Текст книги "Комсомольский патруль"
Автор книги: Олег Грудинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
О «ЛЕГКОЙ КАВАЛЕРИИ» И ЛЮБВИ
Белые-белые рваные куски облаков раскиданы по небу. Они далеко друг от друга. Они напоминают случайные острова среди голубовато-серого, как будто запыленного неба-океана. Еще рано. И от сознания, что можно минут десять-пятнадцать помечтать не вставая, по телу растекается приятное, но чуть тревожное чувство. Солнце за окном словно начинает играть с облаками, то появляясь, то прячась. От этого нехитрый пейзаж на небольшой акварельной картинке, висящей на стене, быстро меняется, становится то радостным, то хмурым. Вот солнце скрылось, и проселочная дорога, идущая сквозь молодой лесок, стала сырой, неприятной. Дует промозглый осенний ветер, вот-вот пойдет дождь. Но вот солнышко появилось снова. По комнате скользнул пыльный тонкий, как игла, луч и, в упор ударив картину, разбил осень. Все переменилось. Искрящиеся весенние лужи отражают голубое, светлых тонов небо. И в ветвях уже шелестит душистый мягкий ветер, несущий запах талой земли и зеленеющих вербных почек. Идти бы сейчас и идти но этой вольной дороге, и смотреть во все глаза, и слушать, впитывать звуки просыпающейся природы...
– Галина, четверть восьмого...
– Сейчас, мама, я не сплю...
Голос бесцеремонно вторгся в увлекательную, приятную иллюзию. Галя Цветкова сморщила нос, собираясь чихнуть, но и чихать от досады расхотелось: всегда прервут не вовремя.
Девушка полуприкрыла веками глаза и перевела взгляд на окно. А еще хорошо смотреть на золотой кораблик Адмиралтейства. Его отсюда хорошо видно. Если лечь вот так и прищурить глаза, то можно совсем-совсем реально представить себе, что это не адмиралтейский, а настоящий корабль. Плывет он по бескрайнему северному морю. Подстерегая, колышутся по бокам его причудливые льды – айсберги, покрытые белым, как вата, снегом. Гордо плывет этот корабль, сверкая в лучах весеннего полярного солнца своими золотыми парусами. А ведут его – только вперед – суровые, отважные люди, не боящиеся громадных и злых ледяных гор...
– Галина, ты опоздаешь
Галя откинула одеяло и, вскочив с постели, торопливо потянулась за халатом.
– Сейчас, мама, я только запишу. Уж очень хорошие строчки пришли в голову.
Схватив лежащий на столе потрепанный блокнот, девушка торопливо присела на постель. Некоторое время она занималась тем, что, глубокомысленно подняв глаза к потолку, ритмично кивала головой и шевелила губами.
– Ох! – раскачивания сменил сердитый жест, от которого блокнот отлетел на другой конец кровати. – Так и знала... – Девушка не окончила и, замолчав, начала быстро одеваться...
– Ну вот, – помолчав, протянула она обиженным тоном, – опять сбилась. Как только заговоришь, сразу все пропадает. А ведь как хорошо начиналось:
Облака надо мной,
Нету дна подо мной,
И кругом звенит тишина... —
продекламировала она все еще мрачным голосом, но через минуту рассмеялась. – Не беда, напишу новые. Все равно, кроме меня и тебя, мама, никто их не читает.
Для очистки совести сделав два-три гимнастических упражнения, девушка взяла в руки полотенце.
– Мам, а ты зря ругалась, что мы на пятом этаже живем, – сказала она, растягивая полотенце, – иначе бы шпиля с корабликом не было видно. А я так люблю на него смотреть, – добавила она с жалобным вздохом. Глаза ее елейно поднялись кверху. – Особенно утром, пока не помешают.
Галя преувеличенно аппетитно зевнула.
– Как будто, – продолжала она развивать свою мысль, – из рассказов Грина или даже...
– Галина, честное слово, ты опоздаешь на работу. У вас же в восемь утра совещание, ты сама говорила.
Галя побежала мыться.
Уже перед уходом из дому она снова взяла в руки блокнот и торопливо записала в него быстрым размашистым почерком:
Облака надо мной,
Нету дна подо мной,
И кругом звенит тишина.
Над тобой, надо мной,
Над зеленой волной
Голубая скользит луна.
– Получилось, – довольно объявила она матери, – и в рифму и красиво. Хочешь, прочту?
– Иди, иди, – заторопила ее мать. – Потом прочтешь. Ведь совсем опаздываешь.
Сунув блокнот в сумочку, Цветкова выбежала на улицу.
По утрам город торопится. Спешат переполненные трамваи. Спешат пешеходы, один за другим резво исчезая в ненасытных подъездах учреждений, на ходу здороваясь с сослуживцами. На перекрестках скопляются легковые машины, и люди, сидящие за рулем, нетерпеливо переводят взгляд с красного предостерегающего глаза светофора на ручные часы. Напряженная обстановка начинающегося большого трудового дня. Делом заняты все и вся. Единственно, кажется, кто бездельнича ет в эти часы, – это само осеннее утро. Слишком уж ласково, разнеживающе улыбается молодым, в этом году посаженным деревцам как бы умытое утренней росой, прохладное, свежее солнце. Да и им, деревцам, тоже совсем мало дела до окружающей суеты. Тянутся они вверх, кокетливо рисуясь своими еще не окрепшими, нарядными ветками. Никуда не торопясь, играет осыпающимися листьями уличный сквознячок, и так же бесцельно бродяжничают по спокойной небесной синеве ленивые клочки белого пара.
Прелестное утро тянется медленно. Оно отстает от людей, и поэтому люди мало обращают внимания на него. Только изредка какая-нибудь курносая, с синими глазами девушка нечаянно замедлит шаги и украдкой вздохнет, увидев, что под ногами стелются золотые листочки берез. Но девушка тоже спешит. Быстро стряхнув с себя утренние чары и беспричинно рассмеявшись, она побежит догонять идущую впереди подругу, чтобы спросить, пойдет ли та сегодня после работы на стадион.
Утро не торопится, и людям с ним не по пути.
Я был настроен в это утро совсем не лирически, встретив у райкома Галю Цветкову.
– Технический секретарь, а опаздываешь, – строго бросил я, переводя взгляд с ее улыбающейся физиономии на свои ручные часы. – Не понимаю, чего тебе так весело? Там, наверно, народу уже полным-полно набралось. Ждут, когда ты соизволишь прийти их зарегистрировать.
Но оказалось, что мы с Галей пришли в этот раз первыми.
– Не понимаю, – удивился я, – совещание назначено на восемь часов, а еще никого нет. В чем дело?
На этом совещании секретарей комсомольских организаций мне предстояло сделать доклад об организации групп «легкой кавалерии» (мы решили создать их в районе по примеру комсомольцев прошлых пятилеток), и поэтому я немного волновался.
Галя заметила это.
– А вам, Ракитин, вредно волноваться, – сказала она, лукаво поблескивая глазами, – цвет лица может испортиться, и потом у вас память, оказывается, никуда не годится. Совещание назначено не на восемь, а на девять тридцать. Райком начинает работать только в девять часов. Вам бы, товарищ член бюро, пора это знать.
Я возмутился:
– Это не у меня память никуда не годится, а у вас. Вы же сами вчера предупредили меня по телефону, что совещание в восемь. Из-за вас я даже позавтракать сегодня как следует не успел, так торопился.
– Подумаешь! – Цветкова как-то странно посмотрела на меня, чуть наклонив набок голову и все еще продолжая улыбаться. – Один раз можно и не позавтракать, ничего не случится. А с началом совещания я сама, видно, напутала. У меня ведь девичья память.
Я пожал плечами и ничего не ответил.
«Ладно, – мелькнуло у меня в голове, – за эти полтора часа можно будет еще лучше подготовиться к докладу. Тема-то очень ответственная».
Мы с Галей вошли в помещение райкома.
Непривычно гулко отдались наши шаги в пустых комнатах – тяжелая, мерная моя поступь и легкое постукивание Галиных каблучков.
Я обратил внимание на то, что у нее новые туфли. «Купила, наверно, недавно, – подумал я, – потому так и стучат».
Солнце светлыми веселыми квадратами лежало на полу в инструкторской, куда мы зашли сначала.
Пустые столы без инструкторов, в солнечных лучах вьются пылинки. Где-то скрипнула дверь. На той стороне двора, на крыше, расхаживают голуби... Я подошел к окну и открыл форточку. И вдруг почему-то совсем расхотелось заниматься докладом. Я еще никогда не видел райком таким... неофициальным. Кажется, это почувствовала и Галя. Она вышла на минуту и вернулась с томиком стихов Щипачева. Меня неожиданно рассмешил этот томик.
– Странный вы человек, Цветкова. Вот уж никогда не думал, что вы увлекаетесь поэзией.
– А чем же, вы думали, я увлекаюсь, – серьезно спросила она, – статистическими отчетами о неплательщиках членских взносов? Или протоколами вашего штаба? – В голосе ее ни с того ни с сего зазвучала горечь.
Я растерялся.
– Бросьте, Галя, – сказал я, стараясь понять, что с ней происходит. – Я ведь не хотел вас обидеть. Просто вы сегодня какая-то такая... – Не зная, что сказать, я пошевелил в воздухе пальцами.
– Какая? – продолжая оставаться такой же серьезной, переспросила Галя. – Назойливая? Вы это хотели сказать?
– Да хватит вам, – взмолился я наконец, – если хотите знать, я не меньше вас люблю поэзию.
– Ну, слушайте тогда.
Не глядя на меня, Галочка сердито нахмурила брови.
– Будете слушать?
Боясь уже отвечать, я только кивнул головой.
Любовью дорожить умейте... —
начала она злым голосом.
Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне...
Щипачев был хорош, да и читала Галя правильно, без лишней назидательности и без фальши...
Постепенно голос ее приобрел мягкость, и в нем задрожали еле уловимые нотки грусти. Она сама увлеклась своим чтением. Я тоже отдался неизъяснимой прелести стихов о любви, о мечтах, о жизни...
Похоже было, что само необычное утро навевает эти стихи.
Неожиданно Галя прервала свое чтение.
– Скажите, Валя, – спросила она, не отрывая глаз от книги, – я вот все думаю, почему вы ко мне так плохо относитесь?
Я даже сразу не сообразил толком, что́ она говорит.
– Мы? – переспросил я. – Почему плохо? Наоборот, у нас в штабе...
– Да не у вас в штабе, а вы, вы лично. Разве я вам что-нибудь сделала худого?
Я вдруг почувствовал, как краска заливает мое лицо, шею, руки... У меня в голове словно просветлело.
– Наоборот, – сказал я, неизвестно для чего доставая из кармана носовой платок и снова пряча его в карман, – наоборот. Мне всегда казалось, что это вы ко мне плохо относитесь. А мне, мне вы всегда нравились. – Последние слова вырвались помимо моей воли и заставили меня покраснеть еще сильнее. Я это почувствовал.
Хорошо, что Галочка на секунду закрыла глаза, а затем отвернулась и выбежала из комнаты.
Мне нужно было хоть недолго побыть одному. Уши у меня так и пылали. «Дурак, – выругал я себя вполголоса, – ух и дурак же! А она молодец!..»
Минуты через две я зашел к ней в приемную.
Галя усердно печатала на машинке какую-то бумагу.
– Галочка, – сказал я, подходя к ней и беря ее за руку, – ты, наверно, не сможешь понять, что я сейчас чувствую, я хочу сказать только одно: я так рад, что нашел тебя, я...
– Нет, это я вас нашла, – перебила она, отнимая руку, – поэтому лучше...
– Так, так, так! Понятно! Вот он где, уважаемый докладчик! А я думал, ты еще дома, в постели.
Голос Иванова заставил нас обоих вздрогнуть и как пойманных воришек отдернуть руки.
– Да вот тут Цветкова начала мне печатать один материал, – проговорил я с деланным безразличием, для пущей убедительности вытащив из машинки и помахав в воздухе листком, который перед моим приходом печатала Галя, – но боюсь, что он мне сегодня не понадобится. А ты почему так рано?
– Рано? – Иванов расхохотался. – Да вы что здесь, флиртовали, что ли? Уже без пяти девять. Сейчас народ будет собираться. Деловой день начинается.
Он отправился в кабинет и с порога погрозил пальцем.
– Смотри, Галка, не сбивай мне с панталыку члена бюро, он сегодня докладчик. Сделает плохо доклад перед секретарями, я тебе, знаешь что, Цветкова?!!
Мы с Галиной испуганно посмотрели друг на друга и неожиданно расхохотались.
Уже перед самым докладом я прочел бумажку, вытащенную мной из Галиной машинки при появлении Иванова.
«Что она так старательно печатала, – подумал я, развертывая бумажку, – наверно, что-нибудь спешное?»
Но там несколько раз повторялось одно и то же: «Что же теперь будет? Что же теперь будет?»
Чувство огромной, неизведанной радости захлестнуло меня целиком, но...
Передо мной сидели все секретари комитетов комсомола района. Нужно было начинать доклад.
Честное слово, я даже не ожидал, что этот доклад вызовет такой большой интерес у наших ребят.
Конечно, все дело было в теме и фактах. Моей заслуги здесь оказалась самая капля. Когда я кончил, несколько минут никто даже не высказывался. Все сидели и думали... А факты я действительно рассказал интересные. Начав с того, что движение «легкой кавалерии» зародилось в нашем же, в ту пору Московско-Нарвском районе, я перешел к боевым делам комсомольцев прошлых пятилеток.
Это были замечательные дела: комсомольцы боролись против простоев станков, против пьянства на производстве, проводили «карнавалы брака», бичующие бракоделов, боролись с бюрократами, раскрывали шайки белогвардейцев, выпускали сатирические газеты.
Они не носили знаменитых кавалерийских шлемов-буденовок, эти ребята, и в руках у них не было острых пик, как на рисунках, но если этих кавалеристов вскоре после восьмого съезда комсомола было лишь несколько десятков, то уже к 1931 году их насчитывалось семнадцать с половиной тысяч, а к 1936 – около сорока тысяч.
Это была сила.
Недаром писал поэт:
...Лают моськой
бюрократы
в неверии,
Но комсомольская
вперед
кавалерия...
Как и положено кавалерийской лаве, они и шли напролом, сметая на пути своем всякую нечисть.
Первым нарушил молчание секретарь комитета комсомола рыбного порта.
– Что же, – сказал он, внушительно поколачивая в такт словам ребром ладони по стулу, – дела комсомол тех лет делал большие. Кое в чем мы, правда, их обогнали, а кое в чем отстаем. Например, пьянство: ох, сколько оно людей губит. Не знаю, как в других организациях, – у меня еще хватает пьяниц среди молодежи. А бед от этого сколько? И брак, и простои машин, и прогулы, и мат.
Он особенно зло стукнул ладонью по стулу.
– Пора повести решительную борьбу с пьянством и нецензурной бранью. Хватит. Досиделись.
Постепенно обстановка на совещании накалилась. Секретари, не стесняясь, выкладывали наболевшие вопросы. Предлагали обратиться в Управление торговли; чтобы запретили всяким ларькам и столовым торговать водкой на каждом углу. Предлагали провести рейды по тем общежитиям, где контроль комсомольских комитетов над молодежью слаб и нередко процветает хамство, предлагали многое другое. Я сидел и записывал. То и дело приходила в голову мысль: почаще нужно советоваться с народом, вон сколько работы поднавалили, только поворачивайся. А мы-то на днях сидели и выискивали новые объекты. Ай да ребята! Эти помогут!
Настроение после этого совещания у меня весь день было боевое, и потому, когда я вечером зашел в райком за Галочкой, совсем уже не чувствовал той робости, которая появилась при утреннем объяснении. Просто было хорошо от удачи и счастья. Мы очень легко встретились и, не сговариваясь, пошли гулять по улицам.
Уже перед домом Галя прочла мне стихи, которые сочинила утром.
– Нравятся? – спросила она, остановившись и поглядывая на меня с нетерпением.
– Нет, – откровенно признался я, – не нравятся.
– Знаешь, Валя, – сказала она, просияв, – мы, наверно, будем с тобой очень часто ссориться. Ой, как я рада!
Я так и остался стоять с вытаращенными от удивления глазами.
КАРЬЕРА ЛЮСИ ЧИЖЕНЮК
Когда при Прокопии Ивановиче Чиженюке произносили имя дочери, глаза его теплели, а губы под огромными пушистыми усами сами собой складывались в добрую, немного смущенную улыбку.
– Гарна дивчина, – говорил он густым басом, непременно доставая из нагрудного кармана полувоенной гимнастерки завернутую в целлофановую бумагу фотографию.
– Ось, дывытесь, – показывал он фотографию собеседнику, – дывытесь, яка дивчина, уся в покойницу мать. Скоро к себе заберу. Хватит мени, старому дурню, одному жить. Пора уже и внуков понянчить. Приедет – замуж выдам! Усей семьей заживем. Га?
Трудная жизнь выпала на долю Прокопия Ивановича. С ранних лет потеряв отца и мать, он батрачил у хозяина, потом беспризорничал, а в боевом восемнадцатом взяли его к себе веселые моряки-балтийцы. Роту их попутным военным ветром занесло на полыхающую огнем Украину. Были они все как на подбор, рослые, здоровые, мускулистые, с широкими плечами и открытыми, опаленными солнцем, жилистыми шеями. Умели здорово ругаться, а плясали так, что глазастые, длиннокосые девчата только ахали да забывали убирать свисавшие с пунцовых губ гирлянды семечковой шелухи.
Но не только ругаться да плясать умели матросы-балтийцы. Умели они зло драться за революцию, за власть Советов. Добирались до врагов пулеметными шквалами, лихими бросками в штыки, а если надо было – и длинными матросскими ножами с деревянными рукоятками.
Огненным морем колыхалась в те годы мать Украина. Словно волны в бурю, кипели народные массы, сквозняками носились по степям мелкие конные банды, тяжело перекатывались по земле приливы и отливы фронтов. Все это и впрямь напоминало матросам настоящее море в бурю, в шторм, и в редкие моменты передышек пели они свои северные матросские песни. Тогда-то и зародилась у недоверчивого, хмурого повозочного на тачанке Прокопия Чиженюка та мечта о прекрасном, которая осталась с ним на всю жизнь.
Но недолго пришлось Прокопию пробыть с моряками. Темной, душной, пахнувшей парным молоком да самогонкой ночью хутор, где остановились матросы, окружила банда гайдамаков. Сняли наших часовых, погуляли по хутору с саблями, побили, порубали всех. Последних четверых вели на расстрел под утро. Троих матросов и семнадцатилетнего Прокопия Чиженюка. Громадный, крепкий как дуб, веселый матрос Шаров страдальчески морщил опухшее лицо. Улучив момент, мигнул Прокопию подбитым глазом: «Как крикну – беги».
Шагов через десять метнулся Шаров, неожиданно легко прыгнул в сторону, ногой ударил в живот конвоира.
Прокопий бежал. В него и не стреляли. Двенадцать конвоиров да есаул с трудом добили бешено дравшихся раненых балтийцев.
Пробравшись к своим, Прокопий опять вступил в Красную Армию. Отслужил, демобилизовался. Через несколько лет он женился. В 1932 году во время родов жена скончалась. Осталось маленькое, сердитое, кричащее существо. Пришлось отвезти дочку к родителям жены, в семью московского адвоката Буловского. Приняли они девочку с одним условием.
– Я настоятельно требую, чтобы вы никогда не вмешивались в воспитание этого ребенка, – сказал надменный, вылощенный адвокат.
Хотел Прокопий Иванович сказать адвокату «несколько убедительных слов», да посмотрел, как, мирно причмокивая, крошечная дочка сосет грудь приглашенной тут же кормилицы, и промолчал. Только сердце ослабло, захлебнулось неведомым доселе чувством жалости к себе.
Правда, с годами спесивая адвокатская семья порастеряла свои замашки и даже с уважением принимала Прокопия Ивановича в редкие его наезды в Москву. Но внучку старались держать в стороне от отца. Да и сам он чувствовал себя с дочкой неловко. Мешали могучие ручищи, умевшие удержать на месте норовистого бычка-трехлетка, мешал не умещавшийся в московской комнате бас, мешало все крепко сбитое тело, привыкшее к простору и широким, размашистым движениям. Все это казалось ему страшно грубым, резким рядом с хрупкой, бледненькой девочкой.
– Бабушка, – спрашивала она, смотря осуждающими глазами на чужого дядю, которого все зачем-то называли ее отцом, – почему он локти на стол кладет? Так нельзя делать, правда?
Прокопий Иванович мучительно багровел и, вместо того чтобы сказать в ответ ребенку что-нибудь шутливое, спокойное, только жалко улыбался.
По натуре человек действия, он сумел ту далекую, еще неясную тогда детскую мечту о прекрасном, зародившуюся в боях и суровой мужской дружбе, воплотить в суровых битвах за построение власти народа. Но это было общее, а хотелось еще совсем личного, своего, без чего общее кажется неполным. Этим своим и была дочка. Но причудлива человеческая непоследовательность: умея дерзко вмешиваться в любое дело любого масштаба, большевик Чиженюк постепенно стал привыкать к мысли, что его дочку сумеют лучше вырастить и воспитать чуждые ему люди.
А тем временем Люся росла и со свойственной ребенку восприимчивостью впитывала в себя то, чему ее учили бабушка и дедушка.
Основное, вокруг чего вертелись все разговоры в семье Буловского, была карьера. Сначала это слово представлялось Люсе чем-то расплывчатым, но радужным и заманчивым. Затем стало превращаться в нечто более ощутимое: Семена Альфредовича пригласили в дом потому, что он делает карьеру и может пригодиться дедушке... Сын Петра Григорьевича учится в Институте международных отношений, ему предстоит большая карьера...
Очень скоро Люся усвоила и еще одну истину: бывает карьера, которая требует большего или меньшего напряжения сил, знаний, труда, изворотливости, а бывает и так, что человек «делает карьеру» благодаря только «внешним данным». Яркий пример этого – судьба самой бабушки: «простая» швея-белошвейка, она вышла замуж за дедушку, в ту пору блестящего молодого адвоката «с будущим», только потому, что он пленился ее привлекательным личиком и изящной фигуркой.
– А со временем я стала вполне светской дамой, – вспоминала бабушка, заканчивая рассказ о своей «карьере», – была принята в обществе, да, да.
Насчет своих «внешних данных» Люся не беспокоилась. Все знакомые в один голос твердили, что такой фигурки и таких длинных, красивых ресниц не сыщешь во всей Москве. Оставалось только найти подходящего жениха. И он не замедлил явиться.
Это был элегантный молодой человек в модном спортивном костюме со сборочками на талии. Отец Вени – так звали поклонника Люсиных совершенств – занимал, по словам бабушки, высокий пост начальника главка в каком-то министерстве.
Веня дарил Люсе духи, говорил, что руки у нее пахнут ландышем, рассказывал о папашиных апартаментах из семи комнат с передней и ванной и, наконец, очень быстро сделал предложение. Стали спешно готовиться к свадьбе.
За несколько дней до желанного события Веня пришел мрачный и, обращаясь почему-то не к Люсе, а к бабушке, пожаловался, что отец не выдал ему обычной месячной «зарплаты» – две тысячи рублей. И это тогда, когда нужно покупать обручальные кольца. «Он ведь против моего брака, – нервно твердил Веня, бегая по комнате, – поэтому я никогда и не приглашал Люсеньку к себе домой. Нужно срочно повенчаться, и тогда он примирится с совершившимся фактом». Он так и сказал – повенчаться, хотя никакого разговора о церкви раньше не было.
Взволнованная бабушка молчаливо согласилась, решив про себя, что «с венчанием и кольцами будет крепче», и, достав тысячу рублей, скрепя сердце вручила их жениху:
– Потом вернете.
Веня ушел, а Люся и бабушка принялись обзванивать знакомых, приглашая их к семейному торжеству.
Но свадьба не состоялась. Жених исчез вместе с деньгами, и тут только выяснилось, что бабушке его представила и рассказала его «родословную» кассирша из «Гастронома», несколько дней назад уволившаяся с работы.
Люся поняла, что на бабушку в таких делах надеяться нельзя. Выгодного мужа надо искать самой.
Но это оказалось не так-то легко.
Когда она уже училась на втором курсе института, бабушка скоропостижно скончалась.
Не привыкшая заниматься хозяйством, не умея и не желая расходовать деньги по средствам (зарабатывал Буловский уже совсем немного), она очень быстро поссорилась с дедом и вдруг решила ехать к отцу в Ленинград. Самостоятельно жить только на студенческую стипендию и на те триста рублей, что посылал отец, Люся не собиралась, этого, по ее мнению, было мало, а дед оказался ко всему прочему скуповат и, однажды крупно с ней поговорив, запретил внучке транжирить деньги на свои прихоти.
До смерти бабушки Люся таких ограничений не чувствовала. Бабушка, таясь адвоката, подрабатывала прежним ремеслом белошвейки и отдавала деньги внучке.
Подумав и взвесив, Люся написала почти незнакомому отцу слезное письмо о том, что не может больше оставаться в Москве, так как все в их квартире беспрерывно напоминает бабушку, нервы ее из-за этого расшатались и учиться она пока не в состоянии.
Через два дня после письма она отправила в адрес отца телеграмму и выехала в Ленинград.
Чиженюк встретил дочь на вокзале, неловко поцеловал в лоб. Легко подняв два больших чемодана, он повел Люсю к трамвайной остановке.
«Плохо живет, – решила она, – даже такси не смог взять».
Однако у отца оказался прелестный домик из двух комнат и кухоньки с газом, с центральным отоплением, с цветочными клумбами у крыльца.
Дома отец сунул Люсе в руки неизвестно для чего книгу «Жизнь животных» Брема и убежал на кухню готовить завтрак.
Несколько секунд Люся прислушивалась к тому, как отец топчется по кухне, позвякивает кастрюлями и совсем уже по-стариковски бормочет под нос, давая самому себе указания, что готовить; затем села на диван, закинула ногу на ногу и огляделась.
«Забавно, – наконец решила она, – маленький коттедж за городом, можно приглашать знакомых».
О том, что их еще нет у нее в Ленинграде, она не беспокоилась. Было бы где принимать – знакомые всегда найдутся.
– Слушайте, па, – сказала она капризно, когда они сели за приготовленный отцом завтрак, – я даже не знаю, кем вы работаете.
– Не называй меня на «вы», – чуть наставительно ответил Прокопий Иванович и тут же, спохватившись, мягко повторил: – Да. Не называй.
Оказалось, что Прокопий Иванович работает директором свиносовхоза «Красный партизан».
– Знаете... знаешь, какой у нас совхоз, – с воодушевлением рассказывал он Люсе, – одних свиноматок полторы тысячи, на всю область славимся. У нас тут клуб свой, кинотеатр, отопительная станция, водопровод. Машину даже легковую дали, но я ею для личных надобностей не пользуюсь, не привык еще, – усмехнувшись, добавил Прокопий Иванович, – все больше на трамваях да на троллейбусах. Да и веселее оно, среди людей ездить.
Люся тут же решила, что новым знакомым она будет представлять отца (заочно, конечно) как уполномоченного Министерства сельского хозяйства – так солиднее.
А Прокопий Иванович был вне себя от радости. Ему показалось, что пришло, наконец, то долгожданное «личное» счастье, которого ему так не хватало.
Как и полагала Люся, знакомые у нее нашлись быстро. Маникюрша из парикмахерской на Невском со второго сеанса пригласила ее к себе домой. Напоила чаем с клубничным вареньем и, узнав, что Люся ищет работу, захлопала в ладоши.
– На ловца и зверь бежит, – торжественно объявила она. – Только вчера у меня был разговор с одним из молодых постоянных клиентов. Он художественный руководитель английского отдела Ленинградского дома моделей.
У Люси перехватило дыхание.
– Ну и что? – прошептала она сдавленным голосом.
– Ему нужна манекенщица с идеальной фигурой и английским типом лица, – неожиданная «благодетельница» окинула Люсю взглядом с ног до головы. – В общем за тобой шоколадный торт и бутылка коньяку. Да, не забудь достать денег на ужин. Сама понимаешь, деловое свидание надо проводить за столом, уж он-то за тебя платить, конечно, не будет.
– Где же достать денег? – растерянно промолвила Люся. – У меня сейчас денег совсем нету.
Новая подруга насмешливо улыбнулась.
– Зато у тебя есть богатый папа. Ты говоришь, он уполномоченный Министерства сельского хозяйства? Неужели он пожалеет каких-нибудь триста-четыреста рублей... ну, например, на новое платье для дочери? На новое платье ты могла бы попросить и вдвое. Уверяю тебя, он оценит твою скромность.
Маникюрша оказалась права. Прокопий Иванович, услышав Люсину просьбу, ни слова не говоря, полез в ящик письменного стола и вытащил деньги.
– Ось, – сказал он, протягивая Люсе четыре новенькие сторублевки, – бери, дивчина, покупай хорошее. Я-то сам ничего в них не смыслю.
Поблагодарив отца кивком головы, Люся взяла деньги.
Через несколько дней состоялось первое ее свидание с будущим начальником. Он оказался довольно молодым, модно одетым, элегантным человеком, слегка хромающим на левую ногу. Маникюрша называла его просто Женечкой. Видимо, они были давно и хорошо знакомы. Договоренность закрепили шикарным ужином в ресторане. Было все: и вино, и шампанское, и дорогие закуски, но все же ясного ответа Люся не получила.
Маникюрша сказала, что шеф думает и что для гарантии лучше бы такую встречу повторить еще раз.
– Но... деньги... – с сомнением произнесла Люся. В тот вечер она ухитрилась истратить всю полученную от отца сумму.
Партнерша недвусмысленно улыбнулась и ответила, что если отец почему-либо заартачится, то деньги можно взять и так.
– Не станет же он подозревать в воровстве родную дочь. Просто подумает, что обсчитался.
– Да-аст, – игриво протянула Люся и тряхнула головой: – Даст и так! Он у меня старикан покладистый!
Но Люся плохо знала своего отца. Денег он ей не дал.
– Видишь, дочка, – сказал он, – я, конечно, зарабатываю хорошо, и недостатка мы с тобой чувствовать не будем ни в чем, но деньги надо расходовать с толком. Купила одно платье – и хватит пока. Кстати, я его еще не видел. Потом покажешь? Добре. А то ведь бумажки эти такая вещь: чем больше их тратишь, тем больше тратить хочется. Так легко дойти и до безобразия. Много примеров знаю.
Сказал – как отрезал, и Люся растерялась, не посмела с ним спорить.
Узнав об этом, маникюрша подняла ее на смех:
– Эх ты, мямля, тут судьба ее решается, а она... Да начнешь работать, ты ему эти несчастные четыреста-пятьсот рублей за месяц вернешь. Он и не хватится. Бери сама, не раздумывай.
Люся украла у отца деньги. Снова состоялось свидание с Женечкой за шикарным столом. На этот раз они встретились дома у маникюрши. Много пили, а затем Женечка, заявив, что ему необходимо как следует осмотреть фигуру новой манекенщицы и установить, подходит ли она к этой должности, выпроводил хозяйку из комнаты, заставил Люсю раздеться и... изнасиловал.
Ночевала Люся у той же маникюрши, которая громко смеялась над ее слезами и говорила, что «все умные женщины так поступают». Утром она передала девушке позолоченные часики – «подарок от нового друга».
– И не вздумай идти жаловаться, – пригрозила она, – а то, знаешь, что с тобой сделают? Посадят, и все. Ты ведь теперь кто? Ты воровка. Родного отца обокрала. Свидетелями будем, что на твои деньги пили. И никто не поверит, что изнасиловали тебя. Сама ты ему на шею пьяная вешалась. Где хочешь буду это говорить. Так что тебе одна теперь дорога – с нами. Наша ты теперь, воровка.
Люся возненавидела Женечку и его напарницу, но идти против них побоялась.
А еще через несколько дней Люся Чиженюк несла по указанному адресу украденные у кого-то вещи. На ее длинных, загнутых ресницах подрагивали слезинки.
