Текст книги "Магия крови"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

17

Темные, горбившиеся под ветром волны тяжело вздымались, сумрачно накатываясь на ребристый остов волнореза, и устало бухались на его крепкую, в зеленых водорослях, скользкую хребтину.

Море по-осеннему штормило.

Подняв воротник плаща и вжав голову в плечи, чтобы хоть как-то уберечь за пазухой телесное тепло, Климов пристроился к заколоченной будке спасателей на пустынном берегу, подтащив к ней деревянный ящик, найденный им в закутке между киоском звукозаписи и чебуречной. Отрешенно глядя на хребтину волнореза, омываемую волнами, он пытался решить давний мучивший его вопрос: кто мог хозяйничать в квартире Озадовского? Эксперты утверждали, что замок открыт ключом, ни о каких отмычках и слышать не хотели. Думать о том, что в квартиру проник Фифильщик, тоже наивно. Уж кто-кто, а бывший вор на это не пойдет, поскольку он всегда под подозрением. Оставался Витька Пустовойт, его племяш, или кто-то из его подручных… тот же Червонец. Не очень вяжется, но может быть. Отдал свою одежку мужу Шевкопляс и, пока тот фланировал по городу, понятно, для отвода глаз, вынес из квартиры Озадовского сервиз и книгу. Сначала спрятал в лифтерской, а затем перенес в другое место. Может статься и так, что это Шевкопляс отдал свою одежду Червонцу, когда столкнулся с Легостаевой. Все может быть. То немногое, что им с Андреем удалось узнать по ограблению, наталкивало на мысль о косвенной или явной причастности санитарки Шевкопляс к этому делу, что укрепляло желание произвести в ее доме обыск, но прокурору его версия может показаться жалкой выдумкой, а неоспоримых доказательств у них нет. С равным успехом можно просить ордер на обыск и в квартире Задереева, этого любимца женщин и знатока их психологии. Как это он говорил? «Женщину очень трудно увлечь в спальню, но еще труднее оттуда выгнать». Добродушный циник. «Да у него только и есть, что умение пускать пыль в глаза», – с неприязнью подумал Климов и стал размышлять о том, как поделилось украденное, если стоматолог замешан в грабеже. Вероятнее всего, ему – старинный фолиант, а ей – сервиз. Или же наоборот. Стоматологу – сервиз… Нет, это чепуха! Зачем обычной санитарке редкостная книга? Ее болезнь – это хрусталь, фарфор, посуда. У него была возможность в этом убедиться. Скорее всего, первый вариант: стоматолог получает книгу. Или получил. По крайней мере, многое истолковывалось не в его пользу, и прежде всего то, что он был среди персонала психбольницы, навещавшего профессора дома. Само собой, что и любовная интрижка с санитаркой не красила его.

Климов представил себе вечно улыбающуюся физиономию Задереева, и в его памяти всплыла одна его тирада: «Разве жены требуют правды? Они просят объяснения, соблюдают этикет. Ведь это черт знает что, если женщина не поинтересуется у мужа, где он был, что делал, почему не ночевал в ее постели? Так что нужно просто поднапрячь свою фантазию, поскольку объяснение и правда – вещи далеко не равнозначные».

Налетевший ветер заставил его еще глубже упрятать голову в воротник. Туманная сырость неприятно холодила шею, но на берегу Климову всегда хорошо думалось. Подняв воротник и теснее прижавшись к будке, чей фанерный остов дребезжал под натиском берегового ветра, он простудно шмыгнул носом и, медленно покручивая на безымянном пальце обручальное кольцо, с щемящей нежностью подумал о жене, о детях. Он отдавал работе все свое время, с утра до вечера, и часто с грустью и виной думал о том, что и жена, и сыновья давно живут своей, отдельной от него жизнью. Со своими, только им понятными жестами и недомолвками. Умом он понимал, что это далеко не так, но чувство собственной вины перед семьей не отпускало, как не проходило ощущение своей правоты, когда он целиком отдавался работе. «Куда ни пни, одни пни», – вспомнил он присказку деда и, как ни странно, нашел в ней утешение. Просто люди редко видят мир таким, каким он представляется другому человеку, пусть даже очень близкому, любимому, родному.

Его уединение было прервано ватагой юнцов. Надсадно гогоча и гримасничая, они сначала прошествовали мимо него, но потом, решив, наверно, показать себя во всем неотразимом блеске дерзостной бравады, расположились рядом, на перевернутой скамье. Климов скорее ощутил, чем осознал причину их приподнятого настроения: вместе с ветром его обдало винным перегаром.

Один из юнцов в блестящей черной куртке и таких же черных брюках из кожзаменителя столкнул сидевшего с ним рядом паренька с края скамьи и с нарочитой, назидательной гнусавостью стал выговаривать:

– Изыди, Моня! Кто не соображает в картах, избегает общества мужчин и ничего не смыслит в горячительных напитках, тот плохо кончит: женщины лишат его ума!

Проговорив это, он завалился на спину и начал взбрыкивать ногами:

– Ио-хо-хо!

– Какого ума? – возмущенно заблажил худющий, точно жердь, подросток в длиннополом кожаном пальто. – Если он не понимает в картах?

– Ио-хо-хо! – прихлопывая себя по ляжкам, заходился парень в черных брюках. – Не понимает в картах, избегает общества мужчин…

– Да он дундук!

– Фуфло! – подхватили остальные.

– Ой, помру! – корчился от смеха и сучил ногами заводила. – Ни фига не смыслит в кайфе, охламон…

Паренек, которого осмеивала дружная ватага, смущенно улыбался и старался очистить грязь с ладоней сигаретной пачкой.

Климов поднялся, понимая, что сосредоточиться на своих мыслях больше не удастся. Вот уж зря утверждают, что чем проще нравы, тем крепче нравственность.

Разрозненная стая ворон, напоминавших собой обрывки копировальной бумаги, пущенной на ветер, низко пронеслась вдоль берега и скрылась за дощатым зданием яхт-клуба. Холодный осенний туман с его промозглой сыростью стал уплотняться на глазах.

Поднявшись со своего шаткого ящика и собравшись уходить, Климов мельком глянул на продолжавших гоготать акселератов и заметил, как худющий подросток в длиннополом кожаном пальто ловким движением руки выхватил из кармана осмеиваемого паренька связку ключей, подбросив вверх, перехватил ее на лету, протянув на раскрытой ладони главарю. Тот хищно подцепил их за брелок и воровато зыркнул в сторону Климова. Паренек, счищавший грязь с ладоней, так ничего и не понял. Климов какую-то секунду еще смотрел на юнцов без всякой мысли, а потом внезапная догадка озарила его мозг: подумать только, как все просто!

Резко повернувшись, он почти побежал по каменистому пляжу к видневшейся около яхт-клуба телефонной будке.

– Сдрейфил мужик, скиксовал! – заулюлюкали сзади него, но он уже не обращал на них внимания. Если его догадка подтвердится, если дело обстояло так, как он предполагает, можно думать, что подул попутный ветер.

Когда он набирал номер, в трубке так неприятно-громко потрескивало, что у него засвербило в ухе. Естественно, первую фразу он не разобрал. Пришлось переспросить:

– Это квартира Озадовского? Удостоверившись, что он попал туда, куда хотел, Климов задал волнующий его вопрос Иннокентию Саввовичу и сквозь треск и шорох телефонных помех сумел разобрать самое главное: ключи от квартиры Озадовский никогда не носит в брючных карманах. Для ключей он приспособил футляр из-под очков, который держит в портфеле.

– А кто убирает у вас в кабинете?

– Санитарки.

Дальше можно было не уточнять. В день ограбления, седьмого октября, уборку в кабинете Озадовского производила Валентина Шевкопляс. И если, не теряя времени, произвести у нее обыск…

Повесив трубку, он заторопился к прокурору.

18

Мысль о том, что санитарка Шевкопляс могла воспользоваться ключами профессора во время обхода им больных, так прочно засела в голове Климова, что он сумел добиться прокурорской санкции на обыск. В самом деле, какие еще могут быть сомнения? Все и так предельно просто. Во всяком случае, опровергнуть доводы угрозыска прокуратура не смогла. Причем Климов ни словом не обмолвился о муже санитарки, в котором Легостаева узнала сына. Не хотел излишне драматизировать события. И каково же было его разочарование, когда вопреки своим предположениям он вышел из дома Шевкоплясов с пустыми руками!

Серые, сырые сумерки как нельзя лучше отвечали его настроению. Он был в замешательстве, но виду не показывал. Растерянный человек всегда жалок. И ему очень захотелось пожалеть себя.

Начавшийся за полночь дождь не утихал до утра, и всю ночь он лежал, уставясь в потолок, и слушал глухой шум непогоды. Жена, как в кокон, завернулась в одеяло, и забытье ее было глубоким, беззаботно-кротким. А он не мог решить, с какого бока выйти на воров.

Утром, бреясь в ванной, Климов неожиданно припомнил, как озирался муж Валентины Шевкопляс, когда рыдающая Легостаева воскликнула: «Сыночек!» – и выключил электробритву. Ему показалось, что бармен озирался в своем доме точно так, как он сам озирался в доме Озадовского. И боль, какая боль была в его глазах! Словно что-то постоянно страшило его, и он безвольно поддавался тайному страху, заставляя себя растягивать слова, недоговаривать, молчать и  о з и р а т ь с я. И когда Елена Константиновна молитвенно шепнула: «Игоречек!», он так глянул на жену, словно в нем застонала, заворочалась давняя, придушенная временем тоска.

Климов провел по подбородку, проверяя, гладко ли побрился, но думал совершенно об ином. Теперь он не сомневался, что в поведении бармена было что-то настораживающее. И во время обыска он тоже постоянно озирался, и эта его ничем не прикрытая растерянность, паузы в разговоре, заикающаяся речь и перепады в интонации – все было исполнено какого-то определенного таинственного смысла. Но больше всего поражало поведение самой Шевкопляс. Она была мила, предупредительна, даже угодлива и, как показалось Климову, очаровательна… Когда, в какой момент он ощутил ее  г н е т у щ е е  очарование?

Наморщив лоб, он попытался вспомнить и не смог. Похоже, сразу же, как только вошел в дом. Вошел, представил понятых, показал ордер и наткнулся на пронзительно-гипнотизирующий взгляд хозяйки. И, если ему не изменяет память, взгляд этот вызвал у него если не изжогу, то неприятные ощущения под ложечкой уж точно. Ему даже почудилось, что он опять подспудно ощущает сложный запах табака и хризантем, хотя цветов в комнатах не было.

Уткнувшись лбом в стену ванной и закрыв глаза, Климов мысленно еще раз, шаг за шагом, проходил по дому Шевкоплясов. Вот он подошел к их книжному шкафу с зеркальными стеклами, вот попросил открыть сервант, вот посмотрел на Валентину Шевкопляс и… с печальным восхищением подумал, что цвет ее волос, овал лица и прекрасная линия шеи говорили о том, что ее можно обожать, но только издали. Представив себя на месте ее мужа и теряя ощущение реальности, он вдруг почувствовал приступ безотчетной ревности к хозяйке дома… Она приближалась к нему в сиянии своей слепящей красоты… Раскрытые влажные губы, золотистые легкие волосы, прекрасный белый лоб и даже брови, выражающие как бы удивление тому, что и они прекрасны, всем своим трепетом, волнением и нежностью усиливали яркую живую прелесть ее глаз… гнетуще-властных и очаровательных. Он вспомнил, как ему непреодолимо захотелось коснуться ее губ своими и как он впервые пожалел, что не курит: желания подобной силы должны как-то компенсироваться. Чиркать спичкой и прикрывать лицо ладонями, вдыхая дым зажженной сигареты, – чем не способ справиться с собой? На время, разумеется, на краткое мгновение…

Климов резко оторвался от стены и помотал головой. Черт, действительно с его рассудком что-то происходит… Надо будет посоветоваться с Озадовским, вдруг это последствия его гипноза, его шутки? Следствие зашло в тупик… Вернее, следователь.

Смотав шнур, он отложил электробритву, сунулся под кран. Пофыркал, отжал волосы. Накинув на плечи полотенце, посмотрел в зеркало: хорош! Лицо четче обозначилось, нос заострился.

Интересно, откуда в Валентине Шевкопляс взялось очарование, вспомнил свое мимолетное желание глотнуть табачного дыма Климов и, разглядывая себя в зеркало, подумал, что это какое-то наваждение. Тогда и его можно считать красавцем, хотя это и не так и это так же верно, как и то, что у него отнюдь не мягкое лицо сентиментального интеллигента, рассчитывающего в жизни на свой ум, диплом и деликатность. Работа в милиции наложила свой рельефный отпечаток, но, кажется, не в такой степени, когда черты лица покрываются налетом той высокомерности, какая отличает людей, привыкших к власти над другими.

Промокнув лицо и шею полотенцем, он немного размялся и стал одеваться.

На работе его ждала новость: вчера вечером мать Валентины Шевкопляс изрядно потрепала Легостаеву. Сейчас они обе сидели в его кабинете и обвиняли друг друга в хамстве и бесчеловечности, правда, разными словами. Если Елена Константиновна еще держала себя в руках, то Гарпенко выражений не выбирала. Это была крупная сутулая женщина без талии. Казалось, ее широко развернутые бедра начинаются сразу же из-под грудей, таких же мощных, как и плечи. И жестикулировала она с той же неистовой выразительностью, которая свойственна натурам истеричным.

– А вот этого вот не хотишь? – хлопала она себя по ляжке, обращаясь к Легостаевой, и за этим следовала комбинация из трех пальцев. – Хрен ты зятя моего получишь!

Урезонить ее стоило труда. С непонятным ожесточением она обвиняла Елену Константиновну в желании разбить семью ее любимой дочери.

– Придумала сынка себе, лахудра сытая, и шагу не дает ступить! Володьку она, видишь, караулит! Я тебе покараулю! – грозилась она кулаком и тут же начинала жаловаться Климову: – У меня на нее нервов ни вот столько не осталось! Тварь кусучая! Зараза! Ходит, ходит… Чего ходишь, – тыкала она раскрытой пятерней перед собой, так и норовя зацепить Легостаеву, и стул под ней начинал шататься. – Вальку затиранила, Володьку, зятя мово славного, измучила, не кается…

– Побойтесь Бога! – горестно восклицала Елена Константиновна, пытаясь возразить. – Ведь он мой сын…

– Ага! Как бы не так! Не твоего засола огурец! И неча губы-то кусать… Ишь, примадонна…

– Спокойней, – постучал по столу карандашом Климов и, несмотря на всевозрастающее в нем чувство недоверия к слезам Легостаевой, осадил ее обидчицу.

Гарпенко с этим была в корне не согласна.

– Гляди, гляди! Как бы гляделки-то не проглядел! Мы тоже права знаем!.. А ее… ниче… – поворачиваясь всем корпусом к Елене Константиновне, добавила она, – еще сойдемся с ей на узенькой дорожке…

Услышав воровскую угрозу, Климов вспомнил о бурной молодости Нюськи Лотошницы.

– Ну, вот что, – рывком вставая с места, оборвал он затянувшееся препирательство, – если еще раз вы позволите себе рукоприкладство, пеняйте на себя. Статью за хулиганство обещаю. – А вас, – он строго посмотрел на Легостаеву, – прошу не вмешиваться в жизнь чужой семьи.

– А вот тет ты правильно сказал, во тет по-моему! – неожиданно согласилась с ним Нюська Лотошница, то бишь Гарпенко Анна Наумовна. – А то перед людями совестно: чего это милиция нас ходит-теребит? Бумагу попусту марает…

– Все, договорились. – Климов пристукнул ладонью по столу и посмотрел на часы, показывая тем самым, что аудиенция окончена.

Выходя из кабинета, мать Валентины Шевкопляс все же не вытерпела, пожалела себя:

– …Они больно образованные, переживательные, а мы так, голь бесчувственная, сучки подзаборные…

Первую часть фразы она проговорила намеренно невнятно, но вместо горечи или обиды в голосе звучало прежнее ожесточение.

Елена Константиновна вышла, не поднимая головы. Проводив ее взглядом, он подумал, что тем, кого мучает горе, очень трудно смотреть на людей, и почувствовал себя как на похоронах. Сказать им было нечего, да и что они могли сказать друг другу?

Покрутив в пальцах карандаш, Климов прошелся по кабинету, остановился у окна. Сидевшие на жестяном карнизе голуби тотчас вспорхнули. Открыв форточку, он глотнул свежего воздуха, и тут ему впервые пришла в голову мысль, что для бармена Владимир Шевкопляс уж больно замкнутый, какой-то подавленный человек. По крайней мере, дома. А вот какой он на работе?

Проветрив кабинет, Климов еще немного походил из угла в угол и вернулся на свое место. Придвинувшись к столу, уперся подбородком в кипу протоколов, лежавших перед ним, и, сжав пальцами локти, задумался. Казалось, в том деле, какое занимало его все эти дни, эпизод лепился к эпизоду, деталь к детали, как железные опилки к большому куску магнита, но где находится сам магнит, он – хоть убей! – не знал.

Взлетевшие с карниза голуби вскоре вернулись, и Климов вновь услышал шум их крыльев, воркотню и постукивание когтистых лапок по жестяному насесту. Жизнь ни на секунду не останавливала своего движения.

Не меняя позы, все так же упираясь подбородком в кипу бумаг, он разжал пальцы, расслабился. Привычка школьных лет. Так лучше думалось, когда «не шла» задачка.

Скрипнувшая дверь заставила его поднять голову.

Вошел Андрей.

– Похолодало, – бодро сообщил он с порога и зябко передернул плечами, – заметно.

– Угу, – буркнул Климов, думая о том, что надо было сегодня побывать еще раз у профессора, поделиться своим чувством непонятной обезволенности, которое он испытал в квартире Шевкопляс во время обыска, а заодно, вернее, позже, надо посмотреть на бармена со стороны. В «Интурист» его должны пустить, угрозыск как-никак.

Видя его отрешенность, Гульнов снял плащ, повесил на деревянные плечики и, закрывая платяной шкаф, сочувственно спросил:

– Ходят тут всякие, да? А после зубы выпадают.

Он повернулся и все с той же ернической интонацией продолжил:

– Я вижу, эта Легостаева ужасно деловая…

Климов не ответил. Он чувствовал, что его способность переживать за других обращалась сейчас против него самого странным образом: если он еще мог рассуждать профессионально, то желание острить и спорить в минуты затруднений отшибало начисто. Раскрыть преступление – это, конечно, удача, но если вдуматься, то это борьба, и борьба нравственная, интеллектуальная, а не только физическая, как принято считать. Хотя и без последней не обойтись. Вообще, в их деле, как говорит Шрамко, надо руководствоваться не тем, что о них подумает преступник, и не тем, что скажет жертва, если та еще способна что-то говорить, а, несомненно, тем, к чему приведут их действия, как они скажутся на нравственности общества.

– Да шут с ней, с мамашей! – сочувствующе махнул рукой Гульнов с молодой запальчивостью, чтоб как-то разрядить неловкое молчание. Раз пропажа не нашлась, самое разумное забыть. На время прекратить всякие поиски. Давно проверенный способ. То, что не удается найти сразу, через некоторое время само отыщется. Лучше переключить внимание, заняться другим делом, изменить точку зрения. А не то можно искать до нервного расстройства и потери пульса. Бывают же такие ситуации, когда даже самый стойкий атеист начинает коситься: уж не бес ли его водит?

– Не о мамаше сейчас речь, не о мамаше! – в сердцах оборвал своего заботливого помощника Климов и, упершись руками в край стола, покачался на стуле. Он сам понимал, что все его усилия ускорить розыск Легостаева, помочь Елене Константиновне могли оказаться тщетными, а уставшее воображение могло смениться раздражительностью, банальным отупением, что и так уже заметно по его реакции на шуточки Андрея.

Гульнов пожал плечами, дескать, я хотел как лучше, и опустился в кресло, разглядывая потолок.

Устыдившись своей резкости, Климов начал выдвигать ящики стола, хотя искать в них было нечего.

– Что там у тебя по Шевкопляс?

– Безобидная авантюристка, – продолжая считать трещины на потолке, ответил Андрей и вытянул ноги. Его мокрые помятые брюки вызвали в Климове жалость: замотался парень, весь день на ногах.

– Что ты имеешь в виду?

Андрей встретился с ним взглядом.

– Классическую ловушку.

– А точнее?

Климов перестал раскачиваться на стуле и оперся локтями о стол.

– Молодая красивая дрянь и влюбленный в нее по уши старик.

– Это Задереев-то старик?

– Ну нет, зачем же… Озадовский.

Климов резко вскинул бровь:

– А ты уверен?

И опять полез в ящик стола.

– Совершенно, – категорично заявил Андрей и постучал пальцем по подлокотнику кресла. – И не сомневаюсь. Любой на месте профессора заподозрил бы санитарку в воровстве, а этот ни гу-гу… ни тени подозрения… Значит, покрывает. Втюрился старик.

Выдвинув нижний ящик, Климов со стуком задвинул его в стол. Что ни день, то новость.

– В чем не сомневаешься?

– А в том, что дряхлых, немощных старцев, домогающихся любви юных женщин, надо помещать в психушку.

– А он и так оттуда не вылазит. Посмеялись.

– А теперь давай-ка по порядку, – Климов озабоченно придвинулся к столу и приготовился слушать. – Где это ты брюки так замызгал?

То, о чем поведал Андрей, настолько его возмутило, что он скрипнул зубами. Вот уж действительно легче заглянуть в ухо комара, чем в душу женщины.

– Выходит, она сводня?

– Получается.

Если раньше Климов никак не мог объяснить себе, отчего ему столь неприятна Валентина Шевкопляс, то после рассказа Гульнова никаких объяснений больше не требовалось. Интуиция его еще не подводила. Он вспомнил и об уликах, но промолчал. С этим успеется. Сексуальная распущенность под уголовную статью не подпадает. Единственно, что потребует от них дочь Нюськи Лотошницы, так это неусыпного внимания.

– Ну что ж, – после небольшой паузы сказал Климов. – Ты занимайся ею, а я буду присматривать за муженьком. Надо изучить их жизнь вдоль и поперек. Пора, так сказать, подбить бабки.

Гульнов согласно кивнул и указал на одно довольно характерное обстоятельство: у Шевкоплясов не было семейного альбома. Если это еще можно было как-то объяснить отсутствием свободных денег, времени и нелюбви к житейской суете, то стоило труда ответить на вопрос, почему же в их доме так и не нашлось ни одной свадебной фотографии. Стараясь обыграть сей факт со всех сторон, они пришли к убеждению, что покопаться в прошлом бармена и санитарки очень даже нужно. Ничего страшного, если придется опуститься до житейщины, до сбора слухов, баек и соседских сплетен. Чтобы добраться до истины, Климов на это пойдет. Это его не обременит, и от этого он не переломится. Но сначала надо заглянуть к Озадовскому, а уж затем провести вечер в баре «Интуриста». Если его догадка подтвердится, сбор доказательств станет делом двух-трех дней.