Текст книги "В лабиринтах романа-загадки"

Автор книги: Олег Лекманов

– Здравствуйте. С приездом. Я очень рад вас видеть. Вы приехали очень кстати. Я уже пять лет служу здесь, и вообразите – какое совпадение: командир нашего полка как раз послезавтра выдает замуж старшую дочь Катю. Так что вы с вашей техникой вполне успеете. Срочно необходимо большое свадебное стихотворение, так сказать, эпиталама, где бы упоминались все гости, список которых… – Пошел вон, дурак, – равнодушным голосом сказал ключик, и нашего заказчика вдруг как ветром сдуло. – Воспроизводится литературная ситуация: «Агафья Тихоновна» (Олеша) – «женихи» («харьковский дурак»), подкрепленная неудачным заказом «дурака»: «…командир нашего полка как раз послезавтра выдает замуж старшую дочь Катю».

284. – Ключик, – говорю я, – родился вопреки укоренившемуся мнению не в Одессе, а в Елисаветграде, в семье польского – точнее литовского – дворянина, проигравшего в карты свое родовое имение и принужденного поступить на службу в акцизное ведомство, то есть стать акцизным чиновником. Вскоре семья ключика переехала в Одессу <…>

Отец, на которого сам ключик в пожилом возрасте стал похож как две капли воды, продолжал оставаться картежником, все вечера проводил в клубе за зеленым столом и возвращался домой лишь под утро, зачастую проигравшись в пух, о чем извещал короткий, извиняющийся звонок в дверь.

Мать ключика была, быть может, самым интересным лицом в этом католическом семействе. Она была, вероятно, некогда очень красивой высокомерной брюнеткой, как мне казалось, типа Марины Мнишек, но я помню ее уже пожилой, властной, с колдовскими жгучими глазами на сердитом, никогда не улыбающемся лице <…>

Бабушка ключика была согбенная старушка, тоже всегда в черном и тоже ходила в костел мелкими-мелкими неторопливыми шажками, метя юбкой уличную пыль. – Ср. в записях Ю. Олеши: «Я родился в 1899 году в городе Елисаветграде, который теперь называется Кировоград. Я ничего не могу сказать об этом городе такого, что дало бы ему какую-либо вескую характеристику. Я прожил в нем только несколько младенческих лет, после которых оказался живущим уже в Одессе <…> Отец, которого в те годы я, конечно, называл папой, пьет, играет в карты. Он – в клубе. Клуб – одно из главных слов моего детства <…> мама моя была красивая. Говор стоял об этом вокруг моей детской головы, да и вот передо мною ее фотография тех времен. Она в берете, с блестящими серыми глазами – молодая, чем-то только что обиженная, плакавшая и вот уже развеселившаяся женщина. Ее звали Ольга <…> В детстве говорили, что я похож на отца» (Олеша 2001. С. 66–68). Здесь же говорится о бабушке, Мальвине Францевне Герлович, «с ее поэтической душой» (Там же. С. 80). «Родители Ю. К. Олеши – Карл Антонович и Ольга Владиславовна Олеша. Со времени их отъезда в Польшу Ю. Олеша их больше не видел. Отец умер в 1940-х годах, матери было суждено пережить сына (она умерла 1 февраля 1963 г.)» (Гудкова В. В. Примечания // Олеша 2001. С. 448). Сестра будущего писателя, Ванда, умерла в 1919 г. (родилась она в 1897 г.).

285. Сестру ключика я видел только однажды, и то она как раз в это время собиралась уходить и уже надевала свою касторовую гимназическую шляпу с зеленым бантом, и я успел с нею только поздороваться, ощутить теплое пожатие девичьей руки, – робкое, застенчивое, и заметил, что у нее широкое лицо и что она похожа на ключика, только миловиднее <…>

Ей было лет шестнадцать, а я уже был молодой офицер, щеголявший своей раненой ногой и ходивший с костылем под мышкой.

Вскоре началась эпидемия сыпного тифа, она и я одновременно заболели. Я выздоровел, она умерла. – Ср. в записях Олеши: «<…> Сестра была для меня существом удивительным. Нет, вернее, в отношении моем к сестре было много такого, что сейчас удивляет меня: я, безусловно, например, видел в ней женщину <…> Она умерла в сочельник. Я видел момент смерти» (Олеша 2001. С. 70). В комментируемом эпизоде воспроизводится литературная ситуация: «княжна Мери» (сестра Олеши) – «Грушницкий» (К.).

286. Судьба дала ему <ключику>, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола.

Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда и не узнаю. Но, вероятно, он был прав. – Ср. в мемуарах А. К. Гладкова: «Утром в газетах было объявление о шестидесятилетии писателя К. К. – многолетний друг Ю. К., товарищ юности, свидетель его первых литературных дебютов. Их связывало очень многое, но что-то и разделяло: не берусь сказать, что именно, хотя Олеша и рассказывал об этом, но как-то странно и недостоверно. Но в этот день, о чем бы мы ни говорили, он все время возвращался к этому юбилею К., возвращался по-разному – то драматически, то элегически, то с задором, то с какой-то тихой грустью. Уже вечером и довольно поздно Ю. К. вдруг вскочил с места и заявил, что немедленно едет поздравлять К. Он попросил бутылку коньяку, засунул ее почему-то во внутренний карман пиджака и пошел к выходу. Через минуту он вернулся и предложил нам ехать с ним. Это было нелепо – все сидевшие за столом были незнакомы с К. Олеша уговаривал, настаивал, требовал, потом как-то неожиданно легко согласился, что ехать действительно не стоит. Бутылка коньяку была водружена на стол. Дальше в разговоре Ю. К. назвал К. „братом“, но тут же начал говорить злые парадоксы о братской любви. На короткое время мы остались вдвоем. Он вдруг спросил меня: кто лучше писатель – К. или он? Я промолчал и подумал, что это молчание его рассердит. Но он не рассердился и, наклонившись ко мне, сказал: – Пишу лучше я, но… – он выдержал длинную театральную паузу – …но его демон сильнее моего демона!..» (Гладков А. К. // Об Олеше. С. 275). Сравнение своей прозы с прозой К. – лейтмотив размышлений позднего Ю. Олеши о своем писательском даре. Свидетельство М. В. Ардова: «У Юрия Карловича появилось нечто, что можно было бы назвать „комплексом Катаева“» (Новый мир. 2000. № 5. С. 120). См. также в записях Олеши: «Читал „Белеет парус одинокий“. Хорошо. Катаев пишет лучше меня. Он написал много. Я только отрывочки, набор метафор» (Олеша 2001. С. 243); «Словом, мне кажется, что я мог бы написать о Куприне не хуже, чем написал Катаев» (Там же. С. 191). Олеша имеет в виду очерк: Катаев Валентин. Творчество Александра Куприна // Огонек. 1954. № 22. С. 16.

287. Стоит ли описывать древние итальянские города-республики <…> с балконами, говорящими моему воображению о голубой лунной ночи и шепоте девушки с распущенными волосами в маленькой унизанной жемчугами ренессансной шапочке. – Отсылка к соответствующему эпизоду, по-видимому, – не столько шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта», сколько одноименного фильма Ф. Дзеффирелли, снятого в 1968 г.

288. Впрочем, здесь нельзя было найти площадь Звезды. Для этого следовало вернуться в Париж <…> где от высокой Триумфальной арки с четырьмя пролетами расходятся как лучи двенадцать сияющих авеню.

Очевидно, туда стремилась фантазия ключика, когда он заставил своего Тибула идти по проволоке над площадью Звезды. – Ср. в «Трех толстяках»: «Тибул задержался секунду на карнизе. Ему нужно было перебраться на противоположную сторону площади. Тогда он мог бы бежать с площади Звезды в сторону рабочих кварталов» (Олеша 1956. С. 144). Центральная площадь Парижа – Etoile («Звезды»).

289. Меня же влекла к себе Равенна, одно имя которой, названное Александром Блоком, уже приводило в трепет.

С юношеских лет я привык повторять магические строки: «Все, что минутно, все, что бренно, похоронила ты в веках. Ты как ребенок спишь, Равенна, у сонной вечности в руках». – Здесь и далее с небольшими неточностями цитируется «Равенна» (1909) Ал. Блока. Ср. в мемуарах Б. В. Бобовича о Ю. Олеше: «Помню, как некогда он упивался четырехкратным рокотаньем буквы „р“ в блоковском стихотворении „Равенна“» (Бобович Б. // Об Олеше. С. 24).

290. Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей, посредине которого стоял гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный каменной ванне. Я так привык представлять себе блоковского спящего в гробе Теодорика, что в первое мгновение замер как обворованный. – Ср. в письме Ал. Блока к матери от 13.5.1909 г. из Флоренции: «В Равенне мы были два дня. Это – глухая провинция, еще гораздо глуше, чем Венеция. Городишко спит глухо, и всюду – церкви и образа <…> Мы видели могилу Данта, древние саркофаги, поразительные мозаики, дворец Теодориха. В поле за Равенной – среди роз и глициний – могила Теодориха» (Блок А. А. Собр. соч.: в 8-ми тт. Т. 8. М.-Л., 1963. С. 284).

291. На обратном пути мы посетили церковь Святого Франциска, снова попали в тьму и холод католического собора с кострами свечей. Я бросил в автомат монетку, и вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, ярко озарилась театральная картина поклонения волхвов: малютка Христос, задрав пухлые ножки, лежал на коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари со шкатулками драгоценных даров, слева – коровы, быки, овцы, лошади, на небе хвостатая комета <…> Это повторилось раз десять и вдруг погасло, напомнив стихотворение, сочиненное мулатом, кажется «Поклонение волхвов», где хвостатая звезда сравнивается со снопом. – Речь идет о ст-нии Б. Пастернака «Рождественская звезда» (1947), вошедшем в «Стихотворения Юрия Живаго»: «Мерцала звезда по пути в Вифлеем. // Она пламенела, как стог, в стороне // От неба и Бога».

292. – Ключик, – говорил я несколько дней спустя в старинном миланском университете <…> – был человеком выдающимся. В гимназии он всегда был первым учеником, круглым пятерочником, и если бы гимназия не закрылась, его имя можно было бы прочесть на мраморной доске, среди золотых медалистов, окончивших в разное время Ришельевскую гимназию, в том числе и великого русского художника Михаила Врубеля.

Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось сиять на мраморной доске золотом рядом с Врубелем. – Одесский Ришельевский лицей, ко времени обучения в нем Ю. Олеши преобразованный в Ришельевскую гимназию, был открыт в 1817 г. Будущий автор «Зависти» окончил Ришельевскую гимназию в 1917 г. О его гимназических успехах ср. у Б. В. Бобовича: «Окончив в Одессе Ришельевскую гимназию с золотой медалью, Олеша уже в гимназические годы обладал знаниями, далеко превосходившими те, что давало учебное заведение. Он был отличным латинистом и всю жизнь мог вам на выбор цитировать Горация, Вергилия, Тита Ливия, Овидия Назона. В историю он был влюблен горячо и неизменно, знал ее досконально, непоказно и, смело наслаждаясь своей эрудицией, нередко ставил в тупик самых знающих» (Бобович Б. // Об Олеше. С. 23).

293. Он совсем не был зубрилой. – Исподволь обыгрывается звуковое сходство слова «зубрила» с будущим псевдонимом Ю. Олеши – «Зубило».

294. Единственным недостатком был его малый рост, что, как известно, дурно влияет на характер и развивает честолюбие. Люди небольшого роста, чувствуя как бы свою неполноценность, любят упоминать, что Наполеон тоже был маленького роста. Ключика утешало, что Пушкин был невысок ростом, о чем он довольно часто упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт ростом и сложением напоминал ребенка. – Ср. в мемуарах З. Шишовой: «С удивлением я вспоминаю, что совсем недавно кто-то сказал, что Олеша „один из таких больших маленького роста людей, как, например, Наполеон и еще кто-то“. Мне Юра никогда не казался маленьким или низеньким» (Шишова З. К. // Об Олеше. С. 29).

295. При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупной красивой головой с шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайней мере в юности. – Ср. с впечатлениями А. Н. Старостина о Ю. Олеше: «Меня удивило, что для того, чтобы поцеловать женщину, мужчине пришлось приподняться на носках. Помнится, что я ощутил какую-то обиженность. Такая породистая голова требовала более крупного постамента» (Старостин А. // Об Олеше. С. 57–58), а также с автопортретом писателя: «Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, – потому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст» (Олеша 2001. С. 55). Ср. также с портретом Олеши из мемуаров Л. И. Славина, где к писателю примеривается прозвище, которое К. дал другому персонажу «АМВ»: «Широкогрудый, невысокий, с большой головой гофмановского Щелкунчика, с волевым подбородком, с насмешливой складкой рта» (Славин Л. И. // Об Олеше. С. 11).

296. Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном. – Хотя внешность писателя сравнивали с обликом Бетховена многие мемуаристы, выпад К. наверняка целил в Виктора Борисовича Шкловского (1893–1984), отмечавшего в своих воспоминаниях об Олеше: «Он был похож, я убедился, на Бетховена» (Шкловский В. Б. // Об Олеше. С. 299). См. отрывок из рецензии К. на «Ни дня без строчки»: «В досадном несоответствии с блистательным текстом всей книги находится вялое вступление В. Шкловского» (Цит. по: Катаев В. П. Собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 10. М., 1986. С. 542). «У них старые счеты». Так Л. Ю. Брик охарактеризовала взаимоотношения К. и Шкловского в письме к Э. Триоле от 6.5.1967 г. (См.: Лиля Брик – Эльза Триоле. Неизданная переписка. (1921–1970). М., 2000. С. 509). См. также в мемуарах И. Гофф о Шкловском и К.: «Меня всегда удивляло их ожесточенное взаимное неприятие. Оно сочеталось с жгучим и взаимным интересом одного к другому» (Гофф. С. 11). После выхода в свет «АМВ» Шкловский написал на К. такую, ходившую в списках, эпиграмму (цитируем по одному из списков, оказавшихся в нашем распоряжении): «Из десяти венцов терновых // Он сплел алмазный свой венец. // И очутился гений новый. // Завистник старый и подлец».

297. В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии, немного мешковатый, ключик был похож на слоненка <…> Ведь и любовь может быть слоненком! «Моя любовь к тебе сейчас – слоненок, родившийся в Берлине иль Париже <…> Не плачь, о нежная, что в тесной клетке он сделается посмеяньем черни…» Ну и так далее. Помните? – К. пользуется своим званием «литературного генерала», чтобы (не называя имени автора) процитировать запрещенного в СССР Николая Гумилева (ст-ние «Слоненок» из гумилевской книги «Огненный столп» 1921 г.). Может быть, нелишним будет указать на то обстоятельство, что ключевой для «АМВ» образ «алмазного венца» возникал до этого не только у Пушкина, но и у Гумилева в ст-нии «Песня о купце и короле»: «Однажды сидел я в порфире златой, // Горел мой алмазный венец».

298. Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский успех у женщин, вернее у девушек – курсисток и гимназисток, постоянных посетительниц наших литературных вечеров. – Ср. в рассказе К. «Бездельник Эдуард», где о Ю. Олеше говорится как о «молодом лирике, стяжавшем себе флорентийскими поэмами завидную популярность у городских барышень» (БЭ. С. 10).

299. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе Щепкиной-Куперник, что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку». – Здесь К. начинает «краткую прогулку» по тем страницам записей Ю. Олеши, которые сам автор «Трех толстяков» условно объединил заглавием «Золотая полка». Ср. в этих записях: «В юности я подражал Ростану (опять-таки Щепкиной-Куперник) – сочинял комедию в стихах» (Олеша 2001. С. 369).

300. Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки: «Теперь он ламповщик в театре у Мольера». – Ср. у Ростана в переводе Т. Щепкиной-Куперник: «Я… я… ламповщиком служу я… у… Мольера» (реплика Рагно, V действие, VI явление).

301. Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран»: «…смотри, – по темным странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле…» Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, ради этого слова было написано все стихотворение. – Приводим полный текст этого ст-ния Ю. Олеши по автографу (РО ГЛМ. Ф. 139. Оп. 1. Д. 1а. Л. 6–8):

 
                             БЕАТРИЧЕ
                                                              Г. А. Шенгели
 
 
Данте. «Ты, Боже, герцог… Но каких владений?
Какое имя из других нежней?
Перебираю сладкие, земные
и руки отряхаю и гляжу:
текут, текут… <нрзб>
и падают, сияя и звеня.
Тоскана? —
Видишь: это Твой Георгий!
Смотри: смеется, шлем раскрылся розой…
Ему не страшно биться в день такой,
меж лютиков, на зелени, в траве,
когда на небе – облак или плод,
архистратиг – садовник или воин?
Конь бел, как горлинка, как рыба, —
он плещется и вьется от сиянья
двух длинных шпор, двух золотых комет!
Дракон не страшен воину такому,
дракон для грешников – исчадье ада,
для праведников – ящерица лишь,
для рыцаря святого – только сердце
иссохшее и черное, как боб!
Тоскана – ты не хочешь? Есть другие…
Вот слушай: Роза. Роза.
Был инок, неумелый в ремеслах:
ни киноварью алой, драгоценной
заглавия по золоту писать,
ни рисовать, как круглою рукою
Подносит Ева яблоко Адаму,
и с пальмы змей качается над ней,
ни сочинять, в сладчайший лад псалма,
о том, как лань зеленою тропою
из мокрых кущ явилась,
и сиял
крест на челе —
весенним смутным утром, —
так ничего не знал он, не умел,
но только пел, как ветер пел:
Мария! —
и Богоматерь, Деву Пресвятую,
из братьи всей усердней почитал.
Смеялись иноки, но ты, о Боже,
Ты знаешь все – кому удел какой…
И вот, когда он умер,
на устах,
Покрывшихся смертельной чернотою,
пять алых роз Паникадилом дивным
вдруг расцвели —
пять страстных букв: Мария,
стеблями от замолкнувшего сердца.
Чей весь златой Ты пробовал в тот час».
 
 
Так говоря, что видит Алигьери:
Куст розовый, где листья – латы, розы —
<нрзб> без рукавиц слабеющие руки:
пять лепестков – персты сложились купно,
отягчены сияющей пчелою:
она уйдет, уйдет звеня – с венца
в ладонь —
в темнеющую кровью сердцевину,
где листья вкруг – военные зубцы
железных нарукавников доспеха!
Где головы – когда так много рук?
Кто их поверг и смял под конским брюхом
и улетел, сияя стременами,
стремительный, как искра из меча?
 
 
И поднимает очи Алигьери
и узнает, кто рыцарей поверг:
там, над кустом,
шумел, сиял и раскрывался Рай…
Струился свет, стекая, как Архангел,
меняя драгоценные цвета, —
огромный свет,
свет конницы небесной,
свет плата Вероники,
свет от одежд, лица, очей, от рук
там, над кустом,
представшей Беатриче.
 
 
И Алигьери знал, какое имя
дать Господу владениям Его.
Он так сказал:
«Как к Господу, умерши, прихожу,
и спросит он:
„Чего тебе я не дал?“
„Что мне хотеть?“ – тогда Ему скажу:
„Раз я любовь великую изведал“.
И покажу: „Гляди по темным странам, —
там в высоте, в текучей смутной мгле,
горит звезда. Ее Альдебараном
живущие назвали на земле.
Когда бы вдруг с небес рука Твоя
меня совсем забыла б меж другими, —
то и тогда что требовал бы я,
раз женщины нежнее было имя?“»
 

302. Потом настало время Метерлинка. – Об увлечении Ю. Олеши Метерлинком см. в его записях (Олеша 2001. С. 381–383).

303. Некоторое время ключик носился с книгой, кажется, Уолтера Патера, «Воображаемые портреты», очаровавшей его своей раскованностью и метафоричностью. – См., например, издание: Патер У. Воображаемые портреты. – Ребенок в доме. М., 1908.

304. Зачитывался он также «Крестовым походом детей», если не ошибаюсь Марселя Швоба. – Речь идет об издании: Швоб М. Крестовый поход для детей. СПб., 1910.

305. Всю жизнь ключик преклонялся перед Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира. – Об отношении Ю. Олеши к Эдгару По см. в его записях (Олеша 2001. С. 344, 371).

306. Ключик упорно настаивал, что Вертинский – выдающийся поэт, в доказательство чего приводил строчку: «Аллилуйя, как синяя птица». – Из песенки Александра Николаевича Вертинского (1889–1957) «Аллилуйя» (1916–1917).

307. Самое поразительное было то, что впоследствии однажды сам неумолимый Командор сказал мне, что считает Вертинского большим поэтом, а дождаться от Командора такой оценки было делом нелегким. – В мемуарах Л. Ю. Брик рассказывается о том, что В. Маяковский любил напевать юмористически переиначенные строки из песенки А. Вертинского «Лиловый негр» (1916). (Брик Л. Ю. // О Маяковском. С. 347). См. также в записях Ю. Олеши: «Я хочу вспомнить здесь, в этом некрологе ушедшему артисту и, безусловно, поэту, мнение о нем Владимира Маяковского, не оставшееся у меня в памяти в точности, но сводившееся к тому, что он, Маяковский, очень высоко ставит творчество Вертинского» (Олеша 2001. С. 330).

308. Увлекался ключик также и Уэллсом. – Об отношении Ю. Олеши к Г. Уэллсу см. в его записях (Олеша 2001. С. 371–374).

309. Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на Командора, автора почти всегда фантастических поэм и «Бани» с ее машиной времени. – Ср. с репликой изобретателя Чудакова из «Бани» Маяковского: «Смотри, фейерверочные фантазии Уэльса, футуристическая мощь Эйнштейна, звериные навыки спячки медведей и йогов – все, все спрессовано, сжато и слито в этой машине» (Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: в 13-ти тт. Т. 11. М., 1958. С. 280).

310. Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого и Достоевского. – Ср., однако, в мемуарах Л. И. Славина: «Есть мнение, особенно распространенное в актерской среде, что Достоевского с его визионерством, с его мучительными резекциями души, с его обостренным вниманием, направленным на самого себя, Олеша предпочитал всем другим художникам. Это заблуждение основано на неполном знании Олеши. Толстой – вот к кому тянулось все то доброе и ясное, что было в Олеше. Признаки неприязни к Достоевскому и прежде проскальзывали в печатных высказываниях Олеши» (Славин Л. И. // Об Олеше. С. 13–14). Об отношении Ю. Олеши к Достоевскому см. в его записях (Олеша 2001. С. 294–297).

311. Однажды я прочитал ключику Бунина <…> Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось проникнуть в тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из деревни <…> ключик прочитал мне новое стихотворение под названием «В степи», посвященное мне и написанное «под Бунина». «Иду в степи под золотым закатом… Как хорошо здесь! Весь простор – румян, и все в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман» – ну и так далее. – Это ст-ние Ю. Олеши было впервые опубликовано Е. Розановой (См.: Знамя коммунизма. 1965. 11 августа. С. 3; см. также: Олеша Юрий. Облака: Стихи. Одесса, 1999. С. 11). Приводим его полный текст по автографу (РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр. 38. Л. 10):

 
                      В СТЕПИ
                                               Вал. Катаеву
 
 
Иду в степи под золотым закатом…
Как хорошо здесь! Весь простор – румян,
И все в огне, а по далеким хатам
Ползет, дымясь, сиреневый туман…
 
 
Темнеет быстро. Над сухим бурьяном
Взошла и стала бледная луна
И закачалась в облаке багряном.
Все умерло. Бескрайность. Тишина.
А вдоль межи – подсолнечники-астры…
Вдруг хрустнет сзади, будто чьи шаги,
Трещит сверчок, а запоздалый ястреб
В зеленом небе зачертил круги…
 
 
Легко идется без дневного зноя,
И пахнет все, а запахи остры…
Вдали табун, другой: идут «в ночное»
И запылали в синеве костры…
 

1915. Июль.

Об отношении Олеши к И. Бунину и о знакомстве с ним через посредничество К. см.: Олеша 2001. С. 304–309.

312. Думаю, что влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский – польский декадент, имевший в то время большой успех. «Под Пшибышевского» ключик написал драму «Маленькое сердце», которую однажды и разыграли поклонники его таланта на сцене местного музыкального училища. Я был помощником режиссера, и в сцене, когда некий «золотоволосый Антек» должен был застрелиться от любви к некой Ванде, я должен был за кулисами выстрелить из настоящего револьвера в потолок. Но, конечно, мой револьвер дал осечку, и некоторое время «золотоволосый Антек» растерянно вертел в руках бутафорский револьвер, время от времени неуверенно прикладывая его то к виску, то к сердцу, а мой настоящий револьвер, как нарочно, давал осечку за осечкой. Тогда я трахнул подвернувшимся табуретом по доскам театрального пола. «Золотоволосый Антек», вздрогнув от неожиданности, поспешил приложить бутафорский револьвер к сердцу и с некоторым опозданием упал под стол, так что пьеса в конечном итоге закончилась благополучно. – Воспроизводится литературная ситуация: из рассказа В. Ю. Драгунского «Смерть шпиона Гадюкина» – «шпион Гадюкин» («золотоволосый Антек») – Дениска Кораблев (К.). Ср. также в «Автобиографии» Ю. Олеши: «Литературой стал заниматься поздно, лет восемнадцати. Стихи. Написал пьесу – „Маленькое сердце“. Ставилась в Одессе. Один раз. Провалилась. Подражал Пшибышевскому» (РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 4). Об увлеченности молодого Олеши творчеством польского модернистского прозаика и драматурга Станислава Пшибышевского (1868–1927) свидетельствует и то обстоятельство, что эпиграфом из него сопровождается одно из ст-ний Олеши 1916 г. (См.: РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр. 386. Л. 8). О пьесе Олеши «Маленькое сердце» ср. в мемуарах Б. В. Бобовича: «Много лет назад Олеша читал нам свою юношески трогательную лирическую пьесу „Маленькое сердце“. Уже тогда она свидетельствовала об авторском вкусе, протестующем против шаблона и литературной приземленности. Было в этой пьесе что-то от Стриндберга, но собственное ощущение явлений, влечение к прекрасному в этой пьесе светилось совсем по-олешински. Мы, участники литературного кружка „Зеленая лампа“, разыграли „Маленькое сердце“ на сцене Одесской консерватории. Часто потом Юрий Олеша вспоминал об этом своем раннем драматургическом опыте и говорил о нем и грустно, и, может быть, чуть иронически, но всегда с щемящей жалостью об ушедшей юности, с чуть звучавшей в его голосе болью и добротой» (Бобович Б. // Об Олеше. С. 24) и П. Ершова: «Под влиянием жеманного стихотворения З. Шишовой о самоубийстве юноши из-за любви Юрий Олеша внезапно и стремительно написал трехактную пьесу в стихах – „Маленькое сердце“, – каждый акт минут на десять на пятнадцать. Это был его первый драматургический опыт, где слышались отзвуки и Метерлинка, и Леонида Андреева, и все было зыбко, неясно, загадочно: „Маленькое Сердце“ надо было не понимать, а „чувствовать“. Недолго думая, вся братия поставила этот спектакль и доставила себе больше удовольствия, чем публике. Олеша ходил то именинником, то омрачался: – Театр удивительная вещь, – качал он головой, – у него дьявольские тайны и законы. Пишешь и воображаешь так, а выходит этак…» (Ершов П. Одесская литературная колыбель (Отрывки из воспоминаний) // Опыты. <Нью-Йорк>. 1957. № 8. С. 97). См. также в неопубликованном очерке Г. И. Долинова «Литературный путь Юрия Олеши», написанном в конце 1920-х гг. (ОР РНБ. Ф. 260. Ед. хр. 11. Л. 3–4): «<…> в Апреле 1918-го года появился журнал „Южный огонек“ <…> <в 1 номере которого. – Коммент.> помещена заметка о постановке в зале консерватории 11-го апреля пьесы Юрия Олеши „Маленькое сердце“ <…> Пьеса была поставлена и разыграна силами того же студенческого лит<ературного> кружка и частично членами организованного тогда же Валентином Катаевым, на коммерческих началах, кружка „Зеленая лампа“. Ставил пьесу лектор кружка Петр Ершов. Во 2-м № <«>Ю<жного> огонька<»> помещен снимок всего ансамбля, игравшего пьесу во главе с Ю. Олешей. Пьеса, помнится, была написана на сюжет стихотворения одной из поэтесс кружка <-> Шишовой. Цитируем:

 
                                     СМЕРТЬ
 
 
Коротенький звонкий выстрел. Как будто хлопнула пробка…
Мелькнули тени драпри… <так в тексте. – Коммент.>
На круглом столике рядом зеленая с белым коробка,
Кажется от папетри. <так в тексте. – Коммент.>
В темном пролете парадной мелькнули испуганно лица, —
Значит, дело с концом, —
Сейчас невеста и сестры будут плакать и биться
Над Вашим скорбным лицом.
Бедненький бледный мальчик, умерший слишком рано —
В двадцать с немногим лет.
Только я имею, как это им ни странно,
Ваш последний портрет.
Бедненький мертвый мальчик, я, как черная злая кошка,
была на Вашем пути…
Хрупкий такой и нежный, подождите меня немножко —
Я тоже должна уйти…
 

<…> Пьеса дальше зала консерватории не пошла, но в дальнейшем Олеша не раз возвращался к драматическим формам».

313. …и публика была в восторге, устроила ключику овацию, и он выходил несколько раз кланяться, маленький, серенький, лобастенький слоненок. – Ср. с замечанием М. Б. Чарного о том, что на карикатуре Кукрыниксов Ю. Олеша «похож на хитрого слона, напялившего на себя огромную шляпу» (Чарный М. Б. Время и его герои. Встречи с писателями и книгами. М., 1973. С. 335).

314. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы незримой для окружающих: ключик был скрытен и самолюбив. – Ср. о Ю. Олеше у С. И. Липкина: «Он вообще был очень скрытным и ни на что не жаловался» (Липкин). Тем не менее, в неопубликованном письме Олеши к Эмилии Львовне Немировской содержится отчетливый для адресата намек на любовную драму будущего автора «Зависти» (См.: ОР РНБ. Ф. 260. Ед. хр. 24. Л. 2-Л. 2 об.):

Милая Милечка!

Нужно скорее приезжать в Москву. Довольно Одессы. Но с какой любовью и нежностью я вспоминаю об Одессе, – о всем: о коллективе, о «Пеоне IV», о Хламе, об университетских вечерах. Кончилась какая-то чудесная жизнь: молодость, начало поэзии, революция, любовь. Начинается другая жизнь. Для меня это дырявая, ненужная жизнь. У меня есть и деньги, и дело, и возможность работать по-настоящему. Но мне очень плохо живется. Жду. Может быть, будет лучше.

Вы, вероятно, знаете причину этого скверного моего состояния.

Как живете Вы? Как Ваше здоровье, которое, я помню, хромало. Поправляйтесь. Приезжайте. Спасибо за память обо мне. А то уже очень многие забыли обо мне.

Целую руку

с преданностью и уважением

Ю. Олеша.

Спасибо за рецензию об «Игре в плаху».

Москва 12-III-23 г. Чистые пруды.

Отметим, что это послание писалось в квартире К.

315. Подругой ключика стала молоденькая, едва ли не семнадцатилетняя, веселая девушка, хорошенькая и голубоглазая. – Суок Серафима Густавовна (1902–1982) – гражданская жена Ю. Олеши, а с 1922 г. – Владимира Нарбута, а потом Н. И. Харджиева, а еще потом (с 1956 г.) – В. Б. Шкловского. Ее сестра Лидия Густавовна Суок (1896–1969) была женой Э. Багрицкого. Сестра Ольга Густавовна (1899–1978) – женой Ю. Олеши. М. О. Чудакова, автор книги об Олеше, которая не понравилась Ольге Густавовне, приводит ее реплику, прозвучавшую в разговоре с исследовательницей 29.2.1972 г.: «Я уверена, что и Катаев вступится… Он очень любил Олешу» (Чудакова. С. 77). 9.03.1930 г. Олеша писал О. Г. Суок: «Не обижай Симу. Я ее очень люблю. Вы две половинки моей души» (Цит. по: Гудкова В. Ю. Олеша и В. Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний». М., 2002. С. 137). См. портрет Серафимы Суок в рассказе К. «Бездельник Эдуард»: «…прелестная девятнадцатилетняя шатенка <…> со смуглыми обнаженными руками и завитками распущенных волос» (БЭ. С. 11, 12). См. в этом же рассказе идиллическое изображение отношений Олеши и Серафимы Суок: «Симочка подсела на клеенчатый диван к своему лирику, и они долго полулежали, опутанные голубоватым табачным дымом» (Там же. С. 13). О реакции Серафимы Суок на «АМВ» см. в мемуарах В. Ф. Огнева: «Прочитав „Алмазный мой венец“, С. Г. <…> плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что „пойдет бить ему морду“. Вытерев нос и сразу перестав плакать, С. Г. сказала: „Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя“» (Огнев В. Ф. Амнистия талану. Блики памяти. М., 2001. С. 259). В этих же воспоминаниях описаны поздние визиты Олеши к Шкловским: «Юрий Олеша появлялся на Черняховского <у Шкловских. – Коммент.> не часто. Но паника в семье Шкловских была большая. Витя, открыв дверь, спрашивал: „Ты к Симе?“ – и уходил в кабинет, плотно прикрыв дверь. Нервничал. Из другой комнаты доносился разговор. Громкий – Симочки, тихий – Олеши. Минут через пять Олеша выходил в коридор, брезгливо держа в пальцах крупную по тем временам купюру. Сима провожала его заплаканная» (Там же. С. 252).