Текст книги "Магия крови"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

5

Странно, почему же Звягинцевы утаили имя автора картин?

Распрощавшись с металлически блестящим стоматологом, он на всякий случай решил заглянуть к бабке Звягинцевых, столбовой дворянке Яшкиной, вернее, Перетоке-Рушницкой.

К его удивлению, дверь открыли почти сразу.

– Вы к кому? – Перед ним в обвисшем на груди халате предстала высохшая старушенция, и ее на редкость ясные в таком почтенном возрасте глаза надменно сузились. – Я никого не жду.

– Я к вам, Мария Николаевна.

– Из жэка?

– Из уголовного розыска.

– Надо же, какая честь. – Шелестяще-сухой голос понизился до неразборчивого шепота, и, поскольку она отвернулась и пошла в глубь коридорчика, оставив дверь открытой и что-то бормоча себе под нос, можно было подумать, что незваному гостю, который, как известно, хуже татарина, оказана милость и позволено пройти в господскую.

Яшкина встречала его отнюдь не кротким выражением лица. Возможно, потому, что он пришел один, пришел не вовремя, а может быть, тому причиной давняя обида на милицию, НКВД. Если стоматолог прав и ей действительно пришлось хлебать на Соловках тюремную баланду, старческую раздражительность и неприязнь можно понять.

В комнате ему было указано на стул с расшатанными ножками.

Сама старуха примостилась на диванчике, служившем ей кроватью. Дряблая морщинистая кожа ее лица, испещренная крапинками старческих веснушек, по цвету походила на пыльный музейный пергамент, а волосы… Нет, это были не волосы, а пакля. Пепельно-серые, спутавшиеся на затылке, подоткнутые ржавой шпилькой. И этот клубок волосяной пакли напоминал серое осиное гнездо. Трудно было отделаться от опасения, что из него вот-вот не ринутся злобно зудящие твари.

Она продолжала бормотать себе под нос нечто неразборчивое, но вряд ли смысл бормотания был доброжелательным. Ее унылый нос, как остров, окруженный морем, омывался множеством морщин, и тень носа падала на губы, отчего казалось, что они у нее в чернилах.

Климов осмотрелся.

Комнатка была заставлена мебелью, которую обычно свозят на дачи. Фанерный платяной шкаф с перекосившейся и плохо закрывающейся дверцей, этажерка с книгами, диванчик, старый телевизор с явно выгоревшим кинескопом, на столе часы с остановившимися стрелками и множество журнальных репродукций, украшавших стены. Над диванчиком темнела фотография хозяйки. Эта комнатушка напомнила ему сундук его прабабки, с той лишь разницей, что сундук был обклеен изнутри портретами царствующих особ и рекламными листками фирмы «Зингер». На одном из этих листков сияла пышногрудая девица за ножной швейной машинкой. «Кто шьет на дому – богатеет потому!» Из всех сундучных надписей ему запомнился только этот дурацкий стишок да еще смеющийся рот барышни.

Пахло в комнате так, как пахнут вялые, прихваченные заморозками хризантемы.

– Я не нахожу у вас иконы, – нарочито весело заметил Климов, не зная, как, с какого бока подступиться к столбовой дворянке. – Человек вы пожилой, обычно люди…

– Что? – довольно резко пресекла его дипломатическую вылазку старуха и неприятно ощерилась. – Теперь у вас две моды? На Христа и проституток? Новые святые вместо тех, – она мотнула головой, и, проследив за ее взглядом, он разглядел в пестрой массе репродукций портрет Ленина. – Еще одна утопия. А Бога, как и физкультуру, выдумали старики, немощные телом и рассудком, а я себя пока еще не чувствую развалиной, увы! – Она даже пристукнула ладонью по диванчику, от чего пружины под ней скрипнули.

«Ого, – поразился Климов. – Шустрая дворянка».

Яшкина победно посмотрела на него, и в ее оживленно засверкавших глазах он уловил тень превосходства.

– Хотя я коммунистов понимаю. Даже никчемный пустой труд намывает слезные крупицы опыта.

Климов промолчал. Он был в достаточной мере самокритичен и не считал себя болтуном. Если он о чем и думал, так только о том, что старость никогда бы не сдавала своих позиций, когда бы ей в этом не способствовала смерть.

Видимо, приняв молчание непрошеного гостя за согласие, Яшкина соскользнула с диванчика, заглянула на кухню, принесла оттуда пачку «Беломорканала» и закурила.

Климов понял, что она малость оттаяла. Так ведь всегда: если человек ворчит про себя, значит, у него покладистый характер. Вот только действительность куда тяжелее, нежели наши рассуждения о ней.

– А вы не курите? – полюбопытствовала Яшкина и с одобрением восприняла его ответ. – Весьма похвально. Редко в наши дни. А то, что ищете и ловите грабителей, мне очень нравится: долг настоящего мужчины карать зло.

Какую-то иронию и недоговоренность почувствовал он в ее тоне.

Затем она стряхнула пепел с папиросы прямо под ноги и лихо выпустила дым.

– Добросовестные всегда в меньшинстве. Поэтому вам, милиции, работы с каждым годом будет прибывать. Не надо спорить. Я пожила на этом свете. Знаю.

«Никто спорить и не собирался», – мысленно ответил Климов, несколько уставший от ее сентенций, но делающий все, чтобы она разговорилась. Есть люди, которые думают, что рассуждать о жизни вообще – самое серьезное занятие. Они напичканы знаниями, никому из их окружения не нужными, впрочем, как и им самим, но коль уж природа не терпит пустоты и в ней ничего нет лишнего, человечество в целом прощает любителей пустословить и даже провоцирует, публикуя в своих вечерних выпусках и воскресных приложениях к газетам неисчислимое количество курьезных случаев, кроссвордов и сообщений с места происшествия. Люди эти буквально лопаются от впитываемой ими информации и, наверное, умирали бы от разрыва сердца, если бы не испытывали физического удовлетворения и состояния блаженства от чтения журналов и еженедельников; иначе чем объяснить их поразительное долголетие?

Один из углов комнаты был завален грудой периодической литературы.

– Нет такой империи, – продолжала вещать Яшкина, – которая бы не задолжала своему народу, а значит, и его истории и будущему. Помните, что чем ревнивей власть, тем легче ее обмануть. Ревность сама по себе искажает смысл событий. Другой вопрос, что Бог всегда на стороне ревнивцев.

– Ревность по дому твоему снедает меня? Вы это имели в виду?

Яшкина с изумлением отогнала от своего лица табачный дым.

– Читали Библию?

– Случалось.

– Очень занимательно. Но мы ведь с вами атеисты, правда?

– Несомненно, – утвердительно ответил Климов, радуясь тому, что душевный контакт со столбовой дворянкой мало-помалу налаживается. Это при всем при том, что она была когда-то обижена властью.

Докурив папиросу, его философски настроенная собеседница загасила окурок в пустой консервной банке и с каким-то вдохновением закончила тревожившую ее мысль:

– Большевики ошиблись.

– Почему?

Она печально посмотрела на него.

– Да потому, что теперь человек больше всего злобы видит в своем доме.

Климов соглашательски кивнул и весь насторожился. Кажется, сейчас она заговорит о том, что ее больше всего мучит.

– Но ведь не нами сказано: «Домашние твои – враги твои».

– Все так, – завозилась на своем диванчике Яшкина, устраиваясь поудобнее, – все так… и все же… Родные дети забывают матерей. Живем в одном подъезде и не знаемся. Мало того, моя невестка спит и видит, как бы укатать меня в дом престарелых. Ведьма! Муж должен восприниматься как друг, но ни в коем случае не как собственность, а она моего сына превратила в пылесос. Единственное, что он вправе делать без ее присмотра, это убирать квартиру. Масонка недобитая!

Климов еле удержался, чтоб не рассмеяться. В юморе ей не откажешь.

– А что, такие еще есть?

– Ведьмы?

– Нет…

– Масоны?

Зрачки ее глаз, и без того по-старчески глубокие, стали еще бездонней, жутко расширившись.

– Конечно!

– Даже не верится.

– Представьте себе, – она зачем-то оглянулась, – есть. И, по всей видимости, еще долго будут.

Если говорить всерьез, он совсем не верил в байки про какие-то особо тайные и разрушающие государство силы, но это, по его убеждению, далекое от истины предположение Яшкиной, или, как там ее, Перетоки-Рушницкой, ровесницы века, показалось ему интересным. Когда он еще сможет покалякать со столбовой дворянкой? Да и что он в конце концов знает о тех людях, что стояли у истоков мятежей и казней? Ее мысль о том, что молодости Господь Бог не нужен, поразила его своей неженской логикой. Зато все молодые бредят неформальными объединениями. Может быть, поэтому масоны и живучи?

– А кто они такие? В двух словах…

Яшкина с пронзительной пытливостью взглянула на него и снова закурила.

– Если вкратце… Государственная власть – вот тот горизонт, к которому стремятся честолюбцы. Все без исключения. Не протестуйте. Пока существует государство, разумеется. Как только исчезнет надобность в государственном устройстве человеческой жизни, жизни наций, честолюбие станет атавизмом. Каждый человек будет приравнен к божеству. О чем он всегда и мечтал.

– Значит, масоны…

– Не перебивайте.

– Извините.

– Все-таки я пожила на свете.

– Все, молчу.

Она помяла в пальцах мундштук папиросы, затянулась, сбила пепел.

– О чем я говорила?

– О том, что человек будет приравнен к божеству.

– Ну вот. Казалось бы, идея неплохая. И каменщики, как себя именовали некогда масоны, стремятся начисто разрушить все, что было сделано до них.

– До основанья?

– Непременно.

– А зачем? Чего им надо?

– Завоевать весь мир.

– Любым путем?

– Любым.

– Под любым соусом?

– Вернее, лозунгом. Вода не крепче алмаза, но обкатывает и его.

– Под алмазом понимается народ?

– И он в какой-то мере.

Климов задумался. Все оказывается куда сложнее, чем он мог предполагать. И когда взрывали храмы, знали, что творили…

– Но они ведь не в одной только России? – задал он свой спасительный вопрос, надеясь, что еще есть страны, знающие о масонах.

– Что вы! Нет. – Яшкина дохнула дымом, и угол ее рта приподняла ухмылка. – Чем великодушнее народы, тем им больше издевательств выпадает на пути… Вы понимаете, о чем я говорю? Об историческом развитии… Завистливая мелкая душонка – вот бич Господень. Впивается клещом – не отдерешь.

– Это верно, – поддакнул Климов, а про себя подумал, что тот, кто не прислушивается к словам людей, тот неуязвим. А он по долгу службы многих вынужден выслушивать. Ведь каждый начинает говорить прежде всего о том, что его волнует, о себе, а уж потом, и то с великой неохотой, отвечает на казенные вопросы. Где? Когда? В каком часу?

Яшкина поправила на груди халат, огладила его на костлявых коленях, и глаза ее подернулись отчаянием.

– И вот поверьте мне, со временем все люди на земле утратят цели, свои сказки, национальные особенности, кроме языковых, и тогда начнется вакханалия безумия, самопожирание друг друга, ибо равновесие мира будет нарушено.

Последнюю фразу она проговорила тихо, разом севшим, нервно придушенным голосом, в каком-то провидческом трансе. А когда говорят о зле, не повышая тона, смысл сказанного кажется зловещим, а последствия угроз – леденящими душу.

Климов поежился. «Ей-богу, с ней можно дойти до умопомрачения. Жуткая старуха. Теперь понятно, почему ее не жалует невестка. Особенно, если учесть, что они из разных социальных групп и поколений, а следовательно, и по духу, и по мировоззрению они друг другу откровенно ненавистны». На этот счет он не питал иллюзий. Эмоции сильнее разума. Люди соглашаются любить себе подобных только при одном условии, когда от них они ничем не отличаются. А все те, чей образ жизни непонятен, лишаются поддержки и сочувствия. А он еще гадал, зачем это старуха собирает пузырьки? Сын целиком зависит от жены, деньгами ей не помогает, а пенсии, должно быть, кот наплакал.

Задумавшись, он потер веко, а она рассмеялась. Рассмеялась, обнажив вставные зубы, как-то бесшабашно запрокидывая голову.

– Подумать только! Не хотела, да придется.

– Вы о чем?

– Вот, думаете, кляча сухоребрая, развыступалась…

– Нет, ну что вы…

– А того не знаете…

– Марья Николаевна, – впервые обратился он к ней по имени и отчеству, пытаясь вставить слово и оправдаться за свой, как ему показалось, обескураженный вид. – Я действительно…

– Да знаю, знаю! – замахала на него рукой хозяйка, и пепел с папиросы снежинками закружил перед ее лицом. – Ведь вы же сыщик, уголовный розыск, а я тут… – Она смахнула с глаз непрошеные слезы. – Про масонов… Погодите.

Влезши в шлепанцы, Яшкина пошлендала на кухню и вернулась…

Он глазам своим сначала не поверил.

…Вернулась с пачкой облигаций и двумя картинами.

– Ведь вы, ха-ха, за этим приходили?

Если отвлечься от символики фактов, как пишут в учебниках умные люди, главное – не попасться на крючок излишне жесткой схемы поведения: пришел, увидел, нацепил наручники.

Не зная, что сказать, он потянулся к картинам.

– Это чьи?

– Масонки этой недобитой.

– Как? – не понял Климов, поднимаясь с шатко скрипнувшего под ним стула. – Они здесь, у вас…

– Как очутились?

– Да.

– А это я их выкрала, взяла на время… Есть люди, просто жаждущие, чтобы их водили за нос.

Вряд ли это камешек в мой огород, подумал Климов и отошел к окну, чтобы лучше рассмотреть картины.

Яшкина потерянно уронила руки вдоль тела и горестно вздохнула.

– У меня нет денег, но я честный человек.

– Поэтому я к вам и заглянул, – успокаивающе произнес он первую пришедшую ему на ум фразу. На одной картине было что-то вроде цветущего луга, а на другой сквозь радугу просвечивало женское двоящееся тело в капельках дождя. Картины были написаны маслом. Автор – Легостаев. На картонной изнанке цветущего луга стояла дата: 1953 г.

Можно было и отложить изучение столь неожиданно нашедшихся картин, но так уж он привык: располагать с самого начала следствия максимумом сведений, а привычки, как известно, сильнее людей. В конце концов, чем бы человек ни увлекался, он льстит прежде всего своему самолюбию.

– А как вы к ним попали, я хочу сказать…

– В квартиру сына?

– Да.

– Обыкновенно, через дверь. Своим ключом.

– А я так понял, что ключи от своей квартиры Звягинцевы вам не доверяли.

– Не знаю, что они вам говорили, но ключи у меня есть. Как только врезали замок, так сын мне и принес, да, видимо, забыл. Похоже, что они меня и за живую не считают. Я для них что есть, что нет. Отбросы общества. Вот я им и доказала, что еще живу!

Положив пачку облигаций на стол, Яшкина опустила руку в карман халата и выудила оттуда золотые серьги.

– Вот. И это тоже. Мой подарок ей на день рождения.

Глаза ее играли тайным смехом.

Климов придвинул стул к столу и, прежде чем позвать понятых и начать составлять опись добровольно сданных вещей, полюбопытствовал:

– А почему вы мне открылись? Яшкина держала одну руку, согнутую в локте, за спиной и грела тылом кисти поясницу.

– Да потому что вкрадчивость – признак упорства. Умного упорства.

– По-вашему, я вкрадчивый?

– Ужасно! Таких захочешь, не обманешь. Да я и не хотела. В нашем дворянском гербе масонских знаков нет. Мои прародичи стали дворянами, служа Отечеству, служа царю!

Она встряхнула головой и гордо вскинула внезапно задрожавший подбородок.

Климов повертел в руках шариковую ручку, отложил ее, задумался. Выходит, он ужасно вкрадчивый и хитрый человек! Вот уж не знал.

Яшкина засунула руки в карманы, и вся ее фигурка стала еще суше и беспомощнее.

– Вот я и решила: придет легаш, дубина, вертухай, пошлю к рябому Иоське. Что с меня возьмешь, с кикиморы болотной, пыли лагерной, а вы… – Она печально посмотрела мимо Климова, на улицу. – Вы очень даже благородный человек. Вы мне понравились, а это много значит. Для меня. Ведь все когда-нибудь кончается. Умру и я. Практически нас никого уже на свете не осталось, и так отрадно знать, что честь и совесть не пустые звуки для таких, как вы, а эти… – она махнула рукой в сторону кухни, где говорило радио, – эти и понятия не имеют о жизни души.

По-видимому, она имела в виду свою невестку, а возможно, что и сына.

Сказано это было с такой затаенной болью и страстью, что сомнений больше не было: перед ним исповедовалась действительно дворянка. Перетока-Рушницкая. Тут стоматолог оказался прав. А вот в том, что «груша моченая», тут он ошибался, и зло ошибался. Когда знакомишься с официальной справкой, а потом встречаешься с человеком, эффект бывает, как при рассматривании негатива: то, что казалось белым, на самом деле черное, и наоборот. Истинная сущность человека, его настоящая жизнь отличается крайней светочувствительностью.

Все поступки человека поверяются добром.

6

Нетрудно представить удивление Гульнова, когда Климов срочно вернулся в управление и выложил на стол перед его изумленным взором золотые серьги, пачку облигаций и две легостаевских картины.

Андрей недоверчиво потрогал все это руками и, зная, что честность и принципиальность советчики не ахти какие в тех делах, где нужен опыт, не без зависти спросил:

– Откуда, Юрий Васильевич? Прямо не верится…

– Оттуда, Андрюша, оттуда, – весело заговорил Климов и с ироничной назидательностью провещал, что для того, чтобы справиться с работой, мало ее любить. Необходимо особое направление мыслей и согласованность действий! – И тогда, – он сделал жест рукой, изображая пафос и напыщенность, – не будет надобности чем-то жертвовать в противоборстве с подлыми людьми, например, своей жизнью или…

– …Жизнью своих подчиненных, – подыграл ему Гульнов, и заключительные слова: – …что так отличает профанов, – они произнесли одновременно.

Довольные друг другом, рассмеялись. Дело о кражах начинало проясняться.

– Звягинцевы уже были у тебя?

– Минут пятнадцать, как отбыли, – меняя клоунское выражение лица на буднично-официальное, ответил Андрей и показал протоколы из допроса. – Жалкие какие-то людишки, мелковатые… Из тех, что за копейку продадут.

– Я такими их и представлял, – уселся за стол Климов и, позвонив Озадовскому, попросил перенести их встречу на вторую половину дня. Тот не возражал, но, сославшись на плохое самочувствие, предложил наведаться к нему домой где-то часикам к семи или пораньше.

Договорились на восемнадцать тридцать.

Положив трубку, Климов продолжил прерванную мысль.

– Нет ничего страшнее, чем жить «как все». Мелочные всегда ничтожны, это их неотъемлемое качество, которым они, судя по всему, втайне гордятся.

Гульнов согласно кивнул головой.

– Непонятно, что связывает этих двух людей? Детей у них нет…

– Благие намерения, – съязвил Климов. – Те самые, которыми вымощена дорога в ад. – И он рассказал Андрею о столбовой дворянке Перетоке-Рушницкой.

– Значит, напомнила им о себе? Заставила поволноваться.

– Теперь их радости конца не будет.

– Или злобе, – засомневался Гульнов. – Того гляди, притянут старую к ответу, затаскают по судам.

– А мы не скажем, – неожиданно для самого себя ответил Климов. – Возвратим украденное, и шабаш! А где нашли, это уж наше дело. Может, мы эксперимент проводим…

– По профилактике квартирных краж?

– Вот именно. Секреты производства, одним словом.

– А что, она действительно в масонов верит?

– О! – воскликнул Климов. – Целая теория. Оказывается, Пушкин…

– Александр Сергеевич?

– Он самый, был масоном.

– Не может быть. А где об этом можно почитать?

– Не знаю. Тут свои бы мемуары одолеть, – он кивнул на груду папок и побарабанил пальцами по краешку стола. – Вон их сколько.

Бумаг действительно скопилось многовато.

– А про Дантеса что она гутарит?

– Разговора не было. Я только понял, что в дворянском гербе Гончаровых присутствовали знаки темных сил.

– И что это за знаки?

– Пятиугольная звезда…

– Шести?

– Да нет. Пяти. Еще какая-то хреновина и меч.

– Наверное, щит?

Климов задумался.

– Что-то другое. Это у нас эмблема со щитом, а там… ну, в общем, ерунда, Андрей.

Гульнов вздохнул.

– Дела…

Но Климов не видел причин для вздыханий. Пора спускаться с облаков на землю. Чего он не мог взять в толк, так это объяснений стоматолога по поводу неверия в успешность начатого следствия. И Звягинцевы до конца не прояснились… Особенно она. Утаивает что-то, но вот что?

– Андрей, – обратился он к Гульнову после того, как ознакомился с показаниями Звягинцевых, – я вот о чем подумал: а что, если ограбление стоматолога тоже акция кого-то из родных? Смотри, сначала обворовывают его, причем замок открывался домашним ключом…

– Да, эксперты на этом настаивают.

– …А ровно через два дня эта твоя пузырешница…

– Почему моя? – обиделся Гульнов. – Она…

– Ну, ладно, – поправил себя Климов. – Наша… проводит акт возмездия…

– Но почему не раньше и не позже?

– Да потому, что старая сообразила: вина за ограбление падет не на нее, а на того, кто уже побывал у стоматолога. Согласен?

– Убедительно.

– И мы так думали сперва и продолжали бы считать, что, коли почерк ограбления квартир один и тот же, искать нужно кого-то одного. Ан нет! Из трех квартир одна уже отпала. Добровольное признание.

– Может быть, и стоматолога ограбил кто-то из своих?

– О чем и я толкую!

– Или знакомых. – Андрей откусил на пальце заусеницу и сухо сплюнул.

– Вот-вот, или знакомых, – оживился Климов. – Чуешь? Там, где происходит скандал, вырастают уши. Я вот о чем: стоматолог обмолвился, что привык жить для себя и часто не ночует дома, пока супруга на специализации.

– Неравнодушен к женским чарам?

– Надо понимать. Попить-поесть к нему приходят, но спать он их не оставляет.

– Почему?

– Во-первых, потому что слишком рассудочен, а во-вторых, как утверждают опытные люди, женщину очень трудно залучить в спальню, но еще труднее оттуда выжить.

– А там, где вырастает скандал…

– Усек?

– Еще бы!

– Там вырастают уши.

– И нашему повесе они не нужны.

– Ни на вот столько. Жена его имеет деньги, а главное, связи, без которых не прожить, не говоря уже о кооперативе.

– Так что ссориться ему с ней не резон, – уловил ход его мыслей Андрей, и Климов добавил:

– А разводиться тем более.

– Как говорится, сбил шабашку и в кусты!

– Он относится к тем, кто считает, что всю жизнь не проходишь с душой нараспашку. Это хорошо знают политики. А он политик.

– Бизнесмен.

– А такие допускают существование тайны лишь при одном условии, что она не станет достоянием гласности. Но мир тесен. Человек человека не оставит без внимания…

– И этим человеком, – глаза Андрея загорелись, и Климов кивнул:

– Может быть соседка…

– Звягинцева?

– Да. Жена уехала…

– А ей доверила ключи!

– И наказала: только муженек мой за порог, ты в дом. И все на карандаш.

– Что ел, с кем пил?

– Мало того, узнав о систематических отлучках своего благоверного, жена стоматолога толкает Звягинцеву, соседи как-никак!..

– А может, и подруги…

– …На инсценировку кражи. Иначе он, подлец, придумает легенду и отвертится, а так все зафиксировано в милицейском протоколе. Такого-то числа, между тем-то и тем-то часом ночи хозяина квартиры дома не было…

– А был он, миленький-хорошенький, у…

– …Правильно, у нехорошей тети. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не назвать.

– Вот почему он и в милицию не заявил.

– Само собой. А будь иная подоплека, он всех бы поднял на ноги, и прокурора в том числе. Он парень-хват.

Гульнову эта версия понравилась.

– А как мы сможем доказать?

– Надо подумать.

– И еще, Юрий Васильевич, куда она припрятала вещички? Куртку, видеокассеты?

– Мне кажется, что это плата за инсценировку. Ты заметил, взяты вещи исключительно мужские?

– Да, ни одной женской тряпки не забрали.

– Это во мне с самого начала возбудило подозрение. Боялся только высказать его…

– Чтоб не спугнуть?

Климов улыбнулся. Андрей отличался крайней восприимчивостью к его внутреннему чувству.

– Можно считать и так.

– Интересно, а что она с ключами сделала? Неужели выбросила как улику? Так мы не докажем.

Гульнов озабоченно заходил по кабинету и предложил сейчас же ехать к Звягинцевым.

– Куй железо…

– Вряд ли она от ключей избавилась, – засобирался Климов и сунул ворох бумаг в ящик стола. – На это она не пойдет. Одно дело воспользоваться ключом, чтоб уличить соседа, другое дело – заставить его жену менять замки, а замки не абы какие, фирменные, в наших палестинах таких не найдешь. Что же ей, жене, когда она вернется из Москвы, двери выламывать? Или с работы увольняться, мебель сторожить? Вазы, статуэтки караулить?

– А запасные? Иностранные замки всегда с тремя ключами, а бывает, и с пятью.

– И дальше что? – подталкивая Андрея к выходу, в затылок ему сказал Климов. – Запасной на то и запасной, считай, что неприкосновенный. Я как вспомню китаяночку у них в шкафу…

Звягинцеву они «раскололи» без всякого труда.

Когда та сообразила, что могла предстать перед судом за кражу, только откажись соседка от своих слов, она вернула ключи от задереевской квартиры и съездила к своей знакомой, привезла похищенные вещи. Шапку, куртку и видеокассеты.

Все это ей причиталось в виде платы за шпионско-подрывную деятельность, направленную против похотливого соседа.

Выполнив целый ряд необходимых в таких случаях формальностей, ей были возвращены картины, облигации и золотые серьги. Оказывается, автора картин она не называла из-за страха, что купленные по дешевке произведения искусства у нее отнимут, поскольку на международном аукционе за них платят чистоганом. Тут она, конечно же, слукавила. Прошли те времена. А вот самой найти богатого купца явно хотелось. За две картины Легостаева она могла бы получить не менее восьмидесяти тысяч долларов. А это, брат ты мой, огромнейшее состояние.