отобрали». Гляжу, на галстуке голая женщина нарисована, под пальмами африканскими и в позе непристойной. А на рубашке чего только нет: и быки какие-то с рогами, и газетная реклама на английском языке, и кинжалы с кровью, и бутылки из-под виски. Всего не упомнишь, что намалевано. Но я на него напустился: «Это, – говорю, – нарушение социалистической законности. Нельзя чужие вещи отбирать». А он злится, Ракитин. «Что, – говорит, – я сделаю? Ребята возмутились и выкинуть хотели в речку все это непотребство. Насилу отнял у них». Потом выяснилось, что комсомольцы, понимаешь, хотели тому стиляге деньги вернуть, собрали даже по десятке, чтобы, так сказать, без изъятия, на «добровольно-принудительных началах». А он возьми да и сбеги! Жаловаться пока не идет, но людей все же одернуть надо. Хотя, честно говоря, душа у меня к этому не лежит. Я бы на их месте да в их годы то же самое сделал бы.
– Нет, одернуть надо, – подумав, сказал Ильенков. – Если потерпевший подаст в суд, этих людей, отнявших вещи, придется осудить.
– Придется, – удрученно сказал Топорков и стал прощаться.
– Постой, – окликнул его судья. – Снимай шинель, чаю попьешь.
Потоптавшись на месте, Топорков махнул рукой и пошел в переднюю раздеваться.
На следующий день я первый раз в жизни сидел перед судьей. Топорков молча ходил по комнате. Оба они смотрели на меня отчужденно.
– Если потерпевший, то есть тот человек, у которого вы отобрали вещи, не явится в районный отдел милиции и не попросит сам, чтобы вас простили, дело пойдет к следователю, – услышал я от Ильенкова.
– Я же не виноват, – попытался я протестовать. – Штаб не давал таких указаний – раздевать людей. Кто знает, что теперь они под марку штаба делать будут!
– Виноват, – тихо, но так, что у меня мурашки забегали по спине, возразил Ильенков. – За патруль ты в ответе.
Через день молодой человек, у которого были отобраны галстук и рубашка, сидел в кабинете Топоркова и просил предать инцидент забвению.
– Не надо ребят наказывать, – уговаривал молодой человек Топоркова. – Пропади пропадом этот галстук с рубашкой, если из-за них такая беда. Что ж я, не человек? Не понимаю, что ли? И купил-то я их у одного иностранного туриста так просто, от нечего делать. Он сам мне предложил. А у меня деньги свободные были, прогрессивку за три месяца получил, балда! Простите ребят, товарищ подполковник!
А еще через недельку этот же молодой человек принес в штаб сверток.
– Возьмите, – сказал он. – И не думайте, что я за это барахло держусь. Я бы сам снял, если бы мне тогда сказали по-хорошему, – объяснил он на прощание. – А то – сдирать силой, я и заартачился.
– Сам не стал бы носить? – спросил я. – Честно?
Молодой человек задумался.
– Нет, – наконец признался он. – От одного маленького разговора не перестал бы. Упрямый я. Ну, будьте здоровы! До свиданьица!
Мы попрощались.
– Все же я не стиляга, – вдруг сказал он в дверях. – Хочешь – верь, хочешь – нет, а не стиляга.
Дверь за ним захлопнулась. Мы этот случай подробно обсудили в штабе. Старые коммунисты – судья и подполковник – преподали нам хороший урок.
