Текст книги "Госпожа удача"
Автор книги: Олег Чигиринский
Жанр:
Героическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
– Когда это было?
– Во время Второй мировой, когда же еще…
– И как это случилось?
– Он воевал под Одессой… Попал в плен, оказался где-то на побережье, в концлагере… Оттуда они сбежали на самолете. Пять человек. Сюда, в Крым.
– Ого! Ну, а дальше что было?
– Он воевал в Италии и в Греции. В составе английских бригад. Двое его товарищей там погибли, двое вернулись вместе с ним в СССР.
– И что случилось потом?
– А что потом могло случиться, Глеб? Это и случилось.
– Извини…
– Не за что.
– То есть тебе наверняка не известно, есть у тебя здесь кто-то или нет.
– Не знаю. Отец ничего не рассказывал про Крым. И вот это к вопросу о консервированных сосисках и о «Моменте истины». Не люблю я эту книгу, Глеб. Она здорово написана, там нет проколов, и именно поэтому я ее не люблю…
***
– Зачем ты потащил его на вышку? Зачем стал с ним болтать? Какого черта тебе от него было нужно?
Гия Берлиани рвал и метал, пользуясь тем, что из аппаратной не проникал наружу ни один звук.
– Его нужно пасти, Георгий. Нужно контролировать. Он здесь самый умный. И кое-что подозревает.
– Подозревает? Я удивляюсь, как меня еще никто из них не назвал «ваше благородие»!
– Гия, в день нашего возвращения из Непала по радио и по ТВ нас упомянули в программе новостей.
– Просто замечательно! Он слышал?
– Я не знаю. В какой-то момент он изменился в лице и начал рассказывать мне про моего однофамильца-альпиниста. Я закосил под полного идиота.
– Это было наверняка несложно.
– Князь, а ты больше никаких альпинистов-однофамильцев не вспомнил? Это Глеб Асмоловский.
– Тот самый?
– Да, тот самый!
Глеб Асмоловский, «снежный барс», на счету которого – четыре советских «семитысячника», первое восхождение на Хан-Тенгри в альпийском стиле, и орден, пожалованный ее величеством королевой Англии за спасение двух ее подданных на пике Победы. Подданные имели неосторожность выскочить на штурм вершины без рюкзаков и палаток, налегке. Так нередко делают, но именно в этот день и именно этим подданным не повезло: они не рассчитали времени, заблудились, не нашли палатку и начали потихоньку замерзать. Конечно, вышла спасательная группа, но холод убил бы англичан раньше, чем группа добралась бы до них.
Глеб Асмоловский совершил невозможное: ночью поднялся один по очень крутому и сложному маршруту, нашел англичан, отпоил теплым кофе с коньяком и выдал им свой спальный мешок, где оба слегка отогрелись. Этого было достаточно, чтобы протянуть время до появления спасательной группы.
Вот так, капитан Верещагин. Ты мечтал пожать руку этому человеку – теперь сбылась мечта идиота.
– Это называется «не повезло». – Кашук встал с кресла. – Я отлучусь на минутку, господа. То ли это пиво, то ли это нервы, но мне ужасно нужно пойти помыть руки.
– Дьявол! – когда за Кашуком закрылась дверь, Гия треснул кулаком по столу. – Здесь сотни советских капитанов! Почему черт сюда принес именно этого!?
– Гия, мы должны выиграть с теми картами, которые нам сданы.
– Это уж да, – сказал Князь. – Это точно… Только знаешь, что мне все больше лезет в голову, Арт? Что нас сюда послали именно затем, чтобы мы прокололись.
– Типун тебе на язык, – отвернулся Арт. – У нас все прекрасно получится. А вообще-то надо понемножку начинать их поить, чтобы меньше думали. Так что пусть Миллер подменит Дядю Тома – нам понадобятся самые крепкие головы. Знаешь, у Глеба есть гитара.
– Вы с ним уже по имени?
– Княже, мы с ним на «ты».
***
Интересно все-таки работает подсознание. Когда Глеб принес гитару в комнату отдыха, первое, что запели офицеры, было «Ваше благородие, госпожа разлука».
Грузин Берлиани, вернувшись с поста, с удовольствием подпевал. Вообще, напряжение слегка спало, чему немало помог коньяк «Ай-Петри».
«Это не фокус, – подумал Глеб. – Они тут смотрят наше телевидение. Нужно что-нибудь другое».
Но подсознание работает по-своему. Пальцы сами собой взяли хрустальный ре мажор:
Надежда, я (па-па, па-пам!)
Вернусь тогда (па-па, па-пам!),
Когда трубач (па-пам!)
Отбой (па-пам!) сыгра-ет,
Когда трубу к губам прибли-зит
И острый ло-коть от-ве-дет…
Спецназовский старлей подпевал тихо, но с чувством. Берлиани был на высоте: выводил приятным баритоном партию второго голоса, чисто и точно, куда тому Кобзону:
Надежда, я
Останусь цел —
Не для меня
Земля сыра-я…
Глеб играл от всей души. Он совсем уже забыл о первоначальной цели, с которой взял в руки гитару. Он играл и пел для Нади, для своей Надежды, которая его не слышала, не могла слышать, но он знал, что где-то там, за морем, она думает о нем и ищет его лицо на экране телевизора среди лиц сотен других десантников, одинаковых, как гвозди с выкрашенными в голубое шляпками.
…И комиссары в пыльных шле-мах
Склонятся молча надо мной.
(Тррам-трррам!)
– Артем, а эту знаешь? – Он взял аккорд:
Покатились всячины и разности,
Поднялось неладное со дна…
Граждане, Отечество в опасности!
Граждане, Отечество в опасности!
Граждане! Гражданская война!
Был май без края и конца,
Жестокая весна…
Пальцы Верещагина жестко легли на струны.
Полусекундный обмен взглядами показал, что Верещагин разгадал игру Глеба. Разгадал по всем пунктам, до канвы.
– Не надо, Глеб. Эта мрачная. Давай тогда лучше «Гусарскую». «Славно, братцы-егеря…»
– Хорошо тут у вас, – вздохнул майор Лебедь. – Просто курорт…
– А у вас как? – спросил старлей.
– А у нас нормально. Какого черта Глеба на эту горку загнали, если вы здесь уже сидите?
– Это вы в штабе спросите. Снимать ребят пришли?
– Какое там, – Лебедь скривился. – Приказа не было. А что, мешают ребята?
– Да шумно…
– Ничего не попишешь, старлей. Приказа не было.
– Ну, и Бог с ним.
– Товарищ майор, можно вас на два слова? – Глеб отложил гитару.
– Можно на сколько угодно. – Майор плеснул себе коньяка. – Пойдем покурим.
Они вышли на свежий воздух и встали там же, у ограждения.
– Мне они не нравятся, – сказал Глеб.
– А мне показалось как раз наоборот. – Майор посмотрел на него. – Ты и гитарку взял, и песенки петь начал…
– Я думал… – Глеб осмотрел землю под ногами, словно там валялись нужные ему слова. – Понимаете, когда мы перед вылетом сидели на аэродроме, передавали крымские новости… Можете смеяться, но там сказали, что из Непала вернулся известный крымский альпинист Верещагин. Капитан крымской армии.
– Так, – сказал Лебедь, призадумавшись. Потом оглянулся.
Спецназовский старлей о чем-то беседовал с длинным костистым мужиком по прозвищу Дядя Том.
– Товарищ старший лейтенант! – окликнул его майор. – Вы не подойдете на минутку?
Старлей что-то быстро сказал Дяде Тому, тот кивнул в последний раз и исчез в служебном здании – длинном приземистом каменном корпусе, большая часть которого была закрыта для советских десантников.
– Я вас слушаю, товарищ майор.
– Вы не могли бы показать нам свои документы?
– Нет проблем. – Старлей вытащил из нагрудного кармана офицерскую книжку и протянул ее майору.
Достаточно потрепанная, с отметкой о повышении в звании, с фотографией не последнего времени – с тех пор старлей немного отощал. И загорел, отметил Глеб. Неужели в Крыму сейчас можно так загореть?
Книжка была настоящей.
– Спасибо, товарищ Верещагин, – майор вернул книжку.
– Может, свяжетесь с моим начальством? – спросил участливо старлей. – Майор Варламов, подполковник Стеценко, Симферополь, штаб второго батальона восьмой бригады спецназа ГРУ.
– Да нет, пожалуй.
Старлей слегка задумался.
– Знаете, мне все-таки хотелось бы, чтобы вы связались с моим начальством. Я вижу, возникли какие-то подозрения. Пойдемте в аппаратную. Или вы хотите связаться из вашей машины?
– Нет, нет… – Майор сделал отрицательный жест рукой.
– Я могу идти? – спросил старлей.
– Да, пожалста, – ответил майор.
Верещагин ободряюще улыбнулся Глебу, повернулся на каблуках и легко взбежал по железной лестнице на первую секцию телевышки, где сидел один из его наблюдателей – тот самый татарин, который послужил причиной инцидента…
…Ноги у него подкашивались. Шамиль, оторвавшийся от пулемета, вытер лоб.
– Кэп… – тихо сказал он. – Я думал, что все…
– Я тоже. – Артем сел на лестницу. – Еще три часа – и я начну курить…
***
– Ерунда это, Глебка. – Голос Лебедя звучал уверенно. – Книжек про шпионов ты обчитался. Совпадение, однофамилец. Не морочь мне две пачки маргарина.
Глеб смутился.
Его поколению была чужда та атмосфера шпиономании, в которой выросли их отцы. Слишком часто государственные службы кричали: «Волки!». Теперь, если даже волки и появятся, никто не почешется.
Доводы майора показались убедительными: шпион, прикидывающийся спецназовцем? Под своей настоящей фамилией и именем? Бред. Если бы это был шпион, ни у кого и мысли бы не закралось о его подозрительности.
«И все-таки, – зудел внутренний чертик. – Это же совсем несложно – скрутить их, десятеро на одного, и посмотреть, что же на самом деле они держат в генераторной. В крайнем случае – можно просто извиниться… Ну, будет скандал. Ну, вломят мне пизды… Отоврусь – лучше перебдеть…»
Одного грана решимости порой бывает достаточно, а порой не хватает…
Глеб отпасовал.
– Так ты за гитарку взялся, чтобы проверку устроить? – Майор засмеялся. – Ну, и как, выдержали ребята проверку?
Глеб махнул рукой.
– Ну, ты артист! – Лебедь допил коньяк, сунул Глебу пустой стакан и хлопнул капитана по плечу. – Семь часов вечера, а жарит, как… Я в позапрошлом году в Сочи ездил, вроде там не так жарко было, как здесь… Тут мандарины растут?
– Не знаю. – Глеб достал сигареты, склонился к майорской зажигалке, вытер пот. – Тут, по-моему, все растет.
– Да, богатая земля. Жалко…
– Чего вам жалко, товарищ майор?
Лебедь посмотрел на него, как бы оценивая.
– Сам знаешь, чего. Ты в колхозе бывал?
– Как все, в летних лагерях.
– Ну, и как впечатления?
– Богатые. В смысле, впечатления.
– Ну, вот и здесь будут такие же… богатые.
– Почему нас не снимают и не меняют?
– А, пошли они, знаешь куда! Почему так выходит, Глеб: как генерал – так непременно последний дурак и сволочь?
– Принцип Питера.
– Объясни, интеллигент.
– Извините, товарищ майор. Уровни некомпетентности… В общем так: окончил я институт, призвали двухгодичником, лейтенантом. Тут я все понимаю, служу хорошо, остаюсь в армии, дают мне старшего лейтенанта. Я опять служу хорошо, меня повышают в звании, дают капитана. Вот тут я уже ничего не понимаю, потому и остаюсь на этом уровне. Мой уровень некомпетентности.
– Неправильный твой принцип. – Майор выпустил тугой клуб дыма. – Я знаю одного мужика, он как в лейтенантах был дурак, так и в полковниках теперь дурак. В рязанском вместе учились. А я – все еще майор. Потому что главной науки не освоил: жопу начальству лизать. А ты… Тебе, Глеб, и майора не получить.
– Спасибо за деловую характеристику.
– Думаешь потому что слишком много. Думаешь, думаешь… Башку себе продумаешь до лысины, а толку не будет.
– И что я, по-вашему, думаю?
Майор, прищурившись, выпустил через ноздри последнюю струю дыма, раздавил окурок об ограду и бросил под ноги.
– А думаешь ты, капитан, вот что: и на хрена ж мы сюда приперлись, когда и без нас тут хорошо было? Влезли в рай своими сапогами и топчем. Вот ты о чем думаешь. А об этом – нельзя думать солдату. Солдату вообще думать вредно, иначе вот в такой ситуации он может… Неправильно поступить, в общем, может. И если это с тобой случится, Глеб, лично мне будет жаль. Потому что, хотя офицер ты и хреновый, но человек – хороший.
Майор почти незаметно оглянулся.
– А старлей – правильный хлопец, вовремя тебя остановил. Я ведь тоже эту песенку знаю… Ты проверки устраивай, но и свою ж башку не подставляй. И вообще, давай лучше, спой безо всяких проверок, для души, что-нибудь свое…
О, это искушение, наивысшее признание для творческого человека – когда просят спеть «что-нибудь свое». Не из вежливости и не из лести, а потому, что людям действительно приятно слушать твое…
Незаметно все перебрались на улицу, здесь же оказалась гитара, и не только офицеры, но и солдаты обступили Глеба плотным кольцом. Тихо, ребята, капитан будет петь свои песни…
«Вот ведь странно, – подумал Глеб, подкручивая колки, – им это действительно нравится, хотя написано вроде бы для совсем другой аудитории».
Глеб не сочинял ни блатных песен, ни солдатских, он ясно понимал, что его песни – это такой Зурбаган, убежище загнанного интеллигента, но вот почему-то ребятам интересно было слушать про горы, про пересекающий пустыню отряд крестоносцев, про скорых на руку ковбоев, про пиратов…
Он проверил балладный лад аккорда, бегло тронул струны…
Пустые бочки вином наполню,
Расправлю вширь паруса-холсты…
Прости-прощай, ничего не помню,
Рассвет настал, небеса чисты.
Начну с рассвета, пойду к закату —
Там, на закате, уже весна.
Покуда плыть хорошо фрегату,
Пирату жить хорошо весьма.
Зачем-то это было нужно им всем, вырвавшимся из казарменной тупости и притащившим ее с собой сюда, в эту жемчужную страну. Какой-то отклик находила в них тоска баллады, какой-то проблеск мысли и чувства появлялся на лицах, когда они шевелили губами, беззвучно подпевая:
Восток горячий хрустит поджаристо,
где-то слышен металл…
Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста.
час еще не настал…
Из бури выйду, из драки вылезу,
сколь меня ни трави.
Одно лишь есть, чего я не вынесу —
это слезы твои.
Но час еще не настал…
***
Надо отдать сукину сыну должное – песенки сочинять он умел…
Георгий Берлиани, князь, сразу невзлюбил этого тощего офицеришку. А когда оказалось, что из-за него все их дело может полететь к черту, так и вовсе возненавидел. Но не мог не признать, что песня его волнует и тревожит – а как же иначе, подумал он, ведь у каждого мужчины есть женщина, к которой можно обратить эти слова, а если ее нет, то и не мужчина он вовсе, и даже не человек, а так – недоразумение… Зачем этот хрен умеет петь такие прекрасные слова? Чтобы мы поверили, что они тоже люди – не хуже нас? Как можно служить в советском десанте и петь:
Повис над морем туман безжалостный,
белый, как молоко…
Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, —
смерть еще далеко.
Ничто не вечно, бояться нечего —
сядь, смолчи, пережди.
Не верь прохожему опрометчиво,
все еще впереди…
Да, смерть еще далеко…
Кой черт далеко – здесь, в двух шагах, у каждого из них в кармане. Арт слушает, как завороженный. Как кролик перед удавом. Не отлипает от советского капитанишки. Капитанишка наступил на его самую любимую мозоль и артистически на ней танцует, хотя и сам этого не знает.
…И пусть вовеки не быть возврату
и все кругом застелила тьма —
Покуда плыть хорошо фрегату,
пирату жить хорошо весьма.
Никто стихии не одолеет —
ни я, ни люди, ни корабли,
Но я не сгину, покуда тлеет
во мгле страданья огонь любви.
И я мечтаю, чтоб он пожаром стал
и объял бы моря…
Но ты, Мария, не плачь, пожалуйста, —
это просьба моя.
Одна, но есть еще и вторая —
к концу последнего дня
Скажи священнику, умирая,
о том, что помнишь меня…
Да, смерть еще далеко…
Все еще впереди…
Не плачь…
На этой ноте отзвенела гитара, закончилась песня, завершился день. Все было предрешено и необратимо, записано в Господень organizer. И необратимость будущего, сама мимолетность последнего мгновения тишины делала его, это мгновение, нестерпимо прекрасным и светлым. И каждый вобрал в себя света сколько смог, предчувствуя наступление ночи и не ожидая от нее ничего хорошего чисто инстинктивно, хотя и думая, что рационально. И это последнее мгновение они все прочувствовали, попытались слегка затормозить и просмаковать, как бывалый курильщик смакует, растягивая, последнюю сигарету, если знает, что впереди – долгие дни без курева.
Потом Лебедь сказал:
– Ну, спасибо, капитан. Поеду водка пить, земля валяться.
Все начали расходиться. Майор сунул руки в карманы и зашагал вниз по склону, к перекрывшим дорогу БМД. Глеб, сунув гитару Васюку, решил его проводить до машины.
– Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки, – сказал ему Лебедь на прощание. – Пока. Завтра я вас сменю.
Его «уазик» выехал за ворота и покатился по серпантину обратно, в Гурзуф.
Глава 7
Непонятности
Над всей Испанией безоблачное небо…
Сигнал к началу мятежа генералаФранко в Испании, 1936 год.
Иконостас был собран в полном составе.
«Пренеприятнейший» (который, разумеется, себя пренеприятнейшим не считал, а полагал, напротив, милейшим человеком и радетелем о благах державы) слушал Маршала с пристальным вниманием. Остальные, напротив, занимались кто чем – рисовали в блокнотах чертей, что ли? За исключением Молодого, который молодым, конечно, тоже не был. Было ему хорошо за пятьдесят, но, как доказал в своей впоследствии подтвердившейся лжетеории Эйнштейн, все в мире относительно. Относительно самого Пренеприятнейшего и особенно – относительно Генерального, Молодой был еще каким молодым!
– Так тебя понимать надо, что наши войска Крым заняли? – спросил Пренеприятнейший.
– Территория Восточного Средиземноморья контролируется, – подтвердил Маршал.
– Тогда пора, вроде, приступать ко второй части плана. – Пренеприятнейший обратился к Видному лицу. – Пора ведь? Это по вашей части, товарищ К?
– Ох, пора, – кряхтануло Видное лицо. – Сколько там, на Острове, задержано белогвардейцев?
– Тысяч пятьдесят, – сказал Маршал.
– Так, стало быть, потребуется пятьдесят эшелонов, – навскидку сказало Видное лицо. – Так это ж чепуха.
– Не следует забывать, что будут новые… поступления, – напомнил Окающий. Кстати, говорят, что этот… Лучников у тебя на Лубянке?
– А кто говорит? – перехватил вопрос Замкнутый.
– Да… Слухом земля полнится, – отшутился Окающий.
– Ай-яй-яй,… (отчество Окающего), да как же вы разным глупостям-то верите? Нет у меня никакого Лучникова. В бегах Лучников…
– Ничего… – отрубил Пренеприятнейший. – Поймаем! И не таких ловили…
Видное лицо ничем себя не выдало. Ловите, братцы, ловите! Может, и впрямь кого поймаете… – Он представил себе, какими эти две рожи будут завтра – Маршал и Пренеприятнейший. И Окающему тоже перепадет говна-пирога…
Уже сейчас он наметанным ухом подмечал неуверенные нотки в голосе Маршала. Остальные не подмечали, а если и подмечали, то относили на счет своей значительности. Но мгновениями его охватывал холод: а что, если не рассчитал? Если крымцы и впрямь окажутся сущими бабами и позволят себя отыметь ни за так, за здорово живешь? Ох, и думать об этом не хотелось.
– Все-таки не хотелось бы никакого насилия, – тихо вставил Молодой. – Как-нибудь помягче, что ли. Какой-нибудь консенсус найти…
– Любишь ты… (имя Молодого), всякие мудреные слова. – Шутливое неодобрение сквозило в словах Окающего, но звучало оно где-то на грани, на которой, при желании, могло сойти за настоящее.
На том и строились отношения, пронизанные страхом и ненавистью: на игре оттенков, на тончайших непонятностях и двусмысленностях, где каждый шаг можно было истолковать так – а можно и этак, и все старались употреблять слова, смысл которых был не менее, чем трехзначным – чтобы в случае чего, отпереться: нет, я этого не говорил, а если и говорил, то совсем другое имел в виду, а если и это имел в виду, то хотел уж точно третьего, а четвертое сделал, а пятого ждал, а шестое…
– Народной любви хочет… – буркнул Пренеприятнейший, – девка красная…
Краем сознания Видное лицо отметило эту реплику Молодому, но ход его размышления не прерывался.
Если верить Востокову, Чуфут-Кале начал сопротивляться еще днем. Да, очень кстати какой-то болван сбил Чернока, очень кстати. Теперь – добиться от Востокова «Красного пароля», наверняка ребята из Чуфут-Кале постараются сами передать «Красный пароль», но – чем черт не шутит, вдруг у них не получится?
Без сомнения, Маршал рассчитывает на то, что Чуфут-Кале будет раздавлен в ближайший час. Спит и видит, как туда подвозят тонны взрывчатки и ровняют скалы с землей – вместе с вырубленной в них военной базой и ребятами, ее защищающими. Неожиданно Видное лицо прониклось к этим белогвардейцам теплой симпатией. Держитесь, ребята, держитесь! Вам бы только до утра досидеть, а там уж – поднимется весь Крым… И идиот Маршал, а вместе с ним и его шеф, Пренеприятнейший, на утреннем заседании полетят из Политбюро вверх тормашками. А на их место сядет он – Миротворец, Воссоединитель, умница, красавец, страж правды и порядка – только бы все получилось как надо! Но вся прелесть ситуации заключается в том, что даже если не все получится как надо, то он, Видное лицо, ничем не рискует. Востокова и Сергеева – в расход, от мертвых никто ничего не узнает – и голова цела.
Маршал опять что-то говорил: об авианосцах «Минск» и «Киев», взявших под контроль Феодосийскую и Севастопольскую бухты, о двух мотострелковых дивизиях, высаженных в Севастополе, Керчи и Феодосии, о «голубых беретах», контролирующих аэродромы… Честно говоря, Маршала бы уже сейчас здорово тряхнули, если бы Видное лицо оторвало от стула задницу и сказало, все, что ему стало известно по секретным каналам – от полковника Сергеева и других агентов в Крыму. Но ему не нужно было, чтобы Маршала тряхнули, а Пренеприятнейший, в свое время утопивший кузенковскую идею мирной, постепенной ассимиляции, остался цел.
Ах, Марлуша, знал бы ты, в чью дудочку играешь… Он вспомнил доклад Сергеева: что Марлен нес в свой последний вечер в гостинице Третьего Казенного Участка, какую-то бредятину об Основополагающей… Он потом прослушал записи, а сейчас вдруг неожиданно подумал, что Марлен был, в сущности, прав – наверное, допился до настоящих откровений. Основополагающая крутит нас всех, вопреки разуму и воле – вот ведь, и полтора месяца назад в этом кабинете было принято самое кретиническое из решений, возможных в данной ситуации: оккупировать Крым. Причем вдвойне кретинизмом было маскировать эту оккупацию под военно-спортивную игру. Еще бы бантики десантникам налепили и танцевать приказали! И сам он, Видное лицо, голосовал за этот идиотизм – а попробовал бы он проголосовать против или еще того хуже: встать и сказать: что за бред вы несете, товарищи?! И сколько еще народу в этом кабинете было против? Молодой – тот наверняка. Этот всегда в душе против всяких оккупации. Но голосует исключительно «за» – консенсус-то ему нужен в первую голову с нами! Окающий – скорее всего, тоже против: привык харчиться из крымских супермаркетов, ездить под предлогом переговоров в Ялту. Замкнутый – по большому счету, тоже против – присоединение Крыма играет на руку только Пренеприятнейшему, а зачем Замкнутому такой конкурент, если Замкнутый – без пяти минут Генеральный, и только дожидается какого-нибудь сердечного приступа. Один Пренеприятнейший – «за»: еще бы, шило в жопе, не терпится потеснить Замкнутого на его посту. Но ситуация такова, что высказаться против оккупации Крыма – значит быть против генеральной линии. И выходит, что Пренеприятнейший один, вооружившись Генеральной – «за», а за ним разная мелкая сошка вроде Седого, Тихого, Незаметного, Тугодума…
И вот – они уже большинство голосов, а тебе ничего не остается, как и свой голос прибавлять к этому венику, и получается – единогласно. Все как один – а на самом-то деле, и впрямь один!
Через полчаса он с величайшим облегчением покинул кабинет и расположился в утробе черного «членовоза».
– На дачу, – коротко приказал он водителю.
Тот, небольшим кивком обозначив понимание, тронул «членовоз» с места.
– Из аэропорта не звонили? – спросил он.
– Никак нет.
Значит, позвонят с минуты на минуту.
Они уже выехали из города, когда запищал аппаратец. Видное лицо сняло трубку.
– Да… – сказало оно.
– Объект прибыл в «Шереметьево-2», – сообщила трубка.
– Доставьте в «Матросскую Тишину», – распорядилось Видное лицо.
– Он… я прошу прощения, только он, похоже, немного «того»…
– Того, сего, – раздраженно бросило Лицо. – В «Тишину», а там посмотрим…
Бросив трубку, Видное лицо задумалось. Слишком гладко все выходило. Слишком просто. А опыт учил его в таких случаях начинать сомневаться. Как говорят, идеологические враги и потенциальные противники, «бесплатный сыр бывает только в мышеловке». Это они, гады, правильно говорят.
И по всему выходило, что Востоков предлагает именно бесплатный сыр. Вот так просто, ни за хрен ни про хрен отдаст «Красный пароль»… Ежели у него душа взболела за родной Крым, что ж он Лучникова-то не пристрелил, как только у того башка начала в сторону «Общей Судьбы» работать? Нет, дождался оккупации. Чего ему ловить в этой войне?
Так и не ответив на этот, в который раз задаваемый, вопрос, Видное лицо откинулось на подушки…
– Слышь, Николай, – окликнул он водителя, – а поставь-ка мне музычку!
– Какую, (имя-отчество Видного)?
– А вот эту, «мани-мани-мани»…
– «Аббу» – уточнил Николай.
– «Аббу», «Аббу», – согласился властелин.
Шофер ткнул кассету в магнитолу, и Видное лицо отдалось голосам суперзвезд-миллионерш, поющих о тяжелой жизни женщины в мире капитала…
***
Они подъехали к «Даче» – трехэтажному сооружению за забором в славненьком сосновом лесу. Повинуясь кодированному радиосигналу, поднялись ворота, «членовоз» въехал в гараж. Видное лицо выбралось из машины, с хрустом потянулось и шагнуло в лифт. Облицованная карельской березой лестница Иакова вознесла его на третий этаж, в кожаные покои с рабочим столом времен Елизаветы (из головы вон, которой именно – Первой или Второй).
Он сел за чудище на четырех львиных лапах, пододвинул к себе пепельницу, достал из ящика стола трубку «Данхилл», набил ее табаком и, нажав рычажок на лапе пепельницы-черепахи, прикурил от огонька, вырвавшегося из черепашьей пасти. В Кремле он трубку не курил: это не одобрялось. Трубка раз и навсегда закрепилась в сознании старичков как атрибут Вождя и Учителя – зачем нервировать старших товарищей?
Насладившись несколькими затяжками, он нажал на кнопку селектора и выдохнул с дымом в раструб микрофона:
– Востокова сюда, быстро!
Здесь Видное лицо было Аладдином, а все прочие – рабами лампы, и стоило ему только щелкнуть пальцами, как все появлялось. Так же и Востоков возник в проеме двери – меньше, чем через минуту. Конвоир скрылся – но Видное лицо знало, что незримо он здесь, стережет, хранит его драгоценную для государства жизнь и фиксирует, падла, каждое слово. Ежели бы не держало его Видное лицо крепко на крючочке – так, мелочь, в одном крымском притоне нюхнул парнишка кокаину, но рядом, конечно же, оказался кто положено и аккуратно это заснял на пленку, равно как и последующие развлечения с двумя мулаточками, – то быстро все сведения из этого кабинета просочились бы наверх, к Пренеприятнейшему. Только крючочек держал крепко, и был такой крючочек у каждого кто нес на этой даче свою нелегкую, секретную и архиполезную для страны службу…
Востоков так и не сбрил свою ветхозаветную бороду, как советовало ему Видное лицо. И вообще, белогвардейская сволочь всем своим видом показывала, что играет не последнюю скрипку в этом политическом оркестре. «Ла-адно, – подумало Видное лицо. – Еще побреют тебя, контра. Так побреют, что на всю жизнь запомнишь…»
– На заседании Политбюро сказали, что Крым контролируется, – сообщил он вместо приветствия. – Это значит, что твои егеря еще не почесались. Так что давай, выкладывай свой пароль.
Востоков улыбнулся.
– Бумагу и перо, – попросил он.
– Держи.
Перо дрогнуло на бумаге, полетели размашистые угловатые буквы – кардиограмма грядущей войны.
Видный посмотрел на часы. Сорок минут до начала программы «Время», еще тридцать пять – до прогноза погоды. Успеем…
***
В ночной клуб «Golden Jankoy» майор Грибаков приехал позже всех офицеров и получил, пожалуй, самое большое удовольствие из всех посетителей. Ибо кроме тех номеров, которые откалывали девочки на сцене, он мог полюбоваться на то, что творили в зале «господа советские офицеры», и одно другого стоило.
Подполковник Романенко был уже хорош. Он лежал головой на длинном фарфоровом блюде, и на этой голове вместо фуражки красовался чей-то лифчик, а фуражка подполковника была надета на голову несчастного кабанчика, которого по случаю воссоединения с СССР закололи и запекли целиком. Розовый пятачок кабанчика жалобно смотрел из-под козырька на красный нос подполковника. В общем эффект был такой, словно перед подполковником поставили зеркало.
Замполит, подполковник Ирхин, нежно обнимал мэра и пытался петь с ним дуэтом:
– И Родина ще-едро поила м-меня-а березовым со-оком, березовым со-око-ом!
Мэр слов не знал, поэтому замполит пел соло, дирижируя себе рюмкой, в которой березовый сок не был даже проездом.
Рыжая дива в хромовых сапогах и более ни в чем, демонстрировала джигитовку на начальнике автобронетанковой службы майоре Суткине. Класс джигитовки показать не получалось: руки майора подкашивались, он тыкался лицом в пол и норовисто храпел.
Если бы майор Грибаков видел фильм «Гибель богов», он ощутил бы легкое беспокойство, проведя нехитрые параллели. Но майор не был знаком с шедевром Висконти и не знал, чем иной раз заканчиваются вечеринки с девочками.
Официант быстро очистил для него участок банкетного стола и принес чистый прибор. На столе перед майором оказались холодные закуски, горячие закуски и водка в графине. Грибаков плотно закусил, умеренно выпил, отодвинул прибор, поблагодарил официанта и начал смотреть стриптиз, на который до этого не обращал особого внимания, ибо голой девичьей ляжке не жравший целый день мужик без колебаний предпочтет куриную.
Стриптиз майору Грибакову понравился, но от персонального танца он отказался. Предстояло еще дождаться капитана Вакуленко, отправленного днем принимать сдачу 1-го бронетанкового полка, который торчал где-то в районе сосредоточения на плановых маневрах. Бакуленко уехал в четыре, а сейчас было восемь, и вестей от капитана не поступало – наверное, заблудился в этих степях. Майор решил посидеть в кабаке еще немного, а потом выйти с Вакуленко на связь и спросить, какого, собственно, черта…
***
Выйди майор Грибаков на связь с Вакуленко раньше он, возможно, смог бы помочь капитану в том трудном положении, в котором тот оказался.
Ибо в северокрымских степях Вакуленко не заблудился, а аккурат вышел со своей ротой в район сосредоточения, где и обнаружил танкистов. В чистом поле стояли танки и машины обеспечения, строгий порядок которых сразу показывал, что командир свое дело знает туго.
Ничего худого не думая, а думая о том, как бы поскорее принять полк да поехать пожрать чего-нибудь, капитан Вакуленко подкатил на своей командирской БМД к КПП (шлагбаум и три танка) и крикнул дежурившему на нем младшему унтеру:
– Открывай!
– Момент! – крикнул в ответ унтер, но открывать шлагбаум не стал, а снял с пояса какую-то хреновину и сказал в нее:
