Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №5"

Автор книги: Олег Азарьев

Соавторы: Юрий Соломонов,Валерий Бохов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

ИСКАТЕЛЬ 2013
Выпуск № 5

Юрий Соломонов
ТРИГГЕР

«И обложу вас жилами,

и выращу на вас плоть, и покрою

вас кожею, и введу в вас дух, и оживете,

и узнаете, что Я Господь».

Иезекииль, 37:6

Ботинки. Невообразимо огромные, циклопьи. Никак не по телу, контуры которого едва-едва проступают под черным куском брезента. Впрочем, тело теперь – условность чистая: машина долго горела. Я смотрю на них – и никак не верится, что эти ботинки, изведав вместе с хозяином ад, остались почти невредимы.

– Не надо туда заглядывать, – твердо наставляет капитан.

Я и не собирался. К тому же это бессмысленно: его теперь, наверное, и экстрасенсам не опознать.

– Ну-ка, повернитесь еще раз, – врач слепит фонариком. Отвел луч – и небо вокруг покрывается сине-зелеными пятнами. – Голова не болит?

Пожарные уехали, а гаишники с желтыми рулетками апатично прохаживаются вокруг груды смятого и почерневшего железа. Так изнемогший от шопинга муж таскается с пакетами за женой по очередному торговому центру. Дорога пуста и тиха, и я отчетливо слышу все разговоры. «Что завтра-то делаете?» – «Да вот, хотели к Светкиным родакам на денек, только у них там скандалешник – чума! Дерево на соседский участок упало и теплицу разгрохало. Теперь разбираются: соседи хотят до фига, Светкины не хотят ни фига…» Тело обуяла тряска – его клетки, все до последней, захвачены в плен неизвестным врагом и трепещут в ожидании зверской расправы. «Н-да, это точно надолго! Слышь, «жмура» заснять бы, пока не увезли!» – «Для твоей домашней коллекции, что ли?» В голове звенит, как от поцелуя в ухо. «Какой еще коллекции? Вдруг это тот, который из «бэхи»? Потом на телевидение толкнуть можно будет». – «Без тебя найдется кому толкнуть. Пол-Москвы уже, наверное, знает». Черный каркас фургона еще дымится. «Может, знает, а может, и не знает! Интересно вообще, что тут было…» Подойти бы к этому обуглившемуся куску металла и прижаться покрепче! Так в омертвелом зимнем парке мечтаешь породниться с бумажным стаканчиком, полным жидковатого чая. «А мне неинтересно. Я спать хочу».

– И чего он тут забыл в шесть утра! Начальство теперь мозги заездит, – качает головой капитан. Он следит за вялыми манипуляциями коллег, а потом поворачивается ко мне и долго смотрит равнодушно-оценивающим взглядом, точно на редкого паука. Вдруг его серое, непроницаемое лицо сморщивается. Это он сощуривает глаз в добрый, сочувственный полуподмиг.

– А тебе свезло! Свез-ло-о-о! Спасибо скажи тому вон парню. Это он успел тебя подальше оттащить.

Только теперь замечаю: на обочине, опасливо косясь на кювет, стоит «Волга» – некогда благородно-белая, а нынче вся в ржавых веснушках. Водительская дверь открыта, а на сиденье – молодой человек. Я вырываюсь из рук недоумевающих врачей. Он выпрыгивает мне навстречу.

– Ну ты счастливчик, брат! Я, когда ехал, еще за полкилометра огонь увидел. Смотрю, горит тачка, а ты рядом лежишь – и того… вообще не шевелишься. Думал, все – трупец! Но на всякий случай отволок туда, где попрохладнее, хы! А ты во как – очухался!..

Хочется сказать что-то, подобрать какие-то подобающие моменту признания, но язык точно подморозило. Руки в карманы – и шагаю. Взад-вперед, затем по кругу, а потом – вдоль дороги, даже не думая о направлении. И лишь услышав оклик одного из инспекторов: «Куда, куда?!» – осознаю, что и правда должен куда-то пойти. Вот только куда именно? Мозг принимается биться над этой дилеммой, как над основным вопросом философии.

– Ты не спеши, с тобой тут еще хотят пообщаться, – добавляет капитан, все так же оценивающе меня оглядывая. Вот-вот кого-то во мне узнает. Но нет, не узнал: взгляд отпускает меня и принимается блуждать по окрестностям. Вдруг глазные яблоки вылезают из орбит:

– Генерал!..

И, потрясывая боками, капитан несется к вырулившему из-за поворота «Мерседесу». Все. Больше меня не трогают. Доктора из «скорой» с минуту подозрительно посматривают, но затем пожимают плечами и идут к брезенту. Они уже не поворачиваются в мою сторону – будто я тоже умер и никуда не денусь. А может, я и правда умер? Чувствую на лбу ледяную каплю. Еще одна прицельно бьет прямо в темя. Сверху, из крохотной рваной тучки сочится робкий до…

* * *

…ждь не мог нас остановить. Не имел права: мы слишком долго сюда вскарабкивались. К тому же тучи никак не могли договориться между собой. Они то сбивались вместе, то разбегались и вновь выпускали солнце – постаревшее, готовое сдать полномочия сумеркам.

– Эге-ге-ге-гей!

Эха не было.

– Э-э-эй!.. Я-ху-ху-ху-у-у!..

Ветер вырывал гласные прямо изо рта и тут же давил их неистовым воем. Невозможно было ни на мйг наполнить собой тот бескрайний простор, что колыхался вокруг триллионами веточек, травинок и колосков. Изнемогая в жарких объятьях июля, мир покорно ждал своего заката. У подножия мохнатого холма, на котором мы стояли, играло бликами искусственное озеро. Где-то в его глубинах пряталась затопленная электростанция: то здесь, то там из воды торчали верхушки столбов. За пятиэтажками поселочка, выглядывавшими из лесной зелени на дальнем берегу, доносился монотонный гул шоссе. А внизу, под холмом, ежился под редкими каплями одинокий рыбак, пристроивший свой поплавок на мелководье – среди банок, пакетов, автомобильных шин и прочего хлама цивилизации…

Чем неизбежнее казалась гроза, тем быстрее я опорожнял бутылку – назло всему: погоде, работе и быстротечному времени. В кои-то веки вырвались с другом на природу-матушку – и на тебе: даже тут не расслабишься! Я прикончил остатки пива и стал озираться, выбирая подходящую мишень, в которую можно метнуть опустевший сосуд. Танк, в который полетит граната. Камней внизу, у воды, хватало, хотелось только отыскать самый солидный. Осматривая берег, я заметил трех девчонок – каждой, наверное, лет по двадцать. Их пивные бутылки так же задорно поблескивали в закатных лучах. Девочки сидели, повернувшись к воде, и, казалось, вообще не замечали, что творилось в небе. Упругие, налитые попы вдохновляли на гимны молодой и бешеной жизни, а у одной девчушки – с длинной белокурой косой – над джинсами с искушающе низкой талией розовели кружевные трусики. Я повернулся к другу и молча указал в сторону берега. Мысленно уже скатываясь по холму, поднимая рыжую пыль и задорно улюлюкая, пропарывая у самого подножия ботинок и ковыляя к воде с восторженно растянутыми до самых висков губами. Только бы не ливануло!

Но тут вместо грома… заголосила эта мелкая тварь у меня на поясе! Как всегда, вовремя! «А пусть себе! Нет меня. Я оглох. Сдох. Ушел». Бесполезно: тварь не унималась. Минуты две она вопила, потом сделала секундный перерыв – и снова принялась верещать. Я вытащил ее. Ну, разумеется! Тот самый номер, который и в записную книжку вбивать не требовалось: я его помнил, как день рождения матери. Игнорировать бесполезно: звонки продолжались бы до утра. А сбрасывать – невежливо. Все-таки давний пациент, хороший приятель и… вообще, он много чего для меня сделал!

– Алло!

– Федор Львович, здрасьте! Это от Николая Валентиныча! Соединяю вас…

– Теодор, приветствую!

– Здорово! Как бок? Не колет больше?

– Бок в полной кондиции! Тут другое дело есть. Важное.

– Ну говори, говори!

– Не по телефону.

– Давай тогда завтра, в клинике. Или хочешь, в четверг сам заеду…

– Не-е-е, Теодор, сейчас нужно. Срочно!

У него все сейчас, все срочно! Закружилась голова – везите в реанимацию, занозил палец – оперируйте, заболел живот – сразу хоронить, да лучше в мешке с негашеной известью! Более вдохновенного больного на свете не существовало.

– Коль, я вообще-то выходной сегодня, и…

– Федь, ну правда очень надо! Поверь, я бы просто так не звонил!

– Да я и не в городе. На пленер махнули с другом, и я уже малость на грудь…

– Не проблема! Я машину пришлю.

И вот она опять – первопрестольная! Замелькала, растре-клятая, за тонированными стеклами казенного авто. Я жалел, что не успел захмелеть: не так злился бы. Дождь все-таки ливанул, и это могло бы отчасти утешить. Но не утешало. Серая краска, ставшая королевой вечера, только подпитывала депрессию.

Машин, вопреки вечеру вторника, на Тверской было немного. Зато думский подъезд трещал от народа. Как и кабинет Валентиныча – все знакомые давно так звали Кольку. Когда я вошел, никто даже не обернулся. Секретарша всецело отдалась обсуждению особо важной бумаги с особо важным юнцом – видимо, общественником. Он усердно пытался добавить деловитости в свой облик, но все равно выглядел как провинциальный поэт: сальный волос, взгляд с безуминкой и потертый костюм с короткими брюками, бессильными скрыть ярко-красные носки. На диване, приосанившись, восседала партийная челядь, различавшаяся между собой скорее фасонами дорогих ботинок, нежели лицами. Лица же были устремлены на Кольку, который нервно покрикивал в телефонную трубку:

– Ваше дело. Можете поступать, как считаете нужным. Но я уже сказал: либо сами все исправите, либо вас вызовут в прокуратуру. Уж это я вам обещаю…

Присесть было некуда, а выходить в коридор не имело смысла: там ждут до старости. И я в который уже раз принялся разглядывать висевшую над диваном картину. «А жизнь-то продолжается», холст, масло. Одна из ранних его вещей – еще прежних времен, до славы, до живописи на заказ, до депутатства, до всего, что он есть теперь… Лесная поляна в утреннем свете. Трава блестит росой, деревья предвкушают теплый полдень. А посреди поляны валяется человеческий череп. Сквозь глазницу тянется вверх зеленый побег, на который присела крохотная птичка. Каждый листок пейзажа прописан с неимоверными тщанием и терпением – качество, быстро обеспечившее Кольке презрение высоколобых интеллектуалов от искусства. Но именно эта любовь к ультрареализму помогла ему со временем стать портретистом – великим или посредственным, судить не мне, но успешным в любом случае. А успешный портретист рано или поздно удостаивается не только насмешек, но и много чего другого. Например, влиятельных друзей. А там – и поклонников, и наград, и заказчиков, и – как вариант! – этого вот черного кресла, которое Валентиныч энергично раскручивал, пока отчитывал телефон.

– Не надо мне здесь сказок! Я знаю, что там у вас и как. И что они сделали, и что вы сделали. В общем, все теперь от вас зависит. И я прослежу! Всего хорошего!

Он шваркнул трубкой и стал хмуро оглядывать комнату, словно бы никого не видя. И вдруг морщины на его лбу разгладились.

– Теодор! – воскликнул он ободренно, и челядь с удивлением повернула головы в мою сторону.

– Знакомым вот помогаю, – пояснил Колька, указывая на телефон. – У них там с ТСЖ проблемы, а я на правах тяжелой – хе-хе – артиллерии…

Он вышел из-за стола и приобнял меня за плечи:

– Пойдем-ка в буфет! Ты мне до смерти нужен!

И мы пошли – только не в тот крохотный буфетик, что был на этаже, а в нижний – просторный, шумный, с неиссякаемой очередью и «без лишней акустики». Даже если он заскакивал на разговор, то все равно набирал жратвы, как на бригаду строителей небоскреба. «Пару свиных котлеток! Нет, пусть будет три!» – «Без гарнира, Николай Валентинович?» – «Н-да, вы правы, без гарнира негоже. Бросьте сюда еще плова…» И он уминал все это с какой-то неандертальской, первобытной яростью. Я всегда потрясался ей: столь стремительному пережёвыванию человек учит только армейская жизнь, а Валентиныч утверждал, что никогда не служил. В меня, отмаршировавшего еще до поступления в «мед», казарменные привычки вросли намертво. И пятнадцать лет спустя после «дембеля», приходя к кому-то в гости, я профессиональным взглядом подмечал малейшую грязь на плинтусах и порогах. В скорости же поглощения пищи мне не было равных ни на работе, ни среди родных. Только Валентиныч мешал стать чемпионом Москвы. И сейчас этот рекордсмен чревоугодия сидел напротив и вдумчиво давил ложечкой… пакетик зеленого чая. Не иначе как признак очередного опасного недуга.

– Федь, мне нужно… Скажи, как лечат лунатиков?

– Кого?

– Ну, лунатиков! Тех, которые по ночам…

– A-а, сомнамбулизм? Это – к невропатологу.

– Да погоди ты! «К невропатологу»! Лишь бы отмахнуться! Что ты об этой болячке знаешь? От чего она?

– Ну, как тебе сказать… Если совсем упрощенно, то во время сна не все участки мозга тормозятся. Прежде всего запаздывают те, что отвечают за движения.

– А это лечится?

– В принципе, лечится. Но ты-то тут при чем?

Его взгляд то беспокойно метался по залу, то застывал мутным осенним льдом, полностью утрачивая направление.

– Я хочу, чтобы ты меня обследовал!

– Те-бя?!

– Да! Ме-ня!

Я, конечно же, был готов к новой вспышке ипохондрии и даже прикидывал про себя различные ее варианты. Язва, сепсис, рак – все это он уже у себя выявлял. И я давно составил список пространных ответов, которые полностью изничтожали страшнейшие опасения без лишних поездок в клинику. Но сомнамбулизм… Профессор, простите, этот билет я не выучил!

– Коль, я терапевт. Не совсем мой профиль…

– Профиль, профиль! Что ты все время о профиле! Шикарный у тебя профиль – это я тебе как художник говорю! Желудок тоже вроде бы не совсем твоя епархия, а вон как ты в тот раз меня выручил!..

– Но сон же – тонкая материя! Там и оборудование нужно, и знания…

– Тихо! Не ори тут! Думаешь, для меня знания – главное? Мне нужен человек, которому я могу доверять.

– За доверие, конечно, спасибо, но… Какие симптомы? Ты просыпался не в постели? Кто-то из домашних заметил, как ты ночью ходишь или разговариваешь?

– Нет, ничего такого. Здесь сложнее… Слушай, а лунатики только ходят и говорят или могут что-то еще делать?

– Ну, разные бывали случаи. Иногда по телефону умудряются звонить. Есть предположения, что они даже способны водить машину, но это скорее домыслы. Нужна быстрая реакция, а ее-то как раз и нет. Но ты, ты что за собой заметил?

– Помнишь про наш уговор?

– Хватит уже про это! Сомневаешься в том, что я твой друг, – так верь хотя бы, что я врач!

– Ну ладно, ладно, не вскипай! Сам понимаешь… На слайде микроскопа сидим.

– Да говори!

– Мне… мне кажется, что я пишу во сне.

– Чё?.:

– Пишу. Рисую то есть…

И мы замерли, каждый в своем молчании. Он – в выжидательном, я – в отупелом. Не скажу, что я выдающийся эскулап. И на кандидатскую-то времени не хватило. Но и у меня были успехи, дающие, по крайней мере, право на репутацию компетентного парня. А тут я впервые не знал, что ответить. С одной стороны, все, что связано со сном, еще мало изучено. И те, кто сегодня вопит: «Невозможно!» – уже завтра могут оказаться вчистую посрамленными. Но ведь передо мной был великий «диагност» Николай Валентинович Северцев! Каждую вторую его жалобу я воспринимал бы как шутку, если бы не знал, что он никогда не шутит о своем здоровье. Смущал и другой факт, известный далеко не только мне: за последние годы Валентиныч почти забыл, как держать ки…

* * *

…сть катится по полу, гонимая потоком воздуха из распахнувшейся двери. Она суха и больше не оставляет черных отметин на паркете. Нелепо и странно видеть ее в таком виде здесь, в этом святилище порядка, где каждый тюбик и карандаш имеют свое извечное место. Но кисть – лишь провозвестница бедлама, охватившего мастерскую. Уже из прихожей заметно: мольберт опрокинут, полки, разгромленные, еле держатся на стенах, картины, прежде, по-видимому, стоявшие вдоль этил стен, разбросаны по полу. Некоторые порваны… И надо всем витает тошнотворный, въедливый запах испуга. С четырех сторон затравленно смотрят изувеченные вещи – будто бы опасаясь, что я продолжу начатое побоище, и робко спрашивая: «Ты чего?» Да нет, я ничего, у меня, друзья, теперь просто есть ключи от этой мастерской. Так давно мечтал побывать здесь, столько размышлял об этом месте, но поспел уже к пепелищу.

Первый ли я гляжу на руины? Поднимаю валяющиеся на полу склянки с разбавителями, обыскиваю одежду в прихожей, включаю свет в ванной, перетряхиваю пепельницы в поисках еще теплых окурков – жду хоть малейшего знака, намека на то, что здесь уже были, что это кто-то из них прибежал сюда – грязный, запыхавшийся, одуревший, с кровью на лице… Надеюсь, что воздух еще полон густым отзвуком его беспорядочных шагов. Но комнатный сумрак холоден. А битва с вещами случилась не позже, чем Крымская война.

Сбросив с дивана мусор, сажусь и пытаюсь хоть немного успокоиться. Руки все равно трясутся, точно живут своей, отдельной от остального тела жизнью. Зажимаю их между бедрами и закрываю глаза. Под веками еще какое-то время подрагивает квадрат окна, ущербный и неправдоподобный – с оранжевой рамой и черной ночью внутри. Ящеричный хвост реальности, вырванный из нее последним взглядом. Так, в неестественной позе, я сижу в этом странном помещении, некогда бывшем обычной московской квартирой. А тьма, что зародилась за моими опущенными веками, час за часом погружает во мрак челове…

* * *

…чество всегда карало исключительно шарлатанов-лекарей, а шарлатанов-больных почему-то никто и пальцем не трогал. Хотя крови, поверьте, они выпивают не меньше. Я не сомневался, что с Валентинычем все вновь закончится здраво. Вот только на разгадку на этот раз требовалось куда больше времени, чем обычно. И о том, чтобы отказать ему, речи не шло: во-первых, Валентиныч все равно не отвязался бы, а во-вторых, он предлагал хорошие деньги. В общем, я оказался бессилен, как клоп перед пылесосом. Взял короткий отпуск, несколько смен белья, любимый кофе – и съехал на дачу, где Колька жил с тех пор, как стал народным помазанником. И поскольку я терял как минимум неделю жизни, то решил до дна испить ту чашу возможностей, что дарует загородный быт бледнокожим сынам мегаполисов. С утра – рыбалка, днем – прогулка по лесу, вечером – чтение на открытой террасе… Мечта, из высокого царства которой меня мигом сбросили в пресную действительность.

Дневная жара раскалила и ночи: они стали душны до барабанной дроби в висках. Я не находил себе места. То, объятый жаждой воздуха, выскакивал на балкон, то возвращался в кресло и снова брал книгу, то тащился на кухню за стаканом воды. Валентиныч тоже ворочался и кряхтел, не в силах договориться с Морфеем. Вяло сопеть он начинал лишь перед самым рассветом, уткнувшись в спинку дивана. У меня же не получалось ни поспать утром, ни прикорнуть после обеда. В итоге обострились мои проклятущие боли, и я стал все чаще припадать к коробочке с таблетками. С нею мы неразлучно сожительствовали уже давненько – с самых первых послеординаторских годов.

Я поймал ее на рыбалке со старинным корешем – аккурат в Новый год. Хмурым, бессолнечным утром, исполненным какого-то сырого мороза, от которого хочется кашлять, даже если ты совсем здоров, мы затосковали по любимому промыслу. И, наскоро собравшись, вылетели на озерный лед прямо на «Ниве». Нет, не провалились. Напротив, нашли хорошее место, провертели лунки и даже по разу что-то из них вытянули. Но накануне мы пережили бурное застолье, а холод стал железобетонным оправданием для опохмела. И на обратном пути, уже в темноте, мой друг чересчур лихо разогнался и чересчур поздно заметил, что машина подлетает к берегу. Резко затормозив, он раскрутил «Ниву» и завалил ее на бок. Дверная стойка оказалась слишком жесткой. Почти сутки я не приходил в сознание, а в память об отдыхе получил косой шрам у виска. И эту самую коробчонку.

Чем пустее становилась она, тем раздраженнее – я. И оттого, что не видел у Валентиныча никаких признаков сомнамбулизма, и оттого, что заранее знал: их не будет. Ближние Кольки – а их круг после его развода ограничивался полуслепой и практически глухой стряпухой Надеждой Ивановной – не припоминал никакого снохождения. И тем паче «сноживописания». Да и живописать здесь было особо негде: ни тебе мастерской, ни даже угла с мольбертом или этюдником, на котором бы Валентиныч как он раньше любил говорить, «лессировку лессировал». Вездесущие флакончики, тюбики и кисточки и тут полеживали, нс их было ничтожно мало даже для второклашки из худкружка. И резкий химический запах творчества выветрился из дома задолго до моего приезда. Тем загадочнее выглядели работы, которые мне вдруг показал Валентиныч. Это были небольшие рисунки – акварель, карандаш, пастель… Сам я мастихинов от муштабелей не отличал – тот еще, знаток! Но и у меня были любимые мастера. И хоть я не разбирался в течениях и направлениях, память иногда сохраняла манеру отдельных художников: время от времени я даже узнавал их полотна, еще не успев найти музейной таблички с мелкой подписью. И сейчас чувствовал: стиль до безумия похож на Колькин…

– Да что я, в самом деле, твою работу не признаю?! – Валентиныч раскладывал листы на столе. – Ты вот свой почерк отличаешь от других? Так же и здесь. Я вижу, что это – мое.

– И в чем проблема?

– В том, что я совершенно не помню, как это рисовалось.

– Ну, может, давно было? Забыл! Я вот ни за что не процитирую всех рецептов, которые за месяц выписал. А уж за год – и подавно.

– Шуткуете, милостивый государь? Я все свои работы помню! Как и что писал, помню! Полный список, конечно, не назову. Но если увижу – узнаю сразу!

– Каждый набросок?

– Это что, по-твоему, набросок?! – он схватил со стола карандашный рисунок. Косые струи нездешнего, тропического ливня разбиваются об асфальт. Небо – одна сплошная туча, по краям которой лютуют молнии. И в их отсветах за пеленой дождя видна фигура человека в плаще. Лица не разглядеть – скрыто шляпой. Но ощущение, что оно вот-вот покажется: человек оборачивается, точно на крик.

– Это набросок?! – уже вопил Валентиныч. – Это готовая работа! Причем далеко не самая провальная!

– Ну а если… Если ты тогда работал над несколькими вещами? Более крупные запомнил, а мелкие…

– А это? – он не слушал. – Тоже набросок?!

Пастель. Все контуры немного размыты: морское дно. Зеленоватая вода, камни, водоросли, а в самом центре – слегка занесенное песком тело утонувшей девушки. Кажется, даже заметно, как колышутся волосы…

– Ты посмотри, посмотри, глаза раскрой! – Валентиныч совал работы мне в руки. – Каждая из них – история! И все детали прописаны. Если это эскизы к моим картинам, найди у меня хоть одну похожую вещь! Найди – я тебе пятьдесят тысяч зеленых дам. Сразу же!

Пейзаж. Залитый солнцем луг, усталое великовозрастное дерево, дремлющий вдалеке лес, желтый домик с резным крылечком… Только все – прогнутое внутрь, точно вытягиваемое в вакуумную трубу. Кто-то рассматривает этот микромир через лупу. «Глаз насекомого» – поясняла надпись на обратной стороне.

– Понюхай! – продолжал Северцев. – Не так давно все сделано – вот в чем штука! А я не помню!

– Так, может, ты переутомился. Не замечал в последнее время, что стал более рассеянным, медлительным?..

– О! Новые работы? Пытаешься вернуться к музам? – В дверях с надменно-ироничной улыбкой стояла Лена – бывшая Колина жена. Десантировалась из города в самое пламя диспута.

От неожиданности я даже не сообразил, что не худо бы поздороваться. Молчал, разглядывая ее пожарно-красные туфли на небоскребных каблуках. И прикидывая, что было большей его ошибкой – женитьба или развод. Северцев же, для которого эта крохотная, но искусно вылепленная фигурка и горящий черным огнем взгляд в свое время были сильнейшими раздражителями, на появление Лены вообще не отреагировал.

– Я за вещами Вадюши, – произнесла она тем же нарочито холодным тоном. – Ты в тот раз, когда привозил его, забыл почти всю одежду.

– Лен, – я наконец вышел из ступора. – А ты уверена, что эти работы – новые?

– Ну, раньше я их не видела! Или он хорошо прятал, – бросила она уже через плечо.

Ей можно было верить – и даже больше, чем ему. Лена давно стала крупнейшим специалистом по всем периодам творчества Валентиныча. Но не оттого, что получила блестящее искусствоведческое образование. Просто она хорошо считала. В прежние, еще счастливые их годы часто бывало так. Сидим здесь же, на даче. Тихо, без лишнего гламура и статусных «випов». Банька, пиво, девушки пытаются перещебетать поющих в черемухе соловьев – словом, судьба оформила отгул за свой счет. Кто-нибудь из новых гостей начинает расслабленно и бесцельно расхаживать по дому – и понемногу рассматривает картины. V одной он задерживается дольше, чем у прочих. А потом, обойдя дом, снова возвращается: «Нет, это вот – просто чудо! Какие цвета, какая живость!» А Валентиныч и для безыскусных такт комплиментов уже вполне взогрет Бахусом и возвеселен духом. «Правда?» – вдруг выдыхает он с застенчивым видом толстухи, которой внезапно – то ли из интереса, то ли шутки ради – сказали, что у нее стройный стан. И тут же снимает картину со стены: «Возьмите! Это – ваше!» Гость, еще не веря происходящему, даже не решается ухватиться за раму. «Ну что вы! – вскрикивает он. – Не стоит, не стоит! Я совсем не поэтому…» – «Берите же! – Северцев буквально пихает его картиной. – Я тоже не поэтому и не потому. Просто хочу, чтобы это было вашим». И нерешительные пальцы гостя уже почти сжимаются на раме, как вдруг с террасы звучит зычный голос Лены: «Коля, ее же Смеянов покупает! Я давно договорилась!» – «Кто? Когда покупает?» – Ее деловитость моментально сбивает мужа с толку. Гость отдергивает руки, «Кто-кто! – Лена встает из-за стола. – Не делай вид, что не знаешь! Он уже послезавтра за ней приедет! Ты б хоть спрашивал у меня, когда стаскиваешь со стен все подряд!» Сконфуженный гость пытается сбежать на террасу, но Северцев хватает его за локоть: «Подождите! Это как-то нехорошо получается. Давайте я вам что-нибудь другое…» – «Н-н-нет! Что вы, Николай Валентиныч! Я бы и эту не взял!» – И под испепеляющим взглядом Лены гость торопится назад за стол. Туда же медленно заползает и Колька, на ходу бормоча: «Черт возьми! Какой Смеянов? Откуда взялся?» Впрочем, он быстро затихает, а картина водворяется на прежнее место. Где и висит долгие годы.

Я тогда тоже завис капитально. Уже давно иссякли и отпускные дни, и запас шаблонных объяснений перед клиникой, и таблетки в коробочке; сам я стал «совой», вольготно разгуливающей ночью и цепенеющей днем, а в Валентиныче все никак не открывался «художник-сомнабулист». Я успел обследовать с десяток его гостей из числа таких же ипохондриков и дать сотню рекомендаций праздно интересующимся. Но это никак не компенсировало бессмысленность положения. Наконец я плюнул, хлопнул на шее комара и заключил:

– Не рисуешь ты по ночам. И не встаешь даже. Да и сон у тебя более или менее ровный – насколько он вообще может быть ровным в такую жарищу. Ты просто забыл про эти рисунки. Если хочешь, позвоню нашему невропатологу, и он положит тебя на обследование. Но, по-моему, ты дуркуешь. Все, не морочь больше гол…

* * *

…ову истязают лилипуты-молотобойцы. А легким тесно в грудной клетке. Обежал все соседние дачи, кабаном промчался по лесу, дважды обогнул пруд – и вот стою перед грядущим ноябрем, как перед отверстым студеным погребом. Никому, никому ничего не могу объяснить. Да и что объяснять другим, если сам не понимаешь. Здесь, как и в доме, где была мастерская, меня никто не вспомнил. Изнемогши от беготни, бестолковой и суетной, присаживаюсь на крыльце у пустой террасы, о которой знаю столько всего. По холму расползлась березовая рощица, жестоко прореженная другими дачными участками. Там и сям алеет металлочерепица. Вдалеке воет от тоски одинокий товарняк. А сверху гулким куполом нависло синеющее вечернее небо без единого облачка. Все-таки даже в эту тоскливую пору, когда каждый день – понедельник, милы и трогательны в своем унынии эти места. Не кишат грибниками леса, глинистая почва никогда не воздаст сторицей мичуринцам, а пруд уже не влечет романтиков с лодочками. Но приятно свежит сыроватость еловых чащ и бодрит прохладная вода родников с легким железистым привкусом. Жизнь тиха, неспешна и вечна. Только все вокруг необратимо драпируется черным. Но я не боюсь этой черноты. Я не верю в нее до конца, как до конца не верю ни во что происшедшее и происходящее. Я – валун в речном песке. Вода то накатывает, захлестывая, то отступает. Я то слышу все, что несется из приемника, то не слышу ничего, «…дело возбуждено по статье «причинение смерти по неосторожности», однако не исключено, что оно может быть переквалифицировано. Представители следствия пока отказались сообщить, кому принадлежат обнаруженные на месте происшествия обгоревшие останки…»

Неужели и они не знают? Почти два дня прошло. И все это время, наверное, под меня копали – а под кого еще? Уже дважды звонили – и я брал трубку. Странно, но было совершенно не страшно – как в компьютерной игре, «…автомашину Северцева обнаружили пустой неподалеку от его дачи. По данным следствия, она попала в дорожно-транспортное происшествие, однако был ли сам депутат за рулем – пока точно не известно. Николай Северцев, известный живописец, входил в комитет по культуре. Он активно занимался вопросами охраны наследия, а в последние годы работал над созданием фонда, который помогал бы молодым и талантливым художникам…»

В нашей квартире тоже никого не было. Время там впало в кому. Обычно каждый жилец застает его таким, когда возвращается домой после долгого отсутствия. Глядит на прежний, уже подзабытый порядок пыльных предметов и силится представить как это все могло существовать здесь без него – каждое утро каждый вечер, каждый миг. Для меня же это жилище точно было вычитано из чужой книги: будто никогда там и не жил.

Снова осматриваюсь. Не знаю, куда еще нага, где искать, у кого допытываться. Вырубаю приемник и опять закрываю глаза – чтобы, как Декарт, уединившись в темноте, принудить себя к логике. Но мысли – голуби, которых заманивают крошками. Они подходят совсем близко, почти дают прикоснуться к себе, но в последний момент – порх! – и нет их. А взамен – вдруг только одно, тяжелое и жгучее: кто же?! Кто из них? Когда встаю, вокруг опять глубокая ночь. Вслед за сбежавшим солнцем спускаюсь по тропинке, змеящейся вокруг стылого пруда. Коря себя за то, что везде застреваю так надо…

* * *

…лго это торжество осело у всех в головах! С тех пор как Лена и Коля «расстыковались», его дни рождения перестали быть тщательно организованными светскими раутами и превратились в посиделки с легким налетом церемонности. Именинник ничегс заранее не готовил и никого не приглашал. «Кто помнит – топ знает». Куча народу помнила всегда, еще больше – спохватывалась время от времени. Но того, что приключилось в тот день, доселе не видывал никто. Обычно Валентиныч терпеть ненавидел всякие здравицы, и, когда кто-нибудь случайный и не в меру подпивший вдруг начинал свои «сю-сю-сю», хозяин поворачивался боком к столу, склонял голову и замирал, настойчиво внушая окружающим «Я – призрак бестелесный, и меня вообще здесь нет».