Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №5"

Автор книги: Олег Азарьев

Соавторы: Юрий Соломонов,Валерий Бохов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Только когда зад снова расползся по нагретому сиденью, до головы дошло, как она сплоховала. Ведь это мог быть он – шанс, долгожданный, великий, тот са…

* * *

«…мый кайф теперь: женский общим сделали. Из-за этой трубы теперь, наверное, месяц на первый ходить».

Долговязый еще держится за ручку закрытой двери, но уже бессильно и обреченно – проходивший мимо коллега, лица которого я даже не разглядел, с легким смешком изуродовал все планы. Сделал их далеко идущими в буквальном смысле: нам теперь тащиться на этаж ниже. Спускаясь, я бегло оглядываю лестничные клетки, коридоры… Нет, тут никаких шансов! Все кишит озабоченным людом.

Дамская комната, хоть и лежа в разрухе, твердит: женщины в этом ведомстве – существа высшего порядка. С пола содрана вся старая плитка, а по углам стоят аккуратные стопки новой – розоватого мрамора. Свежеустановленные унитазы поблескивают по кабинкам обернутыми в целлофан рычажками. Правда, дверцы этих кабинок уже еле держатся, из двух раковин на стене висит лишь одна, подоконник сорван, решетка отвинчена от окна и стоит у стенки, под потолком болтается голая ламп… решетка отвинчена от окна!!! Отвинчена!!! Сердце мгновенно перемещается в горло и начинает колотиться там. Оборачиваюсь. Долговязый так и не зашел следом, оставшись дежурить у двери. Пять нерешительных, хрустких шагов к окну. Внутренние створки раскрыты, на месте болтов зияют черные дыры. За окном – забор из бетонных блоков, мощный, но не слишком высокий. В общем, смогу. Обязан смочь! Шпингалет поддается, но неимоверно скрипит. Я все время оглядываюсь. Но долговязый либо глух, либо занят своими мыслями, либо с кем-то болтает. А может, все разом. Рывок, дребезжание стекла – и одним движением я взлетаю на подоконник. Нос еще не успевает вместить в себя запахи ночной улицы, как я уже повисаю на заборе. И откуда в мышцах вдруг взялось столько мощи! Переваливаясь на другую сторону, слышу сзади чей-то крик. Но он не пугает.

Только придает энергии. А дальше – дальше лишь сырой воздух в лицо!..

– Федя? – Голос Лены в трубке звучит не просто взволнованно. Он – воплощение ужаса.

– Д-да, – нерешительно отвечаю я.

– Где ты? Тебя ведь ищут.

– Лен… Он не объявлялся? Ты ничего не. знаешь?

– Господи, да если б знала! – Она едва не заходится в рыданиях. – Я думала тебе хоть что-то известно! Нас почти каждый день мучают. Извели совсем своими допросами!

– Да я сам ничего не понимаю…

– Федь, скажи, что там случилось? Ты там был? Нам никто ничего не говорит. Но я знаю, знаю, что было это тело! А Вадюша…

Трубка разразилась рыданиями.

– Лен, все образуется. Все хорошо будет…

– Феденька, найди его, найди, пожалуйста. Не ради меня даже. Ради…

Я отключился. Не знает ни йоты. Да и телефон ее наверняка слушают. Так что в моем агрегате теперь тоже нет про…

* * *

«…ку от таких мест, как я понял, – ноль. Зато смешно. Представляете, мы весь вечер убили в том клубе. Мычание какое-то – вроде как духовная музыка! Мы – на подушках, а кругом – патлатые и небритые человеки. Отвары разливали с просветленными лицами – а-юр-ве-ди-че-ски-е! И вокруг все тоже просветленно старались выглядеть. Некоторые даже головой крутили. По мобильному – не моги! Поржать – не моги! Нарушишь чужое кармическое пространство! И вот, только тикнуло одиннадцать и клиенты ушли, эти просветленные – как давай гоготать и глумиться! «Свалили! Восточные техники закончены! Наливай!» Не заметили нас просто – там же мрак кромешный, только китайские фонарики кое-где. А мы ведь несколько тысяч отдали за всю эту медитацию-релаксацию! Я, может, и правда надеялся просветлиться! Не, не денег жалко! Просто потрясаешься иногда тому, какие все…»

Он засмеялся, не закончив. По-доброму, без низких саркастических ноток. Валентиныч вообще был в последние дни непривычно весел и беззаботен. Пригласил меня на дачу – снова просто так, без всяких просьб и жалоб. Собрал друзей, пили чай на террасе, слушали истории, бродили по саду. Я окольными путями вызнавал у других, что с ним: может, в партии продвинулся или здание под фонд выбил… Но все лишь губы выгибали: он же вроде всегда такой.

И только когда я стал все чаще и чаще встречать его у себя в районе – гуляющим пешком у Театра Армии, – меня осенило. У него же там мастерская! Неужели?.. Не верилось, не мыслилось!

– Что? – спросил как-то Валентиныч. – Староват, думаешь, я уже для любви-то?

И вдруг подпрыгнул на полметра. А когда приземлился, добавил:

– Вот так оно бывает иногда. Ате рисунки…

– Твои, которые не твои?

– Мои, Теодор, мои! – Его голос звучал спокойно и весело. – Ты прав был: наверное, я просто подзабыл какие-то вещи. Но главное не это. Главное, что с них все начинается. Они мне показали, каким я могу быть. Нет! Каким я буду!

Меня тоже почти подбросило вверх. Не только потому, что ко всем нам снова возвращался тот прежний он – уверенный и радостный. У меня теперь тоже могло кое-что получиться. Вернее, у нас. У нас с Лысым.

Я так и звал его иногда – и он ничуть не обижался. Волнения оказались напрасными: мой новый знакомец объявился скоро.

Уже через день девчонки из регистратуры, подавляя смешки, сообщили мне, что кто-то все утро названивал и спрашивал «терапевта Федора». Им показалось, я тоже прихохатываю, но это я трясся от волнения. Когда в кабинете наконец раздался звонок, я едва не уронил телефон. По счастью, пациентов не было. Трубка коротко сказала: «Это я. Извини, что сбежал. Не привык ни с кем так долго общаться». Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не завопить от радости.

Ну, а дальше – понеслось! Он то звонил каждый день и назначал встречи на пустынных обочинах трасс, то обрушивался внезапно, без всяких звонков, – и все оправдывался, все объяснял то, что и так было очевидно: если молчание золото, то разговор с живым существом – платина в бриллиантовой россыпи. Меня тоже тянуло к нему. Даже головная боль, которая почему-то в его присутствии мучила чаще, не казалась препятствием. Как любая загадка, он влек магнетически, безо всякой рациональной причины. Я прекрасно сознавал, что, возможно, никогда не смогу о нем рассказать – ни Валентинычу, ни кому-либо другому! Но это ничего не меняло. К тому же я был в восторженном изумлении от его познаний – великих безо всякой гиперболы. Создавалось впечатление, что его собственная память не имела дна: даты, люди, события, мифы и загадки – в ее недрах умещалось все. А его квартирка в Озерном была переполнена холстами. В основном они без рам лежали на шкафах – и Лысый сперва никак не желал их показывать. Только после унизительных моих упрашиваний достал некоторые – ранние, как он говорил, – работы. Это было точно не похоже на стиль Валентиныча. У того все выходило эпически подробно. Если дерево – то с каждой прожилкой на листике, если человек – то с лицом почти фотографической детальности… Здесь же властвовали оборванные линии. Природа писалась крупными мазками, лица прорисовывались не полностью, а так, что в глаза бросалась только одна черта. Или выражение. В общем, все больше угадывалось, чем виделось. Ты был не наблюдателем – соавтором… И чем дольше эти работы меня гипнотизировали, тем навязчивей было мое желание вникнуть в тайну их творца. Разумеется, надо было подождать со своим предложением – месяц, два, может, и больше. Но раз уж мы так здорово ладили… Я сказал. А он вдруг:

– Ох, не знаю, не знаю! Страшно. Как вспомню того профессора…

– Я никаких профессоров к тебе на пушечный выстрел не подпущу! По крайней мере, пока сам во всем не разберусь.

– В твою клинику придется ездить?

– Обещаю: только по крайней необходимости. Ажить… Хочешь, жить у меня будешь?

Его глаза на миг, казалось, вспыхнули радостью, но он тут же их опустил.

– Я не могу оставить работу.

– А что тебе мешает делать ее у меня? Квартира не маленькая, жены уже нет. Или еще нет.

– Да я ведь привык. Боязно как-то.

– Так перепривыкать не придется! Целую комнату – тебе под мастерскую! Главное, кисти в раковине не мой! Или у тебя есть еще требования?

И тут я увидел, чем на самом деле светятся его глаза. Из них искрами била хитреца.

– Вообще-то… Вообще-то, есть, – загадочно улыбнулся Лысый.

Он нерешительно огляделся по сторонам, как будто кто-то мог подслушивать нас в его машине, стоявшей в полпервого ночи на дороге между лесом и заброшенной стройкой на окраине Озерного.

– Я хочу написать картину вместе с ним.

Пауза расползлась почти на минуту.

– Это… как? – Я изо всех сил напрягал фантазию, но идея была явно за ее пределами.

– Как, как? Ясное дело, с твоей помощью! Он набрасывает – ты фоткаешь. Он добавляет слой – ты фоткаешь. А я по фото свою вещицу пишу…

– Да как ты себе это представляешь?! Он в свою мастерскую не то что меня – родных не допускает! Да и не пишет он давно…

– Ну прорвись как-нибудь! Попроси нарисовать что-нибудь для тебя. В конце концов, – он пристально на меня посмотрел, – эти исследования нужны тебе! Меня они вряд ли спасут.

– Да! Да! Да! Они мне нужны! Сто, тысячу раз нужны, и я это признаю. Но тебе-то на кой черт эта картина сдалась?!

Он вдруг посерьезнел так, будто фотографировался на паспорт.

– А вот сдалась, знаешь ли. Что я видел в своем замкнутом пространстве? Что? Мольберт и монитор? Ни мира, ни женщины, ни семьи! Может у меня быть одна воплощенная мечта? Не вернисаж и не слава – так хоть какой-то обрывок реальности!

Почти плакал.

– Нравится мне, как он пишет. Он – как отдушина. Как линия горизонта – пока ее видно из окна, все кажется не таким безысходным. Не хочешь ему про меня говорить – так помоги хоть с этой малостью. И делай со мной что хочешь.

Сперва я, конечно, пригорюнился. Шутка ли – заставить летать птицу, которая давно только бегает да копается в листве! И тут Валентиныч сообщает о своем перерождении. Мир снова становился цветным. Засверкать в лучах солнца ему мешал пустяк: надо было как-то проникнуть в святая святых. Я принялся постоянно прогуливаться у театра, карауля Северцева. Стал задавать ему наводящие вопросы и выстраивать намеки – вначале полупрозрачные и сложносочиненные, а потом прямые и грубоватые. Впустую: Валентиныч легкой, почти невесомой рукою едва касался моего плеча и произносил что-то вроде: «Ну зачем наблюдать процесс, когда скоро увидишь итог? К тебе пациенты тоже ведь не ради процесса ходят». Или: «Вот когда выставку сделаю – а я сделаю, так и знай! – первым тебя приглашу!» Просить изобразить что-то мне в подарок тоже было бы глупостью. Он бы изобразил, наверное, – только все равно не приобщая к секретам.

Но, как это часто случается с подобными историями, помог божественный «вдруг». Он привел меня на дачу к Валентинычу, где пахло свежепожаренным шашлыком. Он увлек самого Валентиныча беседой с малоизвестным, но невероятно болтливым театральным художником, брызгавшим слюной вперемешку с лестью и подобострастием. Он оторвал от меня телефонным звонком жену хозяина соседнего коттеджа, которая полчаса сбивчиво описывала предьязвенные симптомы. Наконец, он временно высвободил дом из-под суетливой опеки вездесущей Надежды Ивановны: старуха зачем-то поплелась в сельпо. И вот я снова шляюсь по этим полупустым покоям, заглядывая и туда, куда можно, и туда, куда, в общем-то, не совсем можно, ну да ничего страшного, и туда, куда нельзя ни под каким видом. Коридор, по стенам – рамы с едва различимыми натюрмортами и пейзажами, гостевая спальня, еще одна, бывшая детская, а ныне просто заваленная старыми игрушками комната неопределенного назначения, спальня хозяина с той же бумажной горой, еще одна гостевая… В последней комнате было расшторено окно, а на его фоне чернело нечто большое и угловатое. На миг мне даже стало страшно: показалось, будто нечто – живое и, как в малобюджетном «хорроре», вот-вот двинется на меня. Это был накрытый мольберт. Я почти подлетел к нему. Хотя, даже не поднимая простыню, можно было догадаться, что на полотне: слишком уж пасторальные дали открывались из окна. И поле тебе – уже прибранное, с желтой соломой, и лес вдалеке… Только бы он еще не закончил! Но он, как оказалось, едва начал. На карандашном наброске лишь кое-где виднелись первые мазки. Даже об ушедшей жене я не жалел так, как жалел в эту минуту об оставленном дома фотоаппарате. С собой был лишь телефон с его смехотворным объективом. Нуда вдруг что получится!

– Н-да, качество, конечно оставляет желать… Посмотрим, что можно сделать, – сморщившись, как при виде падали, мой толстяк водил стрелкой мыши по экрану компьютера. – Неужели ничего получше телефона не было?

– Если б было!..

– Ну, линии вроде как различимы.

– Значит, все?!

– Что – все?

– Моя миссия исполнена, и ты приступаешь?

– Какое исполнена?! Где исполнена?! А цвет? Откуда я знаю, как он смешает краски? Откуда мне знать, как он вообще будет работать – «алла-прима» или…

– Алла кто?..

– Никто! Ты хотя бы вид из этого окна снял?

– A-а, черт!

– Вот тебе и «а-а»! Думаешь, все так просто? Это начало! А завершать он может вечно! Веч-но!

Я опустил взгляд. Нашкодивший второклашка перед завучем.

– Ладно. Будем надеяться, что страстью к переписыванию он не болеет. К тому же есть еще я! – с театральной горделивостью Лысый постучал себя кулаком по груди. – На первое время материала хватит, но два-три раза тебе все равно придется еще снять все это дело. В прогрессе, так сказать. И будь добр, аппарат в другой раз прихвати посолиднее!

– А…

– Не бойся. Помню! Можешь приступать хоть сейчас. Кровь пускать будешь?

– Зачем сразу кровь? Сперва заведем анамнез! Это не больно. Думаю, сумеешь выдер…

* * *

…жать такой ледяной ветер мне не под силу. И нечего надеяться, что привыкну! Поначалу, во всей этой беготне-мешанине, не заметил. А теперь вот отдышался, огляделся – и почувствовал: ни куртки на мне, ни шапки. Все там осталось. И зябко, и тревожно, и улицы-переулки вокруг сплошь странные. Так всегда ночью в центре: Садовое вроде где-то совсем рядом шумит, но каждый поворот выводит к новой загадке. Куда дальше, где метро – не сообразить. А ведь соображать надо, причем быстрее! На квартиру, конечно, уже нельзя, в мастерскую – тоже. Пасут, пасут, везде пасут. И на электричку, ясно, уже не сесть. Но все равно нужно туда, во что бы то ни стало! Ох, счастье, что кошелек в брюках! Съежившись старой бабой, я ковыляю в ближайший двор, из него – в другой, затем выхожу на какую-то улицу и просто поднимаю руку перед проносящимися фарами.

– Э-э, камандыр, далэко!

– А я штуку дам!

– Штуку… садыс!

С такой, как у него, печкой, конечно, веселее живется. Пригревшись, я даже начинаю поклевывать носом – будто все тревоги и печали остались там, в безвестном переулке. Веселый – то ли от природы, то ли от тысячи рублей, – водила еще какое-то время произносит речи, сперва в мой адрес, а потом просто себе под нос, но до меня так и не доходит ни единого слова. И вот уже эти слова, шум за окном и шипение приемника сливаются в сплошной гул, мягко, как разогретое масло, затекающий в уши… А потом вдруг слабое, но все более настойчивое похлопывание по плечу.

– Здэс, здэс… Гдэ здэс?

Подпрыгиваю в кресле: домчали. Даже лишнего проехали: у почты стоим. А я хотел на окраине, чтобы без лишних глаз… Но, может, оно и к лучшему. Не так продрогну, пока добегу. Вот она – все та же, до дурноты знакомая россыпь серых домишек! Вот она – все та же грязная, в выбоинах, дорога! И вот он – я, новый, старый, не думавший уже вернуться сюда, но снова скачущий по этой грязи! Дверь подъезда, как водится, на соплях, а угрюмое нутро пахнет куревом и мочой. До клетки второго этажа ведет память. А дальше на лестницу начинает выплескиваться свет – вместе с остатками чужого разговора, гремящего где-то на верхних пролетах: «Нуда!.. А она?.. Ага-ага, дала!.. Во-во, прикинь?.. Ха-а-а!.. «Локомотив», мля!..»

Квартира – на прежнем месте. Та, что рядом, – тоже. На полусогнутых, чтоб не было видно в соседский глазок, крадусь к двери. Стараюсь как можно тише вставить ключ. Только пульс, кажется, все равно слышат все этажи. И вот уже нужно нажать на ручку, но я все медлю и медлю: а вдруг?.. Сзади слышатся шаги, и я, резко распахнув дверь, ныряю в неизвест…

* * *

…ность опьяняла. Ту радость сопричастности тайне, что подарил Лысый, я не испытывал никогда прежде. Даже в далеком детстве, когда наловил полный пакет лягушек и шел с друганом их мучить. Хотя мучить этого человека было никак не позволительно. Он страдал даже от элементарных процедур: во время забора крови и вовсе побелел, как свежевылепленный снеговик, трясясь при этом всем, чем можно трястись. Впрочем, и кровь, и лимфа, и моча, и кожные покровы, и героические отряды последних волос на его голове, – все, на первый взгляд, было в норме.

Через вторых-третьих знакомых я нашел микробиологов, и они долго разглядывали клетки Лысого на своей высокоточной электронике. Ничего не разглядели.

– Что, трудный пациент?

– Нет. Интересный.

– Тогда жди, пока помрет. При жизни ничего не скажешь наверняка.

«Амбулаторка» быстро закончилась, ничего не дав и не решив. Настал час тащить пациента к нам. Я намеренно дождался той ночи, когда на вахте был Сёма – дядька столь же добрый, сколь и спившийся. Он безропотно отдал мне ключи, и Лысый попал в нужный кабинет незаметнее, чем бациллы или радиация. И вот я уже натягиваю марсианский шлем энцефалографа на его такой подходящий для этого шлема череп.

– Сейчас расслабься.

– Уже.

– Нет, не уже. Слышу ведь, как дышишь.

– По лестнице долго топали. И страшно тут.

– А ты не бойся. Здесь нет никого. И дверь я запер. Расслабься-расслабься. Уж это-то точно не больно совсем.

Я нажал на выключатель. Темный экран монитора мгновенно начал штриховаться желтым: это бесновались бета-волны.

– Да расслабься же, говорю!

Он полулежал в кресле, прикрыв глаза. Губы едва шевельнулись:

– Я вполне себе расслаблен. Того и гляди усну.

Но датчики настаивали: там, в черепной коробке, не один мозг, а, наверное, шесть с половиной. И все так напряжены, будто ведут войну с Вселенной и друг с другом заодно.

– А ну-ка открой глаза!

– Открыл.

– Ты…

Меня прервал щелчок. Монитор погас. Я бросился жать на клавиши, дергать провода, шевелил вилку в розетке, поправлял датчики на его голове. Затем вообще натянул шлем на свою. Прибор не оживал.

– Что-то не так? – спросил он с подчеркнутой отстраненностью, почти иронично.

– Пустяки. Просто кажется, я только что попал на сорок косарей.

– Да ну?!

Я старательно замел следы нашего присутствия в кабинете и стал надеяться на то, что все останется незамеченным. Шутка ли: доэкспериментировался до того, что прикончил дорогую аппаратуру. Но кроме страха, вверх-вниз водившего холодным пальцем по ребрам, в организме зародилось еще одно чувство – вернее, предчувствие. Стало казаться, что в слепых блужданиях я наконец на что-то наступил.

Пришлось долго бороться с собой, но за два дня я удушил-таки жабу. Ведь все оформлялось как благое дело. Заказываю такой же энцефалограф, пользую его как, хочу, а потом отношу в клинику. Чтобы казаться себе еще лучше, можно даже признаться в былом грешке, хотя, как выяснилось, никто и так ничего не заподозрил. Но вначале все – на себе! Четыре раза надевал шлем. Работает. Работает. Работает. Работает. Прибор, разумеется, – с головой моей все было не так однозначно.

Лысый вновь позволил прилепить ему датчики. Ну, с Богом!

– Только помни: не напрягайся! Отдыхай!

Раз, два – щелк! И вот они снова здесь – эти волны. Опять штормовые: так и швыряет курсоры вверх-вниз. Но теперь я даже не успел крикнуть лысому, чтобы он расслабился. Снова щелчок – и экран тухнет. А у меня темнеет в глазах от ярости. Я даже не стал проверять, можно ли оживить прибор – как есть схватил его и сбросил со стола. Датчики не сразу соскочили с головы Лысого, и ее рвануло вбок.

– Э, э! Ты чего, доктор?! Не надо калеку докалечивать, – произнес он с беззлобной улыбкой.

Взбешенный и разоренный, я заперся у себя. Трещал череп. И тошнило. Но не от резких запахов, теперь постоянно доносившихся из комнаты-мастерской. Тошнило от идеи. Она, как вылупляющийся уродливый страусенок, уже пробила скорлупу и теперь выползала на простор семи ветров. Кому-то прозрение достается за так, а кому-то надо подарить собственным сомнениям десятки тысяч рублей, сотни километров и бесконечное множество изгрызенных ручек. Я выкачивал кровь из этого беззащитного человека, шарил тщательно вымытыми руками в неизвестности – и все ради того, чтобы понять: я – врач, а не физик, и начинать вообще надо было не там.

Через несколько дней я подошел к Лысому уже с другим прибором. Тоже не дешевым, но в этот раз – мне верилось! – траты были оправданны. Антеннка в трех сантиметрах от объекта. Палец – на большой кнопке в центре маленькой коробочки. В мгновения запредельной опасности или запредельного же волнения и тело, и сознание почти всегда потрясают своими возможностями. Сколько людей уже признавались в том, что успевали прокрутить в голове всю жизнь, падая с прогнивших мостков в холодную реку! А сколько их, вытаращив глаза, рассказывали: мол, видел, своими глазам видел, как сминается железо, когда машина врезалась в столб! Не мог видеть, и знаю, что не мог, а видел, видел – гадом буду! И я тоже видел: стрелка дрогнула. И вместе с нею – я. Стрельнуло: знаю!

По таблице, разметавшейся во всю длину инструкционной простыни, сверил цифры.

– Хм! Электропила, микроволновая печь, принтер офисный… Приличные доли!

– Что это? Что? – заволновался Лысый. – Что за доли? И для чего эта штука?

– «Спокойно, товарищ, спокойно!» – я пел во весь голос. – Потом расскажу. Но очки свои уже сейчас можешь выкинуть: они тебе никак не помогают, только привлекают лишнее внимание. Шапка и куртка – тоже так себе защита, если они, конечно, не из никеля. Ты, помнится, говорил, что приятельствовал с телевизором. Часто включал?

– Да не особо. У нас старый был, работал плохо. С маминой зарплатой, сам понимаешь…

– Ну да. Мобильником ты, надо полагать, тоже не пользуешься?

– Нет, конечно. На что он мне? Да и покупать сложно: паспорт нужен, с продавцами долго общаться…

– Я так и думал! – И я поднес к нему свою «трубку». Которая тут же сообщила о сбое связи. – И голова моя, кажется, тоже от тебя «фонит».

Конечно, я поковырял его еще немного: где-то поколол, где-то поскреб… Но уже по инерции: мысли занимало другое. Отнес свои предположения к одному спецу.

– А может так быть?

Он рассмеялся, потом вздохнул, потом почесал ухо.

– Биоэлектрет с таким сильным и долгоживущим полем? Нет, ну, всякое может быть во Вселенной, но…

Вслед за «но» на меня с цепями и кастетами бросились его здравомыслие, научный скепсис и богатейший опыт. А я даже не стал ввязываться в драку – просто ничего не услышал. Ведь может быть всякое, а значит, и такое! И пусть все мои знания, аппараты и препараты – не больше, чем огарок свечи в огромном темном замке. Зато я знаю, какой чулан освещать…

– Слышал про опыты с гиппокампом крыс?

Лысый оторвался от холста. За его спиной уже всевластно простиралось поле родной Валентинычу Капитоновки, а лес вдалеке поигрывал оттенками желтого. Лысый не мог знать, что за этими прощающимися с теплом деревьями лежит дорога – та самая, по которой я уже трижды мотался к мастеру. Чтобы сделать качественные снимки, нужны были веские, сложносочиненные поводы, ибо мастер утопал в неотложности. Он поспешал: уже призывно белели пустые стены двух залов, снятых в самом центре Москвы, уже типография метала буклеты и пригласительные, уже укладывалось в ящики дорогое шампанское, а по даче прохаживалось все больше знакомых искусствоведов, критиков и журналистов. «Хорошие все-таки у него были учителя!» – сказал как-то один из них, разглядывая картины. Возможно, это был просто разговор с вечностью, но я оказался рядом – и откликнулся: «Он же всегда говорил, что нигде особо не учился». Искусствовед-журналист-критик снисходительно улыбнулся и шепнул: «Многие нигде не учились. И писатели тоже любят так говорить. Доктор филологии, всю жизнь занимался готическим романом, а как сам взялся за перо – заявил, что самоучка. На заводе молотом машет. В рабочем поселке живет. А по ночам – исключительно для себя! – пишет интеллектуальную прозу. Или такие вот натюрморты. Оно все так лучше продается». Я улыбнулся в ответ, но, скорее, на автомате: в моих кругах дипломы не сжигали, а вешали на видное место…

– Каким гиппокампом? Опять загадки? Я уже перестаю понимать твою речь.

– Крысе вскрывают череп, а жизнь мозга поддерживают в растворе солей. При этом в мозг вводят электроды, которые посылают импульсы. За счет этого усиливаются связи между определенными нейронами – ну, нервными клетками…

Лысый внезапно метнулся в угол комнаты.

– Ты чего?!! Ты… Ты со мной такое хочешь?! Ну уж нет! Всему есть предел! Меня и так достали твои эксперименты.

Я рассмеялся:

– Это ты чего?! Кто ж будет тебе череп раскалывать?! Тем более что ты сам это делаешь…

– Я? – Он нервно почесал щеку, оставив на ней бурый след краски.

– Да, ты! Прибор, которым я водил вокруг тебя, называется анализатор электромагнитных полей. Я про него не ахти как много знаю, но он мне твердо сказал, что ты в некотором роде излучатель…

– Кто?

– Излучатель. Про поля, надеюсь, слышал? Линии электропередач, компьютеры, сотовые… Вот, если верить этому самому анализатору, такое поле есть и вокруг тебя. Причем не самое слабосильное. И оно действует на…

– Всех вокруг. Интересно, как поле может заставить человека думать так, а не иначе.

– Дай договорить! Во-первых, не думать, а вспоминать! А во-вторых, поле вообще много чего может! Может менять любые физиологические функции. Давление, пульс, слух, зрение. Может ослаблять внимание, вгонять в депрессию… Даже кожную болезнь вызывает – ты знал? Все зависит от того, какое оно и на что действует. По крайней мере, биоэлектрическая активность мозга от него может меняться – а значит, не так, как обычно, работают и память, и внимание, и психика. Это все – то, что мне известно сейчас, когда я погрузился в тему и начитался всякой всячины. А теперь – то, что я допускаю. Даже назвал бы это предварительным диагнозом, если это касалось бы моей области знаний. Но это касается той области, где не то что я – великие ученые умы еще ничего не решили…

– Ну говори уже, давай свой предварительный! – Лысый бросил кисть и яростно тер руки ветошью.

– Так вот. Я думаю, что твое поле хоть и слабосильное, но все же на близком расстоянии способно воздействовать на мозги окружающих – как электроды на крысу. В результате в этих мозгах возбуждаются нейроны, отвечающие за вторичную память. И вынимают из этой памяти… то, что из нее вынимается. То, что было записано на «жестком диске».

– А что – за то или иное воспоминание отвечают отдельные клетки?

Он даже сбил мне дыхание. Воткнул, понимаешь, свою мыслишку прямо между моими!

– Нашел… Нашел что спросить. Уфф!.. Я ведь не невролог! Хотя тут и невролог вряд ли что достоверное тебе скажет. Не договорились еще на этот счет. Одни считают, что информация действительно хранится в отдельных нейронах, другие – что она – в электромагнитном поле, которое производит мозг. Третьи…

– Понятно. – Лысый опустился на диван, как приговоренный к пожизненному опускается на скамью подсудимых. – И сделать, конечно же, ничего нельзя?

– Ну… Ну… Тут надо подумать. Ведь мы знаем теперь, где искать!

Он смотрел в пол, все так же теребя ветошь.

– А ведь мне уже тридцать семь.

– Но…

– Слушай, давно хотел тебя спросить! А как это – с женщиной? Когда по-настоящему…

Я пожал плечами, старательно – наверное, слишком старательно – изображая равнодушие.

– Да ничего особенного. Ну, почти так же, как и сам с собой. По крайней мере, нам, докторам, все одно.

– Неправда. Я видел. В интернете, в этих фильмах – там все по-другому.

– Да там актеры! У них понарошку…

– Понарошку?! – Он исподлобья посмотрел мне в глаза. – Это моя жизнь понарошку!

Я почувствовал себя освистанным клоуном. И почему я ждал, что он будет ликовать от моего открытия? Типичное заблуждение врачей – да и многих других ученых, наверное. У нас был в клинике такой случай. Рентгенолог обнаружил в носовой пазухе пациентки личинку – дрянь какую-то кампучийскую, которую она привезла с экзотического курорта. Выскочил из кабинета радостный, как будто ему «Нобелевку» дали. «Смотрите, говорит, – как хорошо она у нас получилась!» А тетка – в обморок…

– Ладно! – вдруг воскликнул Лысый. – Когда там у него вернисаж-то?

– Да уже вот-вот! – я был рад перемене темы. – Двадцать третьего, что ли… Сейчас посмотрю!

– Да я не об этом. Та работа, из спальни, выставляется?

– Не знаю. Но, судя по тому, что он торопится…

– Вот и отлично! Тогда к тебе просьба! Договорились – выполняй!

– О чем договорились-то?

– Все о том же! О картине, которую с ним напишу!

– А ты разве не написал? Это вот что такое?

– Остался последний штришок!

И изобразив штришок рукой, Лысый метнул ветошь на ст…

* * *

…ол, кресла, полки, кровать, окно, темное небо в окне, духота и легкий запах соседского курева в туалете. Все точно так, как помнил. Параноидально точно. Стало быть, никто про это место не знает – по крайней мере, пока. Здесь будет форпост. Землянка. Здесь буду жда… Я проваливаюсь, не успев даже произнести про себя это столь короткое по форме и столь длинное по сути слово. И не могу выбраться из ямы до следующего обеда. Впрочем, «обеда» – сильно сказано: последний таракан тут повесился два месяца назад. На пути из магазина впервые смотрю туда.

И сразу – шальное: а ну как сунусь? Отгоняю: рано пока. Но идея – репей. «А вдруг сразу все узнаешь? Или, может, ты просто боишься узнать?» Держусь еще сутки. Потом не выдерживаю. А там – эх, кто бы осмелился сомневаться! – тот же злой домофон. И нем, и глух закрытый подъезд. Час, а может, и больше, шатаюсь около него, время от времени покалывая себя сомнением: а тот ли теперь это дом? Наконец дверь открывает девочка лет десяти. Она не то удивленно, не то испуганно смотрит на меня своими черными глазами – огромными из-за толстенных линз очков, а потом соскакивает с крыльца и исчезает за углом. Ручка двери – в моих торопливых руках.

Чем ближе заветный этаж, тем выше обороты сердечного двигателя. Вот и дверь – железная, незнакомая. А за нею женщина – как вторая такая же дверь. «Кого вам?» И вот тут-то нападает настоящее замешательство: я толком и не подготовил вступительную речь! За спиною у женщины показываются два мужика – огромные и тоже совершенно мне неизвестные. «Простите. Кажется, ошибся». И, в обратном порядке отсчитывая ступеньки, костерю себя: ну почему, почему ничего не обдумал заранее?! ДЭЗ, райсобес, страховой агент, новый сосед – да кто угодно! Главное – войти! Но вместе со свежим воздухом, очистившим ноздри от подъездной вони, в голову влетели мысли потрезвее: а зачем, собственно, туда так нужно было входить? Даже если там – ОН, что тогда? Быка за рога при всем честном народе? Ты нелеп! Едва-едва улизнул от этих морд – и ну снова суетиться! Замри хоть на время!