Текст книги "Искатель. 2013. Выпуск №5"

Автор книги: Олег Азарьев

Соавторы: Юрий Соломонов,Валерий Бохов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Ни шагу, ни шагу больше! Вы и так все прекрасно видите!

Нет, этот господин оказался вовсе не страшен. Он был скорее потешен – и потешность кратно росла с каждым жестом, которым он хотел придать себе строгости. Даже я, как ни был встревожен и сбит с толку всеми событиями, все же сделал над собой усилие, чтобы не улыбнуться. Низкорослого, пухлого, неуклюжего – этого субъекта, казалось, и подросток мог свернуть в крендель. Наверное, поэтому я и не стал сразу наседать: немного доблести было бы в том, чтобы, ухватив толстячка за шкирку, одним движением вытрясти из него все человеческое и превратить в ополоумевшего от ужаса хомяка. К тому же мне хотелось прежде понять, кто это, а уж потом записываться к нему во враги.

Пухлый господинчик между тем встал. На носу его по-прежнему поблескивали исполинские солнцезащитные очки – хотя все вокруг давно плавало в ночном мраке. Из-под ушанки, как непослушный локон, выбился вопрос.

– Вы… вы… вы, наверное, догадываетесь, что я неспроста вас искал?

– Стал бы я так бегать за вами, если бы хоть о чем-то догадывался…

– Но все-таки вы меня вспомнили!

– Я – вас? Это что – шутка?

– Ой, ну ладно, ладно, не прикидывайтесь!

– Знаете что, уважаемый?! Во-первых, я ни хрена не вспомнил, а во-вторых… вам не кажется, что при вашей комплекции вам лучше быть повежливей? – Мне отчего-то казалось, что я разговариваю не с ним, а с собственным отражением в непроницаемых стеклах его очков.

– Повежливей… Повежливей… – он, точно ребенок, повторял за мной последнее слово. – Да, конечно. Извините. Просто я думал, вы притворяетесь.

– Как это – притворяюсь?

– Ну, вот так. Делаете вид, что мы не знакомы.

– Разумеется, мы знакомы. Я целых семь раз видел вашу куртку. Мы старинные друзья!

– Но вы же должны…

Я схватил его за воротник.

– Слушай, мне надоело здесь с тобой расшаркиваться! Говори, какого лешего ты за мной везде ползаешь? Чё те надо?

На мгновение толстяк замер, как глухонемой, не понимающий, что ему втолковывают. А затем – два внезапных, порывистых движения, и очки с шапкой оказались на земле. Обнажились испуганные, добродушные голубые глаза и рыжие волосы, обреченно теснящиеся по краям лысины.

– Неужели вы меня совсем не помните?

С этим милым, трогательным рохлей невозможно было быть злым.

– Я вас впервые вижу, Дмитрий.

– Впервые видите, но называете имя…

– Не я его называю. Его назвали ваши друзья. Тогда в кафе. Быстро вы от них смылись. Они обиделись, наверное.

– Никакие они мне не друзья. Я вообще понятия не имею, кто эти люди.

– Да ну! Обознались?

– Можно сказать и так…

– «Можно»? Дмитрий, в моей жизни в последнее время и так многовато странностей, и я не собираюсь…

– Я не Дмитрий!

– А кто ты тогда, палки-елки?! – Я снова почувствовал в предплечьях тот нервный зуд, что может в любой момент начать искать себе выхода.

Толстяк сорвал с себя шарф – последнее, что закрывало его лицо.

– Ну посмотрите, посмотрите внимательней! Вы должны хоть что-нибудь вспомнить!

Его взволнованность была столь искренней, что на миг мне даже померещилось, будто и вправду мелькнуло в этом гладком розоватом лице что-то отдаленно знакомое. Но, приглядевшись, я окончательно уверился: не знаю я его. Не знаю до такой степени, что даже неудобно.

– Мне жаль. Ничего не вспоминается. У меня травма головы была. Наверное, это из-за нее…

Толстый вцепился мне в рукав, а его глаза, до этого полные страха, вдруг стали пытливо вглядываться в мои.

– Невероятно! Невероятно! – повторять слова, видимо, было его болезнью. – Вы Богом мне посланы. Травма, травма… А что за травма? Расскажите!..

– Я что-то и так многовато рассказал! А от вас еще ничего не услышал. Раз уж вы оказались не Дмитрием, так, может, для начала представитесь?

– Да, да, разумеется! Меня… меня зовут Женя. Евгений… Сей… сейчас… сейчас я постараюсь объя…

* * *

…снить вам ваше положение? Шлялся где-то три дня, на вызовы не являлся… Вы вообще знаете, что за это бывает?

– Вот только не надо, ко всему прочему, в таком тоне! Если у вас есть в чем меня обвинить – обвиняйте. Нет – извиняйтесь! То, что вы делаете, – чистой воды произвол!

Серые, водянистые глаза следователя не отрываются от меня, тогда как его тело медленно поворачивается на кресле. Влево – вправо, влево – вправо.

– Ну вот. Снова корова. Мы вам услугу оказали, уважаемый. Вы представляете, что могло бы быть, если бы первыми вас нашли не мы?

– А кто же, любопытно? Марсиане?

– Вы его знали не один год. Знали, знали! Глупо отрицать. И вам было известно, что он не в ларьке жвачкой торгует. У него, между прочим, фонд, а фонд – это деньги. Много людей заинтересованных. Я понятно изъясняюсь?

– Относительно.

– Ну, а раз так, то повторяю: давайте вы лучше нам сами расскажете – чтобы без лишних неприятностей.

– И что же я должен рассказать?

– А все. Для начала… Для начала, куда вы ехали сегодня, когда вас выловили? – И он торжественно водружает подбородок на постамент сцепленных рук.

А может, правду ему? Сразу всю. Интересно, кто раньше прискачет – конвой или санитары из Кащенко? А еще лучше – выбежать. С разгону пробить коридорное окно и по пояс высунуться в осеннюю промозглость. Нет, промчаться по ступеням куда-нибудь в подвал и опустить голову в шумящий ржавой водой унитаз. Да что угодно, только бы освободиться от этих глаз-студней, обмазывающих тебя чем-то липким!

– В область.

– Куда именно? Зачем?

– Рыбачить мне там нравится.

– Что-то удочек при вас не было.

– А я по дороге кусты ломаю.

– Вы, я вижу, опять ничего не поняли. Может, задержание оформить? Посидите, подумаете.

– Помилуйте, за что?

– Почему не являлись по нашим вызовам? Где вы вообще были все это время?

Вопросы, которые большинство людей с избытком наполнило бы гневом и возмущением, следователь произносил голосом автомата, объявляющего точное время. Такому самообладанию любой позавидует. Держись, держись, будь достойным противником! Они не знают! Иначе он давно сказал бы.

– В себя приходил…

– Странный способ приходить в себя – сбежать из дому и нигде не показываться.

Я опускаю голову.

– Ладно. Вы были одни в фургоне в момент аварии?

– Уже двадцать раз всем отвечал. Да, я был один.

– Чем подтвердите?

– Ничем, наверное.

– Вы понимаете, что вам может светить причинение смерти по неосторожности? И это не в худшем случае.

– Я же говорю: я не знаю, кто это и как он там оказался! Когда пришел в себя, это… тело уже там было. А кто это? Северцев?

– Вы лучше о себе думайте, а не о теле. Кстати, о Северцеве. Когда его машина там появилась?

– Не знаю. Ее я тоже увидел, только когда очнулся.

– Скажите пожалуйста, какое совпадение! В столь ранний час он вдруг решил покататься по лесу…

– Это не совпадение. Я ехал к Николаю Валентиновичу на дачу. Видимо, он забеспокоился, когда заметил, что меня долго нет. И поехал навстречу.

– Н-да? А что это вы ездите по гостям так рано?

– Он часто меня вызывает внезапно. Звонит – и все. У жены… у бывшей жены его спросите.

– Мы спросим, спросим. И вообще, еще вернемся к этой теме. Теперь о другом. Вы точно помните, когда потеряли сознание?

– Нуда. Когда фургон перевернулся…

– Странно. Вас ведь на дороге нашли. В девяти метрах от фургона, если уж говорить совсем то…

* * *

…чно в шпионский роман попал. Нос морщился от кислого запаха обмана, подставы, разводки, кидалова – всего, что могло стоять за этим странным человеком. Но его неуклюжесть и пришибленность подкупали вернее документов. Что-то оглушило его куда больше, чем меня: он смотрел – и не видел, двигался – но не сознавал куда, слушал – но упускал суть… Все твердил: «Невероятно, невероятно!» – до тех пор, пока не произнес это слово раз восемьдесят. И вот, мы – в темном салоне, а мой новый знакомец укутался в молчание, сосредоточенно глядя на свое приплясывающее колено. Когда я уже раскрыл было рот, чтобы вытащить из него хоть кроху обещанных разъяснений, он заговорил сам. Уже не запинаясь и не делая пауз. Так либо пересказывают давно заученный текст, либо изливают то, что годами разъедало изнутри.

– Я родился в обычной семье. Рядовой советской, как тогда говорили. Отец – инженер-проектировщик, мама – библиотекарь. Все должно было быть как у других – и детсад, и школа, и университет, а может быть, армия… Должно было, но не стало. Когда мама была мною беременна – примерно на пятом месяце, – у нее на работе затеяли ремонт. В одном из хранилищ прорвало трубу, и пока сотрудники боролись с потопом, мама случайно схватилась рукой за оголенную проводку. Даже сознание потеряла. У нее потом до конца жизни дергалась рука и постоянно были мигрени. Но вот беременность, роды – все прошло почти идеально. Проблемы начались после. Причем не со мной, я-то здравствовал. Что-то случилось с окружающим миром. Когда меня принесли на кормление, сестра, поглядев на мое лицо, вдруг сказала: «Ой!» И едва не забрала меня назад. Ей показалось, что она перепутала младенцев и дала маме не того ребенка. На другой день меня пыталась схватить нянечка, которая убирала в палатах. В слезах она умоляла маму отдать ей меня, потому что я якобы был ее внуком, а вовсе не маминым сыном. А когда мама заметила, что врач тоже посматривает на меня и на нее искоса, то тут же выписалась – можно сказать, сбежала. И почти год не спускала меня с рук.

Отец ушел сразу. Отчего и почему, я так и не узнал: мама говорить не хотела, а больше спросить было не у кого. Мы ни с кем не общались – даже наоборот: избегали всех и вся. Стоило маме появиться на улице со мной, как начинался бедлам: кто-то бежал за ней следом, осыпая проклятиями, кто-то вопил «Милиция, милиция!», кто-то, наоборот, пытался обнять нас обоих, расцеловать и увести неведомо куда…

В общем, я был обречен на плен замкнутого пространства, мама – на вечный страх, и мы оба – на скитания. Она уволилась, и из Ленинграда мы переехали в Торжок. Потом была деревня где-то под Тверью. Все в ней было серым – и дома, и дороги, и, кажется, даже люди. Раз я, четырехлетний пацаненок, наплевал на все наказы и стращания – да и выскочил из дома. Немногие похвастаются тем, что помнят свой первый страх. А я помню. Мой первый страх – это бородатый дед в драной шляпе. Он поднял палку и с хрипом погнался за мной. Как позже выяснилось, старикашка посчитал меня тем самым недорослем, который пару дней назад удавил его кошку. Мама так и не убедила его в том, что я молод для такой миссии. А вслед за дедом всполошились и все прочие: их смущал странный ребенок, который нигде не показывался.

В итоге мы уехали и оттуда. Была еще деревня, потом – поселок городского типа… Именно в поселке я сделал главное свое открытие: если одеться потеплее и держаться от людей на почтительном расстоянии, ничего не происходит! Они не обращают на меня ни малейшего внимания. Главное – не останавливаться около них надолго. Подбежал – отбежал, подскочил – отскочил! Так я, собственно говоря, и живу до сих пор. Открытие мое тогда поразило маму даже больше, чем меня самого. Она осознала, что надо что-то делать – разбираться, выяснить, наконец, что со мной такое! Мы перебрались под Москву – мама устроилась уборщицей в Первую градскую. Все вынашивала планы кому-нибудь меня показать: понимала ведь, что я – какой-то уникальный случай если не планетарного, то уж точно национального уровня. Но как показать? Это ведь все равно что хранить дома краденый шедевр Рембрандта или Рублева. В одиночестве наслаждайся им сколько хочешь, расскажешь кому-то – и жизнь закончится. Она пробовала почитать что-то по эндокринологии, неврологии, дерматологии… Но чтобы получить хоть какие-то ответы, требовались исследования – а для них у нее не было ни возможностей, ни базы, ни знаний. И здоровья, кстати говоря, тоже не было…

Здесь его голос вдруг затрепетал, как догорающий в ночи костер.

– Она… она… – он пытался продолжить, но только всхлипывал.

Я молчал, не зная, что говорить и делать.

– Вы поймете меня, – наконец произнес он, немного успокоившись. – Кроме мамы, я почти ни с кем не общался. Если и решался заговорить с людьми, то по крайней необходимости – на бегу, на расстоянии, обрывочно. Они едва слышали меня. Почти все, что я знаю о мире, – все это из книг, из газет… Но они были лишь окнами в мир. Как на выставке: смотри – да не трогай! А мама стала дверью. Она оберегала на улице, утешала дома, научила тому немногому, на что я способен в жизни. Еще молодая, она пожертвовала всем, чтобы хоть как-то помочь. Это от нее я узнал, что люди на самом деле не такие… Что они не злы, не агрессивны, и это все оттого, что я пока не совсем здоров. Но я поправлюсь – она не уставала говорить мне это! – и все встанет на места. У меня будут друзья, коллеги, любимая девушка. Уже шестнадцать лет, как мамы нет, но до сих пор почти каждый вечер ностальгия по ее тихому, мягкому голосу… Иногда даже не верится, что я смог прожить эти годы без ее забавных историй, без ее мятного печенья, без ее вечного оптимизма, на который – о, теперь я знаю! – Мне не следовало слишком полагаться.

Мама раздобыла какую-то справку об инвалидности, которая уберегла меня от школы – и я сидел дома. Дружил с книгами, приятельствовал с телевизором. Пока однажды мама не принесла из книжного коробку с гуашевыми красками. Как сейчас помню: она три рубля стоила, мама их выиграла в лотерею. Тогда в книжных крутили такие пластиковые барабанчики с билетиками – и при удаче можно было получить деньги на покупку.

Краски и кисти сообщили мне, чему отдам жизнь. Ясное дело, учителей у меня не было. Но были учебники, были репродукции и – что важнее всего! – была уйма времени… Я часами разглядывал известные полотна – вникал в тайны игр света и тени. Лишь кое-что потом смог увидеть в подлиннике. Да, пять или шесть раз в жизни мне удалось побывать в музеях: в будни, утром, обманув билетерш и гардеробщиц… Ну вот. А в той больнице я побывал всего раз. Как-то мама познакомилась с одним старичком-профессором. Не знаю, клеился он к ней или просто проникся. Но через какое-то время она все-таки решилась меня к нему отвести – поздно вечером, со всеми предосторожностями. Старичок был радушен. Он с улыбкой нас встретил, долго говорил с мамой, они смеялись. А потом старик вдруг подошел ко мне поближе – и его улыбка исчезла. Не успела мама двух слов ему сказать, как он сел на диван и больше уже не глядел в мою сторону. Потом попросил воды, а еще через несколько секунд повалился на бок. Мама быстро вывела меня и побежала куда-то по коридору… Как я понял потом, у старичка приключился сердечный приступ. Вы догадываетесь, что больше меня никто не обследовал. Гипотезы так и остались гипотезами: мой организм работает как-то по-особенному, но как именно – не известно до сих пор. Я невольно провоцирую людей на воспоминания. Естественно, у всех они разные, но я присутствую в каждом. Те за столом, которых вы моими друзьями назвали… Кем я для них только не был! Один заявил, что я Димон, с которым он в ПТУ учился. Другой – что ходил со мной в музыкальную школу, которую мы на пару ненавидели. А какая-то дамочка визжала, что я был ее первой любовью и вообще никакой я не Димон, а самый натуральный Аркаша. Хорошо, что они уже здорово накачались и на все класть хотели. Да и воспоминания оказались безобидными. А то иной раз скандалы выходят: то я глаз кому-то выбил, то пятьлысяч не вернул… И самое страшное: чем дольше я рядом с человеком, тем больше образов он в себе воскрешает. Посиди я тогда за столом еще, каждый припомнил бы и наше общее детство, и хулиганскую юность, и – не знаю! – может, любовный треугольник на первой работе. Все, что могло случиться со мной, но не случилось.

Два-три раза судьба сталкивала меня с людьми нос к носу и не позволяла бежать. Как-то застрял в лифте с пожилой женщиной. И выслушал от нее невероятно трогательную историю о брате, пропавшем еще во время Великой Отечественной. Было очевидно: мне слишком мало лет, но у нее даже сомнений не возникло. Рыдая, она рассказывала мне о наших смоленских годах, о крошечном одноэтажном домике, в котором мы жили, о том, как ушел на фронт отец, как началась оккупация, как погибла наша мать, как мы потеряли друг друга… Но лифт все не трогался, помощь не приходила – и понемногу женщина вспомнила, как мы встретились в 70-х. Как я познакомил ее со своей семьей, как мы навешали друг друга, как мечтали купить дом с участком, чтобы жить всем вместе – одним родом… Как потом заболела и умерла моя жена, как уехал за границу сын, как я переехал жить к сестре, как мы дружно прожили долгие годы, как сегодня она отправила меня за кефиром, а я не купил – почему, кстати, Пашенька?.. И слова, слова ее звучали так искренне, что на какие-то мгновения я задумывался: а может, это у меня галлюцинация памяти? Может, это я не помню, кто я и что? Может, и вправду обрел я сестру, которую теперь признать бы да и зажить по человечески – как все, то есть? С тех пор предпочитаю ходить по лестнице.

– А вы ни разу не пробовали… ну, как-то использовать свой дар, что ли?

– Использовать что?! Дар? Вы называете это даром?!

– Я не то хотел сказать. Не пытались ли вы обратить все это себе на пользу?..

– А какая тут может быть польза? Представьте человека с пистолетом в руке. Он куда-то целится. На что в этой ситуации может повлиять курок? На направление выстрела? На скорость пули? На судьбу мишени? На что?! Понимаете, я – курок. Спусковой крючок. Триггер. Я не могу влиять ни на кого, даже на себя. Только запускаю чужие ржавые механизмы. Как они заработают и где остановятся, мне не то что предопределить – знать не дано! Каждый раз, оказавшись близко к человеку, я весь холодею и молюсь о том, чтобы он не почувствовал моего присутствия. И не узнал во мне давнего и лютого врага. А вы говорите – дар!

– С чего же вы живете?

– О! Хвала эпохе интернета: чтобы найти прокорм, нынче не нужно и входную дверь открывать. Детям информационного общества рукопожатия однажды станут вообще не нужны. Я, знаете ли, дизайном промышляю. Много чего делаю, в основном для других и за других – но на хлеб хватает с избытком. Впрочем, иногда и для себя кое-что пописываю. Во всех, кто живет в неодушевленном мире, рано или поздно просыпается самомнение творца…

– Так эти рисунки…

– Вот! Догадались. Да, это я их ему прислал. Долго с собой боролся, но все-таки не победил. Я жил этим столько лет, а толком никто живопись мою и не видел – так, в сети разве что. А ведь хочется, чтобы все было по-настоящему. Чтобы холсты, чтоб вернисаж! Пусть меня там не будет, пусть я останусь инкогнито. Но все-таки что-то живое! Вот я и решился ему отправить некоторые вещи: как-никак, большой художник…

– Непонятно только, зачем вы копировали его стиль? Он даже по ошибке принял эти работы за свои…

– Вот как?! Ну, должен же я был привлечь его внимание! Не так уж я и копировал. Просто сделал в похожей манере..

– Странно. Мне тоже показалось, что эти работы – его. Между прочим, из-за них он порядочно психанул…

– Ого! Ну значит, в них все-таки что-то есть! – мой знакомый, казалось, даже немного повеселел. – Ну, ну! Что он сказал?!

– Что-что… Хорошие работы, сказал. Даже очень.

– Ай, не зря я все-таки дежурил у почты в Озерном!

– И пугали Ленусю…

– Не знаю, кого я там пугал, кого не пугал… Важно, что ответ на мое послание пришел. И какой! Что работы – мне послали вы! Мы с вами можем разговаривать! А я так долго к вам подбирался! Как узнал, что вы тогда интересовались моей посылкой – все искал случая, чтобы хоть что-то про вас узнать. Или лично спросить – с безопасного расстояния. А оказалось – даже расстояния не нужно!

И он прикоснулся к моему локтю – с той смесью робости и игривости, от которой мужчину охватывают лишние подозрения. А на меня и без них свалилось столько пищи для размышлений, что мозг попросту не справлялся. Срочно таблетку! Я барабанил пальцами по рулю и щурился, точно подслеповатый, хотя никуда конкретно не глядел. Ко всему услышанному подходили любые определения: «захватывающее», «потрясающее», «изумительное», «ошарашивающее», «пугающее»… Вот только слово «правдоподобное» не цеплялось ни с одной стороны. Успокоившись, толстяк неторопливо обводил меня взглядом – художник, очерчивающий контур натуры. И все так же растягивал лицо в улыбке.

– А знаете, я рад вашему замешательству. Несказанно рад. Когда мы шли к машине, я подозревал, что вы меня обманываете. Все-таки вспомнили – и теперь просто притворяетесь. А сами… сами замышляете что-то. Но нет! Мы уже век рядом про-вековали. За это время я становлюсь либо родным и близким, либо заклятым супостатом, которому пасть рвут. А вы – надо же! – все так же в недоумении.

– В последнее время это мое привычное состояние. Так что не обольщайтесь.

– Все звучало недостаточно убедительно?

– А хоть что-то в этой истории может так звучать? Красиво – да. Местами даже литературно. Но доказательств – ни единого. Для меня, по крайней мере.

Он продолжал весело на меня глядеть.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил я, доставая из кармана заветную коробочку.

– Ничему. Просто впервые в жизни сталкиваюсь с тем, кто мне не верит. Обычно мне верят чересчур опрометчиво. Так что не знаю, как себя вести в таких вот случаях. Хотите – перестану улыбаться?

Таблетка озлобленно скребла пищевод.

– Так какое, вы говорите, расстояние должно быть между вами и другим человеком, чтобы он начал что-то припоминать?

– Полметра где-то, не больше. Но я этого не говорил. А зачем вам?

Я продолжал глотательные движения. Это было похоже на схватки перед родами новой мысли.

– О нет! Вы же не хотите сказать, – он затряс головой. – Нет! Нет, нет, нет!

Таблетка, кажется, добралась до пункта назначения. Я заговорщически подмигнул моему визави.

– Почему нет? Уж это-то для вас не должно быть проблемой…

– Это? Это – проблема всей моей жизни!

– Может быть. Но для меня пока что – только слова.

– Вы понимаете, насколько это мучительно? Это дьявольски неприятно даже в лучшем случае – как там, в кафе. А в худшем…

– Я все понимаю, – соврал я и замолчал. Твердость и только твердость! Никаких дебатов.

– Мне страшно, – произнес он шепотом.

– А чего бояться? Вы со мной. К тому же мы в машине, я даже не буду глушить мотор.

Он опустил голову. Но почти сразу вскинулся – с той нарочитой бодростью, которой человек тщится укрепить себя в тяжелом решении.

– А, к черту! Ради вас я готов на что угодно, – и он снова улыбнулся. – Ну… Ну, пусть будет вон тот, у остановки. В кепке – видите?

– Нет, не надо. Что этот, что те в кафе… Я должен сам выбрать.

Я чиркнул зажиганием и положил на руль ру…

* * *

…ки следователя покоятся на гладкой, без единой кляксы и царапины, столешнице, а сам следователь все чаще опускает на них глаза. Он не раздражается, не нервничает, и глубокая, отрешенная задумчивость не перепахала его лоб морщинами. Просто пришел час устать – и об этом твердит черное от осенней ночи окно.

– Значится, так…

Он постукивает ручкой по столу, оглядывая меня с головы до ног и обратно. Точно пытается придумать мне имя или легенду.

– Значится, так! – Бросок ручки на стол знаменует конец его колебаниям. – Придется вам пока побыть у нас. Эту ночь – точно.

– Но…

– С вами хотят побеседовать. Высокое начальство.

Нет, нет, все не должно закончиться здесь! Все не должно рухнуть – вот так, не по моей глупости, не из-за дурацкого случая, а просто потому что эта рыбьеглазая блоха решила поосторожничать!

– Я…

– Мы еще не решили, кем вы нам будете приходиться – свидетелем или подозреваемым. Но вы, уважаемый, уже начали бегать – а это нам не нравится. Вот я, допустим, вас сейчас отпущу, и вы опять бегать станете. Поэтому давайте так. В камеру я вас помещать не буду. У нас есть комната, в которой можно поспать. А кто-нибудь из моих коллег побудет рядом.

– Но по закону…

– Я вам предлагаю по-хорошему, а не по закону. По закону, могу и задержать, если вам так хочется. У вас ведь с собой никаких документов нет? И главное – вы бегаете, уважаемый, бе-га-е-те! Это, кстати, для закона тоже основание.

Коридор, несмотря на позднее время, напоминает банку, которую ребенок наполнил всевозможными насекомыми. Здесь бегают, прыгают, ползают, ковыляют – и все с диким шумом, криками и звонками мобильных…

– Видите, – говорит следователь. – Не пустяк это дело…

И в каждом глазу у них – по кусочку растерянности. Нет, не знаете вы главного. Тоже не знаете!

Он вводит меня в комнату, где нет даже окна. Только стол, стул и продавленный диван, на котором покуривает долговязый мужик. Вместе со следователем они выходят за дверь и бормочут там, как бабки-ведуньи. Вот тут, стало быть, и наступит конец.

Вызовут всех, кого можно, – и ку-ку! Долговязый между тем возвращается: «Ну, вы располагайтесь, я тут рядом, если что».

Да, это та же камера, только хуже. В камере хотя бы есть символизм. Я не в состоянии даже присесть на этот мерзкий диван и стою, прислонившись к столу. Мало-помалу вползаю на него задом и свешиваю ноги. Надо, надо что-то предпринять, я не смогу торчать тут в полной безвестности и ждать! Вот только что предпримешь здесь, в тихом центре смерча? Первой голову всегда посещает банальность. Но, поразмыслив, я понимаю, что альтернативу ей искать чересчур долго.

– Извините, простите, я… это…

В комнате снова объявляется долговязый. Он едва не сносит притолоку головой.

– Мне… мне бы… в туалет, – я стараюсь глядеть как можно более смущенно.

Улыбнувшись, долговязый делает знак рукой: погоди, мол. И, снова пригнувшись, выхо…

* * *

…дит дикость какая-то! Их слишком много, понимаете? Нет! Никак! Ни за что!

Его голубые глаза позеленели от страха. Мы оба смотрели на компанию у парапета. Не то чтобы это была компания – так, разные люди собрались поглазеть да пофотографироваться. Слишком уж сказочно, потусторонне смотрятся огни небоскребов, вырастающих прямо из пропасти под эстакадой Третьего транспортного. В центре родного города – кусок чего-то диковинного, ненашенского. Место быстро стало культовым: ночью всегда кто-нибудь ошивается.

– А вы не открывайте дверь. Просто позовите кого-нибудь! Сейчас подъеду поближе.

Он долго собирался с силами. Механически то снимал, то надевал шапку. Наконец опустил стекло и тихо, хрипло выдавил:

– Эй!

– Громче, громче, здесь же трасса. Они не слышат.

– Э-э-е-е-ей!

От группы оторвался человек и подошел к машине. Он три-четыре секунды смотрел на Евгения, а потом вдруг воскликнул:

– Peter! How did you get here? How did you find me? Incredible! I’m just…

Договорить ему не дали. Опершийся на крышу здоровяк вдул в салон кубометр перегара.

– Вованыч! Вова-а-аныч! Слышь, а мы чё-то без тебя начали… Ну ты давай, давай, давай!..

Но дверь уже пытался открыть какой-то мелкий огрызок с волосами, выкрашенными в желтое:

– A-а, с-с-сука, наколол меня с «травой»! Ничо, ща все вернешь!

Сзади работала локтями накрашенная старлетка.

– Ой, Лизка, Лизка! Ура! Да пустите же меня к ней!

Машину обступали. Кто кричал, кто скулил, кто смеялся. Я вжал педаль газа в пол.

Какими бы сообразительными мы иной раз себя ни мнили, всегда находятся моменты – чересчур горькие, сладкие, терпкие, – словом, слишком насыщенные вкусом, чтобы с ходу быть проглоченными сознанием. Вот она лежит перед тобою раздетая – девушка, которую ты так давно поселил в своих грезах, выслеживал взглядом в толпе днем и вожделел ночью! А ты стоишь истуканом, не веря, не понимая, что все это – здесь, сейчас и именно с тобой… Машину несет по мокрой дороге прямо к железнодорожному переезду. Очнуться бы, крутануть руль – и хоть в дерево, хоть в кювет! Но ты будто загипнотизирован перемаргиванием сигналов шлагбаума – и видишь перед собой на руле чьи-то чужие, не подвластные тебе клешни. Со мною рядом сидел парень, опасно уникальный для этого мира (определение «уникально опасный», кстати, тоже подходило), а я все думал, что впереди «транспортный крест» и надо успеть принять левее. Осознавать происходящее начал только на Беговой – когда сбавил скорость. Мы ехали в молчании: я был неспособен хоть что-то из себя выдавить. Разговорчивость моего знакомого тоже словно вылетела в открытое окно. Я остановил машину.

– Ну как, получили удовольствие? – холодно спросил Евгений.

– Может… Может, будем на «ты»?

Пока я, как четки, перебирал ключи в свисавшей из замка зажигания связке, он изучающе меня разглядывал. Любовался силой впечатления или снова проверял – не притворяюсь ли… Улыбка на его лице больше не объявлялась.

– Что же делать-то? – я никак не мог разодрать слипшиеся мысли.

– До МКАД добрось хотя бы! А то я на маминой таратайке в ваш город въезжать боюсь: у меня ведь и прав нет…

– А как же ты тут?.. Пешком?

– Ну не в троллейбус же влезать!

Заводя двигатель, я механически повторил:

– «Лизка»…

– О, это еще не худшее.

Едва мы остановились, как он – нет, нет, нет, нет! – надет шапку и потянулся к ручке двери. А я все не знал, как и что сказать. Вопросов было бессчетное множество, но все они кричали где-то внутри, а слова никак не придумывались. Ну почему озарение – всего лишь миг, а отупение – вечность?!

– Расскажешь ему обо мне? – спросил он тихо, не то с надеждой, не то с удрученностью.

Я вспомнил муки Валентиныча и то, как он вцепился в те злосчастные рисунки. Как рассказать ему то, что тебя самого только что поставило на грань сумасшествия?

– Боюсь, что пока…

– Но он же должен как-то узнать, что есть такой я! Что я рисую! Что эти работы… Я ведь даже звонил ему как-то. Но там и разговаривать не захотели: обращайтесь, мол, в фонд.

– Да я бы с радостью! Но, сам понимаешь, он либо посмеется, либо потребует встречи. Как, как тут быть?!

– Но… можно же как-то выкрутиться. Я – инвалид, социофоб, ни с кем не вижусь… Тем более что так оно и есть!

– Можно было бы – если бы он просто неплохо отозвался о твоих вещах. Но он слишком разволновался – поверь! Теперь точно захочет все узнать.

Он уверенно стал тянуть за ручку.

– Погоди! – отчаянно захрипел я. – Но ты… Ты ведь понимаешь, насколько это все потрясающе. Ты же один такой! Людям…

– А что от меня людям? Ты вон и одному человеку рассказать боишься, а все прочие что – поверят на слово?

Шарф снова почти полностью скрывал его лицо. Он открыл дверцу.

– Да стой ты! – я ухватился за его рукав. – Я что-нибудь придумаю насчет Северцева!

Хотя что тут можно было придумать?

– Извини, я… я не могу сейчас. Тяжело. – Он мягко высвободил руку.

– Ну прости. Поставь себя на мое место! Как еще я мог проверить?

– Да дело не только в этом…

– А в чем?

– В тебе.

– Во мне?

– И во мне тоже.

Он уже выкарабкался на тротуар, когда я почти крикнул:

– Но мы же еще увидимся?

Он метнулся прочь от машины. Секунда – и его не было. Ни в одном из окон, ни в зеркалах. Я выскочил из салона и едва не попал под проносившийся мимо фургон.