Текст книги "Комсомольский патруль"
Автор книги: Олег Грудинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Болтов криво усмехнулся, хрустнул пальцами.
– Отцу недавно предлагали большой пост, но он отказался потому, что не стал еще ведущим инженером группы, не был кем-то еще и не хочет перескочить через две должности прямо на главного.
Сам Кирилл, по его словам, уже несколько раз начинал учиться, пытался окончить институт экстерном, но ничего не получилось.
– Теперь, – сказал он, – я поступил в техникум прямо на третий курс и, окончив его побыстрее, поступлю на третий курс института. Я сумею, а стране нужны молодые специалисты.
Товарищи у него были всю жизнь хорошие, смелые, люди полета, как сам он выразился. Он назвал две-три нашумевших в спортивном мире фамилии, каждый раз прибавляя, что это его друг детства, потом назвал имя одного довольно известного молодого киносценариста, но тут же признался, что встречается теперь только с одним из спортсменов, потому что остальные «подзазнались» и, изменив своим прежним принципам, превратились в людей, которые на студенческом языке называются «зубрилами».
– Тянутся, как клячи в гору, – Болтов пренебрежительно махнул рукой, – выжимают из последних сил, да еще посматривают свысока, дескать, вот мы – люди. Нет, талант летает, талант парит, а усидчиво сидят одни недотепы. Сидят всю жизнь, да ничего не высиживают, кроме мозолей.
И опять меня подвела усталость. Я был не согласен с Болтовым, но смолчал. «Может быть, он действительно правдоискатель, – пришла на ум соглашательская мыслишка. – Может быть, он действительно смелый парень».
Лишь через некоторое время я усвоил на всю жизнь, что такие люди, как Болтов, не что иное, как еще одна разновидность искателей легкой жизни, анархиствующие одиночки, любые красивые рассуждения которых основаны на пустоте. А там, где фундаментом служит пустота, там всегда неизбежен провал.
Рассказывать Болтову о себе мне почему-то совсем расхотелось.
«Путаный он, – решил я, – не поймем мы, пожалуй, друг друга. До чего же плохой сегодня вечер!»
В двух словах рассказав о себе и о своих родителях, я замолчал.
– Ну и что, осуждаешь ты своих родителей или хвалишь? – подумав, спросил Болтов.
– Как это осуждаю, – изумился я, – я же сказал, что родители мои коммунисты. Настоящие, понимаешь? Больше я ведь ничего не сказал. А этого, по-твоему, мало?
– Ах, да, – Болтов покивал головой, – понятно, ты... в общем понятно. Послушай, – вдруг рассмеялся он, что-то вспомнив, – послушай, но ведь ты тоже коммунист, значит ты тоже идеал?
– Да, по мыслям я уже коммунист, – сказал я, внутренне сжимаясь, – а по делам еще нет. Не выходит, хоть и стараюсь. Но ты над такими вещами лучше не смейся.
– Хорошо, – Болтов искоса посмотрел на меня с некоторой иронией, – но у меня к тебе тогда ответная просьба: ты на меня не кричи перед ребятами, я, знаешь, этого не люблю.
Сначала мне захотелось съязвить, сказав, что если судить по его словам, то без ребят, значит, кричать на него можно, но, вовремя одернув себя, я извинился и обещал, что больше кричать на него не буду.
Наш уже почти окончившийся разговор прервали пришедшие вдруг в райком секретари. Оказалось, что Иванов и Принцев вместе со своей группой задержали крупного карманного вора-рецидивиста и только что освободились от дачи свидетельских показаний.
– Ну и тип этот рецидивист, – добавил к рассказу Иванова Принцев, – сегодня попался на краже денег из сумочки, теперь сядет лет на пять, а у него и так уже имеются три судимости. Он после последней по амнистии вышел.
– Кстати, – обратился Принцев ко мне, – куда вы дели двух таких парней: один круглолицый, с плоской физиономией, нос приплюснутый, его еще приятель блином назвал, а сам приятель – с верхней губой, отвисшей чуть ли не до подбородка. Такие дегенеративного вида парни – куда вы их дели? Мы их с частью нашей группы в штаб отправили.
– Не знаю, – покачал я головой, – я в штаб перед самым концом рейда пришел. Вот Болтов, наверно, помнит.
– Ты же сам, Валя, их отпустил, – не ожидая вопроса перебил меня Болтов. – Помнишь, когда ты пришел, я с ними разговаривал, а ты говоришь, пусть все уходят, и персонально на них указал.
– Разве я на них указывал? – усомнился я. – Ведь я, по-моему, велел всех задержанных перевести в один угол.
– А я так понял, что этих нужно выпустить, – Болтов пожал плечами, – я и выпустил. А что они такого натворили?
– Да нет, ничего особенного, – махнул рукой Принцев, – просто мы их задержали вместе с рецидивистом, они в том магазине ссору с продавщицей затеяли, а потом я смекнул, что не знакомы ли они с вором, уж очень подозрительно переглядывались. Ну да ладно, отпустили и отпустили. Пошли по домам.
Закрывая райком, Иванов сказал:
– На днях вас соберу, всех членов штаба, поговорим. А сейчас очень уж поздно, спать хочу, глаза слипаются. Нет, все-таки здорово мы этого вора поймали: раз его за руку...
Уже дома я вспомнил, что парень-спортсмен, о котором рассказывал Болтов как о единственном своем приятеле, который не зазнается, совсем-совсем недавно фигурировал в решении бюро горкома комсомола, в списке спортсменов, больных «звездной болезнью», то есть после незначительных успехов и похвалы потерявших всякое чувство ответственности перед коллективом и возомнивших себя звездами, сияющими над людьми.
«Вот тебе и не зазнается! Что он, Болтов, смеялся надо мной, что ли? Смеялся, наверно, обиделся, что я на него накричал. Вот вредный парень!»
Через три дня после первого рейда членов районного штаба вызвал к себе Толя Иванов.
– Подведем первые итоги, – пробасил он мне в телефонную трубку. – Как прошел рейд, какие выводы и проблемы. Словом, к восемнадцати ноль-ноль – у меня.
Выводы у нас были печальные, проблемы – серьезные. Пришли мы хмурые, расстроенные. А когда все уже были в сборе, зазвонил телефон: Иванов сообщил, что задерживается на заводе и, вероятно, в райком прийти сегодня не сможет. Это еще больше огорчило нас. Настроились всё же...
Больше всех огорчился Костя Лепилин. Он, когда еще на собрании актива утверждали членов штаба, предупредил, что у него очень мало свободного времени.
– Я в институте заочно занимаюсь, – перечислял он по пальцам, – и в секции самбо, в спортивном обществе, не говоря уже о том, что работаю на производстве. И по хозяйству мне нужно как-никак помогать. Дед у меня человек пожилой. Стыдно, если он за меня дрова колоть станет или еще что... Может, вы кого-нибудь другого в штаб введете? А я, как член пленума, буду разовые поручения выполнять, пусть и большие...
Косте сказали на собрании, что всячески ему помогут, и посоветовали планировать время так, чтобы хватало на все.
– Вот и планируй, – горячился Костя, услышав, что Иванов не придет. – Он первый чужим временем не дорожит. Безответственность!
Но сердись не сердись, а вечер неожиданно оказался свободным.
Наверно, это был первый за долгое время свободный вечер не только у Кости, потому что мы все растерянно поглядывали на часы. А Костя, поворчав еще немного, покачал головой и ушел. Но скоро вернулся с гармонью.
– Сидите, сидите, – мрачно сказал он, хотя никто из нас и не собирался вставать. – Покажу вам свои способности. Разойдетесь поодиночке, на душе еще хуже будет.
И запела гармонь.
Конечно, в нашем райкоме есть радиоприемник «Урал», есть два телевизора, электропроигрыватель последней марки. Но гармонь вдруг создала в кабинете Иванова особую обстановку: не деловую, но очень нужную в тот момент, – обстановку боевого привала.
Ценные кубки-призы на стальном крашеном сейфе, красный бархат стола, шитые золотом тяжелые кисти знамен районной организации – все это вдруг как бы утратило свою священную строгость, но зато стало более близким, простым, доступным.
Втайне я пожалел в тот вечер, что в кабинете первого секретаря так редко играет гармонь. Это, может, потому, что у нас не сельский райком, а райком комсомола громадного промышленного центра? Район-то наш больше иного города. Нет, все же зря! Молодец Лепилин! Вон даже лица у ребят повеселели.
Я слушал Костю, но меня все время мучила мысль, с которой я пришел в райком: «Первый рейд мы провели неумело и даже грубо. А что же дальше?»
Мы задержали в тот вечер сорок человек: хулиганов, сквернословов, пьяниц. Видимо, они будут попадаться и впредь. Что с ними делать, как перевоспитывать?
А гармонь тем временем пела. И, вероятно, из-за этой мысли как-то совсем по-особому звучали слова старой комсомольской песни:
Дан приказ: ему на запад,
Ей – в другую сторону...
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Уходили, расставались,
Покидали тихий край...
Оказывается, не только меня так волновал наш первый рейд. Нина Корнилова, тоненькая девушка с горячим взглядом продолговатых зеленых глаз, вдруг сказала:
– Ничего, ребята, мы еще покажем, у кого сила!.. Нам бы только закон такой – всех хулиганов в тюрьму! Милиция и мы живо бы их за шиворот.
– Это даже хорошо, что Иванов не приехал, – усмехнувшись, сказал Болтов. – Отчет наш был бы неказистый: о таком рейде и говорить нечего. Вот проведем еще несколько, себе в актив запишем, тогда можно и секретарю и кому хочешь докладывать.
Нахмурившийся от слов Болтова Костя неодобрительно покачал головой и снова растянул мехи.
Протрубили трубачи тревогу,
Всем по форме к бою снаряжен,
Собирался в дальнюю дорогу
Комсомольский сводный батальон.
– Нет, ты не права, – медленно повернулся к Нине Павел Сергеев, вечно взъерошенный паренек, формовщик шестого разряда. – В тюрьму – это легче всего... Говорить с людьми надо больше, разъяснять. Вот на вашей фабрике общие собрания проводятся, а цеховые, где, кажется, только бы с людьми и поговорить, – с пятого на десятое. Потому и дела у вас там хуже, чем у других. За такую работу тебя первую за шиворот надо взять.
Нина вспылила:
– Знаешь, не люблю глупых нравоучений! Это у тебя, что ли, на заводе лучше? Ишь ты! Думаешь, если мы в первый же рейд задержали одного нарушителя с моей фабрики, так у нас уж все никуда не годится? Мы, например, не хвастаемся липовыми рационализаторами... – Это явно был намек на какие-то им одним известные дела. Пашин завод и Нинина фабрика соревновались.
Я перебил спорящих:
– Собрания, конечно, надо проводить, ребята, регулярно. Тут не может быть двух мнений. Но собрание собранию рознь. Бывают такие, что лучше и не проводить.
Костя Лепилин встал, осторожно положил гармонь на стул, зашагал по комнате.
– Скучно вы все говорите, – вдруг сказал он, останавливаясь передо мной. – Все прописные истины! А меня вот другое тревожит. Мы в рейде несколько комсомольцев задержали. И ребята будто неплохие, а один, помнишь, Ракитин, сказал тебе: «Толк какой, что я в комсомоле? Неинтересно». Понимаете, ему неинтересно! А ведь если ему у нас скучно, он будет искать, где интересно. И тут ему всякое могут подсунуть. Разные люди есть. – Костя снова заходил по комнате. – Вот мне дед рассказывал, как лет тридцать назад надумал он детекторный приемник сделать. А мне сейчас детекторный приемник ни к чему. Я вырос по сравнению с моим дедом, тогдашним, понимаете? – Костя резко остановился, сел и снова взял в руки гармонь. – Новые формы надо искать. Телевизоры, что ли, надо давать собирать молодежи? Мы – люди пятидесятых годов, а формы работы часто тянем оттуда, из двадцатых, даже не совершенствуя их. Вот и неинтересно. – Он помолчал, потрогал клавиши. – А патруль – новая форма. Ее молодежь примет, уверен!
Широко растянув гармонь, Костя заиграл что-то бурное.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел Иванов.
– Вот и дурень, – мимоходом сказал он Косте, направляясь к столу. – Слышал я весь ваш разговор, и... дурень. – Взяв со стола медную крышку от чернильницы, он приложил ее ко лбу.
– Что с тобой, Толя?
Иванов хмуро махнул рукой.
– Создаем мы патрули, а что толку!.. Сейчас вхожу в трамвай. С задней площадки какой-то верзила лезет. Женщину свалил, мне прямо в лоб ткнул углом чемодана. Такой, знаете, чемоданчик спортивный. Теперь наверняка шишка будет. У-ух! А все из-за вас! – неожиданно накинулся он на Лепилина.
Костя даже привстал. Гармошка в его руках протестующе пискнула.
– Почему из-за меня?
– Да не из-за тебя лично. – Иванов положил крышку. На лбу у него красовалась фиолетовая, внушительных размеров шишка. – Не из-за тебя лично, а из-за вашего разговора. Я вот в приемной остановился, слышу – спорят, ну, решил послушать, а мне бы сразу холодное ко лбу приложить. Вот ты сказал: патруль – дело новое. А я говорю – старое. Книжку я одну читал, названия не помню сейчас, о первых годах советской власти. Так там эпизод такой есть: комсомольцы революционную пьесу в клубе ставят, а кулацкие сынки решили помешать. Пришли в клуб, хулиганить начали. Комсомольцы их выгонять. Дело до кулаков дошло. И все же отстояли ребята свою пьесу, свой отдых, дело свое. Отстояли настоящую культуру в этой деревушке. И народ их поддержал – все те, кто хотел по-человечески жить. Маленький пример, а говорит о многом.
А ведь это тот же комсомольский патруль, только стихийно возникший – когда жизнь потребовала. Ну, а мы патруль создаем не стихийно. Зачем ждать? Надо хулиганов сейчас выкорчевывать, давно пришла пора. Запустили... А с пижонами комсомольцы всегда боролись: и тогда и сейчас. Только теперь мы их стилягами называем. Но это дела не меняет: «Тех же щей, да пожиже влей».
– Правильно, – громко сказал Болтов. – Вот это правильно!
– Конечно, правильно, – почему-то рассердился секретарь. – От тебя разве услышишь «неправильно»? Да и не с тобой я спорю. Я вот ему говорю, – Иванов указал на Лепилина. – Жизнь всегда сама подсказывает формы. Искусственно их выдумывать не надо. А старые формы работы с людьми – испытанные. Но использовать их надо по-новому, применительно к сегодняшнему дню. Да вот пример. – Что-то вспомнив, Иванов вдруг рассмеялся. – Взыскание – старая форма? Старая! Пользоваться ею нужно? Нужно! Я Ракитину давал задание организовать рейды по трамваям, а он не выполняет. Придется подвести его под взыскание, только по-новому. Прежде я бы его на бюро вытащил, а сейчас у меня мысль диалектически работает. Пошлем его на конференцию пассажиров. Пусть там перед народом отдувается за беспорядки. Вот ему и взыскание. Использование, так сказать, старых форм новыми методами.
Довольный своей идеей, секретарь снова приложил медную крышечку ко лбу и уселся за стол.
– А что, и пошлю. Глядишь, подействует. А не то сам будет с шишками ходить и в прямом и в иносказательном смысле. Ну ладно. Давайте теперь приступим к делу.
И мы принялись детально обсуждать наш первый рейд.
Когда мы возвращались домой, я поручил Лепилину организовать группу из двадцати комсомольцев для патрулирования на трамвайных линиях нашего района. Мы даже с ним поругались, так как он заявил, что ему нужно не меньше ста человек. А у нас появлялись все новые дела, требовались новые и новые люди.
КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЕРЕКЛИЧКА
Домой Костя Лепилин явился не в духе. С порога потянул носом воздух, поморщился и сердито покосился на деда, сидевшего за столом с книгой в руках.
– Накурено так, что дышать нечем, Михаил Иванович. Туберкулез получите.
Косматые, козырьком брови деда насмешливо шевельнулись.
– Чем недоволен? – Глаза деда хитровато сверкнули. – Садись чай пить.
– Помоюсь – сяду. – Костя подошел к умывальнику.
Деда Костя любил и заботился о его здоровье. Мечтатель и непоседа, по профессии слесарь, старик всю жизнь, с тех пор как Костя его помнил, с кем-то спорил, председательствовал в различных комиссиях, что-то организовывал. В редкие свободные минуты дед занимался дома изобретательством, и тогда с ним нельзя было разговаривать. Фальшиво напевая себе под нос мелодии из опер, он выпиливал различные детали к каким-то механизмам, и тогда часами можно было смотреть, как в его руках рождаются диковинные вещицы.
Присаживаясь рядом с дедом, Костя с наслаждением вдыхал запах теплых металлических опилок и терпеливо ждал. Окончив работу, дед обязательно рассказывал что-нибудь интересное.
Между ними давным-давно установились шутливо-дружеские отношения. Но сегодня Косте было не до шуток. Делая вид, что не замечает насмешливо-вопросительных взглядов старика, он молча уселся за стол.
Некоторое время в комнате царила тишина. Наконец Костя, заметив улыбающиеся глаза деда, не выдержал:
– Не понимаю, что тут смешного? Вы же сами обещали врачу выкуривать одну трубку в день, не больше!
– Во-первых, это и есть та самая одна трубка, а во-вторых, с чего ты взял, что мне смешно?
Дед придавил пепел в трубке большим пальцем.
– Не ворчи, комса. Выкладывай, что случилось?
– А что может случиться? – Костя огорченно отодвинул от себя стакан с чаем. – Не могу я с двадцатью комсомольцами гору свернуть. Двадцать человек – это двадцать человек, а не больше.
– А какую гору свернуть? Надеюсь, не Эльбрус? А то я там был, с виду здоровенная гора.
– Хуже! – Костя откинулся на спинку стула. – Понимаете, начальник штаба комсомольского патруля Ракитин говорит: «Подбери, Лепилин, двадцать комсомольцев». Вот ведь черт, двадцать человек, меньше он придумать, видите ли, не мог – я сразу возмутился. «И организуй», – говорит...
– Погоди! – Дед резко остановил Костю движением руки. Глаза его из добродушно-лукавых стали суровыми. – Погоди, я не знаю задания, но не хочется мне о нем и слушать в таких выражениях: «возмутился», «черт». А что касается комсомольцев, двадцати твоих комсомольцев, то мне вспоминается одна история из моей молодости. Тогда тоже шел разговор о комсомольцах – правда, всего о четырех... Будешь слушать? Советую.
– Давайте, – устало махнул рукой Костя, – хотя никакие истории мне не помогут...
– Ну, слушай.
Дед пересел в высокое кресло возле письменного стола, выключил «большой свет» и включил настольную лампу. Стало уютнее. Исчезли резкие тона. Вся комната, за исключением письменного стола, как бы опустилась в зеленоватый, располагающий к задушевной беседе полумрак. Лишь в зеркальном стекле окна навязчиво блестела любопытная, всевидящая физиономия луны.
– Тихо, – проговорил дед и наклонил набок голову, словно прислушиваясь к далеким отзвукам былого. – Как тихо, а?
– Лет тридцать пять назад эта история приключилась, – начал он. – Шла гражданская, и воевал я тогда в одном из красноармейских конных полков комиссаром. Как я туда попал – долго рассказывать, но одно знаю: комиссар из меня был в ту пору плохой. Молодость мешала. Годов имел чуть побольше тебя. Хоть и успел я горя хлебнуть да шилом патоки отведать, но дури еще хватало. За что, кстати, нередко и попадало мне, – вдруг улыбнулся дед, будто вспомнил что-то приятное.
Костя терпеливо вздохнул.
– Так вот, сижу я, значит, в одной хате. Мы эту деревушку украинскую с боя взяли. Мелкую банду разгромили. Ночь кругом, и все притаилось, спит. В хате пусто. Хозяйка на сеновале ночует. Лампа керосиновая семилинейная потрескивает, да луна вот так же в окошко смотрит. Хитрая луна, гайдамацкая, салом кормленная. А я сижу и вот о чем думаю...
Дед машинально взял со стола карандаш и, постукивая им по кончику носа, невидящим, напряженным взглядом посмотрел вдаль.
– Люди к нам в полк прибывают? Прибывают! Кормить их надо? Надо! А чем? Кулаки весь хлеб запрятали. Скот к петлюровцам угоняют. Беднота рада бы помочь, да нечем. Вот и думай, что тут делать. А еще хуже другое: кто-то из моих ребят пошаливать начал. Тут с бедняцкого двора теленка увели, хозяйка с воем прибегает: «У меня, – кричит, – чоловик с белыми воюет, а вы своих грабите!»; там в чью-то хату забрались, квашню с тестом унесли. Опять крик, опять жалобы... Кулачье же радо-радешенько. Ползут в народе кулацкие слухи: «Еще не того от красных дождетесь, скоро жинку со двора уведут!» Беда!.. А командир у меня – ух, и крутой был! Собственноручно одного мародера расстрелял за украденные у бабы сапоги хромовые. Еще утром у меня с ним по всем этим делам разговор крупный вышел. Я говорю: «Разведчики опять пакостят». Тот мерзавец из разведвзвода оказался, расстреляли которого. Держатся разведчики всегда одной кучкой, да и земляки. Местные. Может, кто и у бандитов побывал. Не известно.
А он говорит: «Нет. Это Харьковский рабочий батальон виноват. Городские озоруют. Молодежь. Крестьянин у крестьянина, – говорит, – последнюю скотину не уведет». Ну, я ему доказал: «Петлюровцы, – говорю, – почти сплошь крестьяне, а так своих братьев-крестьян грабят, что только удивляйся. В рабочем же батальоне четыре коммуниста да четыре комсомольца. Пакостить никому не позволят. И вообще, – доказываю, – рабочие – передовой класс. Я сам рабочий. Вдобавок, разведчики все беспартийные». В общем расписал – дальше некуда! Нахмурился он, ничего не сказал, ушел. Вечером опять встретились. «Верно, – говорит, – разведчики, больше некому. Ты к ним туда переведи коммуниста либо двух комсомольцев. Пусть порядок наведут»! И улыбнулся. Любил я, когда он улыбался. Лицо угрюмое, волосы и усы черные, а улыбка вдруг светлая-светлая. Отчего она такая получалась?
Да, вот сижу я, значит, и думаю: «Кого же мне к разведчикам послать? Да так, чтобы и других не обидеть?» Вдруг, слышу, по улице кони копытами зацокали. У хаты моей остановились. И по двору, слышу, люди шпорами лязгают. Сюда идут. Постучались.
«Войдите, – говорю, – не стесняйтесь». А сам маузер поближе: время тогда тревожное было.
Гляжу, заходят. Один в бурке и со шпорами, сразу видно – конник; другой в кожухе и папахе. И третий с ними – взводный наш Петя Лысенко.
«Товарищ комиссар, – говорит Петя, – к вам тут приехали!»
Тот, что в бурке, первый здороваться подошел. Каблуками щелкнул, руку к виску: «Старков, командир сводного крестьянско-батрацкого полка «Смерть мировому капитализму». Были тогда такие названия, – усмехнулся дед.
Ну вот, представился он мне таким образом, а после и говорит: «Одной, значит, дивизии мы теперь с вами. А это мой начальник штаба», – и на того, в кожухе, указывает.
Познакомился я с ними, пригласил садиться. Зачем пожаловали – не спрашиваю. Жду. «Пускай, – думаю, – сами скажут».
А они мнутся: то да се. Про погоду да про хлеб. Наконец Старков хлопнул ладонью по столу и говорит: «Ты извини, комиссар, что так поздно, но мы к тебе по делу. Днем времени не найти. Хозяйство заедает!»
«По какому, – спрашиваю, – делу?» – «Да вот, – говорит, – по какому: наш полк целых полторы недели как сформирован из вновь прибывшего пополнения. Молодежь зеленая. Нам, – говорит, – завтра уже боевые действия начинать надо, да вот есть одна загвоздка». И умолк опять, мнется.
Конечно, я удивляюсь. Какая, думаю, может быть у них загвоздка? Однако молчу, слушаю. Вот он поерзал, поерзал да сразу как брякнет: «Дай мне человек пять комсомольцев, выручи! Ну ты сам посуди, – заторопился он, видя, что я хочу ответить, – на весь полк ни одного партийного: ни большевика, ни комсомольца. Прямо хоть плачь! Комиссара нам еще не прислали. Что дальше будет, как жить станем, толком объяснить хлопцам никто не может. Я сам пока в этих делах слабоват, опять же пьянство, драки в полку начинаются, сам знаешь, беляк мутит, подсылает всяких... Выручи, комиссар, по гроб жизни помнить буду!»
Дед замолчал и, видимо взволнованный, потянулся за спичками разжигать потухшую трубку.
– А комсомольцев у нас насчитывалось, – продолжал он, прикурив и подняв кверху указательный палец, – на весь полк одиннадцать человек да восемь коммунистов. Где же тут отдавать! И к разведчикам надо, и туда, и сюда.
«Не дам, – говорю, – нету».
Он настаивать: «Не можешь не дать: за одно дело боремся». Упорный попался человек. Я ему слово – он мне два. Наконец вижу, не отстать мне от него. Встал. Уходить собираюсь. Они за мной. До калитки дошли молча, а там опять: «Уважь, комиссар! Помоги! Чего надо будет, тоже сделаю, не пожалею. Вместе воевать будем».
Я руку протянул прощаться, а Старков меня за рукав: «Стой! Режешь без ножа! На тебя ведь надежда была. В бой, может, завтра! А если плохо придется! Кто за собой людей поведет? Я один или вот начштаба! Кто впереди будет? – И не отпускает, придумывает, чего бы еще сказать. Потом потянул меня к себе силой. – Стой! Видишь, – говорит, – Свистуна моего?»
Оглянулся я, смотрю, шагах в десяти к плетню лошади привязаны. Одна ничего, а другая... Никогда еще таких не видел! Пожар, а не лошадь! Мордой к хозяину тянется, а сама будто вальс под луной танцует. Ногами перебирает и ушами прядает.
«Видишь? – говорит. – По всей Украине такого коня не сыщешь. Выручи – тебе подарю. От чистого сердца!»
Меня даже в жар бросило от такой красоты. Молодой еще был, глупый. А такого коня, и правда, ни у кого не видел. У командира имелся, да разве можно сравнить? Однако постоял минутку, быстро опомнился.
«Ну и ну!.. – думаю. – Да что же это он предлагает? Моих ребят на лошадь менять? Это мне, комиссару?!.»
Обозлился я тут, не понял движения его душевного, хотел всякого наговорить, а взглянул на Свистуна – и вся злость прошла. Залюбовался. Очень уж хорош! Нет, думаю, не отдаст он такого коня. Нельзя отдать!
– Да-а, а вот здесь, – дед постучал по груди согнутым пальцем, – ехидная мыслишка змеей ворочается: «Что, если проверить? Ребят ему, конечно, не дам. Жирно будет! И коня мне его не нужно, а посмотреть: может он такого красавца подарить или не может? И второе – за его обидное предложение отомстить, чтобы никогда больше взяток не предлагал».
Глупый я еще тогда был и злой вдобавок. Короче говоря, решил двух зайцев разом убить. Постоял, будто в раздумье, посмотрел, потом говорю: «Ладно, моя беда. Четверых передаю из Харьковского батальона. Молодые ребята, энергичные. Только коня сейчас отдаешь. Идет?» – И смотрю на него с интересом: что теперь делать будет? Он же в первый момент даже не поверил. Побледнел весь, замолчал, цигарку стал сворачивать. Потом через силу, видно, говорит: «Бери». А у самого, смотрю, руки мелкой дрожью трясутся, махорка под ноги рассыпается.
Мне бы на этом и прекратить. Ведь вижу, человек свое самое дорогое отдает. А я – нет!
«Ну, давай, – говорю, – коня».
Повернулся он, только бурка по сапогам хлопнула да шпоры серебром в ночи рассыпались. Пошел. Что он там делал, не знаю. Мне уж неловко было. Через несколько минут идет обратно с конем и уздечку не держит, под мордой она у того болтается. А конь голову ему на плечо положил, будто на ухо что-то нашептывает. Подошли.
«Бери», – говорит и отвернулся.
Взял я коня, держу уздечку и не знаю, что дальше делать. Слишком далеко игра зашла. А он, командир, значит, постоял, повернулся, поцеловал своего Свистуна в морду и быстро так к плетню отбежал. Я за ним. Только хотел сказать, что пошутил, вижу, он на луну смотрит, а лицо как из камня, застыло...
Дед встал и, крепко стиснув зубами трубку, заходил по комнате.
– Дальше что же, Михаил Иванович? – Костя уже давно не сводил глаз с рассказчика.
– А ничего. Очень уж на меня его лицо подействовало, морщинистое, дубленое, камнем застыло. Отдал я ему четырех комсомольцев из Харьковского. Сразу и уехали.
Дед прошелся по комнате.
– Утром меня командир полка чуть плеткой не избил, – добавил он с усмешкой. – Неделю не разговаривали.
– А Свистун?
– Что Свистун! Уехал Старков на своем Свистуне. После разведчики рассказывали: убили коня в бою. Очень, говорят, переживал, чуть ли не стреляться хотел. Только, видно, все же передумал, – озорно прищурился дед. – Здесь он служит теперь, в Ленинграде. Генерал. Из конницы ушел. На танки переквалифицировался.
И почти без остановки дед неожиданно сказал:
– Теперь давай вернемся к началу разговора: какое у тебя задание?
Застигнутый врасплох, Костя покраснел.
– Ох, и хитрый вы, Михаил Иванович, до невозможности!..
– Хитрый? – переспросил дед. – А я всегда был хитрый. Ты как думал? С вашим братом держи ухо востро! Сам комсомольцем был, знаю. Ну, да ты мне зубы не заговаривай, расскажи, чего с двадцатью комсомольцами сделать не можешь?
– Да что, поручили мне, как члену районного штаба, трамваями заниматься.
– То есть как это?
– А так: порядок в нашем районе в трамваях наводить, прыгунов задерживать, нахалов из молодежи – словом, наглядно культуре учить, ну и всякие подобные дела. Вот я с нашим начальником штаба и поругался: маловато мне показалось для такого дела двадцать комсомольцев.
Дед задумался.
– А в других районах тоже такие группы создают? – спросил он.
– Создают.
– Значит, что же выходит? В городе двадцать один район, по двадцать человек в каждом, итого четыреста двадцать человек. Теперь считай, что каждый комсомолец самое малое за троих несоюзных сработать должен – итого, выходит, тысяча двести шестьдесят человек. Сила. И чтоб такая армия с несколькими паршивцами не справилась? Ни за что не поверю. Только, конечно, наскоком ничего не получится. Постепенно, толково...
На следующий день после разговора со стариком Костя пришел в штаб.
– Ты был прав, Ракитин, – еще с порога объявил он. – А я не прав. Пристыдили меня дома. После расскажу, как пристыдили, а пока давай людей подберем, начнем работать.
Мне почему-то с самого начала нашего знакомства понравился Костя. Наверно, поэтому я не стал возвращаться к нашему вчерашнему спору и сразу указал на двух ребят, приглашенных в штаб.
– Вот тебе люди. Первые два. Чтобы было полегче, вызвался тебе помочь Павел Сергеев, учти, член районного штаба Сергеев. Это тебе уже как бы лишних десять человек, а это Митя Калмыков – начальник заводского микроштаба. Впрочем, чего я тебя знакомлю? Ты сам на днях его утверждал. Они тебе обеспечат каждый по девять человек. Видишь, сколько? Ну, приступайте, ребята, дело нужное. В других районах уже вчера начали рейды по трамваям. Людей больше нет: на другие задания нужны. А заданий, знаете, сколько? И в клубы, и в общежития, и в столовые, и в пивные, и на вокзал, и на рынок. Мы как подсчитали – глаза на лоб лезут! Не меньше двухсот человек в день работать должно. Ну, желаю удачи...
