Текст книги "Магия крови"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

29

Увидев приближающийся «жигуленок», за рулем которого, ссутулившись, сидел его помощник, Климов побежал навстречу, зацепился за бордюр, с разбега потерял галошу и, пританцовывая на одной ноге, обеими руками замахал над головой: я вот он, вот! Он еще чувствовал за своими плечами сиплое дыхание насмерть перепуганного сторожа – отыдь холера! – матерную ругань санитаров, ошарашенно вопившего шофера: «Стой! Куда?» – а Гульнов и Шрамко уже выскакивали из машины.

– Нет, вы только посмотрите на него! – сграбастал Климова Шрамко и с откровенной радостью прижал его к себе. – Живой, бродяга!

Откинувшись назад, он возбужденно заглянул в глаза и засмеялся:

– Жив!

Его взволнованная, безоглядная горячечность как будто что-то стронула в душе, и Климов сам уже тискал, обнимал Шрамко и подбежавшего Андрея. Он был вне себя от счастья.

Все последние дни, когда его характер, мужество, рассудок болезненно и зло испытывались на излом, ему казалось, что нет блаженней участи, чем вырваться на волю, но, он плохо знал себя: кроме жены, детей, семьи, ему еще нужна была вот эта встреча. Открытость чувств, объятия и проявление восторженного братства. Его продолжали обнимать, охлопывать и теребить столь оживленно, что он и не заметил, как потерял еще одну галошу.

– Погодите, братцы!

Он так был расстроган, что у него горячо защипало в носу.

– Откуда вы, Юрий Васильевич? – глядя, как Климов всовывает ноги в жалкую больничную обувку, участливо спросил Андрей, и Шрамко сказал кому-то: – Проходи, отец. Тут не кино.

– Андрюха! – перехваченным горловой спазмой голосом просипел Климов и боднул того в плечо. Он хотел еще что-то сказать, но лишь махнул рукой. – Потом! Потом все расскажу.

Он оперся на его руку и поправил на ноге галошу.

– Группы послали?

– Да.

– За Шевкопляс усиленную?

– Как ты и просил, – заверил Шрамко и глянул на часы. – Уже должны работать.

Климов сокрушенно мотнул головой и двинулся к машине:

– О! Это такая стерва! Лучше не встречаться.

– Ну уж, – недоверчиво сказал Шрамко и открыл дверцу. – Телепатка?

– Хуже! – садясь позади Андрея, выпалил Климов. – Что-то сверхъестественное, труднообъяснимое, но – после… – Он судорожно вздохнул и потер небритый подбородок. – Вы тут как? Что нового?

Шрамко сел рядом, и Андрей нажал на газ.

– Да обыскались вас, Юрий Васильевич. Кто ж знал…

– Ну, – возбужденный радостной встречей, невнятно отозвался Климов и сочувственно признался, что он и сам бы ни за что не догадался искать в психушке.

– Мы ведь и «москвич» нашли, да толку чуть. Его они сожгли.

– А кто хозяин?

– Человек вне подозрений.

– Значит, угнали. Скорей всего, Червонец.

– Мы его нашли под Краснодаром, – сообщил Андрей.

– Червонца?

– Нет, «москвич». Вернее, то, что от него осталось.

– Таксист вам мою просьбу передал?

– А как же. Тут он молодец. Да мы завязли на переезде: подвела коробка передач. Ни тпру ни ну… Прямо на рельсах.

– Не завидую.

– Едва под электричку не попали.

Представив, как оперативная группа на руках перетаскивает их «жигуль» с железнодорожного полотна, Климов понимающе кивнул:

– Что Бог ни дает…

Гульнов по-своему истолковал его слова.

– Еще секунды три, и этой красотули, – он похлопал по рулю, – у нас бы не было.

– Я не о ней, – начал было Климов, но Андрей не дал договорить:

– Юрий Васильевич, совсем из памяти… Ответ пришел на ваш запрос.

– Из министерства?

– Да.

– Давно?

– Сегодня утром.

– Ну и что?

Гульнов притормозил у перекрестка, дождался, когда вспыхнет желтый свет, потом зеленый, и повернул направо, к управлению. Прибавляя скорости, ответил:

– Я не посмотрел, вы позвонили.

– Ладно. Это может быть не к спеху. Главное, за Шевкопляс поехали.

– Как вы сказали.

Через час оперативные группы стали съезжаться. На этот раз сработали четко, без осечки.

О том, что Климов вырвался на волю, Шевкопляс знать не могла, была в отгуле, и взяли ее дома, вместе с мужем. Задереева арестовали на работе, когда он собирался покинуть кабинет. При задержании он имел вид человека, только что ошпарившегося кипятком: глаза навыкате, рот открыт, а крика нет. При обыске в его квартире ничего компрометирующего не нашли, зато из-под стоматологического кресла извлекли климовский пистолет и удостоверение.

– Откуда это у вас? – жестко спросил Гульнов, и все лицо любителя китайских безделушек обметало мелкой мутной сыпью внезапного пота.

– Не знаю, – отшатнулся он от пистолета, словно не имел к его обнаружению никакого касательства. Судя по всему, он был потрясен. До умопомрачения. – Не знаю.

– Напомнить? – переступил порог стоматологического кабинета Климов, и его появления было достаточно, чтобы тот начал давать показания. Выложил он все и даже больше:

– Одежду товарища…

– Для вас я гражданин.

– Простите, – скуксился любитель сексуальных оргий, – вашу одежду взял себе Червонец, а книга «Магия и медицина» спрятана у шефа, в его старом диване.

– У Озадовского? – спросил Гульнов, поскольку было непонятно, у какого «шефа». Задереев кивнул: у него.

– В кабинете?

– Наверху.

– Сам он ничего не знал?

– Откуда? – удивился Задереев. – Это Шевкопляс припрятала. Так что ценный раритет хранился у него под боком.

– Он что, болел? – поинтересовался Климов и услышал утвердительное «да». Ловко придумано, отметил он про себя и заторопился наверх, где находилась кафедра, но, вспомнив, что у них нет ключей от профессорского кабинета, махнул рукой: потом заедем, заберем, сейчас необходимо взять Червонца. Климова еще подмывало показаться на глаза Пампушке, но он счел это ребячеством. Позвав Гульнова, он скорым шагом направился к машине. Был он все в тех же ватных брюках, казенной стеганке, только на ногах вместо галош сияли чьи-то лакированные туфли. Они сто лет уже валялись у него в шкафу, а вот сегодня пригодились. Кто их там оставил и когда, он этого не знал. Правда, на размер великоваты.

– Поехали, Андрей!

Задереева повели к другой машине. Шел он с невменяемым лицом великомученика. Но если он был полностью подавлен происшедшим, то Червонец, как и следовало ожидать, оказал сопротивление. В жизни люди каждый раз ведут себя по-новому, но уголовники считают своим долгом покобениться.

Сначала в глазах Червонца промелькнуло паническое замешательство, но потом раздался яростно-срывающийся крик:

– В гробу я вас видал, менты поганые!

Он сделал руками движение, как будто разрывал или пытался разорвать невидимые путы.

Было ли это позой или устоявшимся стилем, сказать трудно. Когда кажется, что человек готов на все, он редко доводит угрозу до конца. Растрачивается по пустякам, демонстрируя свое презрение к людскому окружению. Но, сталкиваясь с настоящим мужеством, они ломаются, как спички: хрусть – и нет.

Словом, Червонец сразу же повел себя как очень невоспитанный товарищ.

– Не дури, – тихо, но внятно предупредил его Климов и предложил пройти в машину по-хорошему. Но тот злобно ощерился и обозначил свое отношение к Климову весьма недвусмысленным жестом:

– А вот это видел? – Он скрючился, и согнутая под прямым углом рука уперлась в его пах. – Ху-ху не хо-хо?

Рот напряженно потянуло вбок, блеснула золотая «фикса».

– Удобный случай познакомиться поближе, – беспомощно развел руками Климов и резко ушел влево. В открывшийся прогал стремительно вклинился Андрей. Благодаря быстроте его реакции Червонец со всего маху грохнулся оземь. Хряснулся прилично.

Вталкивая его в машину, Климов неприязненно сказал:

– Не бойся, я не кровожаден. Червонец сплюнул.

Первой допрашивали Шевкопляс. Усадив ее лицом к стене, как посоветовал им Озадовский, Шрамко перелистал уголовное дело и повел допрос по горячим следам. Нервная дрожь, прохватившая Климова при виде санитарки, немного утихла, и он минут через пятнадцать тоже начал задавать вопросы.

– Где выкраденная книга?

– На кафедре, в диване.

– А моя одежка?

– Червонец прихватил.

– Хваткий на чужое, – как бы про себя сказал Гульнов, но Климов перебил его:

– Куда девался Левушкин? Шевкопляс внезапно обернулась.

Глаза ее заблудили, забегали, пальцы сжали сигарету, и вся она тревожно напряглась. Табачный пепел упал ей на чулок, но стряхивать его она не стала.

– Червонец скажет.

Чувствуя, что больше не выдерживает ее взгляда, Климов заорал:

– К стене! – И она обморочно побледнела.

– Слышите? К стене!

Огонь в ее глазах погас, как будто вывернули лампочку.

– Да вы не горячитесь, не орите.

В голосе ее послышалась издевка, но она повиновалась. Отвернулась.

Шрамко недоуменно посмотрел на Климова и легким изломом бровей дал понять, что не одобряет крика.

– Может быть, поедешь отдохнешь?

Климов вспомнил, как обрадовались его появлению в милиции, как его тискали в объятиях, и отказался. Жене он уже позвонил, сказал, что жив, здоров, она расплакалась и, долго всхлипывая, горестно клялась, что ей такая жизнь – на нервах и слезах! – осточертела. И дети извелись совсем, переживая за него, а он… и снова в слезы.

– Вы не ответили, где Левушкин?

– Червонец в Краснодар увез. Раздел и бросил на окраине.

– Убил?

– Зачем? – пожала Шевкопляс плечами. – Голым и беспамятным одна дорога – в вытрезвитель, а потом в дурдом.

– Проверим, – усомнился Шрамко и распорядился запросить Краснодар.

– А этот, жирный, что изнасиловал девчушку, кто он?

Шевкопляс, не оборачиваясь, пояснила:

– Гоша… Мясником работает на рынке. Чокнулся на малолетках.

Климов вспомнил, как тот ползал на коленях по полу в одном носке, и послал Гульнова с группой на его поиски.

– Девочка еще в больнице?

– Да.

– В какой палате?

Окончательно взяв инициативу допроса в свои руки, Климов почувствовал, что к нему возвращается способность управлять своим душевным состоянием.

Соври, цыганочка, соври, усмехнулся про себя Климов и посмотрел на Шрамко: уводить?

– Уводите.

30

Когда конвойный увел Шевкопляс, Шрамко устало прогнулся в спине и прихлопнул по бедру ладонью:

– Заканчивай, Юра. Утро вечера, как говорится. Ты и так сегодня поработал за троих. Да и вообще, – он сделал неопределенный жест рукой, – тебе бы надо отдохнуть.

– Да ну, – не согласился Климов, – ерунда.

– Не возражай. Санитарку с ее шатией мы взяли, завтра они все расколются. Начнут топить друг друга, не впервой.

Климов глянул на часы и обеспокоенно заметил:

– Что-то до сих пор Гульнова нет.

Шрамко пристально посмотрел на него и, облокотившись о стол, коротко спросил:

– Прочувствовал?

– А то, – ответил Климов. – Думал: все. Живым не выберусь. Теперь волнуюсь за Андрея.

– Ну, – полез за сигаретами Шрамко. – Он с группой. Это ты пошел один.

– Кто ж знал…

Закурив, Шрамко легонечко побарабанил по столу рукой, прошелся по нему костяшками согнутых пальцев. Смягчаясь, проворчал:

– Кто-кто… Обязан знать. Не на себя работаешь.

Климов виновато кивнул и, содрогнувшись, подавил зевоту. В голове звенело.

– Ладно, отдыхай. – Шрамко поднялся из-за стола и сбил пепел с сигареты в раковину. – Жене звонил?

– Звонил.

– Она тут, бедная, изнервничалась вся.

Упрек был слишком явственным, чтобы пропустить его мимо ушей. В горле запершило, заскребло. Он тоже встал.

– Пойду.

– Не обижайся, – подошел к нему Шрамко, – сам понимаешь…

– Да какая может быть обида? – искренне запротестовал Климов. – Виноват по всем статьям. Знаете, кому охота быть третьеразрядным сыщиком, вот и поспешил…

Шрамко кивнул и приобнял его за плечи.

– Бери мою машину – и домой. Даю отгул. Немного отдохнешь…

– Учтешь свои ошибки, – в тон ему проговорил Климов, и они рассмеялись.

– Вот-вот, учтешь свои ошибки. А сейчас бери машину – и гуд бай. А то, – Шрамко с добродушной усмешкой оглядел Климова с ног до головы и неодобрительно прицокнул языком. – В такой одежке…

Климов не выдержал: смахнул слезу. Совсем отвык смеяться, черт возьми.

Перед уходом домой он спрятал пистолет в сейф, наскоро пересмотрел толстенную стопу новых бумаг и натолкнулся на пакет с грифом «Секретно».

Пакет из Министерства обороны. Он разорвал его и вытащил официальный бланк. «По существу запроса сообщаем, что Легостаев Игорь Валентинович, тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения, считавшийся пропавшим без вести на территории Демократической Республики Афганистан в тысяча девятьсот восьмидесятом году, среди убитых и пленных не значится. Специальной комиссией установлено, что он после тяжелой контузии, полученной им в одном из боев, в бессознательном состоянии отправлен в Ташкентский военный госпиталь. Во время воздушной транспортировки вертолет санавиации был обстрелян и при аварийном снижении рухнул на землю около нашей границы. Экипаж и часть военнослужащих погибли. Был ли среди них рядовой Легостаев И. В., ответить сложно, так как двое человек сгорели полностью. В госпитале г. Ташкента находились на излечении два офицера и трое рядовых, отправленных в тыл на этом вертолете, причем один из солдат поступил в нейрохирургическое отделение в состоянии крайнего возбуждения, с явлениями острого психоза. Никаких документов при нем не было. После проведенного лечения он вспомнил свое имя: Игорь».

Сообщение было настолько важным, что Климов еще раз перечитал заинтересовавшую его строку: «…вспомнил свое имя: Игорь».

Если не теряя времени…

«…Фамилию и отчество он так и не назвал. Периодически впадал в прострацию, а восемнадцатого августа тысяча девятьсот восьмидесятого года при неизвестных обстоятельствах бежал из госпиталя. Настоящее его местопребывание остается под вопросом.

Военный дознаватель, юрист 1-го класса подполковник Астахов».

Держа перед собой ответ из Министерства обороны, ошарашенный Климов сел на стул и снова пробежал глазами текст.

Назвался Игорем.

Отложив бумагу, он потер рукою грудь, резко вдохнул – разок, другой, и словно глухая, смутно ощущаемая тяжесть запоздалого раскаяния внезапно обволокла, притиснула его к столу, взяла за горло. Значит, Легостаева не обманулась… Правда, тут имелась одна несообразность: татуировка… Надо допросить Червонца еще раз, а главное, бармена. Он, видимо, и в толк не может взять, за что его, беднягу, посадили под замок.

Его раздумья прервал Андрей. Он распахнул дверь и с порога выпалил:

– Нашелся, гад!

– Мясник?

– Он самый. Вытащил его из сауны.

С двумя красотками смотрел видеофильм. Ввести?

– Не надо. Позаботься, чтоб сюда доставили бармена, но сначала я поговорю с Червонцем.

– Есть вопросы?

– Есть, – ответил Климов и протянул ему ответ из министерства. – Читай в конце.

По мере того как Андрей знакомился с содержанием официального ответа, брови его все плотнее сходились к переносице.

– Так-так…

Дочитав до конца, он покрутил головой.

– Подумать только…

К полной неожиданности Климова, Червонец был настроен на беседу. На все вопросы отвечал с наглой веселостью, как бы играя.

– А на кой ляд я ее, шлюху, буду покрывать? Скажу как есть: не муж он ей совсем. Вот видите, – поддернув брючину, Червонец показал свою наколку: – Крест и круг.

Климов и Гульнов молчали.

– А кто придумал? – Червонец вопросительно взглянул на них и залихватски стукнул себя в грудь. – Его величество Червонец! Видите, – он снова обратил свой взгляд к татуировке. – В круге крест.

– И что? – спросил Гульнов. – Мы это видели.

– А то, – хвастливо поднял палец вверх Червонец. – У моего креста двенадцать точек, а в круге их двадцать четыре. Этот маленький секрет придумал тоже я. – Тщеславие его буквально распирало. – Как ни раздели, все поровну.

– Зачем? – поинтересовался Климов, и Червонец поведал, что в интернате было их четыре друга: Репа, Блин, Стопарь и он, Червонец, своего рода три мушкетера и д'Артаньян. Все кололи друг друга по очереди, отсюда и такая точность. Для друга ничего не жалко, называется.

Климов почувствовал себя человеком, выставленным на посмешище: как он раньше не дотумкал! Ведь блатные любят тайную символику… хотя… муж Валентины Шевкопляс к суду не привлекался, в зоне не был.

– А как у бармена наколка появилась?

– Валька попросила.

– И вы сделали?

– Куда деваться! Башли позарез были нужны. Для поддержания штанов. Но только ша! – он снова поднял палец вверх, но уже с видом заговорщика. – У Валькиного мужика на круг двадцать семь точек, а в кресте одиннадцать. Я идеалы юности не предаю.

– Но друга предали. Как его звали?

Червонец скис.

– Стопарь… Хороший был друзяк, да сел, мудило, на иглу… Вот крыша и поехала.

– А ну-ка, расскажите поподробнее, – Гульнов включил магнитофон и стал настраивать его на запись.

Червонец замялся, но после того, как закурил и выдохнул табачный дым, прикрыл глаза рукой. Климов давно заметил за ним эту привычку: прежде чем ответить, он прикрывал глаза. Характерная особенность.

– А че тут попусту базлать? – начал Червонец. – Накумарился, зараза, и попер на Вальку с топором. Они тогда в Ташкенте жили, на окраине. Была у них халупа с палисадом, так себе, но им хватало. Главное, никто им не указ, сами себе хозяева. А к ним как раз нагрянула мамаша погостить…

– Гарпенко? Ваша тетка?

– Она самая.

– И вы там были?

– Поднесла нелегкая.

Червонец пустил дым из носа, пепел сбил под стул. Это Климову не нравилось, но он молчал. Надо было ковать железо.

– Продолжайте.

– Ну… попер на Вальку, а она… мамаша, то есть… этим топором его и тюкнула.

– В порядке, так сказать, защиты? – спросил Климов и подумал, что Игорь Легостаев, каким он представлял его себе, вряд ли мог совершить подобное. Тем более таким ужасным способом.

– Смокрушничала, мать ее… Климов вспомнил мощную стать Нюськи Лотошницы, ее тяжелый взгляд исподлобья и спросил:

– Когда произошло убийство?

– Точно не скажу, не помню… В августе восьмидесятого, давно… Валюха осенью уже работала в Сибири, в каком-то леспромхозе за Уралом… Мать ее по-срочному халупу продала, и амба. Шито-крыто.

– Шевкопляс уехала одна?

Климову предстояло еще во многом разобраться, и разобраться без спешки. Иначе он рискует запутаться в своих же сетях. Ему с детства нравилось распутывать на удочках леску, когда они пацанами бегали рыбачить. Не исключено, что его пристрастие к медленному и одновременно спорому занятию помогало и теперь.

Червонец глубже затянулся сигаретой, глотнул дыма.

– С мужем, с этим… барменом который… он у нее, – Червонец покрутил у виска пальцем, – малость того… Все хнычет, как поддаст, что он говно и его надо расстрелять.

– Это еще почему? – насторожился Климов.

– А пойми его! – Червонец сплюнул на пол. – Считает, что на нем кровь человека. Базарит, что кого-то грохнул.

– Может, так оно и есть?

– Да фига два! Он шизанутый. Это Валька, падла, сделала его таким.

– При помощи лекарств?

– Гипнотизирует. В дурдоме научилась.

– Так, – с вопросительной интонацией протянул Климов, давая ему возможность высказаться обстоятельнее. В этом замечании Червонца мерещилась разгадка всего дела.

– Бандура пашет? – мотнул головой в сторону магнитофона Червонец и, услышав от Гульнова утвердительное «да», потер висок: – Тогда лады. А то Валюха, стерва, мясо на меня повесит. Сука еще та.

Он докурил и притушил бычок о ножку стула.

– Подставит, и не охнешь. А я не убивал.

– Вполне возможно, – согласился с ним Климов, по опыту зная, как нелегко изобличить убийцу, непосредственного исполнителя.

– Когда вы у них были? – повторил он свой вопрос, и Червонец признался, что уехал из Ташкента в августе, семнадцатого числа. На следующий день после убийства.

– А зачем вы туда приезжали?

– Должок за ним числился, за Стопарем. Он, сучий потрох, три косых зажал… в отключке был все время, обкайфованный… Я покрутился, покрутился, вижу, толку нет, вот и отчалил…

– После убийства?

– После.

– А труп? Труп куда дели?

Климов понимал, что, задавая скользкие вопросы, можно самому потерять почву под ногами, но все мысли, все ощущения сейчас сжимались в одно-единственное желание добиться достоверности признаний.

– Я этого не знаю.

– Ой ли? – не поверил Климов.

– Да! – почти на крике заявил ему Червонец. – Она убила, а я смылся: ноги в руки – и привет! А что они с ним сделали, не знаю!

Он уже всерьез боялся обвинения в убийстве.

Климов сделал знак Андрею, чтобы он выключил магнитофон, и коротко распорядился:

– Поезжай за Легостаевой, скажи, что ее сын нашелся. И самого его давай сюда.

Андрей кивнул, стал одеваться. Климов потянулся к телефону.

– Товарищ подполковник…

– Ты еще здесь? – удивился Шрамко и начал выговаривать: – Жену бы пожалел, она волнуется, куда мы тебя дели? Дуй домой! Приказываю. Слышишь?

– Не могу! – возразил Климов. – Такое закрутилось! Передайте, скоро буду. Может, через час.

– Ты что, совсем от рук отбился?

В голосе Шрамко послышалась досада.

– Да у меня тут труп.

– Как это труп? – поперхнулся от волнения Шрамко и глухо закашлял. – Юрий Васильевич, – голос его снова стал официальным. Он явно подбирал слова и интонацию. – Что там такое?

Климов спешно объяснил, в чем дело.

Допрос по горячим следам пошел на второй круг. Ребята из оперативной группы срочно помчались за Нюськой Лотошницей, и не прошло и получаса, как ее ввели под белы ручки. Увидев свою дочь, сидевшую в окружении следователей, она тупо уставилась в тот угол, где сидела Шевкопляс.

– А ты чего тут?

– Ничего, – ответила ей дочь, и рот ее болезненно скривился. – Привет, мамуля.

Та злобно воззрилась на Климова:

– За что ты ее взял?

Шевкопляс с присвистом заглотила воздух, сигарета в ее пальцах заплясала:

– Не ори. Ты лучше вспомни, как Володьку зарубила…

Глаза ее матери на какое-то время померкли, приняли отсутствующее выражение, но затем в них снова заиграл угрюмый, злобный огонек.

– А хоть и так! Убила и убила. Дочку потому как защищала!

Ее пальцы стали рвать на груди кофту.

– Еханный наркоша! Будет он еще… да я его…

Климов снова повернул Шевкопляс лицом к стене, включил магнитофон:

– Пожалуйста, без крика. Отвечайте внятно, вот сюда. – Он показал Нюське Лотошнице на микрофон. – Кто зарубил вашего зятя? Вы, Гарпенко Анна Наумовна, или ваша дочь?

Пуговичка от кофты отлетела в угол, покрутилась там, приткнулась к плинтусу. Мать Валентины Шевкопляс, эта патлатая бабища, на хрипе вытолкнула из себя:

– Я… я убила.

Не давая ей опомниться, Шрамко спросил:

– Где труп?

– Шакал он был! Над дочей измывался.

– Труп… Я спрашиваю, труп…

– Чего?

– Труп куда дели?

– А… – резко слабея на глазах, опустилась на придвинутый стул мать Валентины Шевкопляс и глухо бросила: – Свиньям скормила. – Лицо ее стало белым, жесты дергаными. По всему было видно, что нервы у нее натянуты, а воля сломлена.

Воцарилась пауза.

Даже если она берет на себя вину дочери, подумал Климов, сути дела это не меняет. Главное, картина прояснилась. Остальное уточнит прокуратура. Возможно, следствие будет вести Тимотин, ему и карты в руки.

– Хорошенькое дельце, нечего сказать, – нарушил молчание Шрамко и попросил Шевкопляс повернуться к нему лицом. – Где и когда вы познакомились с Легостаевым? Ответы мы записываем на магнитофон.

Та передернула плечами.

– А какая разница?

– Прошу ответить на вопрос.

После дерзких препирательств она покаянно призналась, что «положила глаз» на Игоря в ташкентском госпитале, где работала в то время прачкой. Она тогда сразу решила, что лучше жить с беспамятным, чем со своим наркошей, который превратил ее жизнь в сплошную муку.

– Не жизнь, а настоящий ад, – болезненно поморщилась и потерла виски Шевкопляс. – Нажрется всякой дряни, выйдет голый на крыльцо и мочится при людях. А на шее галстук-бабочка. Особый шик, как он считал. Свобода личности.

– Он действительно издевался над вами? – без прежнего страха посмотрел в ее сторону Климов, и тень брезгливости скользнула по ее лицу.

– Да он садист был! Самый настоящий.

– А конкретней?

– Заставлял трахаться с кобелем, с ножом кидался, под дружков подкладывал…

Голос ее сорвался, она взяла из пачки сигарету, а Климов подумал, что беспомощность с годами превращается в ненависть. Об этом никогда не надо забывать тем, кто помыкает людьми. А еще он подумал, что страх расплаты за убийство мужа и саму Шевкопляс сделал садисткой. Как она ему шепнула ночью: «Малахольный, дурачок, с кем ты связался?» К тайнам магии стремилась приобщиться, к власти над людьми.

Подождав, когда она закурит, успокоится (спички в ее пальцах от волнения ломались), Шрамко вернулся к своему вопросу:

– Как Легостаев стал вашим мужем?

– Вы и это знаете?

– Не только.

Глубоко вдохнув табачный дым, она прикрыла веки. Несмотря на то, что держалась она уже свободнее, порой с каким-то наглым равнодушием, Климов отметил на ее лице белые пятна. И, вообще, ее слегка познабливало.

– Это так важно?

– Для вас, да, – уверенно сказал Шрамко и выжидательно устремил свой взгляд в ее глаза. – Семнадцатого августа во время ссоры был убит ваш муж, а восемнадцатого августа, на следующий день после убийства, из госпиталя исчезает Легостаев. Кто ему помог бежать и почему?

– Не ясно, что ли?

– Нет.

– Чего уж проще. – Шевкопляс еще раз затянулась сигаретой, выдохнула дым. – Он помогал мне связывать белье в узлы, а я купила лимонад, подсыпала снотворного и, как только он заснул, поджала ему ноги к животу, он худенький тогда был, вот такой, – она показала на свой палец, – замотала в два пододеяльника, затолкала в баул и привезла домой.

– На чем?

– Да на машине прачечной, на госпитальной… к нам многие белье сдавали, я имею в виду офицеров, их жен… – Она скривилась и ерзнула на стуле. – Те себя любят, черную работу презирают. Ну, заодно и я свое стирала, это нам не запрещалось.

– Так, понятно. Привезли домой… Пленка на катушке кончилась, и Шрамко выключил магнитофон. Шевкопляс продолжила:

– Дома у меня он оклемался, спрашивает: «Где я?» А глаза как пуговицы: ничего не понимает. Я показала ему нож, испачканный в крови, и говорю: «Ты только что в беспамятстве зарезал человека, но этого никто не видел. Я тебя спасу».

– А он? – переживая за другого, спросил Климов.

Шевкопляс неспешно облизала губы, кончик языка уперся в угол рта.

– Затрясся, побледнел, бросился в ноги. Умолял не выдавать. Боялся, что закончит свою жизнь в дурдоме.

Климов с ненавистью глянул на нее: он тоже этого боялся.

– И вы, конечно, обещали?

– Да. Он был мне нужен.

– И что дальше?

– Ничего. Уехали на лесоразработки.

– За Урал?

– Червонец рассказал?

– Сейчас это не важно.

Она еще раз облизнула губы, усмехнулась.

– Да, конечно. Здесь вопросы задаете вы.

– Итак, где вы работали? Конкретно.

– За Нижневартовском, в Коликъегане. Там и новый паспорт раздобыли. – Она прищурилась и отогнала дым от своего лица. – Взамен утерянного выписали новый. Свидетельство о браке у нас было, вот и все.

Климов понимающе кивнул. В местах, где ощущается нехватка рук, обзавестись паспортом несложно.

– А как вы сделали, что он от матери отрекся?

Шевкопляс цинично хохотнула.

– Дурной глаз.

– Гипноз помог?

– И магия.

Ну да, глянув на ее беспутное лицо, с ожесточением подумал Климов, превратила парня в слякоть, а теперь хохочет.

Допрос подходил к концу, когда приехал Гульнов. Он кивнул Шрамко и шепотом сообщил Климову, что Легостаева в соседней комнате. Шрамко поднялся и велел всем закругляться: и так все ясно. Пусть дальше занимается прокуратура. Уголовный розыск свое дело сделал.

Последним конвойные уводили Червонца. Перед тем, как отправиться в камеру, он повернулся к Климову.

– А что ж вы про сервиз-то? Забыли?

Климов усмехнулся. Кто о чем, а курица о просе.

– Ты скажи, куда мою одежду дел?

– Пропил. И в трынку проиграл.

Боясь, что ему не поверят, Червонец забожился.

– Гадом буду, проиграл.

– Кому?

– Витяхе Пустовойту.

– Разберемся.

– А сервиз…

– Ну-ну.

– Сервиз она, паскуда, Гоше-мяснику толкнула, а обещала мне.

– Не поделилась, значит?

– Говорю же: падла! С кусошником связалась.

– Ай-я-яй! – покачал головой Шрамко и, подойдя к окну, открыл фрамугу. В кабинете было душно и дымно от сигарет. – Обидела дружка.

Червонец замолчал и сделал вид, что глубоко задумался над вероломством женщин. Климов вывел его из задумчивости.

– Квартиру Озадовского взял ты?

– Моя работа.

– Вместе с Пустовойтом.

– Я не говорил.

– Считай, сказал.

Уходя, Червонец сплюнул на порог и заблажил:

– А у нее такие маленькие груди…

Когда его голос затих в коридоре, ввели бармена. С первых же его ответных фраз стало ясно, что в нем заговорило чувство оскорбленного достоинства, такое естественное и понятное, когда человека вытаскивают из постели, целый день держат в камере и сопровождают к следователю под конвоем. Чувство вполне понятное в общежитейских условиях и малость несуразное в тех стенах, в которых они находились. Елену Константиновну пока не приглашали. Истинные чувства всегда просты и доходчивы, но как их выразить, никто не знает. Поэтому люди или чересчур сдержанны, или до смешного переигрывают, не говоря уж о том, что Легостаева женщина эмоциональная.

Бармен скромненько сидел на стуле, и во всем его поведении, отличавшемся безукоризненными манерами, чувствовалось, что свойственная ему нерешительность и постоянное ожидание подвоха, какой-нибудь каверзы заставляли подолгу обдумывать ответы. Казалось, он панически боится, что сказанное тотчас обернется против него. Вот уж о ком не скажешь – весельчак, кутила, донжуан. Нищая аристократия. Боязнь просчитаться, по мнению Климова, должна была занимать последнее место в сознании такой натуры, как сын Елены Константиновны, который выглядел сейчас как бедный отпрыск некогда известного аристократического рода, славного своим умением воспитывать детей и тратить деньги на благотворительные цели. Перед Климовым сидел милый, мягкий человек с печальными глазами. Зная, что он таит в своей душе, сверхосторожно отвечая на вопросы, Климов посочувствовал ему и сам рассказал о том, о чем хотел его сначала расспросить.

– Вот так, Игорь Валентинович, – закончил он свое повествование и встал, чтобы размяться. – Сами вы ни в чем не виноваты. Шевкопляс использовала ваше состояние после контузии, кратковременную потерю памяти, и вынудила вас в конце концов отречься от своей матери.

Бармен молчал. Видимо, это вошло у него в привычку: слушать и не отвечать, но замкнуто-отрешенное лицо его стало сереть. Похоже, он опять пытался уйти от своих мыслей и воспоминаний. Создавалось впечатление, что Валентина Шевкопляс, эта хладнокровно-циничная женщина, навсегда сумела отгородить его от настоящей жизни, запугала, приучила к мысли, что ему не вырваться из круга их совместного существования. И он отдался этому иезуитскому внушению всей своей сутью, как спасению.

– Вам нечего бояться, – загасил сигарету Шрамко и вслед за Климовым стал выходить из-за стола. – Признайте то, что вы сейчас услышали, и мы вас отпускаем.

Бармен удивленно глянул на него, и этот его взгляд заставил Шрамко улыбнуться.

– Вы нам не верите?

– Хотел бы, – уклончиво ответил тот и вновь примолк, как бы устало вслушиваясь в то, что гложет, мучает и изнуряет его совесть. Потом он вяло махнул рукой, мол, что об этом, жизнь прошла, и торопливо стал раскаиваться в том, что совершил ошибку, непростительную глупость, когда отрекся от матери.