Текст книги "«Кинофестиваль» длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке"

Автор книги: Олег Битов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Увы, аналогия неправомерна. Антисоветских книг гораздо меньше, чем уверяли перестраховщики, вероятно, во много раз меньше, – и все-таки они были и есть. Пока еще есть.

По моему мнению, такой характеристики – не ярлыка, а именно характеристики, объективной и доказательной, книга или статья заслуживают тогда и только тогда, если и когда автор заведомо врет. Не заблуждается, не впадает в добросовестные ошибки, на что имеет право каждый, а возводит на нашу Родину напраслину, намеренную и корыстную. (Бескорыстная ложь – сочетание патологическое, известное в психиатрии, но не в литературе и не в политике.) Я хотел бы на этих страницах вовсе обойтись без затертого, потерявшего кредит словца, но не удается и, боюсь, не удастся. Во всяком случае, применяю его в исключительных случаях и только в смысле, указанном выше.

Надеюсь – вполне всерьез, – что со временем словцо просто умрет, как умрет и породившая его политическая вражда.

ЛОНДОН. ДВА ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРА

Во вторник 17 января 1984 года произошло событие необычайной важности. Я говорил по телефону с женой.

Собственно, к этому шло с момента, когда «опекуны» вынужденно передали мне ее письмо и приняли ответное. А если совершенно точно, с 12 октября, когда в «Литературной газете» появилась первая редакционная статья. Именно она вызвала первое «короткое замыкание» в расчетах и замыслах спецслужб. Через тринадцать дней им пришлось признать, что я жив и нахожусь в их руках, через месяц – кардинально изменить свои планы, через два – согласиться на обмен письмами. Отсюда было уже не так далеко и до звонка: я понял, что могу теперь добиться его, – и добился.

Нельзя сказать, чтобы это не стоило мне никаких усилий. Очень им не хотелось идти на новое «послабление»: отнекивались, тянули, выдвигали условия. Но я настаивал, бил и бил в одну точку, и находить возражения после обмена письмами становилось все труднее. Отнекивались – а я упорно гнул свое, и логика оказывалась на моей стороне. Тянули – но нельзя тянуть бесконечно. Выдвигали условия– а я эти условия взял и принял.

Хотя условия были нелегкими. Первое – разговор пойдет на запись. Второе – в присутствии Уэстолла. И главное – я обязан ограничиться обсуждением чисто семейных тем, в противном случае связь будет немедленно прервана.

И я согласился. Почему? Не только потому, что истосковался по семье и мечтал хотя бы услышать родные голоса. Не только потому, что жаждал выяснить, получены ли мои письма, и в этом никакой Уэстолл помешать мне не мог. Но еще, а может, и прежде всего потому, что как ни вслушивайся, сколько магнитофонов ни подключай, а семейный, интонационный язык переводу не поддается. Я рассчитывал, уповал, предчувствовал: жена захочет и сумеет передать мне больше, чем скажет. Как в письме. Глубже, естественнее, многозначнее, чем в письме. Я надеялся на жену. И не обманулся.

Ну откуда в самом деле было Уэстоллу знать, что диктофоны для голосовой записи на семейном жаргоне именуются неожиданно ласково – «малыши»? Родилось словечко с бесхитростной целью подчеркнуть различие со стационарной магнитофонной системой, а сослужило совсем иную службу. «Малыша не забываешь?» – спросила жена. «Тут забудешь, со всех сторон малыши…» И мы поняли друг друга.

Разговор был обставлен по всем правилам конспирации, перенесен из позолоченной клетки на другую квартиру. Адрес «переговорного пункта» – Олд-Бромтон-роуд, Роланд-уэй, 12. Двухэтажный домик в глубине квартала. И даже здесь с предосторожностями, не по схеме обычного междугородного или международного разговора. Сперва Уэстолл накрутил семь цифр и, поздоровавшись с неким Тоби, коротко известил: «Мы на месте». Минут через десять раздался звонок, но нет, это была еще не Москва. Уэстолл доложил: «Ждем». Повесил трубку, снова связался с Тоби, заверил, что все о’кэй. Повернулся ко мне: «Не забывайте, о чем мы с вами договаривались…» Я кивнул. И только тогда…

Пересказывать весь разговор трудно даже три года спустя. Да и не нужно. Я волновался – но это пустяки в сравнении с тем, что переживала жена. Голос у нее срывался, в нем, особенно на первых минутах, дрожали слезы. Но мало-помалу она овладела собой. Задача передать больше, гораздо больше, чем может быть сказано, была ей ясна.

– Ты получила мои письма?

– Да. Да!..

И в это «да» с восклицательным знаком и многоточием она вложила сразу и «спасибо», и «люблю», и «верю». И боль, и страх, и надежду. Я все-таки решил уточнить:

– Сколько писем?

– Два подряд…

Значит, письмо из Рединга дошло тоже. Как спросить дальше? «Ты все поняла? Про Симонова – поняла?..» Нет, не стоит: Уэстолл вращает ушами, как локаторами. С его-то садистскими наклонностями он не поколеблется дать отбой, едва ему послышится или померещится двусмысленность. Но жена, ощутив недосказанность, произнесла сама:

– Жду, когда снега метут…

Именно так – не первую и не вторую, а пятую строку. И дала мне повод подхватить без натуги:

– Да, у вас там, наверное, метели. А здесь, представляешь, снега нет и в помине…

Еще поговорили про погоду, потом обменялись невинными с виду репликами про «малышей». И вдруг:

– Ты помнишь, о чем писал Юлиус? – спросила она.

– Какой?

– Фучик. Он просил тебя не забывать о нем.

– А где ты его видела? – отозвался я после паузы.

– В редакции, конечно, где же еще? – походя бросила она и перешла к делам семейным.

И Уэстолл, слышавший лишь половину диалога, не сумел ни к чему прицепиться. А «слухачи» на линии, сколько бы их ни было, записывали, может, и старательно, но права прерывать разговор по собственному почину, видимо, не имели. Да и сто против одного, что немного поняли. В сущности, тот же прием, что с бессмертным симоновским стихотворением: понять способен лишь тот, кто читал, – и мало читать, надо еще и сходно относиться к прочитанному, и хотеть понять…

Значит, жена показывала письмо из Рединга в «Литературной газете». Значит, там, в редакции, тоже кое-что раскусили. Не махнули на меня рукой, не потеряли надежды – или, может статься, обрели ее заново. Намек на «Репортаж с петлей на шее» – явное задание, иначе его расценить нельзя, как ни крути. Выполнимое ли? Неважно. Куда важнее, что оно прозвучало, невзирая на опубликованное от моего имени «заявление для печати».

Окрылил меня этот встречный намек. Сразу ожил в душе – да, наверное, и не забывался – заголовок, придуманный еще в декабре: «Кинофестиваль» длиною в…». Правда, после «в» по-прежнему стояли три точки. «Длиною в полгода»? Меньше-то, увы, не получится. В любом случае надо что-то предпринять. И прежде всего передать, что задание понято и принято к исполнению. Как передать – письмом? Опять через жену? Можно – но лучше бы напрямую…

Случай представился неожиданно и довольно скоро, через десять дней. В точности по старой пословице – не было бы счастья, да несчастье помогло. Потому что не прошло и недели после разговора с Москвой, как Уэстолл поставил меня в известность, что меня ожидает новая ссылка.

– Доктор Джонатан считает, – сообщил он с привычно ханжеской миной, – что вам следует отдохнуть, поправить здоровье…

Я действительно видел мельком этого самого доктора, неизменного с брайтонских времен, но никаких жалоб ему не предъявлял и диагнозов не выслушивал. Из опыта первой ссылки вспомнилось мрачное: «Лондонский климат в эти дни вреден для вашего здоровья…» И поневоле вырвалось:

– Уж не в Йоркшире ли?

– Нет-нет, – поспешно отмежевался Уэстолл от иронии, – поедем в теплые края.

– А куда, если не секрет?

– Это пока не решено, – еще поспешнее ушел он от прямого вопроса. – Возможно, на Ямайку. Или на Кипр…

В действительности оказалось не то и не другое, а – географически – нечто среднее. Но мне в ту пору было не до географических изысканий. Я уже крепко-накрепко усвоил: если увозят, да еще скоропалительно, добра не жди…

Загадочной оставалась сама причина ссылки: что стряслось? Вроде бы никаких свеженьких «проступков» я не совершал. Неужели, шевельнулась тревога, вслушались в запись разговора и обратили внимание?.. Да нет, вряд ли. Если бы догадались, то не заботу о моем здоровье разыгрывали бы, а постарались бы припугнуть или сжить со света. Как 4 декабря, если не хлеще…

Сколько ни думал, а настоящей причины не вычислил даже отдаленно. Не почуял, откуда беда. Вместо этого позволил себе утвердиться в мысли, казалось, единственно логичной, что после редакционного задания советские представители предприняли что-то решительное. Столь решительное, что англичане с перепугу увозят меня подальше. Но не навечно же увозят, остается только перетерпеть. Не то терпел…

Самообман – воистину наихудший из всех вариантов обмана. Самый непоправимый. Пожелай «опекуны» избавиться от меня, что могло бы помешать им сделать это в любой момент, в том числе и у теплых морей? Просто у них уже вызрели и четко оформились другие планы, о которых я еще не ведал. Просто наступил, хоть я того тоже не ведал, принципиально новый этап «кинофестиваля», еще более напряженный и насыщенный парадоксами. Парадокс из парадоксов заключался в том, что сами же спецслужбы поторопились вылечить меня от самообмана и внушить, уже бесповоротно, чтобы я не грезил ни о чьей конкретной помощи, а рассчитывал впредь только на себя.

А утром 28-го, перед началом ссылки, мне повезло: Уэстолл решил добираться до аэропорта Хитроу не на машине, а на метро – так быстрее. И на полдороге к подземке спохватился, что забыл на Редклиф-сквер свою трубку. Возмездие за трюкачество: нарочитая забывчивость вошла в привычку и обернулась против трюкача.

Оставив багаж на мое попечение, подполковник устремился назад. Рядом, совсем рядом торчала красная будка телефона-автомата. Раз со мной постоянный надзиратель, других филеров быть не должно. Можно рискнуть. Сколько уйдет на то, чтобы он дошел быстрым шагом до дома, поднялся по лестнице, открыл дверь, нашел в необъятности позолоченной клетки злополучную трубку и вернулся назад? Самое меньшее – минут пять. Успею.

Едва его нелепая шляпа-пирожок скрылась в толпе, я запихнул в прорезь не десять пенсов, как положено внутри города, а два тяжелых граненых пятидесятипенсовика подряд. Семь цифр кода (вот когда пригодилась декабрьская ошибка), семь цифр номера. Номера собкоров, выученные за годы работы в газете наизусть, засели в памяти крепко – не вытравишь.

По счастью, было утро субботы. Сабов оказался у себя и сразу снял трубку.

– Здравствуй, – произнес я. – Говорит тень отца Гамлета…

– Что???

– Ты уже и голос мой не узнаешь? Говорит тень отца Гамлета. Не перебивай, у меня мало времени. Слушай и запоминай…

По возвращении на Родину выяснилось, что он запомнил и передал все до слова с предельной точностью. Выбор собеседника, чисто интуитивный, оказался безукоризненным не только с человеческой, но и с деловой точки зрения. Ведь это ему, Сабову – я и не догадывался, – редакция поручила расследовать «дело Битова» в Италии. Ведь это он проторчал там без малого месяц, прошел по моим следам, насколько мог их нащупать, встречался в поисках хоть каких-то полезных деталей с прокурором Нордио и многими другими, ругался с посольством…

Да, представьте себе: сыскались в тогдашнем нашем посольстве в Риме мудрецы, ставившие расследованию палки в колеса, норовившие внушить «Литгазете», что не надо больше ворошить «эту историю», поскольку настойчивость-де не служит «интересам улучшения советско-итальянских отношений». Это из служебной записки Сабова от 10 ноября 1983 года, с которой я познакомился, разумеется, уже в Москве. Еще раз спасибо редакции, что не прислушалась к «мнению» тех, кто под видом «государственных интересов» защищал лишь собственное спокойствие и устойчивость удобных дипломатических кресел. Сколько вреда нанесли – не мне одному – такие вот облеченные властью жрецы личного бездействия, и как замечательно, что время их миновало…

Спасибо Сабову, который не подчинился давлению и при поддержке редакции довел свою миссию, нелегкую во всех отношениях и еще более осложненную «мнениями», до логического конца. Подготовленная им по следам ноябрьской командировки статья света, правда, не увидела, но это никак не его вина. Спасибо и человеку, о котором я узнал благодаря Сабову, – журналисту из «Паэзе сера» Франко Тинтори, проведшему серьезное самостоятельное расследование и также пришедшему к правильным выводам. Сделать это было тем труднее, что последовательной политической смелостью «Паэзе сера» тогда не отличалась. Увы, самому Тинтори моих благодарственных слов уже не прочесть: в 1986 году, опять-таки в Венеции, он внезапно скончался. Говорят, от сердечного приступа…

Но утром 28 января Сабов мне ни о Тинтори, ни о себе не рассказывал. Экономя мои секунды, он только слушал. И запоминал, как я просил. И передал все в точности.

Только мы оба опоздали – и я и он. Оттого-то и подготовленная им статья засохла на корню. Оттого и «кинофестиваль» затянулся на год, что спецслужбы тоже не дремали и сделали свой ход. Сильный ход, безжалостный. Отбросивший меня на исходные позиции, если не хуже.

К утру 28-го этот ход был фактически уже сделан. Затем меня и увозили – чтобы я поспел к шапочному разбору, когда даже протестовать и то будет слишком поздно.

МАРОККО. «НЕ ХОДИТЕ, ДЕТИ, В АФРИКУ ГУЛЯТЬ…»

«Двуспальный лёва»№ 226246 Е

Страна назначения выяснилась только в аэропорту, у стойки компании «Эр Франс». Уэстолл тянул до последней возможности и только перед самой регистрацией вручил мне билет и паспорт. И я прочел: «Лондон– Танжер – Агадир».

«Эр Франс» прямого отношения к полету не имела, рейс выполнялся компанией «Руаяль Эр Марок». Не самой большой и не самой престижной в мире. Обзаводиться собственной стойкой в Хитроу ради единственного и даже, как будто, не ежедневного рейса марокканцам показалось накладно, вот европейская «старшая сестра» и согласилась прийти им на помощь. По давней колониальной памяти и, разумеется, не бесплатно.

Паспорт был новый. Опять Дэвид Лок, но с уточненной, доподлинно моей, датой рождения. И не убогий, тяп-ляп, документишко от имени посольства, а истинный «двуспальный лева», сорокастраничный, бархатно зеленый с золотым тиснением, выданный самим «Хоум офисом» – министерством внутренних дел. Срок действия – десять лет, аж до 25 января 1994 года. И хотя реально «лёва» прожил у меня в кармане не десять лет, а десять дней, но и их хватило, чтобы вызубрить номер —226246 Е.

Не сомневаюсь, было тут нечто от психологического эксперимента. Одно дело, мол, открещиваться от британского гражданства заочно, теоретически, и совсем другое – получив его нежданно-негаданно в руки. То кнут, то пряник. А ну как дрогну и соглашусь на то, что прежде высмеивал? А ну как, впечатленный пограничным и таможенным могуществом зеленой книжицы, не захочу ее отдавать?

И ведь, будь моя воля, не отдал бы. При условии, что сумел бы распорядиться ею иначе, чем мечталось «опекунам». Пограничные-то права книжица давала действительно немалые – въезд без визы в любую страну Западной Европы плюс почти во все страны, причисленные к так называемому Британскому содружеству. И даже это не все: к примеру, Марокко на довоенных картах красили не в зеленый британский, а в лиловый французский цвет, а виза в паспорте не проставлена. Не нужна. Собственно, ее отсутствие и дало мне повод расспросить Уэстолл а о визовом режиме: неужели, мол, без всяких формальностей практически куда захочу? Наивность моя была изрядно наигранной, наблюдения за «лёвами», за их международными претензиями и возможностями накапливались давненько. Однако Уэстолл истолковал мое любопытство по-своему, оно ему льстило, он посмеивался, но отвечал.

А что, если исхитриться и махнуть из Марокко, раз такая фортуна, прямехонько в Париж к Сабову? Допустим даже, что врученная мне паспортина с подвохом, что есть там какая-нибудь неприметная запятая или условный знак и без сопровождающего меня из Англии не выпустили бы. Но марокканцам эта тонкость, надо полагать, невдомек. А обменять билет – наверняка не проблема…

Сильно повлиял на меня удавшийся утром разговор. Хорошо еще, что Уэстолл приписал мое возбуждение гипнотическому воздействию британского паспорта и неладного не заподозрил. Если объективно, улетал я навстречу полной неизвестности и должен был бы по меньшей мере волноваться. Только где там! В тот день мне опять казалось море по колено – хоть в Парагвай, хоть в ЮАР. «Боинг» с арабской вязью на фюзеляже, коротко взревев, оттолкнулся от бетонки и окунулся в низкие хмурые облака – а я все разглядывал «лёву» да прикидывал, какие средства и пути к избавлению он мне сулит.

«Боинг» как «боинг», неотличимый от сотен и тысяч своих собратьев. Марокканская его принадлежность определялась разве что по размытому, в бурых тонах, пейзажу на стенке пилотской кабины – экзотические развалины на фоне песков, цепочка верблюдов да парочка пальм сбоку. Первый пилот, судя по фамилии, отнюдь не марокканец, а немец. Обслуживание стандартное, средненькое. Уэстоллу, во всяком случае, не понравилось, буркнул что-то в том смысле, что дерут, как за первый класс, а кормят, как в чартерном рейсе. Ни подтвердить, ни опровергнуть его суждение не могу: чартерными, то бишь заказными туристскими, особо дешевыми, рейсами не летал.

Потом он вовсе расслабился, откинул спинку, задремал. И то сказать, при любых обстоятельствах, известных и неизвестных ему, сбежать с высоты шести миль мне бы не удалось. На такое не хватало даже моей разыгравшейся после утренней удачи фантазии. Где-то под нами, в шести милях, лежала Франция – сначала Нормандия, потом Бретань, потом Бискайский залив. Если трасса не отклонялась резко от берега, то мы прошли более или менее над легендарной Ла-Рошелью, где д’Артаньян, как помнится каждому с малолетства, заслужил наконец мушкетерский плащ. Насколько же проще было, наверное, жить в те прямодушные времена! Хотя, впрочем, выражение насчет плащей и кинжалов возникло как раз тогда, в позднем средневековье…

Испанию «боинг» пересек по диагонали, от Страны Басков до Гибралтара. Гибралтар, в отличие от Мадрида, Севильи и что там было еще по пути, увиделся с борта вполне отчетливо. Багровое солнце к этому часу завалилось на запад, облака посветлели, расслоились, и в сумерках, при почти прояснившемся небе, внизу мелькнули колючие прожекторные огни. Это случилось минуты за две-три до посадки. А тут и Уэстолл проснулся и смерил геркулесовы столбы с приткнувшимся подле них форпостом британской короны горделиво-удовлетворенным взглядом.

Колючие гибралтарские прожектора были ему откровенно милы. Что из того, что некогда эта твердыня являлась одной из многих, что далее на восток ее подпирали Мальта, Суэц и Аден, а ныне от всей цепочки остались лишь базы на Кипре, – но Гибралтар-то целехонек! Чуть позже, в какой-то из «африканских» бесед, я затронул чувствительный вопрос о наследственных имперских амбициях: на кой ляд держаться за один отдельно взятый, стратегически ничего уже не решающий клочок земли? Уэстолл ответил английской пословицей: «Одинокое дерево стоит прочнее». И неизвестно, чего в этом ответе было больше – желания погасить ненужный, по его мнению, разговор или защитить любыми, первыми пришедшими на ум средствами мирок политического самообмана.

А первым африканским впечатлением оказался ветер. Тугой и влажный – не из Сахары, а с Атлантики. Не холодный, особенно после Лондона, но не такой уж и теплый, свитер не повредил бы. К моменту посадки солнце закатилось, багровая полоса на западе быстро тускнела, темнела, сливалась с небом. В такой час предметы либо пропадают в тени, либо выступают из нее резко, будто обведенные тушью. Зданьице аэровокзала запомнилось рельефно белым, хотя, возможно, в действительности было желтым, или голубоватым, или еще каким-нибудь.

После многолюдного, многоярусного и многоязыкого Хитроу аэровокзал в Танжере представился крохотулькой, если брать по отечественным меркам, районного масштаба. Три с половиной пассажира плюс буфетчик, на лице которого навечно запечатлелось презрение к своей профессии и ко всему человечеству. Увечные кресла. Скудное освещение. Захолустье на перекрестке воздушных путей. Думал ли я, что именно здесь через десяток дней приведется пережить минуту настолько острую, что сравнить ее просто не с чем даже в этом, ничего не скажешь, богатом острыми ощущениями «фестивальном» году…

Еще примерно час полета на другом «боинге», неотличимом от прежнего. Посадка. Опять атлантический ветер, но из полной тьмы. Опять захолустный одноэтажный вокзал, правда, народу побольше. И после короткой, ничем не примечательной таможенной процедуры – полтора часа на машине в ночь. Рядом Уэстолл. Впереди безмолвный, очень высокий – как только за руль влез? – водитель в бурнусе.

Если бы не бурнус да не прилепленные к ветровому стеклу, невесть зачем, переводные картинки с диснеевским Микки-Маусом, можно бы вообразить, что нас занесло куда-нибудь в Среднюю Азию. Мышонок, впрочем, ничего не доказывает – в наш век мог по суетному характеру забежать куда угодно. Кругом несомненно равнина. Фары выхватывают из мрака то высаженные у обочин, выбеленные по-над корнями тополя, то глухие стены и заборы, тоже выбеленные. Для полноты иллюзии навстречу попадается нечто похожее на арбу, а следом старикан на осле – босые ноги почти волочатся по земле. Самарканд? Хорезм? Бухара?

Но нет, решительно нет. На развилке дорог – «джип».

Отмашка светящимся жезлом – остановиться. Патруль. Чужая форма, бурный гортанный спор с шофером. И дело не в том, что я долго ничего не понимал – не понял бы и по-узбекски, даром что прожил в Узбекистане после блокады целый год, – а в явственном без перевода абсолютном неравноправии спорящих. Патрульный поигрывал жезлом, как дубинкой, а шофер словно съеживался и на глазах становился меньше ростом: он был привычно готов к тому, что его могут не просто остановить, а вытащить из-за руля, обыскать, ограбить, избить…

В конце концов шофер обернулся и на каком-то немыслимом полуевропейском наречии попросил нас предъявить документы. Уэстолл не задумываясь вложил под корешок паспорта две банкноты по фунту каждая. Паспорта были возвращены, банкноты исчезли. Жезл милостиво разрешил двигаться дальше.

Вот тогда-то, на ночном шоссе после этой малоприятной встречи, из неведомых глубин памяти вдруг высунулся, выстроился по строчкам и начал стучать в висках звонкий, еще довоенный и доблокадный, стишок:

 
Маленькие дети!
Ни за что на свете
Не ходите в Африку,
В Африку гулять!
………………………………
В Африке разбойник,
В Африке злодей,
В Африке ужасный
Бар-ма-лей!
Он бегает по Африке
И кушает детей —
Гадкий, нехороший, жадный
Бармалей!
 

Долгим выдался для меня этот день, начавшийся звонком в Париж из будки у станции лондонского метро «Эрлс-корт» и закончившийся в Южном Марокко, в отеле «Золотая газель», примерно в ста километрах от побережья. Африки я, собственно, еще и не видел – а стишок всплыл, и я с ним больше не расставался.

Что, солдат-патрульный был так уж похож на Бармалея? Да нет, конечно. Обыкновенный туповатый парень, дорвавшийся до маленькой власти. Раболепный перед всяким, кто сильнее, зато агрессивно наглый по отношению к тем, кто слабее. Вполне международный тип в специфической местной упаковке. На роль Бармалея куда лучше годился мой постоянный, знакомый мне с ранней осени надзиратель Джеймс Уэстолл. Но ведь до этой секунды, до встречи с патрулем на темной марокканской дороге, мне такое сравнение в голову не приходило.

Неважно, в сущности, когда и отчего всплыл детский стишок, куда важнее, что всплыл. Это же сработала ассоциативная, эмоциональная память! Та, что была так долго подавлена, замурована, разъята на атомы. Та, без которой и речи не могло быть о сопротивлении настоящем, активном, последовательном и взвешенном, единственно имеющем шансы на успех. От «тени отца Гамлета» утром к Корнею Чуковскому вечером – для того чтобы пройти такой путь, стоило перелететь и в Африку, и к черту на рога…

Сказки Шехерезады

Итак, «Золотая газель» у стен древнего арабского города Тарудант. 30 градусов с минутами северной широты, 9 градусов западной долготы. Ни южнее, ни западнее я до той поры не бывал.

Город – самая настоящая крепость с глинобитными стенами десятиметровой, как минимум, высоты. И недюжинной красоты, какая всегда идет бок о бок с истинной, выверенной веками целесообразностью. Взять этакую цитадель приступом во времена, когда ее возводили, было задачкой не из простых. Тем более что цитадель не отъединяла имущих от неимущих, как феодальные замки, а объединяла горожан всех сословий, брала под защиту сразу все поселение, как древнерусские кремли.

А нынче за стенами – рынок. Весь город – сплошной рынок, где с восхода до заката зазывают, нахваливают, захлебываются в спорах, назначают цену заведомо несусветную, чтоб потом снижать ее по дирхему в минуту, расходятся не сговорившись и сходятся вновь. Продают все и всё. Продают посуду и платье, ковры и зелень, эмаль и чеканку, пряности и верблюдов, американские сигареты и японские транзисторы. Гашиш и героин продают тоже, только не так громогласно. Тысяча и одна ночь, хоть и с привкусом кока-колы.

Что касается «Золотой газели», то это ночь тысяча вторая, поддельная. Среди пальм и вечнозеленых кустов разбросаны одноэтажные каменные бунгало грубой, как бы доисторической кладки, но со всеми удобствами. Чирикают какие-то крупные хвостатые птицы. Бассейн, выложенный голубой плиткой. Прислуга в фирменных крахмальных бурнусах. Апельсиновые деревья в огненнорыжих неснятых плодах. Над входом в бунгало – живописная ветка золотых лимонов. Лимоны и апельсины – бесплатно, вернее, оплачены постояльцами заранее, да еще и неоднократно.

– Ну и зачем? – спросил я Уэстолла утром на третий день. Накануне осмотрелся, и стало ясно – отель дорогой. Очень дорогой. Для богатых бездельников, для бизнесменов, воспылавших провести уик-энд в обществе новой секретарши. И, естественно, для тех, кто хочет обтяпать без лишнего шума иные не вполне законные дела. Но применительно к конкретной ситуации – зачем такие расходы? Зачем так далеко?

Занятная деталь: после того как я вернулся домой и выступил на пресс-конференции, западные газетчики с ног сбились, проверяя названные мной адреса и выискивая неназванные, лишь бы они имели ко мне какое-то отношение. Так возник из небытия убогий псевдорусский ресторанчик «Балалайка» в Ричмонде-на-Темзе: узнав меня по портретам, владельцы попытались сделать на мне рекламу, а я и был-то там один-единственный раз и совершенно случайно. Так же объявились сами собой и другие британские, американские, итальянские и парижские адреса. Осенью 1984 года на два-три месяца возникла парадоксальная ситуация, когда ссылка на мое имя сулила барыш. И, как в рассказе Леонида Андреева «Бездна», разномастные субчики бросились следом, визжа возбужденно: «И я! И я!..»

А «Золотая газель» промолчала. Африканскую мою поездку вообще упомянули всего однажды, в «Санди телеграф» за 23 сентября. Сделал это, разумеется, Харт-Дэвис. Никаких подробностей, страна не названа, только укоризна в мой адрес: как же Битову не стыдно, спецслужбы у нас такие заботливые, даже в Африку его свозили, загаром среди зимы обеспечили… Но никто в других газетах, изнывавших тогда в поисках благоприятных для Запада версий и громоздивших нелепость на нелепость, на эту, казалось бы, жирную «косточку» не польстился. Не сомневаюсь – пробовали, да не вышло. Не позволили ее подобрать, инициативу Харт-Дэвиса сочли, поразмыслив, опасной, чреватой логическими, да и дипломатическими затруднениями.

Вообще Харт-Дэвис, на долю которого выпало оправдываться в печати от имени и по поручению нашкодивших и изобличенных «профессионалов», не столько помог им, сколько навредил. Хотел как-то подготовить английскую публику к тому, что я расскажу (за несколько дней до пресс-конференции «опекунам» стало ясно, что я опять не погиб и ее не избежать), – проговорился о «соучастии» ЦРУ. Коснулся моего так называемого заявления – проболтался, что использовали специальный монтаж. Воистину, заставь умника богу молиться, он себе ненароком лоб расшибет…

Я далек от того, чтобы преувеличивать роль харт-дэвисовых обмолвок: западному читателю, задавленному сенсационными заголовками и тенденциозными комментариями, было не до них. Но они характерны и достойны упоминания. Во-первых, возможно, как своеобразная страховка на случай, если придется признаваться и приносить извинения на высоком официальном уровне. А во-вторых, и это наверняка, в сентябре 84-го наш знакомец из «Санди телеграф» заметался меж двух соблазнов: услужить «заказчикам» и угодить подписчикам, заработать денежку, привлечь внимание не ко мне, а к себе. И отнюдь не исключено, что второй соблазн оказывался подчас сильнее.

…Однако в январе, очутившись за тридевять земель от Харт-Дэвиса, я, что греха таить, позволил себе забыть о нем. Позволил как раз тогда, когда следовало бы помнить о нем неотступно, когда его лик с отвисшей губой должен был бы являться мне в кошмарах. Но не было кошмаров. Мимолетного подозрения, что мое африканское «турне» прямо связано с деятельностью «помощника», и то не было. «Рабочая гипотеза» оставалась прежней: советские представители предприняли что-то решительное, обеспокоившее тюремщиков донельзя, вот меня и сбагрили подальше. Масштаб расходов, да и расстояние, я считал пропорциональным давлению и приставал к Уэстолл у в надежде, что он так или иначе подтвердит это.

Он не подтвердил. Сначала отбрехивался, ссылался со смешком на «doctor’s orders» – предписания доктора Джонатана, потом, когда однообразие вопросов-ответов надоело нам обоим, снизошел до разъяснений.

Тому способствовало и мелкое, но смутившее Уэстолла обстоятельство: я поймал его опорожняющим «мой» холодильник. Бунгало внутри делилось на две половины, и на «моей» половине все было то же и так же, как у него, только зеркально. И в холодильниках был один и тот же набор напитков, возобновляемый каждодневно, от лимонада и содовой до виски и коньяка «Курвуазье». Выйдя неожиданно из ванной, я накрыл своего «наставника» на том, что он переносит «мои» бутылочки к себе. На «Курвуазье», тем более из холодильника, мне было наплевать, но я стремительно, с превеликим удовольствием возмутился:

– Что это значит?!

– Не сердитесь, – произнес он. – Крепких напитков вам все равно нельзя. По крайней мере, временно.

– Кто сказал, что нельзя?

– Доктор Джонатан.

– Опять доктор! Он что, передал вам свои полномочия? И какое вам, собственно, дело до моего здоровья?