Текст книги "Госпожа удача"

Автор книги: Олег Чигиринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Лейтенант выбрался из БМД. Хотелось закурить, но было нечего. У всех уже закончилось. Может, есть у пленных?

Пленные…

Как там говорил этот гад? Последний долг командира – сохранить жизнь своим людям?

Дураки! Идиоты! Да он же сам, сам сказал, как его расколоть!

Палишко засмеялся.

– Анисимов! – крикнул он.

Анисимов, который после своей позорной «поездки в Ригу» отправился сторожить пленных, обернулся на оклик.

– Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!

– Нет! – Фарид завопил, резво отползая назад. – Я все сказал, что знаю! Не надо!

Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.

Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…

***

Вот и все…

А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?

Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех других мыслей и ощущений.

И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.

Он плакал, проклиная неторопливую смерть.

Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…

И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?

– Здесь, – сказал он, – убитые… спецназовцы… люк…

Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.

Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.

– Ты… – Палишко не находил слов. – Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…

– Да, – еле слышно, почти как вздох. – Развяжи… меня…

– Сволочь… – Лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.

Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким – не струсил, не сломался – пацана-резервиста пожалел!

Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.

– Вот тебе, – сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.

– Вот тебе… – зачем-то повторил лейтенант.

– Зачем… – полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.

– Зачем? – переспросил лейтенант. – Потому что раньше надо было просить, ваше благородие! Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так – вот почему!

Его колотило. Он бесился еще и потому, что белячина, кажется, отключился снова, рано, нет, не вовремя! Он должен видеть «макар», почувствовать вкус металла, и звук его о зубы, и пороховую вонь во рту, и вот тогда – только тогда! – он получит свою пулю.

– Смотри на меня! Смотри, гад!

Арт не слышал его. Начался бред. Сначала в бреду открылась дверь и появился майор Лебедь. Потом в бреду майор лупил лейтенанта по морде. Ради такой картины Верещагин даже поднял голову, хотя это стоило ему судороги. Но последнее удовольствие в жизни случается не каждый день и пропускать его нельзя.

– Т-товарищ майор?! – обиженно просипел лейтенант.

– Что это за филиал гестапо? – Лебедь от гнева забыл железное правило: не распекать и, упаси Боже, не бить офицера при солдатах.

– Товарищ майор, вы же сами сказали…

– Я сказал, чтобы ты устранил помехи, еб твою мать! – прогремел майор. – Я не сказал, чтобы ты устраивал здесь мясорубку!

– Товарищ майор…

– Я уже два года товарищ майор! Какого хрена было нужно это делать? Какого, я спрашиваю?

Арт не понял, почему он лежит на полу. Потом сообразил: майор разрезал ремень, который удерживал его на кресле.

– Ты сам виноват, – почти шепотом сказал Лебедь. – Можно было не доводить до этого.

Артем не спорил. Во-первых, спорить с галлюцинацией глупо, во-вторых, майор прав. Можно было до этого не доводить. «Умереть тяжело и достойно» – ложь. В боли нет достоинства. Почему нужно и в бреду видеть эти рожи? Почему он не бредит кем-то более приятным – Тамарой, к примеру? Нет, не надо. Пусть не будет вообще никого…

Какое-то движение позади и внизу, в люке. Голоса, шаги, стук… Потом – глухой подземный взрыв, и генераторная погрузилась во тьму, изредка озаряемую синими сполохами.

Потом он оказался на том самом матрасе, где лежал раненый Володька. Руки были свободны, но на этом приятные новости заканчивались. Он хотел попросить, чтобы его не оставляли здесь одного с мертвецами и синими искрами, но не смог издать ни звука.

Как он был жесток с Володькой… Как скверно. Как безнадежно…

Забыться не получалось: донимал холод, дрожь переходила в судороги.

И вместе с тем он был странно спокоен: от него больше ничего не зависело, оставалось только ждать, что произойдет раньше: его спасут или истлеет его жизнь.

***

Если бы за дурость давали нобелевку, в 1980-м году у Палишко просто не было бы конкурентов. Бог даст выпутаться, подумал майор, ей же ей, он до старости в лейтенантах проходит. Я ему устрою веселую жизнь.

Пока что атаки белых удавалось отбивать. Пока что. Белые не экономили пули и мины, но берегли людей. Майор был вынужден беречь все. Тем не менее после второй атаки белых он узнал, что половина боеприпасов уже ушла.

Во время затишья корниловцы помахали белым флажком и послали парламентера.

Офицер в чине штабс-капитана смотрел на Лебедя, как Сталин на врага народа. В руке у него была мини-рация. Точь-в-точь такая, как у тех диверсантов. Может, он и был из них – майор видел всех мельком и припоминал с трудом.

– Когда мы начнем штурм, – сказал беляк. – Мы не будем брать пленных, если не прекратится вот это. – Он щелкнул рычажком рации и Лебедь, услышав, обмер.

Заставь дурака Богу молиться – известно, что получится. Лебедь не хотел войны без правил, а усердный лидер все к тому подводил. Комбат рванул наверх лично, а когда прибыл, узнал, что уже поздно. Хренов радиолюбитель в кураже застрелил пленного. Ладно, это можно свалить на потери в бою или попытку к бегству, но на фига ж ты, сука, придурок такой, учинил здесь инквизицию на дому, как ты теперь следы заметешь? Кто знает? Да весь белогвардейский батальон – тебе мало? Помехи отключил? Агромадное тебе спасибо, вовремя! Теперь придумай, как нам выдержать еще один штурм, прежде чем прибудет помощь! Не можешь? Так что ж ты можешь?

Пулеметная очередь… Началось… Фоном – еще один, новый звук: клокочущий гул вертолетных винтов…

Вертолеты?!

Майор пулей вылетел из помещения. В пологом ущелье действительно наводили порядок вертолеты: два «Ми-24» поливали склоны из пулеметов. «Ми-8» шел сюда, видимо, на посадку.

Ребята! Родные наши!

Склон, удерживаемый красными, выдохнул: «Ура-а!», словно камни запели осанну. Майор внезапно обнаружил, что орет сам.

И тут же крики радости сменились воплями гнева: с позиций белых, казалось бы, подавленных пулеметным огнем с воздуха, шваркнули в небо четыре стрелы с дымными хвостами. Три взорвались, «поймав» инфракрасные ловушки. Четвертая попала в «Ми-24»…

Удар! Вертолет, дымясь, ахнулся на склон Чучели. Какое-то время он катился вниз, ломая лопасти и кроша корявые горные деревья, потом его падение, вроде бы, затормозилось у скального обрывчика, а потом неумолимая гравитация взяла свое и вертолет, свалившись на камни, взорвался.

Лопасти «Ми-8» молотили уже над площадкой. Шасси коснулись бетона.

Из кабины на землю спрыгнул первый десантник. Майор чуть не проглотил язык. По площадке навстречу Лебедю шел целый и невредимый Верещагин в советской форме…

Вот так люди и становятся заиками.

Со второго взгляда было понятно, что парень ну ничем не похож на Верещагина. Не темно-русый, а светло-русый, ниже ростом и шире в плечах, сероглазый и склонный, скорее, к полноте.

– Явление третье, – сказал он, подойдя вплотную к майору. – Те же и спецназ.

И голос у него был другой.

– Капитан ГРУ Владимир Резун. Ну, что у вас здесь творится?

***

Хер знает, что у них здесь творится.

Володя Резун вникал в положение и тихо охреневал. Что за сборище идиотов эта армия! Группа диверсантов забивает баки роте десанта целые сутки, а когда десантники начинают понимать, в чем дело, им приходится, теряя людей и попадая в окружение, штурмовать все ту же гору, которую они, будь поумнее, могли бы взять без боя. Так ведь и после этого, запершись в аппаратной, беляк удерживал помехи около часа!

– Значит, он там? – Капитан ткнул пальцем в сторону двери.

Лебедь молча кивнул.

Через пять минут спецназовцы закончили с аппаратной. В отличие от крымской, их пластиковая взрывчатка больше напоминала толстую изоленту, которую они наклеили по периметру двери, вминая в тоненькую щель. Взрывник прикрепил детонатор.

– Штурмовая команда – приготовиться, – сказал Резун. – Остальные – вон!

От взрыва дрогнуло все помещение. В коридоре сорвались и упали на пол несколько секций подвесного потолка. В ближайших комнатах треснули ртутные лампы.

– Брать живым! – проорал Владимир, не слыша собственного голоса.

Ныммисте и Зайченко горели рвением выполнить приказ, но ничего у них не получилось. Видимо, крымец ждал атаки, держа в руке гранату с сорванным кольцом. Взрыв, которым вынесло дверь, оглушил его и рука разжалась…

Это была неудача. Это была большая неудача, что Алексей Кашук, 779612/WS, вторая группа крови, православный, погиб. Жаль. Он мог бы рассказать очень много интересного…

– Кто из ваших плотнее всего с ними контактировал? – спросил Резун у майора.

– Капитан Асмоловский. Он ранен.

– Тяжело?

– Достаточно…

– Мы заберем с собой всех тяжелых раненых. Сколько их?

– Одиннадцать человек. А остальные?

– А что остальные? Вертолет не резиновый, товарищ майор. Мы же вообще не знали, что вы здесь и что вас целый батальон. Нам и в голову не приходило, что если на горе наши, помехи могут продолжаться.

– Черт бы его подрал, этого Палишко… – процедил Лебедь. – Что же нам теперь делать?

– Ждите, – только и мог сказать Резун. – Вы же вызвали помощь? Ждите.

– Боеприпасы на исходе.

– Мы оставим… сколько сможем.

– Сколько там вы сможете…

Майор чего-то недоговаривал, как-то колебался.

– Ну, что случилось-то? – спросил спецназовец. – Что вы тут думаете – сказать-не сказать?

Лебедь решительно тряхнул головой.

– А ну, пошли, – сказал он. – Вы – разведка, теперь это ваша забота…

***

– А ведь он умирает… – Резун положил ладонь на шею белогвардейца. – Пульс жидкий, как пиво из бочки. Конашевич, доктора!

Прежде чем длинная фигура спецназовского медика склонилась под притолокой, Резун уже успел отложить в сторону куртку пленника. Взгляд, который он затем кинул на майора, был таков, что Лебедь поспешил сказать:

– Я этого не делал. И не приказывал.

– Что у нас тут? – спросил врач. – Володя, здесь до хрена раненых…

– Валера, это важнее. – Тон не терпел возражений. – Посмотри…

Врач смерил майора тем же самым взглядом.

– Да не я это! – Лебедя бесила необходимость оправдываться. – Летеха, дурак, перестарался.

– Зачем вам это было нужно? – процедил сквозь зубы Резун. – Знаете такую басню – беда, коль пироги начнет печи сапожник? Добывать сведения – это работа военной разведки, майор. Причем мы обходимся без палачества.

– А когда мне было вас дожидаться? – взорвался Лебедь. – Учить – все умные. Что ж ты, такой умный, уложил второго, который в аппаратной сидел? У нас патронов – кот больше бы нагадил, беляки со всех сторон, помощь во как нужна, а тут прилетают какие-то… И учат, мля. Ты не учи, ты вытащи нас отсюда!

Эту тираду капитан не удостоил ответом.

– Валера, что с ним? – повернулся он к доктору.

– Болевая эйфория, скорее всего. – Врач уже шарил в сумке, уже вытаскивал шприцы, иглы, какие-то ампулы… – Шок. Вряд ли что другое. Крови потеряно мало, от столбняка мальчик, я надеюсь, привит… Товарищ майор, и кто же из ваших кадров такой… любознательный?

– Я хотел, чтобы он двери открыл! – голос Палишки был готов сорваться на визг. – А он не открывал! И это не я, это Остапчук! А если он двери не открывал!

Резун пошел на придурка, сжимая кулаки. Если и этот беляк умрет, то все планы на хрен… Как обидно – из-за недоумка-десантника.

– Выберешься отсюда живым, лейтенант Палишко, загоню в стройбат! – прошипел он в мятущиеся глазенки. – Вот тебе мое слово, и за этим я прослежу лично!

– Да что я такого ему сделал! Он даже не крикнул ни разу как следует!

– Пошел вон, – устало сказал майор. – И чтобы я тебя не видел.

– У меня есть знакомый, – врач разорвал перевязочный пакет, – который кричит раньше, чем ему сделают больно… аргументируя это тем, что потом будет поздно. Иногда… кажется, что это очень разумная линия поведения.

***

– Ну что, Гестапо? Плохи наши дела?

– Что? – не понял Генка Остапчук.

– Ща поймешь. – Анисимов дал ему по уху.

– Ты что? – ошарашенно спросил Скокарев.

– А что?! Нас из-за этой падлы вниз послали, вот что! Вставай, Гестапо, хватит валяться.

Вован усмехнулся. И как ему раньше в голову не приходило: ГЕнка ОСТАПчук – Гестапо…

– Спецназовцы улетели, нас одних бросили… – Анисимов тряхнул Остапчука, подняв его с земли. – Нам теперь одним отбиваться, перебьют всех, как цыплят, и все из-за этой гниды…

Остапчук вырвался из рук сержанта, отбежал немного вверх по тропинке.

– Не трогай меня! – закричал он. – Приказ был! Я что, для себя…? Мне что, больше всех надо? Вы же сами… Ах вы!..

К несправедливостям мира, обрушившимся на Генку, зуботычина добавила еще одну. Скот Анисимов! Как будто он сам не принимал в этом участия! Как будто это Генка все выдумал!

Ничего, сказал он себе, утираясь, мы еще посмотрим, кто здесь гнида, товарищ «дед»…

Над головами спускавшихся к передовой десантников два вертолета разорвали наползающий облачный фронт…

Анисимов погиб в бою. Странное дело: пуля поразила его в спину.

Генка Остапчук остался жив, и, хотя Скокарев и Воронин загремели в госпиталь, липучая кличка «Гестапо» не оставила рядового ни в лагере для военнопленных, ни в последний год службы. «Духи», которых он гонял с особенной изобретательностью и жестокостью, считали авторами этой клички себя…

***

Чимборазо и Котопакси…

«Выбирай! Выбирай, Гия! Ты что, уснул, Князь?!» Берлиани спохватывается и начинает выбирать. Веревка ложится змеиными кольцами… Вершина Сокола. Поднимались без крючьев, на одних закладках. На скорость. Потом целую неделю оба двигались с непринужденной грацией голема из Б-фильма. Все болело. Но это потом, а пока – восторг, сладкое вино победы.

«Смотри, вон наша домашняя флотилия! – Арт (тогда еще Тем – свой ник он сменил после того, как прогремел бестселлер Берджесса) показывает пальцем на одно из суденышек, деловито перепахивающих Судакскую бухту. – „Ивица“. А вон там – „Злата“. „Марты“ что-то не видно…» Они ужинали и ночевали у деда Ковача. Ивица, троюродная сестра Артема, строила Князю такие глазки, что великолепная паэлья не лезла в горло. Князь так и не понял, что за кошка пробежала через год между Артом и его родственниками. Но это была кошка очень злая и очень черная – с момента окончания гимназии Арт ни разу не ездил в Судак и не звал Князя на Сокол.

…Керос и Наварон…

«Ты его знаешь?» – «Конечно, знаю… Вадим Востоков, полковник ОСВАГ». – «О чем он тебя спрашивал?» – «Об Эвересте. Меня сейчас все спрашивают об Эвересте, надоело, слушай…»

Он немножко кривил душой. Ему не совсем надоело… Ему, по правде говоря, даже было приятно… Если не упоминать один маленький эпизод…

…О котором спокойно можно промолчать.

А вы знаете, что такое холод? Он поселяется у тебя в сердце и никуда не хочет уходить. Ты пытаешься с ним бороться, пытаешься делать какие-то движения, но при каждом шаге твои ноги пронзает такая боль, что ты воешь и воздух царапает воспаленную глотку… И тогда ты сдаешься на милость холода, который принесет хотя бы краткое облегчение и покой…

Но тут появляется кто-то… Очень упорный кто-то… Очень настроенный не дать тебе умереть… Игла входит в шею, и с дозой стимулятора возвращается жизнь, а с ней – боль. «Князь! Гия! Вставай! Ну, подними свою жопу, шэни дэда, я же тебя не утащу, такого кабана!» Не надо меня никуда тащить. Мне было так хорошо умирать, пока ты, дурак, не появился тут.

«Давай, холера, вставай! Ножками топай, спускайся, замерзнешь ведь к е…ой матери!»

И замерзну. И хорошо. И не трогай меня.

Оплеуха справа… Слева… Снова справа… Травмированные холодом нервные окончания реагируют запоздало, но остро. «Мне… холодно…» – «Холодно? Ах ты скотина! Давай двигайся – и не будет холодно!» – «Мне… больно…» – «Больно? Ты слабак, Князь. Дешевка. Аристократ хренов. Привык, что все на блюдечке, прямо в ручки, тепленьким… И чтобы при этом все хвалили: ах, какой упорный, ах, какой умный, ах, какой смелый! А Эверест – не Главштаб, сюда на папином загривке не въедешь! Шьто, абыдно, да?» – Зачем он так, я же говорил по-русски лучше него, когда мы пришли в гимназию! – «Настоящий мужчина, дитя гор… А на самом деле – пшик, копейки не стоит. Обиделся? Ну, дай мне в морду, если я не прав! Только я прав, а ты утрешься и останешься здесь сидеть… А я спущусь вниз и скажу, что дешевый пижон Гоги Берлиани похоронил вместе с собой все наши надежды».

Это было невыносимо. Он слабо взмахнул рукой, чтобы дотянуться до ненавистного лица, до заиндевевшей бороды – Санта Клаус хренов! – врезать по этой морде так, чтобы сосульки полетели во все стороны. «Слабо!» – прохрипел Арт. – «Тебе всегда было слабо. Ты все делаешь на три четверти, а дальше кривая вывезет. Вот она я, эта кривая. Я лучше. Я умнее, я сильнее, я тебе дам сто очков вперед и все равно обойду на финише. Я тебе отдал Эверест, бездарная ты тварь. Подарил его, ленточкой перевязал – бери! И ты все облажал! Да лучше я замерзну тут на хрен с тобой, чем скажу твоему отцу, что его сын – слабак и дешевка. Но и замерзну я не потому что у меня кишка тонка встать и двигаться, а потому что я того хочу, а чего я хочу – то я делаю. Я мужчина, а ты – так, недоразумение. Холодно тебе? – Арт стянул через голову анорак. – На, подавись!» Рванул застежку пуховки как кольцо гранаты, высвободился, бросил шуршащий пухлый ком к ногам Князя. Зубами сорвал перчатки и швырнул их в снег, потащил кверху свитер. «Не сходи с ума… Что за… стриптиз…» Свитер полетел Князю в лицо самым оскорбительным образом. Арт начал расстегивать рубашку, и это отняло намного больше времени, потому что пальцы замерзли и не гнулись.

И за это время Георгий выслушал о себе много интересного, и обида в нем прямо закипела. Убить гада. Догнать и убить. Сначала силой засунуть в его поганые шмотки, а потом убить. Арт бросил рубашку – туда же, Князю в лицо. С каким-то отстраненным любопытством Георгий ждал – снимет он нижнюю рубашку или нет. Снял. Боже, подумал Князь, с этого ненормального станется убить себя. Если холод режет сквозь всю экипировку, то каково же стоять на морозе полуголому? «Надень, – прошептал он. – Христа ради, надень». – «Черта с два». Столько сознания своего превосходства… Превозмогая боль и слабость Георгий поднялся, с ворохом тряпья сделал шаг вперед: «Надень!» Арт отступил на два шага: «Черта с два! Я сказал, что замерзну здесь с тобой – значит, так и будет!»

Речь его становилась невнятной – зубы стучали, голос срывался на хрип. «Надевай! – зарычал на него Князь. – Хер с тобой, недоумок, я иду! Я уже иду, не собираюсь тут с тобой замерзать, я с тобой срать рядом не сяду теперь, так что одевайся!»

…Конечно, все обиды закончились раньше, чем они спустились в базовый лагерь. Слова, которые Артем бросил в него, были просто словами, призванными разбудить хоть какое-то человеческое чувство, хотя бы гнев. Искренне ли Арт думал то, что говорил? Георгий старался забыть об этом. Арт сказал бы что угодно, лишь бы поднять его на ноги и заставить идти. И сколько здесь было от их мальчишеской дружбы, а сколько – от типично верещагинского прагматизма (замерзни Георгий – и Артему действительно лучше бы не появляться в Крыму) – Князь не хотел знать.

Пять лет он мечтал отблагодарить тем же. Сделать для Артема что-то невероятно благородное, спасти его жизнь, причем с таким видом, словно ему, Георгию-победоносцу, это раз плюнуть…

…и этот гаснущий голос из-за решеточки динамика, из-за грани беспамятства – а потом страшное молчание…

…Вертолеты, загруженные на пределе своих возможностей, обогнули склон горы…

…You have stolen my heart away… [22]22
  Вы украли сердце мое ( англ.).


[Закрыть]

***

А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?

После того как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.

– Что же мне теперь делать, товарищ майор? – паниковал бледный Палишко.

– Застрелиться.

– Вы же… Вы же сами приказали, товарищ майор!

– Я этого тебе не приказывал.

Колыхаясь под ветром, скрипела искореженнная лестничная секция…

Самое трудное было – сказать им, что Верещагина нет на Роман-Кош, его забрал спецназ. Секунд пять казалось, что грузин (Берлиани. Капитан Берлиани) застрелит его, наплевав на статус парламентера.

Они согласились принять сдачу батальона. За одним исключением – лейтенант Сергей Палишко. Будет он убит при попытке к бегству, расстрелян после сдачи или сам прыгнет с обрыва – им все равно.

– Вы меня убили, товарищ майор… Это вы меня убили!

«Нет. Это он тебя убил».

Палишке не хватило духу застрелиться. Ему не хватило духу умереть стоя, глядя убийце в лицо. Белогвардейский сержант (Унтер. Здесь сержант называется унтером.) поставил его на колени и выстрелил в затылок.

(Это вы меня убили, товарищ майор!)

«Нет. Это он тебя убил».