Текст книги "Магия крови"

Автор книги: Олег Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

От внутренней борьбы у него пот холодный потек меж лопаток. Чушь какая-то!

И чья-то властная настойчивая сила повернула его голову назад.

Стены, отделявшие библиотеку от кухни, исчезли, их не было, да и кухни в ее обычном понимании не существовало… В воздухе висели два стакана с торчащими в них мельхиоровыми ложечками, сахарница… блюдце с сервелатом… Красивый букет хризантем в хрустальной вазе. Цветы крупные, просто огромные, неизъяснимо чудные… А за ними, во дворе кооперативного дома злобно орали, взмахивая крыльями и задиристо наскакивая друг на дружку, береговые чайки, собиравшиеся по утрам возле мусорных ящиков. Дождь перестал. В лужах сверкало солнце, и растленно-хамские глаза ангорской кошки, сидевшей на лавочке возле подъезда, в котором жил Иннокентий Саввович, презрительно сощурились при виде Климова… Это уже было слишком! Он резко повернулся, и та, мяукнув, спрыгнула на землю. Видит Бог, сделала она – а может, это кот? – тогда сделал он это с какой-то гнусной сутенерской улыбочкой… Климов заозирался: какое утро? Откуда солнце? Уже, наверное, полдень… Что с ним происходит? Ничего… Он просто должен ехать в психбольницу… Бзик, заскок… Не выспался как следует. Банальнейшее переутомление…

«Кто много видит, тех стремятся ослепить».

Чей это голос?

Климов яростно потер виски. – Очнулись?

Хозяин дома сидел в той же позе, держа дымящуюся трубку в руке и резко подавшись вперед, но участливый тон вопроса не мог скрыть торжествующей окраски голоса, словно профессорского сердца коснулась никому не ведомая радость.

– Наваждение какое-то, – слабо усмехнулся Климов, хотя намеревался сделать вид, что ничего особенного не произошло. Так, незначительное головокружение по типу гипогликемии.

– Впечатляет, правда?

По всей видимости, это была старая, испытанная шутка. И реакция гостя пришлась по душе хозяину дома. Но Озадовский опроверг его догадку:

– Наша работа почти всегда экспромт. Впрочем, как и ваша, наверно.

Климову показалось, что он всецело находится в чужой власти. И это вполне понятно: профессор всю свою жизнь изучал магию и медицину. Что ему чья-то воля, если он умеет ею управлять. И как только Климов пришел к такому выводу, из кухни пахнуло душистой среднеазиатской дыней, а на столе вместо пепельницы появилась роскошная ваза с крупным виноградом.

– Угощайтесь, пожалуйста. Климов отрицательно помотал головой.

– Спасибо, не хочу.

– А что же вы хотите?

– Ничего.

– Неправда. Вы пришли, чтобы узнать, кто убирает дом и кто готовит мне еду. Я не ошибся?

– Нет.

Ваза с виноградом исчезла, но запах дыни ощущался явно. Климову впервые стало страшно. Теперь не он, его допрашивали. Четко, жестко, деловито.

Поглощенный мыслью о том, что он стал жертвой изощренного гипноза, Климов сделал над собой усилие и попытался встать, но рука Озадовского мягко, властно, успокаивающе легла на его плечо.

«Когда он успел встать?» – подневольно изумился Климов, и то обстоятельство, что собственное тело и мысли неподвластны ему, подействовало на него удручающе.

– Вы когда-нибудь пробовали повесить кошку? – Хозяин дома испытующе смотрел в его глаза и ждал ответа.

– Нет.

– А я вот знаю. Неимоверно трудно. Чувство надвигающейся смерти озлобляет кошку, и она загодя бросается на вас. Не убегает, нет, как прочее зверье, а целит выцарапать глаза… Не говоря уже о том, что она с сатанинской ловкостью высвобождает голову из петли, как ее ни вешай.

– Это вы к чему?

– А к тому, – запах табака и хризантем вытеснил из комнаты безумный запах дыни, – что человек, укравший мою книгу…

– Чует смерть?

Климов и не заметил, как к нему возвратилось сознание. Хозяин дома сидел в своем кресле, покуривая трубку, и в его взгляде не было ничего сверхъестественного, потустороннего.

– Вы угадали: чует. Мало того, человек, укравший мою книгу, способен убить.

– Кого-нибудь подозреваете?

Наступил тот момент, ради которого он и пришел к Озадовскому.

– Трудно сказать.

(Чего он темнит?)

– И все-таки.

– Однажды, – Озадовский покрутил на столе панцирь краба, – я имел неосторожность пригласить к себе сотрудников… Был какой-то юбилей, уже не помню… в общем, кафедральные работники пришли ко мне домой… Ах, да! – оставил он в покое пепельницу, – в Лондоне издали мою монографию… И моя жена…

– Это в каком году? – с назойливым любопытством тупицы спросил Климов, и Озадовский поморщился:

– Дайте подумать. Чтобы не ввести вас в заблуждение… Семь лет назад.

– И ваша жена…

– И моя жена похвасталась редчайшей книгой.

– «Магией и медициной».

– Да.

– И ее секретами? – уточняюще задал еще один вопрос Климов и погладил ручку кресла.

– К несчастью.

Голос Озадовского заметно потускнел.

Записав фамилии сотрудников, приходивших к Иннокентию Саввовичу на торжественный ужин, Климов отметил для себя Задереева и не преминул поинтересоваться, почему стоматолог оказался среди психиатров?

Озадовский смущенно кашлянул, прикусил чубук трубки, которая давно погасла. После короткого молчания ответил:

– Видите ли, он в то время делал «мост» моей жене, ставил корневые протезы, коронки… Зубы у нее были плохие, ну и…

– Понимаю.

– С тех пор я никого к себе не приглашал.

Климов не поверил.

– Так-таки и никого?

Придвинув к себе пепельницу, Озадовский снова покрутил ее.

– Пожалуй, приходил… Семен Петрович.

– Кто такой?

– Лифтер… Помочь расставить мебель. Кстати, эти полки делал он…

– Хороший мастер, – оценил его работу Климов. Книжные тома подписных изданий стройными рядами помещались на искусно сделанных полках темного дерева.

– Заметьте, все под старину.

Климов кивнул. Замок профессорской квартиры открыли настолько тщательно подогнанным ключом, что эксперты в один голос утверждали о совершенном дубликате. И тот, кто его изготовил, имел золотые руки.

В прихожей, собираясь уходить, Климов небрежно спросил:

– А почему, когда я оглянулся, я не видел стен, да и вообще… Там было утро, солнце, все такое крупное?

– А кошка, кошка вам понравилась?

– Ужаснейшая тварь! И этот взгляд… какой-то…

– Хамский?

– Да.

– И дьявольски порочный?

– Близко к этому.

– Вы понимаете, – Озадовский коснулся его плеча, – я в это мгновение думал об одной санитарке в нашей больнице. Миловидна, добра, и не больше. Хотя на язычок остра… Так вот… Не знаю, как бы это правильней определить… Порой она бывает агрессивно-угодлива и, простите за нескромность, как-то чувственно жеманна, похотлива… Я слышал…

– Что? – насторожился Климов, хотя никакой связи санитарки с кошкой пока не улавливал.

– У нее… в некотором роде… связь со стоматологом. Наверно, это все и спроецировалось в вашем подсознании.

– В моем?

– Ну да. Я ведь индуцировал вам наваждение. А утро, солнце… Это объяснимо: я постарался вызвать лишь приятные ассоциации.

Климову сразу вспомнилось то утро, когда он решил пройтись пешком, и облегченно вздохнул. Значит, никакого у него заскока нет, а в психбольницу потянуло оттого, что Иннокентий Саввович в это мгновение представил санитарку.

– А почему все было таким крупным? Особенно цветы? – Он уже не сомневался в своей психике.

– Все дело в том, – поправил на шее сбившийся шарф Озадовский, – что когда останавливается время, детали мира укрупняются.

– Понятно…

Климову захотелось попросить хотя бы на ночь книгу Карлейля «Этика жизни», но вслух он спросил совсем иное:

– Скажите, а вы сами…

– Что?

– Корыстно чужой психикой не пользуетесь?

Хозяин дома рассмеялся.

– Ох, Юрий Васильевич! И все-то вы хотите знать, и все-то вам скажи.

– Такая работа.

– Нет. – Лицо профессора внезапно потемнело, даже посуровело. – Тут дело чести. Клятва Гиппократа: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панаксеей… всеми богами и богинями, беря их в свидетели… Чисто и непорочно проводить свою жизнь и свое искусство…»

Расстались они почти друзьями.

12

Крупную, угадываемую издали фигуру подполковника Шрамко он заметил в конце коридора, как только поднялся к себе на этаж.

Тот шел ему навстречу.

– Юрий Васильевич, зайди ко мне с Гульновым, – ответив на климовское приветствие, озабоченно сказал он и своим быстрым, деловым шагом направился дальше.

Распоряжение было отдано, и его надо было выполнить. Хотя Климов мог вообще не появляться на работе: у него отгул. Но пререкаться не стал. Служба в милиции даже словоохотливых делает молчунами.

В кабинете его ждал Гульнов. В его воспаленных бессонницей глазах играл огонек самодовольства.

Климов бросил свою тощую папку на стол и прихлопнул ее ладонью.

– И ты тут? Соскучился по нервотрепке?

Кажется, он вложил в свой голос энергии больше, чем этого требовалось, и Андрей недоуменно заморгал:

– А что такое?

– Начальство вызывает. Они, видите ли, знать не знают, что у нас с тобой отгул.

– Не может без нас жить, – сочувствующе-ироничным тоном произнес Андрей и поднялся, чтобы идти к Шрамко, в ту самую секунду, когда на столе зазвонил телефон.

Климов снял трубку, отведя потянувшуюся к ней руку Андрея в сторону, и раздраженно бросил:

– Да! Я слушаю.

Звонила Легостаева. Дрожаще-мягким горловым голосом она позволила себе узнать, «нет ли каких вестей?».

– Я себе места не нахожу…

Ах, с каким удовольствием Климов швырнул бы трубку на рычаг, но он был на службе, да и воспитание не позволяло. Он едва сдержался, чтобы не нагрубить.

– Елена Константиновна, я попрошу вас об одном одолжении: не дергайте меня по пустякам! Договорились? До свиданья.

Голос его прозвучал непреклонно-жестко и сурово. От холода собственных слов у него даже заломило в груди. Чтоб как-то полегчало, он потер ее рукой.

– Пошли.

Андрей пропустил его вперед и, нагоняя в коридоре, понимающе спросил:

– Легостаева?

– Она.

– Неугомонная женщина.

– Да уж, душу вынет.

Вместе им пришлось раскрыть уже не одно преступление, размотать не один клубок страстей-мордастей, а в каждом деле, которым занимаешься с полной отдачей сил, волей-неволей оставляешь часть своей души. Наверно, поэтому, пытаясь угадать, зачем они понадобились начальству, Климов не удержался от сарказма:

– В деспотических государствах из всех навыков больше всего ценится умение командовать людьми.

Какое-то время они шли молча, затем Андрей вздохнул, как бы подводя итог своим размышлениям, и все тем же иронично-сочувственным тоном заметил, что и республики питают слабость к этому умению.

В кабинете Шрамко они провели целый час. Сначала Климов отчитался по делам, которые «зависли», потом не без иронии рассказал о том, как они с Андреем «рыли землю» и выкопали из нее Червонца, надеясь, что пропавший сын гражданки Легостаевой нашелся, да не тут-то было: все гораздо проще и сложнее: одежда – та, а человек – другой.

– Заявление она не забрала?

– Пока лежит.

– Запрос в Министерство обороны сделал?

– Отослал.

– Ну, ладно, подождем ответ, – сказал Шрамко и покрутил в пальцах шариковую ручку. – Что у тебя еще? Помощь нужна?

Климов пожал плечами и сказал не то чтобы зло, но с явным раздражением:

– Если бы не отвлекали, было б лучше. – Принадлежа к людям, умеющим довольствоваться малым, особенно в быту, он умел отстаивать свои запросы, если они были в интересах дела. В конце концов, это его волновало и не оставляло равнодушным.

– Я тоже этого хочу, – сунул ручку в пластмассовый стакан Шрамко, и Климов, привстав со своего места, передал ему отчет.

Андрей слегка подвинулся, подпер подбородок и тут же убрал руку. Вид у него был скучный, и казалось, все мышечные усилия его лица были направлены на подавление зевоты, отчего оно искажалось судорожным подергиванием. Глаза его слипались, голова клонилась.

Климову стало жаль помощника. Сам он не испытывал желания прилечь и как всякий, кто привык, что дела растягиваются до ночи, а порой и до утра, давно научился спать урывками, чаще всего в машине, приткнувшись на заднем сиденье, изредка – на затянувшихся пустопорожних совещаниях: провалится в беспамятство минут на семь, на восемь, встрепенется и опять готов к «труду и обороне», как говорит Гульнов. На силу воли он пока не обижался.

Просмотрев переданный ему отчет, Шрамко снял очки, к которым, кажется, стал привыкать, и, прикусив одну из дужек, оперся локтями о стол.

– С профессорской квартирой прояснилось?

Гульнов с трудом подавил зевоту и посмотрел на Климова: мне говорить или вы расскажете?

– Я был у Озадовского, – ответил Климов и вкратце поведал о своем визите. Даже рассказал о фокусе, проделанном с ним психиатром.

– Иными словами, – заключил он свой рассказ, – целью ограбления явилась книга, с помощью которой можно научиться магии.

– Ну… – недовольно протянул Шрамко и усмехнулся. – Это уже совсем из области фантастики.

– Я склонен думать несколько иначе.

– Не будем терять голову. Смешно.

– Да как сказать, – возразил Климов. – Находиться под гипнозом – ощущение не из приятных. Сам попробовал.

Шрамко еще раз усмехнулся.

– Ладно. Будь по-твоему. Хотя мне кажется, это бессмыслица какая-то. Игра на публику. Не больше.

– Я тоже так сперва решил.

– И правильно!

– Да нет, – покачал головой Климов и выразил сомнение, что шутки подобного рода могут осложнить им розыск. – Боюсь, все куда серьезнее, чем мы думаем.

– Что именно?

– Да вся эта история.

– С пропажей книги?

– И с нею тоже.

Шрамко откинулся на спинку стула и недоверчиво посмотрел в его сторону.

– Ты что, Юрий Васильевич, серьезно?

Климов нехотя пожал плечами.

– Озадовский говорит, что книга уникальная до умопомрачения.

– Оно и видно, – проворчал Шрамко. – Один из лучших сыщиков уже в истерике. Не хватает, чтобы ты плюс ко всему поверил в вурдалаков и вампиров. Про них ты ничего не знаешь, а? Знакомиться не приходилось?

Уловив едкую иронию в его словах, Гульнов растерянно перевел взгляд на Климова, и тот, чтобы как-то сосредоточиться и помочь себе выразить мысли, которые теснились в его мозгу и никак не облекались в нужные слова, вперился в окно. Вот уж где нельзя плыть по течению, так это у них в отделе.

Видя его замешательство, Шрамко со стуком положил очки на стол.

– Истерика простительна для женщины тридцати лет: уходит красота и все такое, а наше дело – факты, факты, факты… которые, как и люди, любят, когда им смотрят в глаза. Вот и давай смотреть, что там у нас?

Климов потер нижнее веко.

– Отпечатков нет, замки открыты хорошо подогнанными ключами, никаких подозрительных личностей в день ограбления никто не видел, в квартиру Озадовского был вхож лифтер, мастер на все руки…

– В каком часу произошло ограбе… тьфу, ограбление?

– Скорее всего между десятью и двенадцатью дня. В половине первого из школы пришел соседский мальчонка, первоклассник, и до часу играл на лестничной площадке возле лифта, поджидал отца.

– Не доверяют малому ключи?

– Терял два раза.

– Ясно. А вторая половина дня?

– Чистое время, – включился в разговор Гульнов, – мы проверяли.

– Почему?

– Соседи на площадке три часа возились с дверью, обивали дерматином. Прежний им кто-то порезал.

– На лифтера «компромата» нет?

– Еще не проверяли.

– Так проверьте.

– Непременно, – уязвленно поддакнул Климов. – Я про этого лифтера сам узнал не так давно. Теперь займусь.

– И не забудь прощупать сослуживцев профессора, – снова взялся за очки Шрамко, – возможно, кто-нибудь из них… Раз книга редкая.

– Единственная в своем роде.

– Ну, тем более. Зачем воздушный шар Гиппократу? Профессора ограбил кто-то из своих.

Покусывая дужку очков, Шрамко пододвинул к себе телефон, но звонить не стал.

– Лифтера не забудьте.

Это можно было и не говорить. Климов с Гульновым поднялись со своих мест. Хуже всего, когда есть догадка, но нет доказательств.

13

К исходу дня они уже знали, что мастер на все руки лифтер Семен Петрович, единственный, кто часто бывал в квартире Озадовского и кто мог изготовить дубликат ключей, в молодости имел кличку Семка Фифильщик за свою редкую привязанность к работе, требующей ювелирной точности. Кличку эту он получил в колонии для несовершеннолетних, куда попал за связь с воровской шайкой. Там и расцвел его особый дар: умение из ничего сделать «конфетку». Бронзовая стружка в его руках превращалась в золотые перстни, пробка от графина – в бриллиант, а из рентгеновской пленки и лезвия бритвы он мастерил «баян» – шприц с иглой для наркоманов. О картах и говорить не приходилось, их он «клеил» между делом за какой-то час-другой, но его колоды узнавались по блестяще-золотистому обрезу, словно были отпечатаны в одной из образцовых типографий. Из чего он делал краску, никто не знал. Все это держалось в секрете, по крайней мере, в карцере, в «шизо» он никогда не сидел, как сидят иные нарушители режима. На волю вышел с семью классами образования и кличкой Фифильщик. Устроился работать на завод гравировщиком, два года числился в передовых, потом попался на подделке документов и предстал перед судом. Срок отбывал на Севере, валил сосну, а когда освободился по амнистии, стал краснодеревщиком. Третий срок он отбывал уже со своим младшим братом, Николаем Пустовойтом, которого подбил на ограбление ларька. Между второй и третьей отсидкой он успел сделать ребенка пятнадцатилетней Нюське Лотошнице, по паспорту Гарпенко Анне Наумовне, что усугубило его положение на суде. Прокурор просил наказать Семена Петровича Пустовойта не только как вора-рецидивиста, но еще и как растлителя малолетней. Правда, малолетняя была под метр восемьдесят ростом и обладала такой мощной плотью, что судебные медики в один голос признали ее вполне половозрелой. Находясь в лагере, Фифильщик узнал, что у него родилась дочь, и неожиданно для воровского мира решил «завязать». Поскольку грехов за ним никаких не было и он, как некоторые, не «ссучился», был чист перед «своими», на одной из сходок ему милостиво разрешили «отвалить». С тех пор он поменял немало специальностей и вот последние семь лет сидел в лифтерской: давал знать жестокий ревматизм. Можно было предполагать, что, выйдя на свободу, Фифильщик поспешит создать семью, оформив брак со своей юной зазнобой, которая водила дочку в сад, но что-то помешало это сделать. То ли у Анны Гарпенко к тому времени открылись глаза на отца своей дочери, то ли, наоборот, она ослепла от роковой любви к новому избраннику, трудно сказать, но в городском загсе они не были. Построив крохотный домишко на окраине, Семен Петрович Пустовойт по воскресеньям ковырялся у себя на огороде, приторговывал на рынке ягодой-малиной да изредка впадал в запои. Дочку привечал, любил, пытался выучить ее на медсестру, но та довольно рано – вся в маманю! – выскочила замуж, и об учебе больше речь не заходила. По мужу она теперь Шевкопляс. Шевкопляс Валентина Семеновна.

Климов пролистнул свой блокнот, сверился со списком сотрудников психиатрической лечебницы и, придвинув его к Гульнову, сидевшему рядом, ногтем выпрямленного мизинца отчеркнул ее фамилию:

– Читай. Шевкопляс Валентина Семеновна, работает на кафедре психиатрии санитаркой.

– С какого года? – не разобрал плохо пропечатавшуюся цифру Андрей, и Климов, присмотревшись, сказал, что это восьмерка.

– С мая тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

– Что и требовалось доказать! – обрадовался Гульнов и хватающе повел рукой, точно ловил муху. – Зацепочка будь-будь.

– Вот именно, – откинулся на спинку стула Климов. – Связи налицо.

– Еще бы! – не усидел на месте Андрей и стал расхаживать по кабинету. – Червонец связан с Витькой Пустовойтом, а Витька – через своего отца – с лифтером…

– Который ему доводится дядькой.

– А тот души не чает в дочке.

– И она просит…

– А он делает.

– И когда ключи от профессорской квартиры оказываются в ее руках…

– Прежде всего, – не дал ему договорить Климов, – надо помнить, что у нее роман со стоматологом.

– С этим красавцем Задереевым?

– Озадовский намекнул.

– И что это дает?

Гульнов остановился посередине кабинета, закинул руки за голову.

– А то, – поднялся, в свою очередь, Климов и включил верхний свет. – Наш разлюбезный кооператор, ценитель древностей и всяких там китайских безделушек, мог рассказать ей о существовании редчайшей книги. Может, даже прихвастнул своим особым знанием средневековых тайн.

– Сыграл на чисто женском любопытстве?

– Скорее всего, так.

– Тогда нам надо брать ее «за зебры», – опустил руки Андрей и добавил, что неплохо бы увидеть ее мужа.

– Интересно, кто он у нее?

– Узнаем, – кладя руку на телефонную трубку, ответил ему Климов и вздрогнул от неожиданного резкого звонка. Так и заикаться начнешь, чего доброго.

Звонила Легостаева.

– Юрий Васильевич?

– Я.

– Скорее приезжайте, – забыв поздороваться или хотя бы сказать «добрый вечер», взволнованно выпалила она в трубку. – Я очень жду.

– Куда? – без всякой охоты спросил Климов и услышал адрес:

– Артиллерийская, восемь.

– Зачем?

Адрес показался ему знакомым.

– Я отыскала сына.

Климов хмыкнул. Это уже было слишком. По всей видимости, он свалял дурака, когда дал согласие на розыск Легостаева.

– Елена Константиновна…

– Поверьте, это он! – голос был взволнованный донельзя. – Я выследила их!

– Кого? – намеренно затягивая паузу, поинтересовался Климов, чтобы его беспокойная просительница смогла почувствовать нелепость своего предположения, критически отнеслась к очередному «узнаванию».

– Да их же, их! – возбужденной скороговоркой затараторила на другом конце провода Елена Константиновна и горячечно стала божиться, что выследила сына и его дружка в бурачной кепке. – Приезжайте, я вас жду!

Она уже почти молила.

Климов представил себе болезненное возбуждение несчастной женщины и, не зная, каким образом можно убедить ее не терять голову и не пороть горячку, ровным тоном здравомыслящего человека обещал подъехать.

– Сами-то вы где находитесь?

– Здесь, на углу, из телефонной будки…

– Оставайтесь там.

Увидев ее мысленно под мелким холодным дождем возле чужого дома, где, по ее горячечному убеждению, жил объявившийся сын, Климов не без усилия подавил в себе чувство досады и кивком пригласил Андрея следовать за ним.

– Куда?

– Да к этой… сумасшедшей.

Серая густая морось позднего предзимья, сразу остудившая их лица, усилила ощущение бессмысленности предстоящей «очной ставки», и Климов, отворачиваясь от пронизывающего ветра, угрюмо проворчал, что самое мудрое – это выслушать женщину и сделать все наоборот.

Андрей посчитал излишним комментировать этот банальный, как грехопадение Адама, способ мужского самоутверждения и молча сел за руль.

Климов устроился рядом.

Фыркнув, как застоявшийся конь, их «жигуленок» сорвался с места и, прошибая светом фар сырую мглу дождя, напомнил им о том, что работают они не абы где, а в уголовном розыске, и что люди, которых необходимо постоянно подталкивать, не выдерживают сопротивления собственной инертности и находят более тихие гавани. Может быть, именно поэтому даже в моменты неудач – а у кого все протекает гладко? – раздражение и ощущение временного бессилия никогда не перерастали у Климова в желание бросить все к чертовой бабушке и податься в управдомы. Свое дело он любил и старался работать на совесть. И вместе с тем он вынужден был признать, что давно не испытывал такой раздвоенности, какая овладела им с тех пор, как он принял заявление от Легостаевой. Он вроде бы и не надеялся на маломальский результат предпринимаемого розыска и одновременно стремился помочь несчастной женщине. Нельзя сказать, что эта раздвоенность объяснялась только переутомлением, к которому он, кажется, привык… нет, тут что-то иное… но что?

Улица Артиллерийская встретила их зыбким иссякшим светом покосившегося фонаря. Около четвертого дома по четной стороне, довольно далеко от телефонной будки, они заметили фигурку Легостаевой, которая стояла у калитки под дождем, как часовой.

– Вот и возьми ее за рупь двадцать, – неприязненно заметил Климов и, оставив Андрея за рулем, вышел из машины.

– Добрый вечер, – окликнул он мокнувшую под дождем Елену Константиновну, и та, как только он к ней подошел, сразу же вцепилась в его руку.

– Они зашли сюда, а после другой вышел…

Вся она была какой-то невменяемо-тревожной и счастливой.

– Пойдемте, пойдемте скорее… Климов придержал ее за локоть.

– Погодите, Может, рано праздновать успех?

– Нет, нет! – потащила его за собой Легостаева. – Все так удачно!

– Что? – не сдвинулся с места Климов, и женщина укоризненно отпустила его руку.

– Вы мне не верите? Я выследила их.

– И как вам это удалось? – подозревая ее в болезненном самообмане, спросил он и почувствовал, что его тон опять становится официальным.

Легостаева пугливо оглянулась и сбивчиво поведала о том, что она все эти дни следила за тем парнем, что работает на кладбище, в бурачной кепке, а сегодня вечером, когда уже стало темнеть, увидела его и сына вместе. И ее сын живет вот в этом доме, номер восемь.

Дом Валентины Шевкопляс, вспомнил показания Червонца Климов, и его подозрения насчет самообмана Легостаевой не то чтобы рассеялись, но отошли куда-то в глубину сознания.

– Ну что ж, пойдемте.

Хотелось надеяться, что все услышанное – правда и на этот раз они не попадут впросак.

Дверь им открыла высокая дородная блондинка в ярком шелковом халате. Глянув на предъявленное ей удостоверение, она отвела глаза и уперлась рукой в стену.

– А собственно… по какому праву?

Узнав о цели столь неожиданного и, надо сказать, неприятного для нее визита, она уже было повернулась к ним спиной, но, словно испугавшись какой-то тайной мысли, снова посмотрела на Климова упрямо-твердо, с непонятной настырностью.

– Час от часу не легче.

– Вы уж извините, – подала свой голос Легостаева, но блондинка упрекающим тоном стала их отчитывать.

– А мы не принимаем. Врываетесь без приглашения…

С тех пор, как Климов стал работать в милиции, подобные упреки слышать приходилось часто, и он привычно попросил прощения.

– Я ненадолго, только познакомлюсь с вашим мужем.

Поскольку смотрел он не менее твердо и просил лично от себя, а значит, и от уголовного розыска, Шевкопляс с деланной небрежностью запахнула на груди халат и, отстранившись, пропустила незваных гостей в прихожую.

Легостаева излишне тщательно принялась вытирать туфли об половичок. Она явно смешалась под взглядом хозяйки.

Раздеться им не предложили.