Текст книги "Комсомольский патруль"

Автор книги: Олег Грудинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

ВЫ СЕРЬЕЗНЫЙ ЧЕЛОВЕК

«Истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость».

Яша Забелин задумчиво опустил книгу на одеяло. Макаренко точно сказал. Иначе это называется перспектива. Человек должен иметь впереди свою радостную цель. Мечту.

Яша зажмурил глаза. Коммунизм. Вот она – цель-мечта. Ослепительно яркая и неизмеримо радостная. Но каждый идет к ней через какие-то свои вехи-цели, до которых путь кажется почему-то даже дольше. Смешно. Может быть, потому что они меньше, эти цели? Ну что, скажем, по сравнению с коммунизмом его, Яшино, высшее образование? Или улучшение кем-нибудь в простом станке маленькой детали. Пустяки. Пылинки. А как они тяжелы, эти пылинки. И как до них бывает далеко. Но ничего, зато каждый день, даже самый-самый тяжелый, становится как бы кирпичом в будущем величаво-могучем здании... Красивое здание... Оно обязательно будет... Жаль, неизвестно, будет ли оно для него, Якова Забелина? Начавшийся после ранения открытый туберкулезный процесс может и не пройти. Молодой человек нахмурил брови, тряхнул головой. Опять?! Сколько раз строжайше запрещал себе думать о своей болезни. Тряпка! В конце концов «сдавать» в мыслях – первый признак слабоволия. С такими минорными настроениями до любой цели только в два раза дальше. Яша замотал головой и тряс ею до тех пор, пока она не закружилась, а самому не стало смешно. Ну вот, нашел способ избавляться от дурных мыслей. Так не только с хандрой, а и с последними силами запросто расстаться можно. Ух, как гору перенес. Врач же сказал, что ему совсем шевелиться нельзя.

Он немного полежал, отдуваясь, пошмыгал носом. Подмигнув самому себе, с хитрым заговорщицким видом переложил со стоящего рядом стула на свою кровать учебники: педагогику, русский язык, психологию. Оглянулся. Аккуратная палата купалась в золотистом солнечном свете. На единственной не освещенной солнцем стене непрерывно дрожал большой переливчатый зайчик. Его бросала стоящая на невысокой тумбочке фарфоровая чашка с водой.

В открытое настежь окно беспокойным гостем залетал прохладный осенний ветер. Шевелил занавески на спинках всех четырех коек, шелестел на подоконнике листами раскрытой книжки, улетал, оставив в ушах деловитое щебетание гнездившихся под окном пичужек.

– Непонятно. Ну, разве можно в такой день вешать нос? – Яша игриво улыбнулся. – Вдобавок так безнадежно. Мне непонятно. – Согнав улыбку, Забелин чуть высунул язык, насмешливо прикусил его и, строго выкатив похожие на сливы глаза, уставился на соседа.

Напротив Забелина, хмуро опустив губы, уныло сопя, лежал белобрысый, с огромными светлыми ресницами подросток.

– Нет, ты только послушай, я уже пять недель здесь, а такого дня еще не было. Настоящий золотой денек. И воздух как за городом.

Последние слова подействовали, но, к сожалению, совсем не так, как ожидал Яша. Похожие на опахала ресницы дрогнули, затрепетали и, сжавшись, выпустили обыкновенную, нормальную, крупную слезу. Мутную и, как видно, горькую.

– Обожди, ты чего это, утопить меня вздумал? – Забелин растерянно оглянулся. – Сестру, может быть, позвать? – Он потянул руку к импровизированному звонку, состоящему из чашки и алюминиевой чайной ложечки.

– Не, не. – Паренек испуганно завертел головой и, усиленно потянув носом воздух, отвернулся. Подождав, украдкой смахнул указательным пальцем следы своей позорной для настоящего мужчины слабости. – Скучно чегой-то стало. – После молчания паренек повернул голову, за ней корпус – ноги остались в прежнем положении – и показал Якову свое почти прозрачное лицо. На висках заметно пульсировали голубые прожилки. Глаза его смотрели виновато. – Деревню вот вспомнил, лес. Хорошо у нас там, – мечтательно прикрыл глаза мальчик. – Все ребята теперь на рыбалку ходят. У нас во какие окуни водятся, – воодушевился он. Руки рассказчика разъехались чуть ли не на метр. – А ввечеру, – тихо добавил он, – гармошка играет. Грустно-грустно. И в поле отдается.

Губы рассказчика опять жалобно опустились. Курносый конопатый нос подозрительно скривился.

– Стой, стой, – заторопился Яша, – тебя зовут-то как? Федькой, что ли?

– Федором, – обдумав, недовольно отрезал собеседник, – Федором Григорьевичем. Федьки телят пасут.

– Ну?! – Яша лукаво-озадаченно почесал пятерней голову. – Значит, Федор Григорьевич? Виноват. А у тебя, Федор Григорьевич, родные есть?

– В деревне, – немного смягчившись, ответил паренек. Он уже спокойным движением подмял под себя подушку и облокотился на нее. – Бабушка у меня там, – пояснил он, – в колхозе.

– А отец с матерью где?

Вопрос, видно, пришелся не к месту. Федя весь как-то подобрался, опасливо и настороженно косясь в сторону Яши. Глаза, как щитами, прикрылись сердитыми кисточками ресниц.

– Нету никого, – нехотя буркнул он, – а что?

– Да нет, так. – Забелин с безразличным видом стал рассматривать свою собственную, видную в разрез рубашки, забинтованную грудь. – Где же они?

– Фашисты нашего отца убили, – еще более неохотно отозвался паренек, – и мать давно померла. Я маленький был, не помню. – Он закусил верхнюю губу и замолчал.

– Бабушка знает, что ты в больнице? – Яша тоже облокотился на подушку и поднял ладонь так, чтобы тень падала на глаза. Ладонь мгновенно стала прозрачно-розовой, как будто налилась светящейся кровью.

– Не знаю. – Мальчик отодвинулся от подошедшего солнца и, нагнув голову, стал царапать согнутым пальцем подушку. – Может, письма потерялись, – подумал он вслух, голос паренька чуть дрогнул, – я ей давно уже написал. Еще когда на пятом этаже лечился.

– Ну уж и потерялись, – старательно удивился Яша, – просто не успели написать ответ. Может быть, даже написали, да еще не дошло. Ты давно здесь лежишь?

– Больше месяца, – прикинув, вздохнул Федя. – Месяц десять дней вверху да полдня уже здесь.

– Что же у тебя за болезнь такая?

– Воспаление легких было, а потом операцию делали.

– Знаю, – усмехнулся Яша, – по ногам твоим видно, что операцию. Что тебе с ними делали, ломали?

– Ломали. – Собеседник поежился. – Они уросли неверно. Врозь как-то. От коленок врозь.

Федя, вдруг застеснявшись, подтянул одеяло. Пощупал ноги.

– Это я, еще как маленький был, с сарая в огород прыгал. С той поры они и стали кривиться. Понемногу. В деревне-то ничего, а в ремесленное привезли, тут сразу разглядели. У меня не сильно было, – оправдываясь, пояснил он. – Это Никифор Сергеевич сказали, что если не ломать – дальше хуже будет. Циркулем пойдут. Никифор Сергеевич сами после операцию делали. Сначала по одной хотели, а потом сразу обе.

Федя еще раз, теперь с интересом, потрогал ноги, выпуклые под одеялом.

– Это Румянцев Никифор Сергеевич? – переспросил Забелин. – Наш хирург? Он и меня лечит.

– Ну да, они. Строгие, вчера меня осматривали, бубнят под нос: «Бу-бу-бу-бу». – Паренек подтверждающе кивнул и неожиданно быстро и ненадолго состроил гримасу. Яша, оторопело моргнув, расхохотался, закашлял. Перед ним, сразу исчезнув, отчетливо мелькнула вечно недовольная мина хирурга. «Маста-а-к», – Забелин с уважением заново оглядел соседа.

– Это ты здорово нашего начальника отделения передразнил. Вылитый Румянцев. Ты в ремесленном долго перед больницей проучился? Навещает тебя кто-нибудь?

– Нет, – мотнул головой мальчик. – Раз только приходили. Как положили, в тот день. Больше не приходили. Да я всего две недели проучился. Как приехал, заболел сразу. – Федя снова нахохлился и неожиданно зло добавил: – Чего им, кабы я здоровый был, так от меня польза, а так....

Он лег на спину и неудобно отвернул голову к стене.

– Федя Громак, спишь?

Кругленькая, с кукольным личиком сестра вошла в палату. Приглядываясь синими глазами, подошла к Фединой койке.

– Приготовься, сейчас поедем на рентген. Вы всё учитесь? – С немного натянутой улыбкой, будто случайно, сестра повернулась к Забелину. – Когда ни приду, вы всегда занимаетесь. Без конца.

– Нет, что вы... – Яша тоже улыбнулся доброжелательно и чуть снисходительно. – Это я до обеда только занимаюсь. С обеда читаю или письма пишу. Я в этом отношении богатый, у меня корреспондентов много. – Он кивнул на пачку писем, лежащих на табуретке.

– Кому же это вы пишете? – Сестра с явным любопытством посмотрела на разноцветные конверты. – Можно? – Мельком прочтя несколько обратных адресов, запоздало смутилась, выпрямилась, с неестественно безразличным видом занялась кстати развязавшейся косынкой.

Письма в основном были от девушек.

Забелин посмотрел на сестру и, добродушно поморщась, поправил растрепанную ее неловким движением стопку писем.

– Это мои комсомольцы пишут, – пояснил он потеплевшим голосом. – Я ведь секретарь комитета в швейной артели. У нас девчат много. – Он еле заметно вздохнул. – Не забывают, – добавил гордо, – даже в больнице не забывают.

Сестра, наконец, управилась с непокорной, чересчур долго неподчинявшейся косынкой. Спереди, как бы независимо от ее желания, осталось выбившимся небольшое колечко завитых шестимесячной завивкой волос.

– Почему же это в больнице должны забывать? – опять немного опоздав, удивилась девушка. – Наоборот, в больницу еще больше писать должны, раз человек в беде.

– Нет, нет, – предупреждающе поднял Забелин растопыренную ладонь. Ему вдруг очень захотелось говорить с этой девушкой. – Я не так выразился. Дело совсем не в том, что остальные, кто не пишет, плохие друзья. Нет. Просто у нас, у большинства, очень мало времени. Совсем мало. И если человек на глазах, то все в порядке вещей, все нормально. – Он передохнул. – А когда человек исчезает из поля зрения – сначала замечают, спрашивают, даже беспокоятся. – Яша вдруг усмехнулся. – Потом успокаиваются и вспоминают лишь изредка. При случае. Я не говорю, что это хорошо, – быстро ответил он на отрицательный жест собеседницы, – это очень плохо, но, к сожалению, бывает так. И, к сожалению, частенько. Это я не о себе говорю, а так. Я ведь будущий учитель. Мне надо...

Вошла санитарка. Разговор оборвался. Яша протянул руку, поправил сбившееся одеяло.

– Много, много вреда приносит нам такая забывчивость, – вдруг невесело проговорил он, все еще, очевидно, мысленно продолжая разговор.

– Сестричка, – Яша вдруг встрепенулся, – вы моего соседа как отвезете на рентген, зайдите сюда, ладно? Ненадолго, – успокаивающим голосом объяснил он. – Зайдете?

– Хорошо, – с готовностью пообещала сестра, – может быть, сейчас что-нибудь нужно?

– Нет, – поднял книжку Забелин, – как отвезете.

Еще не оформившаяся,– но необыкновенно нужная, цепкая мысль уже не давала ему покоя.

– Вы ведь комсомолка? Как ваша фамилия? – непоследовательно спросил Яша, немного опустив книжку и поверх нее испытующе смотря на уходящую уже сестру.

– Ласточкина, – ответила та, – пора бы уже знать. Комсомолка, – добавила она, солгав сама не зная почему, – я скоро зайду.

Через несколько минут Ксения Ласточкина вернулась в палату к Забелину.

– Ну, так зачем вы меня звали, – спросила она, улыбаясь, – и зачем вам понадобилась моя фамилия?

– Я хочу вам дать одно поручение, – не отвечая на улыбку сестры, серьезно стал объяснять Яша. – Вы комсомолка и... вообще, мне кажется, тот человек, который может выполнить мою просьбу. – Не выдержав, он тоже улыбнулся своей застенчивой улыбкой. – Руки у вас хорошие, – сказал он, опуская глаза, – на себе испытал, добрые руки. А в таком деле, – он снова посмотрел на Ласточкину, – которое я вам хочу поручить, и нужны добрые руки. И сердце нужно... В общем... ну, вам подходит.

– Ладно, не хвалите меня. – Ксения села на край Яшиной кровати. – Говорите, что нужно сделать.

Он скосил глаза на дверь, в ней как раз появился один из выздоравливающих, и Яша, потянув Ласточкину за рукав халата, зашептал ей что-то быстрым, срывающимся шепотом. Ксения негромко ему поддакивала. Наконец разговор закончился.

– Это так Макаренко говорит, – сказал в заключение Яша полным голосом: – «Стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость». Сделаете, значит, сестра?

– Сделаю, – пообещала Ксения с необычным для нее воодушевлением, – обязательно сделаю.

С этого дня началась непонятная ни для кого в больнице дружба палатной сестры Ксении Ласточкиной и Забелина, Даже Люба как-то заметила сестре, что в отделении начали обращать внимание на необычное отношение Ксении к больному Забелину.

– Уж не флиртовать ли ты с ним вздумала? – ехидно бросила однажды Люба.. – Не понимаю, нужен он тебе, как собаке пятая нога. Подумаешь! Кто он такой? Мальчишка какой-то. Портной. Фу! Ни положения, ни денег. Он даже одеть тебя не сумеет...

Ксения промолчала.

Между тем жизнь соседа Яши, Феди Громака, с некоторых пор изменилась.

Его стали навещать товарищи по училищу, на которых он недавно так обижался. Посещали даже не в приемные дни. Из группы, в которую был зачислен Федя, к нему стали приходить письма с немудреными рассказами, как живут товарищи. Скоро стопка этих писем на Фединой тумбочке стала не меньше, чем у Яши.

Парнишка сиял. Однажды Ксения, зайдя к нему в палату, подняла брови:

– Ты чего это сегодня такой радостный?

Федя лежал, раскрыв в широкой улыбке свой пухлый, еще совсем детский рот, глаза его были устремлены на криво, неумело исписанный листок бумаги. Рядом на табуретке синел большой вскрытый конверт.

– Я письмо получил из дому. – Федя схватил конверт и протянул его Ксении. – От бабушки.

Ксения, стараясь не улыбаться, взяла конверт.

– От бабушки? – переспросила она, делая вид, что ничего не знает. – А где же у тебя бабушка?

– Под Новгородом, в деревне. – Федя ревниво потянулся к Ласточкиной за своим конвертом. – Под Новгородом, – повторил он, – навестить собирается.

– Ну-у! Как же она сюда поедет? Ведь это далеко. – Глаза у Ксении хитровато, но довольно щурились.

– Поедет. – Мальчик пожал плечами. – Она про меня письмо получила, что я давно уже в больнице лежу. Из ремесленного цидулю послали, а моих писем она ни одного не получила.

Выбрав момент, когда Федю снова увезли на перевязку и в палате как раз никого не оказалось, Яша спросил Ксению:

– Ну, вы убедились, что это ожидание писем, радости для него лучше всяких лекарств? Даже врач говорит, что дела у него к выписке пошли. А ведь это ваших рук дело, Ксюша.

Ксения даже покраснела, услышав его слова. Он в первый раз назвал ее так – Ксюша.

Забелин же, ничего не заметив, произнес мечтательным тоном:

– Эх, мне бы тоже скорее выписаться да сдать, наконец, экзамены в институт. До чего хочется. Послушайте, сестричка, – он вдруг внимательно посмотрел на Ксению, – а почему бы вам тоже не поступить в институт? Вы же одна, времени свободного много, чего бы вам, а? Вы чем в свободное время занимаетесь? Хотите, когда выпишусь, помогу вам готовиться? Я думаю, у вас есть к тому все данные. И человек вы серьезный и комсомолка...

Растерявшаяся Ксения, ничего не ответив, выскочила из палаты.

Когда она около десяти часов вечера, усталая и угрюмая, вошла к себе в комнату, Люба, ждавшая ее, чтобы вместе идти на танцы – день был субботний, – порывисто вскочила.

– Ты, наверно, думаешь, что еще восемь часов? Сиди как дура да жди, когда ваша милость изволит явиться. Ну, не стой же, одевайся, – закричала она, – успеем хоть ненадолго. Там Люська Галкина, наверное, гоголем ходит!

Ксения промолчала. Она медленно опустилась на стул и, по-новому, оценивающе взглянув на сестру, потрогала висящее на спинке стула платье.

– Да никуда я не хочу идти, – вдруг объявила она зазвеневшим от слез голосом, – ни на какие танцы. Понятно?

СМЕНА ИДЕТ

Да, через некоторое время сама жизнь подсказала, мне, что в споре с Михаилом Ивановичем я ошибался. Придя однажды после работы в штаб, я застал там несколько юношей и девушек, поджидавших меня.

– Вам что, ребята?

Высокий, стройный, вихрастый паренек показался мне очень знакомым.

– Моя фамилия Селиверстов, – представился он. – Николай Селиверстов. Все мы, – он показал рукой на стоящих рядом с ним, – школьники, комсомольцы и хотим участвовать в рейдах.

Наконец я вспомнил, где его видел. Да вот и Шура Ильенкова – ну, правильно, мы ее принимали тогда на бюро в комсомол. Значит, уже прошло три месяца и Коля комсомолец? Хорошо!

– Садитесь, ребята, – радушно предложил я, – хотя разговаривать нам, собственно, будет не о чем. Мы не разрешим вам участвовать в комсомольском патруле... И не потому, что я такой, ну несговорчивый, а... рано вам еще.

Ушли они из штаба сумрачные, очень недовольные мною. Но спорить, видимо, постеснялись.

На этом как будто все и кончилось. А через полторы недели случилась крупная неприятность.

Часов в двенадцать ночи у меня дома зазвонил телефон.

– Валя, – прозвучал в трубке испуганный голос Кости Лепилина (они в тот день с Ниной дежурили в клубе), – ты можешь сейчас же приехать в наше отделение милиции? Можешь? Ну, приезжай немедленно. Тут птенцы такое натворили!

Меньше чем через пятнадцать минут я был на месте. Меня встретил Костя.

– Валя, – сказал он хмуро, – ты знаешь, кого птенцы поймали? Ромочку Табульша, помнишь такого? Его Нина опознала. А фамилия у него по паспорту Соскис, но, кажется, паспорт поддельный.

– Помню, – кивнул я. – Это же один из сообщников Волка. Где он?

– Подожди, – остановил меня Костя, – сейчас увидишь, он рядом в камере. А Коля Селиверстов, который задержал их, сломал ногу. Остальные птенцы здесь, в коридоре сидят, возбужденные такие.

– Какой Коля, – не понял я, – какие птенцы? Говори толком!

События, оказывается, развернулись так. Отказав Селиверстову в приеме в комсомол тогда в райкоме, когда ему еще не было четырнадцати лет, мы почти не обратили внимания на его слова: «Мне так нужно поскорее быть в комсомоле, так нужно...»

Коля же считал, что ему нужно поскорее вступить в комсомол потому, что комсомольцы могут участвовать в рейдах по борьбе с хулиганами, с людьми, убившими его отца, майора милиции.

Прошло три долгих месяца, и вдруг оказалось, что начальник районного штаба не разрешает ему участвовать в рейдах, несмотря на то, что его наконец-то приняли в комсомол. Было от чего прийти в уныние.

Но горевал Коля недолго.

– Что ж, – объявил он своим друзьям, – если штаб в нас не нуждается, не доверяет, будем действовать сами. Поставим их... это... перед совершившимся фактом.

В ближайшее же воскресенье группа школьников во главе с Колей явилась на «толкучку». Коля объяснил, что он избрал объектом своих действий рынок потому, что там можно найти жуликов...

В первые же несколько минут внимание ребят привлек приземистый, плотный парень с туповатым лицом, торговавший из-под полы патефонными пластинками «на костях», то есть самодельными пластинками, состряпанными из старых использованных рентгеновских пленок со снимками.

– Буги-вуги продает и всякую нецензурщину, – сказал, присмотревшись, Коля.

Школьники хотели уже задержать парня, но Шура Ильенкова предложила другой выход.

– Давайте проследим, – сказала она, – где живет этот тип. Наверняка он не один этим делом промышляет. Надо вырывать зло с корнем. Так и дедушка говорит.

Предложение приняли единогласно. Очень уж заманчиво было почувствовать себя в роли сыщиков и «вырвать зло с корнем».

Ребята довольно легко узнали адрес «типа». Он доехал до проспекта Стачек и зашел в подъезд одного из пятиэтажных старых домов. Через несколько секунд на втором этаже хлопнула дверь. Ребята поднялись наверх. С площадки второго этажа был вход только в одну квартиру. Тут же встал вопрос, что предпринять дальше.

Решили установить за квартирой слежку. Оставив одного «часового», они разошлись по домам.

Так они дежурили неделю. У ребят накопилось уже много материалов о жизни обитателей квартиры на втором этаже. Во-первых, было установлено, что парень, торговавший самодельными пластинками, сам здесь не живет. Зовут его Григорий Черных, он недавно окончил школу ФЗО строителей и теперь работает в строительном тресте. Выяснилось также, что квартиросъемщик, дряхлый старик Нил Карпович Феофанов, не имеет в своей квартире никаких прав, а распоряжается всем временный его жилец Арнольд Соскис, по прозвищу «Мясо».

Каждый день в квартиру приходит подозрительный народ: подвыпившие парни с какими-то развязными девицами, разодетые как попугаи. Почти ежедневно здесь устраивают танцы, но об этом можно догадаться лишь прислушавшись: двери толстые, обиты железом и войлоком. Для входа в квартиру есть пароль – определенное количество звонков в определенной последовательности. Школьники поняли, что напали на важный след.

– Пошли теперь в районный штаб, – предложила Шура Ильенкова, – или прямо в милицию.

Коля согласился с ней, но сказал, что нужно хотя бы еще раз вечерком подежурить у квартиры всем вместе и хорошенько проверить. Видимо, ему очень нравился именно самый процесс слежки.

На следующий вечер ребята собрались у дома. Гостей на этот раз в таинственную квартиру пришло немного. Двое мужчин и женщина. В двенадцатом часу ребятам надоело дежурство, и они запросились домой.

Коля уговаривал подождать «еще чуть-чуть». Но тут-то и произошел инцидент, заставивший в корне переменить планы и действовать незамедлительно.

За дверью «их» квартиры раздался вопль. Кричала женщина, и кричала так, будто ее убивали. Коля, побледнев, оглянулся.

– Что там, – проговорил он шепотом, – кто это?

Крик повторился. Коля решительно подошел к звонку и позвонил столько же раз, сколько звонили обычно посетители квартиры.

Шура, охнув, сбежала вниз по лестнице. Этого никто не заметил.

В квартире ненадолго наступила тишина. Затем кто-то бесшумно отворил дверь.

– Кто здесь?

– Комсомольский патруль, – смело потянул на себя дверь Коля, – что у вас там за крик, откройте!

– Зайдите, посмотрите, – спокойно произнес голос. – У нас ничего плохого нет, просто вечеринка.

Коля сделал шаг вперед и оглянулся. Дверь за ним захлопнулась. Это произошло так внезапно, что ребята не успели ничего сообразить. Единственное, что им оставалось, это снова звонить в квартиру. Но за дверью было тихо. Тогда ребята начали барабанить ногами в дверь. Тут-то и подоспела Шура с милиционером.

А Коля, когда дверь за ним с треском захлопнулась, ринулся обратно, но чьи-то руки, крепко схватив его за плечо, толкнули и ударили головой о стенку.

– В чем дело, юноша? Вы ушиблись? Сейчас я зажгу свет.

Прижавшись спиной к стене, Коля пропустил говорившего мимо себя. В это время раздался резкий звонок и послышались удары в дверь.

Наконец свет вспыхнул и осветил узкий, тесный коридор, оклеенный засаленными, полувековой давности обоями и завешанный дорогими коврами. Коля увидел перед собой Арнольда Соскиса.

– Ну-с, – произнес тот, в упор глядя на Селиверстова, – что вам тут нужно?

– У вас кто-то кричал, – сердито ответил Коля, шагнув к двери, – впустите моих товарищей.

– Дверь вам самому не открыть, – усмехнулся Соскис, – а кто кричал, можете посмотреть. Идите прямо по коридорчику на кухню. Вы же за этим ворвались ко мне в дом?

«Только не показать вида, что страшно, – подумал Коля, – может, ничего особенного и нету. Но ведь кто-то кричал...»

Он перешагнул низенький порог и вошел в кухню. Там никого не было. Ожидавший всяких подвохов, Коля остановился. Направо раковина, налево дверь, кажется, на чердачную лестницу, она приоткрыта, за ней темно.

Звонок продолжал дребезжать, и это придавало Коле уверенность.

– Зачем вы меня сюда привели? – спросил он Соскиса. – Здесь же никого нет.

– Затем и привел, чтобы ты убедился, что никого нет, – усмехнулся тот, – а теперь пойдем, я проведу тебя в комнаты.

Коля был уже не рад, что так глупо влез в чужую квартиру. Чувство неловкости еще увеличивали беспрерывные звонки и стук в дверь, вызывавшие ироническую усмешку Соскиса.

«Что они там, с ума посходили, что ли, – краснея, подумал Коля, – наверное, весь дом на ноги подняли».

Смешным в эту минуту ему показалось все, что делали они эту неделю, – «живут люди как люди, а мы какую-то ерунду вокруг них затеяли». Поэтому он почти и не заглянул в две небольшие комнаты, которые ему показывал Соскис. Лишь в одной из них сидело трое мужчин, с интересом и, как показалось Коле, с насмешкой посмотревших на него. Они пили вино из длинных тонких бокалов.

Открывая Коле дверь на лестницу, Соскис посерьезнел.

– Пожалуйста, – сказал он, указывая на порог, – я вас немного проучил, теперь, надеюсь, ясно, как глупо вы себя вели, врываясь в чужую квартиру. В следующий раз я тебя, молокосос, просто отведу в милицию. Тебя и всех твоих товарищей. Кто дал вам право устраивать за моей квартирой слежку? Меня и так уже дня три все знакомые спрашивают, кто это там на лестнице подглядывает? Я еще в райком схожу, пожалуюсь. Накрутят вам хвост, пинкертоны несчастные!

Он нажал на замке какой-то рычажок, щелкнул задвижкой, и перед стоящим как на иголках Колей открылась дверь на лестницу. Первый, кого он увидел, был милиционер, сразу же отступивший шага на два. За ним жались Колины товарищи с возбужденными и перепуганными лицами.

– В чем дело, товарищи? – спросил милиционер, обращаясь к Соскису. – Что тут такое происходит?

Тот, видимо, не ожидал увидеть милиционера и сразу преобразился. От его надменного вида не осталось и следа, лицо приняло угодливое выражение.

– Все в порядке, товарищ начальник, – торопливо заговорил он, явно заискивая, – ничего особенного, просто мы пели, а ребятам что-то почудилось. Я всех впустить не мог, а одного – пожалуйста. Раз патруль – что ж, пусть посмотрят, скрывать нам нечего. А гостям всегда рады. Да вы заходите. У нас тут сегодня день рождения у моего соседа, рюмочку винца, а? Заходите.

Милиционер, смущенно усмехнувшись, махнул рукой.

– Да нет, зачем же. Значит, говорите, день рождения? Ну, извините, счастливо повеселиться. Пошли-ка, молодые люди.

– До свиданья, – закивал головой Соскис.

– Значит, у вас никто не кричал? – неожиданно спросил милиционер.

– Нет.

– Ну извините.

На улице милиционер взял Колю за плечо.

– Ты что же это хулиганишь? Люди день рождения справляют, а вы безобразничаете?

– Да не безобразничаем мы, – чуть не плача, быстро заговорил Коля, – там кричали, все слышали, и никакого у них нет дня рождения. Сидят какие-то трое, вино распивают.

– Ну, нас это не касается, – поправляя сумку, возразил милиционер, – вино распивают или что другое, нас это не касается, – повторил он.

Прошло еще минут десять, пока, наконец, милиционер поверил ребятам, что за дверью кто-то кричал.

– Хорошо, – сказал он, – давайте-ка ваши фамилии, мы это проверим. А ходить в чужие квартиры самовольно все равно не разрешается. За это прокуратура по головке не погладит согласно закону.

Записав фамилии и адреса ребят, милиционер сказал, чтобы они ехали домой. Время подходило к двенадцати.

– Если надо будет, вызовем, – пообещал он, – идите, идите.

Школьники гурьбой отправились по домам, по пути расспрашивали Колю о подробностях его пребывания в квартире.

– А что делала женщина? – спросила Шура.

– Какая женщина?

– Да та, которая кричала.

– Не было там никакой женщины, – твердо сказал Коля, – я во все комнаты заглядывал, только трое мужчин да этот Соскис четвертый.

– Но ведь кричала же?

– Кричала. – Коля остановился. – А правда, ребята, где же она?

– Женщина входила в квартиру, – убежденно сказала Шура, – сама видела.

– И я видел. – Коля потер лоб ладонью. – Но ведь я во все комнаты заглядывал.

– Кричала она страшно, – задумчиво произнесла Шура. – А вдруг ее, и правда, убили?

Ребята остановились.

– Может, она через черный ход вышла, – неуверенно сказал Коля, – там дверь была чуть открыта. Я видел.

– Стоп, ребята! А может, сходим посмотрим, куда черная лестница выходит?

– Пойдемте, душа будет спокойнее. Кричала-то ведь как! Все слышали!

Притихшие ребята осторожно пошли обратно.

– Только бы дворник не помешал, – сказал кто-то. – Поздно, а мы ходим.

Калитка с тяжелым чугунным кольцом громко лязгнула, заставив ребят вздрогнуть.

– Погодите, – шепотом проговорил Коля, – попробуем сориентироваться: вон там вход. Так я шел по коридору, вот тут над нами, наверное, кухня. Пошли на эту лестницу, ребята. – Он чертыхнулся, задев в темноте за железные перила. – Свет выключен, ни зги не видно, тс-с, тише!

Ребята остановились. Над их головой послышалась какая-то возня. Скрипнула дверь.

Коля осторожно, так, чтобы не шуметь, потеснил ребят вправо за перила к ступенькам, спускающимся в подвал. Его молча послушались. На лестнице послышались осторожные шаги, тяжелое дыхание, шепотом, но явственно кто-то произнес:

– Тяжелая, стерва.

Люди продолжали спускаться по лестнице. Вот они рядом.

Что произошло дальше, никто толком не помнит.

Коля рванулся вперед, что-то крикнул, Шура побежала за ним, упала, на нее свалился еще кто-то, еще... Ночная тишина лестницы наполнилась криками, звуками борьбы, ударов.

...В эту ночь нам так и не пришлось уснуть. Почти до утра дежурный следователь брал показания у школьников. Потом мы, вызвав оперативную машину, отвозили их поодиночке домой, успокаивали перепуганных родителей.

Через несколько дней выяснились все подробности: Арнольд Соскис, он же Роман Табульш, предвидя возможный провал своего друга Волкова, изготовил с его же помощью поддельные документы и подыскал квартиру, в которой можно было бы снова устроить притон. С Волковым они договорились, что, если когда-нибудь членам шайки придется давать показания по делам, в которых замешан Табульш, новая фамилия Соскис не появится в протоколах допроса. В благодарность Ромочка обещал Волкову вербовать для него «нужных» людей из посетителей его квартиры. Но найти квартиру, обеспечивающую хотя бы в какой-то степени конспирацию, оказалось не так-то легко. Помог тот же Волков.

Сын белогвардейского офицера, расстрелянного за контрреволюционный заговор, Григорий Яковлевич Синицын однажды рассказал ему, что в городе до сих пор проживает некий Нил Карпович Феофанов, скрывавший долгое время его отца от ЧК. Бывший полицейский, Феофанов, по словам Синицына, всегда боялся разоблачения и тщательно скрывал свое прошлое. Воспользоваться этим и посоветовал Табульшу Волков, дав ему адрес Феофанова.

Оказалось, что Феофанов живет один (жена его давно умерла, детей не было), в совершенно отдельной маленькой квартире, как нельзя лучше подходившей для целей Табульша. Скоро они договорились, и Табульш у него прописался.

В тот день, когда группа Коли Селиверстова раскрыла притон Табульша, двое «посетителей» привели на квартиру к нему женщину – жену заведующего промтоварным магазином. После выпивки молодчики стали склонять легкомысленную особу к тому, чтобы она уговорила мужа пойти на кое-какие махинации с казенным товаром. Она отказалась. Ей стали угрожать. Тогда женщина объявила, что сегодня же все расскажет мужу.