Текст книги "Госпожа удача"

Автор книги: Олег Чигиринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Верещагин усмехнулся:

– Первое, что слышит новичок в армии – «Вы что, собираетесь жить вечно?» Я не исключаю никакой возможности, Тэмми.

Она скривила губы, сама не зная почему.

– Боишься попасть в ад? Твой Боженька не простит тебя за то, что ты меня любил без его разрешения?

Он сжал губы, отвернул лицо к морю, вдыхая горьковатый ветер. Тамара видела, что ему больно, но ничего не могла с собой поделать – ей тоже было больно! Столько времени – и вдруг выясняется, что для него все это было грязью. Почему он молчал об этом вчера, когда трахал ее в «Шератоне»? Лицемер…

– Я не пойму, что с тобой, – почти жалобно сказал он. – Объясни мне, прошу тебя.

– Что со мной? То, что ты черт знает что себе напридумал и ведешь себя как последний кретин – вот, что со мной! Тебе вчера проболтались о вторжении и ты вообразил себя чуть ли не мучеником, решил доделать все свои дела и отправляться умирать с чистой совестью. Проснись, Арт – это не двадцатый год, никто не будет нас убивать! Может быть, ты прав и нам не дадут остаться в армии – но кто сказал, что нам не дадут жить?

– Тэм, я два года проедал тебе голову тем, что хочу взять тебя в жены. Вчера ты дала мне согласие. Сегодня ты почему-то взялась упираться. Это я должен спрашивать: что за муха тебя укусила?

– То, что было между нами – это не грех! И не грязь! Я тебя любила и люблю, и мне плевать, что думают по этому поводу Курия и лично Папа Римский.

– Если это любовь – то почему ты не можешь засвидетельствовать ее перед алтарем, здесь и сейчас?

– Потому что знаю тебя как облупленного! Знаю, как ты к этому отнесешься – тебе же в детстве вбили в голову, что брак – это на всю жизнь, что жена да убоится мужа… Скажи, неужели ты чувствуешь себя таким никчемным, что тебе нужна женщина, которая тебя боится?

– Там же сказано, что муж должен возлюбить жену, как Христос Церковь, и отдать себя за нее. Скажи, неужели тебе нужен мужчина, не готовый отдать себя за тебя?

– Да. Я свободный человек, и мне не нужны никакие жертвы ради меня. Ни от кого.

– Что же ты имела в виду, когда соглашалась выйти за меня замуж?

– Нормальный гражданский брак, без этих ваших католических прибабахов! Союз двух свободных и независимых людей.

Верещагин немного покусал губы, а потом спросил:

– С каких это пор, вступая в какой-либо союз, можно остаться независимым? Если кто-то заключает союз, желая остаться независимым, это значит… – Он посмотрел на дорогу, откуда уже давно доносился звучный рокот моторов и траков: в Бахчисарай следовала какая-то парашютно-десантная часть. – Это значит, он собирается предать, – тихо, но твердо закончил Арт.

– Послушай, милый, не строй из себя тургеневскую девушку и не кидайся красивыми словами. Если твоя свобода тебе не дорога – это твое дело, но я не собираюсь давать тебе возможностей для морального шантажа. Я не хочу ручаться за себя на всю жизнь, а потом терзаться комплексом вины из-за того, что ты подашься в монахи.

– Иными словами, ты намерена изменить мне, едва отыщется более достойная кандидатура, и заключить брак уже с ним. А если и после него подыщется более достойный – то с ним. И da capo [8]8
  Снова ( итал.).


[Закрыть]. Каждый раз заключая в магистрате новый союз свободных и независимых людей.

– Арт, не говори гадостей! Почему ты все доводишь до абсурда? Ты два года понимал, что между нами грех – и с эрекцией тем не менее все у тебя было нормально. Скажи, что изменится в принципе, если мы заключим гражданский брак?

– Ничего. Тэмми, ты два года не хотела брать на себя никаких обязательств из страха, что семейная жизнь разрушит твою армейскую карьеру. Вот – твоя армейская карьера разрушена. А ты как будто до сих пор думаешь, что можно быть немножко беременной: любить, но с оглядкой по сторонам. Да, два года я уступал тебе. Я был слаб. Но сейчас быть слабым – слишком большая роскошь для меня. Я нужен себе весь, целиком, я не могу оторвать для тебя ни кусочка – только предложить себя всего. Ни больше ни меньше. Если ты не готова принять меня всего здесь, перед Богом – значит, ты ничего не получишь.

– Ну хорошо, – устало сказала она. – В таком случае… Пошел ты знаешь куда, святоша!

– Я пойду туда, – Артем показал на двери храма. – Один или с тобой. Понимаешь, есть черта, за которой компромисс невозможен. И мы к ней подошли.

– Двигай, – сказала Тамара, еле сдерживая злые слезы.

– Не мучай себя и меня. Пойдем. – Он протянул руку.

Она сорвала с пальца кольцо и сунула ему в ладонь.

– Розарий в бардачке не забыл? – Ей хотелось подыскать слова пообидней и позлей, а они все не шли на ум. – Будешь целовать пять ран Иисуса – поцелуй одну и за меня.

– Тэмми, я никогда не бил женщин и не собираюсь начинать с тебя.

– Рыцари, которыми ты так восхищаешься, женщин бить не стеснялись. Давай, чего уж там. Будь наконец-то искренним, покажи на деле, чего стоит твоя любовь. Господи, да ты же все время смотрел на меня как на половую тряпку – чем я думала, когда связалась с тобой? Тебе на меня наплевать, лишь бы душенька была чиста.

– Нет, Тэмми. Похоже, что дело обстоит наоборот: это тебе на меня наплевать – лишь бы подружки по эскадрилье не сочли твое замужество изменой вашему оголтелому феминизму.

– Иди. Иди в свою богомольню, видеть тебя больше не хочу.

– Подожди меня здесь. Это минут пятнадцать – я отвезу тебя обратно в Севастополь.

– Премного благодарна! До Качи я отсюда прекрасно дойду пешком.

– Не делай еще одной глупости. Тебе совершенно ни к чему в Качу. Ты не знаешь, что там происходит. Подожди меня, я отвезу тебя к матери.

– Опять твои идиотские фантазии? Ну, посижу я месяцок-другой под арестом в компании подружек – тебе-то что до этого, раз я тебе никто?

– Ты так уверена, что все ограничится сидением под арестом?

– Да, факимада, уверена! А хоть бы и не так – ты же собрался в свой полк?

– Я офицер.

– А я что, хвост собачий?

– Я мужчина.

– И гордись этим, раз такой дурак.

– Тэмми. Любимая. Я тебя очень прошу. Я тебя умоляю. Дай мне отвезти тебя к матери – хотя бы до завтрашнего вечера, до конца своего отпуска.

– Не называй меня любимой. Я тебе никто.

Ни слова больше не говоря, он повернулся и открыл дверь храма. Закрывать ее за собой не стал – Тамара видела, как он преклонил колени перед Святыми Дарами, а потом сел на скамью, сплетя пальцы в замок и упираясь в них лбом. Упертый цыганчук. Она знала, что он не оглянется, – но если она сделает хоть шаг, то ее длинная тень заползет в храм первой и ляжет у его ног. Прочь. У нее, черт возьми, тоже есть гордость. Может быть, она дала бы уломать себя – если бы он бросился следом и умолял. Она ведь едва не сдалась на его мольбу. Невероятно: взрослый, самостоятельный человек, офицер – и ведет себя как школьник, обчитавшийся рыцарских романов. Идиотизм.

Она обошла «хайлендер» – и только сейчас разглядела над входом в храм, в нише, фигуру святого. Прекрасный и почти нагой, привязанный к столбу и пронзенный стрелами, – он смотрел вверх и улыбался сквозь муку. Статуя была выполнена в современной манере – не в той, классической, которая всегда раздражала Тамару благостным бесстрастием мученических лиц и картинным положением тел – скульптор передал и судорогу боли, и то непроизвольное стремление сжаться, уменьшиться, которое возникает под прицелом, – но эта судорога и это стремление были преодолены победительной улыбкой и движением как бы вперед, навстречу стрелам. Тамара вздрогнула.

А ведь он тоже был солдатом, вспомнила она. Даже офицером. Центурионом, кажется. Ага, ротным. И свои же ребята, небось, его и расстреляли. Еще один идиот. Религия идиотов и мазохистов. Получай от своего Бога по морде и улыбайся. Как нам втирал в реальном этот старый маразматик отец Даниил – «Если страдаешь за дело – кайся, если страдаешь безвинно – радуйся». Ненавижу. Лицемеры и рабы.

Она резко развернулась к дверям храма спиной и, глотая слезы, зашагала по дороге вниз – навстречу своей свободе.

***

Утро было ветреным. Вдоль по Слащева стелился белый вихрь: облетала черешня. Надувной Рональд Макдональд рвался с привязей под треск флагов. Недавно открытая американская закусочная блестела, как операционное отделение Бахчисарайской земской больницы.

Он нашел там почти весь свой «клуб самоубийц».

– Ну, наконец-то! – сказал Князь. – «Макдональдс» окупил себя на год вперед – столько мы тут сожрали, пока ждали тебя… Не мог назначить в приличном месте…

– А мне что-нибудь оставили? У меня есть совершенно нечего, а все закрыто.

– Травись. – Князь толкнул к нему по столу пакет.

Арт, не глядя, подхватил его и махнул рукой:

– Пошли.

Советских солдат не было видно – в этой окраинной забегаловке спиртного не подавали. На том и строился расчет.

Они расселись по машинам – четверо – к Верещагину, трое – к Князю. Один должен был подъехать прямо на квартиру.

Советская колонна БМД попалась им на площади Победы – колонна стояла, впереди была пробка. Кажется, задержка в пути не расстраивала никого, кроме раскаленного докрасна городового. Ругаясь и время от времени свистя, он пытался рассредоточить затор. Советские десантники – ошарашенно-веселые мальчишки – курили и общались, сидя на броне машин. С одной из БМД несся звон гитары и песня про новый поворот. Песню пели большим хором, состоящим из десантников и крымцев… Артем посигналил Князю, чтобы тот сдал назад, завертел руль и под всеобщее неодобрение объехал пробку по тротуару.

– Вот! Новый поворот! И мотор ревет! – орали вокруг машины, – Что он нам несет?! Пропасть или взлет?! Омут или брод?! Ты не разберешшь! Пока не повернешшь! За па-а-ва-а-рот!

Артем вырулил за поворот, отгородившись стеклом от советского шлягера. Греческий квартал словно вымер – все побежали в центр, на Севастопольскую улицу, смотреть на проход советских войск.

…Зайдя в квартиру, Верещагин достал что-то из кармана джинсов и небрежно положил на книжную полку (они были даже в прихожей).

– Царица? – тихо спросил Князь.

– Заткнись, Гия. Давайте садиться, господа. Шэм, запри дверь. Извините за недостаточное количество посадочных мест, на такой кворум квартира не рассчитана. Берите подушки с дивана и рассаживайтесь на полу, кто хочет.

– Может, сначала дождемся гостя?

Верещагин посмотрел на часы, взял с полки кистевой эспандер. Козырев полез в холодильник.

– Кэп, я смотрю, у вас яйца есть… – начал Козырев. – Что вы ржете, сигим-са-фак?

– Это истерика. – Верещагин сам с трудом удерживал смех под контролем. – Есть, Володя, есть.

– В холодильнике! – на хохочущее офицерство это подействовало совсем деморализующе. – Три яйца, черт вас возьми, похабники! Капитан, можно их сварить?

– Ты же из «Макдональдса», – удивился Верещагин.

– Он «бургеров» не ест, фигуру бережет, – пояснил отсмеявшийся Томилин. – Боится лошадке Басманова хребет сломать…

– Этой корове сломаешь, – весело отозвался Козырев. – Ненавижу Вронского, между прочим, с гимназии. Ляд с ней, с Анной, но зачем коня угробил? Хочешь быть жокеем – не разъедайся… Как вы думаете, кэп, скачки в субботу состоятся?

– Думаю, нет, – сказал Арт. – Ни при каком раскладе. Бери яйца, Володя.

– Хотел бы я, кэп, как вы – жрать всякую дрянь и не набирать веса, – с некоторой завистью сказал Козырев, глядя, как Артем достает из пакета двойной чизбургер.

– Альпинизм сохранению фигуры способствует. Когда я вернулся с К-2, я мог снять джинсы, не расстегивая…

– Шамиль еще страшнее выглядел, – сказал Даничев. – Они у него держались, по-моему, на одном энтузиазме.

– Они держались на моем унтер-офицерском достоинстве. Что вы хотите, две недели на одном бульоне. А йогурт! Как я с тех пор ненавижу йогурты!

– Да, видок у тебя был… – покачал головой Даничев.

– А что это за история? – спросил Козырев. – При чем тут бульоны и йогурты?

– История жестокая. – Томилин почесал подбородок, который вечно выглядел небритым. – Сидим мы, значит, в штурмовом лагере – я и Князь – а Арт и унтер Сандыбеков выходят на штурм вершины. Часов в одиннадцать они на связи: есть вершина. Нам с Князем, понятное дело, тоже хочется, но пока штурмовая связка не вернулась, выходить нельзя. Значит, сидим и ждем. Ближе к трем видим обоих: идут по гребню, там были провешены перила… Дальше ты сам рассказывай. Что там у вас случилось?

– Перетерлась веревка, – спокойно сказал Верещагин. – Первым слетел я, вторым – Шэм. А там не вертикальная стена была, а такими ступеньками, с углом наклона, чтобы не соврать, градусов пятьдесят, и постепенно уменьшалось где-то до десяти градусов, и уже под таким уклоном площадочка длиной ярдов в сорок обрывается в пропасть. Тысяча футов вниз. И вот мы с Шэмом, связанные одной веревкой, считаем эти ступенечки, причем он считает головой.

– Челюстью, кэп, челюстью…

– А я думаю, успеем мы остановиться на этой площадочке внизу или так и проедем по ней до обрыва… А снег там плотный. Слежавшийся… И вот я скольжу, на ходу переворачиваюсь лицом вниз, зарубаюсь передними зубьями «кошек» и руками цепляюсь, как могу… Ногу я сломал, когда падал, но как подумаешь про эту тысячу футов – упираешься и ею, жить-то хочется… Короче, не доехали мы до края, затормозили. Шэм лежит и не двигается. Я думаю – живой? А подползти посмотреть – сил нет. И тут унтер поднимает голову, выплевывает на снег кучку зубов и хрипит: «Сколько»? Я говорю: «Восемь». – «Факимада, четыреста тичей!» – стонет Шэм и теряет сознание.

– Я этого не помню, – сказал Шэм. – По-моему, сэр, вы сочиняете. У меня и так с математикой плохо, а после такого падения все мозги были набекрень.

– А может, встали на место? – спросил Князь. – Ты вообще на редкость разумно действовал тогда. Я даже удивился.

Козырев не знал об одной шероховатости, которая была между Шэмом и Князем.

– Шамиль меня вытащил, – ответил Артем на незаданный вопрос. – Отдал свой ботинок, себе взял мой, треснувший… Его ботинок сработал как шина, так что он сумел впереть меня на гребень… А дальше мы ковырялись как-то, пока не подошли Князь и Том.

– Вы чертовы самоубийцы, – покачал головой Козырев.

– Кто бы говорил, – сказал Князь. – Смотрел я твою скачку на Кубок Крыма. Сколько ребер ты сломал, два?

– Три и трещина в грудине. Два я сломал на Кубке Рождества.

– Бойцы вспоминают минувшие дни, – сказал Артем. – Твои яйца сварились, Володя. Шамиль, Сидорук, что там у нас в батальоне?

– Наших согнали на футбольное поле в учебно-тренировочный комплекс…

– У советских поразительное пристрастие к спортивным сооружениям, – отметил Томилин.

– Их легко использовать и охранять, – пожал плечами Верещагин. – Это еще Пиночету нравилось. Главное – чтобы Новак сделал свое дело. Александру Владимировичу нужен будет тактический центр…

– А телевышка, судя по передачам, еще не занята, – заметил Козырев. – Они гоняются за фургонами ТВ-Мига, но пока не сообразили отключить трансляцию.

– Паршиво будет, если мы влезем туда как раз одновременно с ними. Или если они нас обгонят, – сказал Берлиани. – А техники? Ты думаешь, мы сами сможем запустить в эфир это дело?

– Техники…

Верещагина перебил звонок в дверь.

– Ага, это, кажется, они…

Арт метнулся в прихожую. Князь потихоньку достал свою «беретту».

– Кто там?

– Простите, господа, мне нужен господин Верещагин. Это по поводу штурма южной стены Лхоцзе.

– И как же вы собираетесь штурмовать гору?

– Э-э… По восточному контрфорсу, – последовал ответ.

– Войдите. – Верещагин открыл замок.

На пороге стоял типичный керченский амбал (почему-то считалось, что самые здоровенные грузчики водятся в Керчи). Ростом под два метра и такого размаха в плечах, что Верещагин усомнился в возможностях своего дверного проема.

Как выяснилось, зря. Парень легко преодолел дверь, подал капитану лапищу, между пальцами которой была зажата офицерская книжка.

– Штабс-капитан Кашук. – Детинушка продублировал голосом то, что было написано в книжке. – Батальон связи спецвойск ОСВАГ.

Верещагин вернул амбалу книжку и пожал протянутую ладонь.

Князь убрал «пушку», остальные облегченно вздохнули.

– Капитан Верещагин, – представился хозяин квартиры. – Капитан Берлиани, штабс-капитан Хикс, прапорщик Даничев, подпоручик Козырев, поручик Томилин, младший унтер Сидорук, ефрейтор Миллер, старший унтер Сандыбеков.

– Очень приятно, господа. – Кашук умостился в кресло, которое до него занимал Верещагин. – Ну у вас и пароль. Ничего смешнее нельзя было придумать? Например, «У вас продается славянский шкаф»?

– Остроумно, – холодно сказал Верещагин.

– Вы получили кассету?

Верещагин пошуровал рукой в сумке, достал две запечатанные видеокассеты.

– «Empire Strikes Back», – удовлетворенно сказал Кашук. – А зачем вторая?

– Запасной вариант, – сказал Верещагин. – Для второй попытки, если у нас ничего не получится.

– А разве…

– Запас карман не тянет, господин штабс-капитан. К делу.

Кашук воздвигся во весь рост.

– Погодите, ваше благородие. Кажется, вы знаете больше меня…

– А вас это смущает?

– Смею вам заметить, что из всех присутствующих только я выполняю непосредственный приказ начальства. А вы все – привлеченные добровольцы.

Князь тоже поднялся. В ширину он не уступал ОСВАГовскому детинушке, хотя был на полголовы короче.

– Кто бы мы ни были, господин Кашук, – когда Князь волновался, в его голосе прорезались кавказские интонации, – мы тут соблюдаем воинскую субординацию. И подчиняемся капитану Верещагину. Поэтому не надо вести себя так, будто вы тут уполномочены руководить операцией. Вы – ценный, хотя и заменимый, технический специалист. Ваше сотрудничество играет большую, но не решающую роль.

– Осмелюсь добавить, – тихо сказал Верещагин (этот полушепот напоминал большинству присутствующих тихий шорох оползающего снега, который вот-вот перейдет в грохот лавины), – что сейчас мы менее всего заинтересованы в слепых исполнителях приказа. Здесь будут действовать только сознательные добровольцы… Я все сказал. Перейдем к делу или расходимся по домам?

– Как в восемнадцатом… – шепнул Даничев.

Да, подумал Верещагин, как в восемнадцатом. Бравые офицеры от безысходности лезут в бой и тянут за собой восторженных мальчиков, у которых офицерские погоны еще не успели залосниться на швах. Ну, точно как в восемнадцатом…

***

«Ужасы тоталитаризма» западный человек представляет себе убого. При слове «СССР» большинство западноевропейцев и американцев начинают воображать многомиллионные лагеря за колючей проволокой, сырые застенки КГБ, оснащенные по последнему слову палаческой техники, многочисленные патрули на улицах и вездесущих стукачей, одетых в плащи и непременные шапки-ушанки.

Изображения этих же самых ужасов они требуют и от писателей – от Яна Флеминга до Эдуарда Тополя. В результате даже те щелкоперы, которые приехали из «отечества свободного» активно разводят в своих книгах «развесистую клюкву», которую западники поглощают с превеликим удовольствием, искренне веря, что это и есть русское национальное блюдо.

Даже те, кто активно сочувствует советскому народу, угнетенному правящей верхушкой, и представляет себе одну шестую суши более объемно, иногда впадают в оторопь при столкновении с некоторыми явлениями советской действительности.

Многие социологи, политологи и психологи, изучавшие события, которые имели место в Крыму 1980 года, по своей западной наивности потрясались: отчего последовал социальный взрыв, ведь крымцы были готовы к аншлюсу и представляли себе его последствия!

Так прогрессивный европеец или американец, везя в СССР нелегальную литературу, готов быть схваченным КГБ и подвергнуться самым жестоким истязаниям, но не готов обнаружить в своем общепитовском супе таракана.

Что ты мне рассказываешь про концлагеря и психбольницы? Обо всем этом подавляющее число населения не знает и знать не желает. С таинственным и ужасным КГБ сталкивался едва ли каждый сотый советский гражданин. А вот ты поживи двадцать лет на восемнадцати квадратах с женой, детьми и тещей, сортир общий на 12 комнат, ты постой с пяти утра в очереди за маслом – «не больше пачки в одни руки». Ты приди 22 апреля на «субботник» и отработай полный рабочий день – «добровольно» и бесплатно. Бесплатно, парень, без кавычек, это не ошибка наборщика! Ты усвой, наконец, что ПИВА НЕТ. Пива нет, понимаешь?

Не понимаешь? Ну, тогда ни хрена ты не знаешь об ужасах тоталитаризма, а «Курьером» со статьей господина Лучникова можешь при случае вытереть зад. Потренируйся, потому что через две недели после счастливого воссоединения из твоей жизни исчезнет и туалетная бумага.

…Крымские егеря, в принципе, были готовы к тому, что их повяжут – «интернируют», как они выразились. Более или менее они были готовы к тому, что офицеров изолируют и запрут на гауптвахте. Скорее менее, чем более, они были готовы к тому, что им не позволят под честное слово остаться в казармах, а сгонят на огороженную сеткой футбольную площадку. Почти не готовы они были к тому, чтоб в течение ближайших суток обойтись без пищи и воды. И уж совсем они были не готовы к тому, что им не позволят удовлетворять одну из самых базовых человеческих потребностей в специально отведенном для этого месте. Проще говоря, им не позволят пройтись тридцать метров до сортира, устроенного в учебно-тренировочном комплексе, чтобы тренирующимся не пришлось бегать в казарму.

– Вас тут четыреста человек народу, – пояснил советский десантник унтеру Новаку, выдвинутому солдатско-унтерским составом в качестве парламентера. – А нас – сорок. Если каждого водить в сортир под конвоем, мы тут все ноги собьем. А воды вам и не надо: меньше будете ссать.

В ответ на предложение отпускать всех под честное слово советский лейтенант только рассмеялся и посоветовал оправляться на месте.

Крымцы были возмущены не столько оскорбительной сутью предложения, сколько выказанным недоверием. Ведь никто из них не собирался бежать, они согласны были примириться с изоляцией на этом пятачке, огороженном сеткой, с отсутствием пищи, с пренебрежительным обращением… Но недоверие их обижало. Разве присоединение к СССР не было доброй волей Крыма? Разве крымские форсиз в целом и егеря в частности проявили при сдаче хоть малейшие признаки экстремизма и конфронтации? Они полностью доверились советским солдатам – почему же те не хотят доверять им?

Новак прикинул обстановку. Дренажные люки представлялись единственным выходом из положения, но дело осложнялось солнечной погодой и постоянно увеличивающейся температурой. Скоро здесь просто будет нечем дышать.

– Петр… – обратился кто-то к Новаку. – Они не могут так поступать…

– Когда они входили в Чехословакию, – осклабился унтер, – они это делали прямо в подъездах. Дренажная система, по-моему, все-таки лучше.

Прогнозы унтера оправдались. Через час над стадионом распространилась неописуемая вонь, и Новак, как ему было ни горько, внес в это свою лепту, ибо деваться было некуда. Он, правда, на минуту подумал о том, чтоб отлить на столбик ограды, в самой непосредственной близости от сапог советского солдата, но отказался от этой мысли.

Некоторым утешением крымцам могло послужить то, что советские солдаты тоже не особо комплексовали. В их распоряжении был, правда, учебно-тренировочный сортир, но, поскольку было жарко, большинство десантников в неимоверных количествах поглощали пиво, которое через некоторое время требовало выхода. Посадочных мест в сортире было шесть, а желающих воспользоваться услугами заведения – гораздо больше. В результате стены из ракушечника скоро украсились живописными (хм!) потеками.

Новак сидел на горячем тартане, подстелив под себя куртку, и курил сигарету за сигаретой. Время от времени он окидывал поле взглядом и определял градус, до которого раскалилась людская масса. В тесноте, в жаре и вони эта масса довольно быстро приобрела характер критической. Под влиянием температуры шло броуновское движение умов. Новак криво улыбался: похоже, ротный прав. Еще немного – и они созреют. Как бы потом не пришлось сдерживать их, остужая самые горячие головы.

Его отделение гужевалось неподалеку. Четверо бывших караульных продолжало игру в кости, Вайль и Швыдкий слушали радио (тихонько, чтоб не привлечь внимания часовых), Вашуков лежал на спине и, похоже, спал, Ганжа и Искандаров принимали участие в оживленной дискуссии вокруг Идеи Общей Судьбы.

Новак еще раз окинул поле орлиным взглядом и углядел очаг начинающейся истерии. В руках товарищей по отделению Мясных и Меджиева бился рядовой Белоконь. Силовой захват и болевой захват не могли обездвижить и обеззвучить его полностью, так что он местами дергался и хрипел:

– Пустите, гады! Let me go, you bastards! [9]9
  Пустите меня, ублюдки! ( Англ.)


[Закрыть]

– Что случилось? – небрежно спросил Новак у коллеги, унтера Лейбовича.

– Этот кретин собирается лезть через забор и бежать в городок. Ему показалось, что он слышал там крик жены…

Сам Лейбович держался несколько напряженно.

– А он соображает, что его просто застрелят?

– Он сейчас ничего не соображает…

Сквозь толпишку, сгустившуюся уже довольно плотно, продрался рядовой Масх Али с пластиковым пакетом, полным воды из фонтанчика – один источник влаги тут все-таки был, слава Богу! И Халилова даже пропустили без очереди, узнав, что вода для обморочного приятеля. Пакет был вылит на голову Белоконя и тот притих. Осторожно и медленно егеря разжали руки, Белоконь опустился на колени и разрыдался.

– Хватит реветь, придурок, – процедил Новак. – Не у одного тебя там баба.

– Ага, – прохрипел Белоконь. – Ты свою вывез!

– Потому что был чуть-чуть умнее тебя.

Новак оглядел всех собравшихся.

– Вот так и будем тут торчать, пока нас всех не погрузят в вагоны и не отправят в Союз, да? Или кто-то еще верит в сказочку про то, что советские солдаты возьмут нас в переподготовку?

Он швырнул окурок на землю и смачно растоптал.

– Я видел, как они ведут себя. В шестьдесят восьмом. Тогда я от них убежал. Но больше бегать не собираюсь.

– А что ты собираешься, Новак? – заорал Лейбович. – Что ты собираешься, такой умный? Ну-ка просвети нас!

– Не ори, Сол. Пока вы ссали в дренажную систему, я взял один квадрат резины и положил на один дренажный люк. Ближе краю. И сел на него. После темноты можно будет поднять решетку и попытаться выйти наружу.

Солдаты переглянулись. Дренажная система выходила на крутую стену под автобаном. Высота была метров пять, при известной сноровке можно легко спуститься и в темноте.

– Все не выберутся, – после полуминутного молчания заметил ефрейтор Валинецкий.

– А всем ли надо выбираться? – оскалился Новак. – Может, кому-то и здесь неплохо? Может, кто-то на все готов ради Общей Судьбы?

– Хватит трепаться, чертов чех! Что ты собираешься делать?

– Поднять своих «нафталинщиков». И если ты, чертов поляк, пойдешь со мной, у нас будут целых два отделения… Захватим оружейный склад и вдарим по здешнему конвою. А в это время остальные начнут холитуй здесь…

– С чего ты взял, что «нафталин» поднимется?

– Вечером прозвучит «Красный пароль».

– Не засирай мне мозги! Кто его передаст?

– Капитан обещал мне, что вечером пройдет «Красный пароль».

– А как он это сделает? Он что, Господь Бог? – спросил какой-то рядовой из первой роты.

– Он – наш ротный, – ответил за Новака Искандаров. – Он сделает то, что обещал.

– Это война… – робко сказал кто-то из солдат.

– Война! – подтвердил Новак. – А ты думал, хрен собачий, что это пикник? A liʼl party on a sunny day? [10]10
  Пикничок в солнечный день? ( Англ.)


[Закрыть]Конечно, война. И нам придется воевать, если мы не хотим сгнить тут в своем дерьме… За каким шайтом вы записывались в армию, если не собирались воевать? Чтобы пощеголять в красивой форме?

– Офицеры, – напомнил Лейбович.

– Офицеры сейчас – мы. Ну, кто как? Или я бегу один?

– Не один. – Лейбович протянул ему руку. – Я вот что подумал: если «нафталинщики» откажутся идти, то и шут с ними. Мы прихватим парочку отделений отсюда и просто заберем у наших полуштатских оружие.

– Начинаем понемножку, с Богом… – Новак сверился с часами, – в половине десятого. Вернемся сюда я думаю… где-то в одиннадцать. Надо все продумать как следует. Кто идет, кто остается в команде прикрытия, как действовать, по какому сигналу…

– Тихо!!! – крикнул кто-то из рядовых. – Тихо!!! Они… Они убили полковника Чернока!

Лагерь всколыхнулся, люди сгрудились вокруг тех, у кого были приемники. Хозяева маленьких «Сони», «Панасоников», «Рапанов» и «Кенвудов», утаенных от конвоя, крутили настройку, стремясь поймать новости «Радио-Миг», идущие каждые полчаса. Полчаса висела напряженная тишина, лопнувшая потом яростными криками.

…Историки нового времени отсчитывают момент начала Крымской кампании с момента гибели Александра Чернока. Но это, естественно, всего лишь повод к войне. Так называемый «казус белли». Правда, есть версия, что тут не обошлось без вездесущих спецслужб – как ОСВАГ, так и КГБ. Но давайте оставим эти догадки авторам дешевых шпионских романов, жалким копировальщикам Яна Флеминга, Алистера Маклина, Фредерика Форсайта и Гривадия Горпожакса. Нас, господа, интересует истина…

***

«Rent-a-carport» [11]11
  Гараж внаем ( англ.).


[Закрыть]на окраине Бахчисарая. Артем бросил взгляд в зеркало заднего обзора, потом осмотрелся по сторонам. Пустынно и тихо. Отлично. Просто замечательно.

В глубине гаража стоял советский армейский «ГАЗ». Козырев присвистнул. Верещагин запрыгнул в кузов, запустил руку в глубь накрытого брезентом ящика, что-то звякнуло.

– Ну, и мы с собой кое-что принесли, – слегка обиженно сказал Князь.

– Этого даже у вас нет. – Арт вытащил автомат. – «АКС-74У».

– Я бы предпочел классическую модель. – Томилин принял из его рук оружие. – У этих и дальность, и точность прихрамывают.

– Они состоят на вооружении спецназа, – объяснил Верещагин.

– А мы – спецназ?

– Да.

– Час от часу не легче.

– А что еще там у тебя? – спросил Князь. – Набор лазерных мечей?

Следом на свет появилась аккуратная связка камуфляжной полевой формы.

– Группа спецназа ГРУ, – осматривая знаки различия, сказал Арт.

– Hellʼs teeth! [12]12
  Чертовы зубы! ( Англ.)


[Закрыть]– изумился Хикс. – Настоящая.

– Да, пожалуй… В сумке у меня, кстати, документы. Тоже настоящие…

– А чего вся такая обшарпанная? И ботинки стоптаны немного…

– Новенькая, с иголочки, обувь привлекла бы внимание, – снисходительно пояснил Кашук. – И форма, и обувь должны быть ношеными.

– Самое большое подозрение может возбудить знаете что? Что мы будем трезвыми.

– Дело, как говорится, поправимое.

– А это что – жвачка, чтоб не пахло изо рта? – Козырев заглянул в железный ящик. – Килограмма три. И взрыватели к ней. Вибрационные, радиоуправляемые, контактные, часовые…

– Bay! Пулемет!

– Гранат советских я здесь что-то не вижу…

Кашук воздел глаза к потолку.

– Вы хоть представляете себе, как было сложно обеспечить хотя бы это? – осведомился он.

– По гроб жизни будем благодарны ОСВАГ и вам лично… – елейным голосом сказал Князь.