Текст книги "Поверить Кассандре"

Автор книги: Олег Крыжановский

Соавторы: Константин Жемер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Чёрное Домино тоже здесь присутствовало, оказавшись сыном хозяев – князем Феликсом Юсуповым-вторым. Этому молодому человеку Ольга отдала первый танец. Помахав рукой ушедшим вперёд родственникам, она услышала в ответ:

– Веселись, веселись, дитя!

Произнеся это, Мария Ипполитовна обратилась к мужу:

– Ах, Серж, думаю, нам долго не удержать девочку подле себя. Ты только погляди, как она свежа и прекрасна – просто розовый бутон! Видела бы ее мать – бедная моя сестричка Варенька, так рано нас покинувшая!

На чело Марии Ипполитовны набежало легкое облачко грусти, впрочем, быстро сменившееся приветливой улыбкой. К ним приближался давний знакомый – министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов, заслуживший в народе ёмкое прозвище Ванька-Каин^[64]. На лоб он сдвинул жутковатую маску Medico della Peste^[65].

Сей господин прослыл человеком, бесспорно, незаурядным: если Сергей Крыжановский среди прочих государственных мужей выделялся блестящим умом, то Иван Щегловитов – такой же ловкостью. Никто, лучше него, не умел изгибать спину в целях карьерного роста. С величайшим изяществом совершал он подобные телодвижения и при Столыпине, и при унаследовавшем пост главы правительства Коковцеве, но подлинного совершенства искусство Ваньки-Каина достигло в его сношениях со всесильным временщиком Гришкой Распутиным. Однако же достойная всяческого восхищения ловкость не являлась единственной особенностью характера уважаемого министра юстиции. Куда большую известность он приобрёл благодаря своим убеждениям. «Во всём виноваты инородцы», – таково было политическое кредо Ивана Григорьевича, каковое он последовательно воплощал в своей многотрудной деятельности. О, сколько усилий потрачено с целью отыскать в убийстве Столыпина руку еврейских националистических организаций, но – увы! – тщетно! А следствие в результате надёжно уведено в сторону от истинных убийц. То же «дело Бейлиса»^[66], тянущееся вот уже полтора года, и не имеющее ни малейших судебных перспектив!

Можно ли сомневаться в том, что Сергей Ефимович, мягко говоря, недолюбливал Ивана Григорьевича. Последний, между тем, подойдя и поздоровавшись, в порыве чувств заключил Крыжановского в объятия и закричал:

– Нет слов, душа моя, нет слов! Этот сионист с пистолетом пришёл его убивать, а он ему по морде Правосудием – хрясь! Хор-о-ош!

– Может, то был не сионист, – попытался возразить Крыжановский, высвобождаясь. – Увы, не удалось выяснить, кто он такой…

– Все террористы-революционеры – сплошные инородцы! – назидательно заявил Ванька-Каин.

– Ах, если бы всё объяснялось так просто! – вздохнул Крыжановский.

– Куда уж проще, нежели дать по морде Правосудием?! – умилился министр юстиции. – Дорогой мой, дай же я тебя за это поцелую!

К счастью, от малоприятных лобзаний Крыжановского спасли первые звуки оркестра. То музыканты начали пробовать свои инструменты. В центре залы выстроились пары, готовые открыть бал.

– Полонез Огинского!!! – выкрикнул распорядитель бала, коим оказался ни кто иной, как его превосходительство Семён Васильевич Семёнов, весьма прославившийся устройством Императорских балов в Зимнем.

Полилась прекрасная знакомая мелодия, и пары сделали первый шаг.

Мария Ипполитовна воодушевлённо лорнировала танцующих, среди которых её племянница выделялась самым выгодным образом: уроки, взятые у одного из лучших хореографов Петербурга, явно не пропали втуне. Легкая ножка, гибкий тонкий стан, обнаженные выше локтей руки – кажется, Оленька плывет над полом, не касаясь его. Поддерживаемая кавалером, она кружится легко и уверенно, получая от танца настоящее удовольствие…

– Сударыня! – обратился к Марии Ипполитовне Щегловитов. – Позвольте соблюсти давнюю традицию, которая предписывает супругам проводить время на балу отдельно друг от друга, и увести от вас Сергея Ефимовича.

Госпожа Крыжановская, будучи занятой танцем Оленьки, не возражала, и Щегловитов увлёк Крыжановского в соседнюю гостиную, где подавали напитки.

– Прочитал твоё «Законоположение» и скажу без обиняков – та ещё штучка! – объявил министр, пригубив шампанского. – Уж она наделает грома в Думе. Но кое-что мне не по нраву…

– Например? – с холодностью в голосе подхлестнул Крыжановский.

Щегловитов тут же подобрался, и объявил:

– В документе сильно принижено русское национальное самосознание.

– Это чем же?

– А тем, что выходит, будто не враги-инородцы спаивают русский народ, а он сам…

– Снова враги-инородцы?! – от гнева Сергей Ефимович стал белее мела.

– Именно так! Поэтому я дал почитать твой законопроект Григорию Ефимовичу Распутину, – мягко вымолвил Ванька-Каин. – Уж он, со своей чистой душой, что от самых корней русских, выскажет правду. Чистую сермяжную правду!

У Крыжановского всё поплыло перед глазами. Последний раз подобным образом он гневался на прощелыгу-Харченко из-за Оленьки. Ещё немного, и не сносить бы калош и Ваньке-Каину, но…

– Ба-а, как замечательно, что я вас встретил, господа! – послышался рядом знакомый львиный рык Фёдора Щербатского. Он и накидку поверх фрака набросил львиную, из шкуры собственноручно убитого на охоте зверя. – Верите, кругом царит совершеннейший декаданс – приличной компании не сыскать, а напиваться в одиночку – слуга покорный.

С этими словами Фёдор Ипполитович сгрёб Щегловитова в объятия и звучно расцеловал, поступив так, как тот только что пытался поступить с Крыжановским. Сам же Сергей Ефимович для защиты от шурина выставил вперёд свой бокал, в результате чего дело между мужчинами обернулось простым чоканьем. Далее подтвердилось, что профессор Щербатский недаром имеет репутацию непревзойдённого рассказчика – беседа как-то незаметно изменила направление и, от прежнего опасного предмета плавно перетекла к загадочному Тибету, где профессору однажды довелось побывать.

– В тех диких местах на каждом шагу встречаются совершенно невероятные вещи!– вещал он, патетически оскалившись. – К примеру, местные монахи умеют по желанию подниматься в воздух или же внезапно исчезать посреди разговора. Последнему я сам был свидетелем. Чудеса – да и только! Причём, чудом сие кажется только европейцам, а местным жителям представляется совершенно обычным делом.

– Азия, конфликт цивилизаций, – меланхолично подтвердил Крыжановский. – Думается, тибетца повергло бы в изумление какое-нибудь из наших технических достижений. Не знаешь, братец, им радио ведомо?

– Не стану перечить, Серж! Насчёт радио, правда, не имею понятия, но граммофона аборигены напугались точно! – хохотнул Щербатский. – Однако же, смею уверить, кое-что общее у наших цивилизаций всё же имеется: не забывайте, Россия – отчасти Азия…

– Не отчасти, а, так сказать, по большей части, господа! – вставил Щегловитов.

– Я говорю о повсеместной русской вере в разного рода пророчества, –продолжил Фёдор Ипполитович. – Распутин, Бадмаев, наша дорогая Вера Ивановна – этот ряд можно продолжать до бесконечности. Тибет – то же самое, там при дворе далай-ламы существует специальная должность – государственный оракул. Ежели он что насоветует, вся страна должна тому совету следовать неукоснительно. Предскажет засуху или войну – сказанное обязательно сбудется. А есть и такие пророчества, которые веками ждут своего часа… Видел я этого оракула и даже говорил с ним. На голове – здоровенная шапка в форме ананаса, сам трясётся, жилы на шее вздулись… Спрашиваю: откуда берёшь откровение? А он мне: «Я приглашаю божество вселиться в меня и теряю сознание, а после ничего не помню…» Совсем как Вера, не правда ли?

– А я скажу – нет пророка в своём отечестве! – глубокомысленно изрёк Щегловитов и, широко распахнув рот, совершенно по-мужицки замахнул чарку. Закусив, продолжил: – Немногие нынче верят предсказаниям, страна погружается в пучину атеизма. Эпоха уходит, на смену вере в чудо приходят телефоны, автомобили и аэростаты…

– Вот, уж, не скажите! – возразил Фёдор Ипполитович. – Неужели вы не замечаете повсеместного увлечения мистикой? Да ею просто больны все вокруг, от Государя-Императора до институтки!

В ответ Ванька-Каин собрался разразиться длинной высокопарной речью, но ему не дали – вошёл Семёнов и сообщил:

– Господа! В перерыве между танцевальными отделениями вниманию желающих предлагается выступление артистов Мариинского театра.

– Смотрите-ка, чудеса встречаются даже в наше ужасное время! Балет – вот настоящее русское чудо! – торжествующе оскаблился Ванька-Каин. – О други, оставим же тоскливые разговоры поэтам – служителям Каллиопы, и поспешим предаться пленительным ласкам Терпсихоры^[67]!

С этими словами он подхватил под локти обоих собеседников и принудил вернуться в главную залу.

Крыжановский про себя отметил несомненную опытность распорядителя бала, который сумел устроить так, что, в то время как гости старшего поколения, привлечённые предстоящим балетом, входили через одну дверь, натанцевавшаяся и ищущая напитков молодёжь покидала помещение через другую.

– Вот это я назвал бы справедливым разрешением конфликта отцов и детей, – шепнул он подошедшей супруге, а та, взяв мужа под руку, улыбнулась, соглашаясь.

Гости освободили центр залы и туда, под аккомпанемент оркестра, выбежал загримированный человек в шутовском одеянии: широких шароварах, пёстром кургузом жакете и остроконечном колпаке. В руках он держал обруч.

– Сцена из балета «Щелкунчик» Петра Чайковского – «Танец буффона»^[68]! Исполняет Александр Ширяев! – с надрывом выкрикнул распорядитель Семёнов.

Раздались громкие аплодисменты, музыка заиграла громче, танцор высоко подпрыгнул и стал выписывать немыслимые пируэты. При этом, казалось, обруч каким-то чудом помогает ему взлетать и парить в воздухе.

– Господа, я нахожу, что этот Ширяев – презабавный человечек, – объявил Фёдор Щербатский, рассматривая артиста сквозь содержимое принесённого с собой бокала. – Ему ведь немало лет от роду, а поди ж ты, как выплясывает.

– Энтузиаст! – подтвердил Щегловитов. – Наследник самого Мариуса Петипа. Смотри, как порхает – это тебе не Тибет! Но, поговаривают, в последнее время Ширяев почти отошёл от серьёзной хореографии и увлекся какой-то странной антрепризой…

– Как интересно, продолжайте же! – заинтересованно проворковала Мария Ипполитовна.

– Слышно, будто господин артист создаёт кукольный театр, где намеревается оживлять деревянных кукол и обучать их танцам, – хитро усмехнулся Ванька-Каин. – И эти куклы – не какие-то там марионетки, управляемые посредством невидимых ниток, а живые существа, обладающие индивидуальностью. Сущие гомункулусы!

Услыхав подобную чушь, Сергей Ефимович поморщился, но смолчал.

Его реакция не осталась незамеченной – Щегловитов недовольно надул губы и чёрствым тоном произнёс:

– Не имею обыкновения выдумывать! Об оживших куклах мне поведал господин Семёнов, который с Ширяевым на короткой ноге. Собственно, кукольный театр и создаётся лишь благодаря меценатству нашего дорогого камергера, который, если и присочинит кое-что, то лишь поднабравшись сюжетов от любимой супруги... Кстати, вон он, камергер – подите, расспросите, коль мне не верите. Честь имею!

С этими словами обиженный министр посчитал правильным оставить честную компанию, и удалился.

– Почему бы и не порасспросить? – подмигнул сестре и шурину Фёдор. – Может, действительно и в Отечестве найдётся место чуду?

– Всё так и есть! – заулыбался Семён Васильевич, как только расслышал обращённый к нему вопрос. – Оживление кукол действительно имеет место. Но оживление посредством мультипликации: дело в том, что Ширяев снимает танцы марионеток на кинокамеру. На плёнке куклы пляшут, словно живые – ниток-то не видно.

– Но зачем ему это понадобилось? – подивилась Мария Ипполитовна

Камергер, грустно вздохнув, пояснил:

– С тех пор, как гениальный Петипа покинул наш мир, на русский балет пала тень упадка…

– Ну, не скажи, ваше превосходительство, – безо всякого почтения перебил его Щербатский. – Какой упадок? А бог танца Нижинский как же? А наша непревзойдённая Кшесинская? Может, где-то в мелочах что-то и меняется, но школа живёт и здравствует!

– Сразу видно, профессор, балет – не твой конёк! – парировал Семёнов. – Нигде так не проявляется общая тенденция, как в мелочах. Да, мир пока ещё рукоплещет нашей балетной школе, но процесс тления уже начался: высокое искусство – слишком нежный предмет, оно вянет от смрадного дыхания народников. Прежде всего, отмирают характерные танцы – вроде того, что вы сейчас имеете удовольствие наблюдать. Александр Викторович Ширяев собственно занялся мультипликацией в надежде на плёнке сохранить для потомков все танцевальные движения современного балета.

– Но зачем куклы, неужели нельзя снимать живых актёров? – пожал плечами Крыжановский.

– В том-то и дело, что дирекция всех петербургских театров, словно сговорившись, запрещает снимать танцоров на камеру, причём мотивы отказа совершенно надуманы! – развёл руками Семёнов.

– Теперь понятно, – сказал Сергей Ефимович. – Полагаю, именно ты, Семён, и пригласил сюда Ширяева.

– Совершенно верно, – согласился камергер. – Хотел привлечь внимание общества к этому скромному человеку, и к его нужному всем нам делу.

В этот момент донеслась пронзительная, берущая за душу трель флейты-пикколо – танцор совершил изящный пируэт, и замер в полном трагизма прощальном поклоне.

Зала умолкла, ещё миг – и разразятся овации… Но вышло иначе, чем ожидалось: в благоговейной тишине внезапно раздался громкий возглас:

– Вот, едрить яво через коромысло! Кто ж так танцуеть?!

Сергей Ефимович оглянулся на голос и увидал Распутина. В шёлковой малиновой рубахе, полосатых штанах и хромовых сапогах тот шествовал посреди в миг образовавшегося людского коридора. Судя по кривой роже и нетвёрдой походке, перед приходом сюда царский лампадник^[69] успел изрядно гульнуть, при этом стремление показать присутствующим как правильно танцевать ясно читалось у него на лбу.

Глава 9

Фиаско

14 января 1913 года.

Вокруг зашептали разное. Кто-то елейно:

– Григорий Ефимович пожаловал…

А иные, коих оказалось куда больше, совсем другое:

– Что этому проходимцу надо? В трактире ему место, а не во дворце…

Хозяева же дома немедленно кинулись навстречу гостю, всеми способами выказывая радушие. Старец на княжескую чету даже не взглянул – вперил свой неподвижный от водки взгляд в артиста Ширяева и повторил недовольно:

– Кто ж так танцуеть?!

Несчастный буффон совершенно сник, и теперь напоминал старую надоевшую игрушку, отброшенную прочь капризным ребёнком.

А Распутин огладил рукой изрядно всклокоченную бороду и властно потребовал:

– Подайте-ка балалайку-играйку, хочу показать как оно надо-то!

Кинулись искать названный инструмент, но не нашли.

– Ну, тады хуч гармошку-картошку! – не унимался Гришка-хамская морда.

Не нашлось и гармошки – только аккордеон. Когда его принесли, Распутин злобно глянул и процедил:

– Я вам не немчура какая-нибудь на этакой раздолбе наяривать! Значицца, вона как выходить: такой богатый дом, а чё не спросишь – ничё сыскать не можуть! Нее, в другой раз меня сюды не заманишь, хуч калач сули, хуч сладкое пиро-о-оженое!

Положение спас мудрый распорядитель бала Семёнов. По его указанию двое ливрейных внесли большое кресло и поставили у стены, рядом с Распутиным. Семёнов сказал ласково:

– Садись, старче, в ногах правды нет. А пока суть да дело, полюбуйся на выступление ряженых.

– Ряженые?! – взмахнул руками Гришка. – Ряженых люблю!

Он послушно опустился в кресло, что дало возможность распорядителю объявить:

– Сцена в старинном духе! Венецианская «Арлекинада!

Оркестр выдал первые такты увертюры Дриго, и тотчас на импровизированной сцене появилась группа костюмированных танцоров. Прежде, чем она взялась за дело, Семёнов выкрикнул:

– Богач Кассандр запирает в доме любимую дочь Коломбину, предназначенную им для знатного жениха Леандра! Сам Кассандр уходит на карнавал, а ключи поручает своему слуге Пьеро. Хитрая красавица Пьеретта выманивает ключи у незадачливого Пьеро и выпускает Коломбину. Та, вслед за отцом, отправляется на карнавал, где встречает влюблённого в неё студента Арлекина^[70]…

Началось представление. Сразу же стало ясно, что артисты танцуют из рук вон плохо. Сергей Ефимович с супругой, коим доводилось видеть «Арлекинаду», поставленную ещё покойным Петипа в Эрмитажном театре, недоуменно переглянулись.

– Положительно, чудак-камергер в своём меценатстве не знает границ! – громко возмутился профессор Щербатский. – Ширяев ладно, но это же просто какие-то бродячие комедианты из балагана. Бульвар! «Мир искусства»^[71], чтоб ему! А ещё – пьяный мужик, перед которым все заискивают… Пошлость! Куда катимся, господа?!

Вокруг слышался недовольный ропот, зато Распутину происходящее явно понравилось. Старец радостно загоготал и захлопал в ладоши. Когда же к нему склонилась хозяйка дома и что-то зашептала на ухо, вдруг вперил ужасные свои глаза в порхающую по паркету Коломбину и весь подался вперёд.

– Куда-то Ольга пропала… – обеспокоено сказала Мария Ипполитовна. – Пойду поищу, пока девочка не попалась на глаза этому Квазимодо...

Крыжановский отпустил жену, сам же остался на месте: теперь у него на балу образовался собственный интерес. Следует сказать, что в связи с достопамятным покушением Искры и принятым близко к сердцу пророчеством Веры Ивановны, действительный статский советник постоянно пребывал в напряжённом состоянии, силясь отыскать ниточку, ведущую к пресловутым «ахейцам», в существовании которых теперь нисколько не сомневался. Распутин – вот кто мог дать такую ниточку! Гришка лучше кого бы то ни было подходил на роль фальшивого пророка из записки. Во-первых, он находился как нельзя ближе к государю, во-вторых, совершал различные фокусы, выдаваемые за чудеса, в-третьих – и это главное! – его мрачное киевское пророчество о судьбе Столыпина всё же сбылось с убийственной точностью.

«Не могло ли случиться так, что подобное знание о судьбе Петра Аркадьевича получено не свыше, а от неких лиц из плоти и крови? Притом – от весьма осведомлённых лиц, умеющих скрывать своё присутствие? – рассуждал Крыжановский. – Ведь Гришкина карьера выглядит совершенно фантастической: простой сибирский мужик – из тех, что тысячами юродствуют на базарах – умудрился каким-то непостижимым образом втереться в доверие к императорской семье, и обрёл невиданную доселе власть – на государственные посты назначает по своему усмотрению, Императорские ордена раздаёт! Как такое могло произойти – по прихоти небес или по чьему-то злому умыслу? Кто стоит за Гришкой? Не таинственные ли «ахейцы», чьё присутствие хоть и невидимо, но ощутимо?! С другой стороны, вне всякого сомнения, Распутин самозабвенно любит Государя и Государыню, и никоим образом не станет чинить им вред. Может, стоит прижать его, как давеча, и попытать с пристрастием?…»

То, что Сергей Ефимович подразумевал под словом «давеча», произошло прошлым летом. По смерти своего недруга Столыпина, Распутин совершенно распоясался и начал открыто избавляться от соратников покойного главы правительства. А на их место, правдами и неправдами, проталкивал совершенно никчемных людишек. За взятки или за иную корысть – кто знает! Крыжановский осознавал, что скоро наступит и его черёд, ведь он к тому времени оставался чуть ли не последним «столыпинцем» на государственной службе. Неизбежность скорой отставки придала смелости, а потому после очередной возмутительной выходки Распутина его превосходительство сдерживать себя не стал, и сгрёб-таки Гришку за грудки:

– Ты что же творишь, гад?! Бездарностям дорогу к власти открываешь?! Устои Империи норовишь расшатать?!

Вопреки ожиданиям, Распутин подобное обращение воспринял как должное. Даже не пытаясь вырваться, он мягко улыбнулся и пророкотал:

– Милай, дорогой, эк ты осерчал! Зря кипятишься – нонче толкового люда нетути. На всю Рассею, може, двое нас с головой и осталось, Ефимовичей: ты да я, да мы с тобой. А остальные все одинаковые – хуч тот, хуч этот… Одно слово – дураки или, как ты сказал – пиздарности. Я ведь как мыслю: Рассея – страна мужицкая, а мужик, он над собой крепкую руку любит, какая не гладит, а, ежели чё, пониже спины вожжами… Пиздарности того не могут – у них не токмо головы, но и хребта нетути. А без ентого с Рассеей ни в жисть не управиться. Вот и приходится мне, простому человеку, самому из кожи вон лезти, за Рассею радеючи… А гоню я с должностей токмо тех, кто ни сам не могёть, ни мне не даёть, а на их место – своих: ане хуч тоже пиздарности, а одна польза – поперёк не идуть и супротивного слова не кажуть.

Сергея Ефимовича так поразило услышанное, что он молча отпустил тогда прозорливца, а когда тот ушёл, ещё долго стоял, впав в рефлексию. Нынешним же вечером, похоже, наступал подходящий случай продолжить памятный разговор.

Распутин, меж тем, совершенно не слушал княгиню Юсупову – всем его вниманием овладела жеманница-Коломбина.

Крыжановский тщательно рассмотрел танцовщицу: на лице толстый слой грима, фигура не лишена изящества, хотя есть в ней что-то грубоватое, мужское.

«Для звериной натуры Распутина годится в самый раз», – подумал он с брезгливостью.

Ужасный Гришка всё ёрзал в кресле, с нетерпением дожидаясь конца представления – бесспорно, несчастную Коломбину вскоре ожидала незавидная судьба, а пока же на сцене плохо приходилось студенту Арлекину, которого в момент пылких объяснений с возлюбленной застали Кассандр с Леандром. Разъярившись, они стали весьма натурально избивать влюблённого студента. Тот упал и замер на паркете недвижимо.

На том представление и закончилось, не снискавшие аплодисментов комедианты печальной стайкой потянулись на выход. За ними, широко шагая, последовал и Распутин. Какой-то молодой человек, сообразив, какая угроза нависла над Коломбиной, попытался встать на пути у старца, но был немедленно урезонен князем Феликсом Юсуповым-старшим и вынужденно отступился.

– Шут шута видит издалека, – презрительно бросил Щербатский. – Насилу дождался, когда эта шайка избавит нас от своего кривляния. Одна радость – они Гришку с собой забрали… Прекрасный повод выпить шампанского. Ты со мной, Серж?

Крыжановский отказался. Он всё смотрел на дверь, за которой скрылся Распутин.

– Бал продолжается, господа! Объявляю мазурку! – крикнул Семёнов. Танцы возобновились с прежним задором, о Гришке с Коломбиной все тут же позабыли. Но только не Сергей Ефимович.

«Чем не повод? – спросил он себя. – Выжду пару минут, да пойду, прижму блудодея – захваченный за непотребством, посговорчивее станет, пооткровеннее. Да и девушку спасти от бесчестья – дело благое…».

Сказано-сделано: опустив на глаза полумаску, его превосходительство осторожно приблизился к заветной двери и, никем не остановленный, скользнул внутрь. Ему приходилось бывать и раньше во дворце на Мойке, но не настолько часто, чтобы свободно ориентироваться в этом огромном строении. Однако же, долго пребывать в растерянности – куда направить стопы – не пришлось. Из полутёмного коридора, ведущего, по всей видимости, в восточное крыло, донёсся распутинский рёв:

– Вон отсель, бесовское семя!!! Григорию с ентой красоткой наедине остаться невтерпёж!!!

В ответ послышались протестующие возгласы, которые Распутин тут же пресёк новым воплем:

– Вон отсель, кому сказал!!!

Ускорив шаг, Крыжановский поспешил на крики. Быстро миновав анфиладу темных комнат, он очутился в домашнем театре Юсуповых. Зрительный зал утопал во мраке, зато у сцены тускло горел газовый фонарь, освещая в центральном проходе две фигуры. То были Распутин с Коломбиной – остальные комедианты попросту ретировались.

– Вот таперича мы с тобой и потолкуем по душам, голубка вешняя, – ласково сказал Гришка, подступая к актрисе, и тут же молниеносно сорвал с неё парик.

Крыжановский, кинувшийся на помощь девушке, стал как вкопанный: Коломбина оказалась совсем не женщиной, а травести^[72]. Распутина же это обстоятельство нисколько не смутило – ни на миг не усомнившись, он продолжал свои ухаживания:

– Вот мы тебя ужо приголубим!

Актёр громко расхохотался, а затем, отступив на несколько шагов, достал из складок костюма портсигар со спичками и закурил.

– Пшёл вон, грязный мужлан! – бросил он презрительно. – Право, шутка зашла слишком далеко. Перед тобой человек благородного происхождения.

– Неужто мне то не ведомо, князь? – укоризненно спросил старец.

– Так отчего тогда руки свои тянешь?! – возмутился тот, кого назвали князем.

– А оттого, голубчик, что такова просьба твоих мамки, да тятьки.

С полнейшим изумлением Сергей Крыжановский узнал в разоблачённой Коломбине юсуповского отпрыска – Феликса Феликсовича-младшего.

– Что, позволь узнать?! – спросил молодой человек, роняя папиросу.

– А то: пользовать тебя нонче стану! – рявкнул Распутин. – Да не боись, не боись, голубь ясный – коль Государь с Государыней мне чадушко своё лечить доверяють, стало быть, и князю с княгиней не зазорно… Мне всё ведомо: чай за тобя Папа наш, Анператор, племянницу свою Ирину прочит, а ты, как на грех, пока в поганой Англии учился, содомии-то от тамошних жантельменов и понабралси, и таперича жаница не хотишь, мужеложник окаянный! Позор на головы честных своих родителей навлечь собираисси! Так оно, али не так, князь?!

– Неслыханно! Как ты смеешь, пёс?! Какое твоё собачье дело?! – задохнулся Феликс.

– Пой-пой, пташечка! – Григорий стянул брючный ремень и звонко огрел им себя по предплечью. – Хороша вещь, в галантерейной лавке на Невском за полтора целковых куплена! Кожа толста, сыромятна – любо-дорого! Не взыщи, болезный, по всей Сибири от содомского греха токмо тако и лечат – верный способ. Огласки не опасайси – ежели ты умолчишь, то и я трепатьси не стану… Глядишь, об том никто и не проведаеть. Значицца, будеть енто наш с тобой секрет.

– Отойди от меня, пёс вонючий! – взвизгнул Феликс Юсупов, обращаясь в бегство.

Но не тут-то было! Григорий Распутин в два прыжка догнал жертву, облапил, нагнул и зажал голову между колен.

– Ата-та! – зычно крикнул свирепый лампадник.

– Щёлк! – пронзительно взвизгнул ремень, целуя княжью ягодицу.

– Пёс вонючий! – совсем тихо проблеял молодой князь. – Презираю всей душой! Убью тебя, убью, проклятый! Слово чести, пристрелю! А-а-а!

– Не так то просто убить Распутина, – ухмыльнулся народный целитель. – Стрельнешь в меня, а попадёшь в Рассею!

Крыжановский стоял – ни жив, ни мёртв, и последними словами ругал себя за опрометчивый порыв, приведший к нежелательному проникновению в постыдную тайну рода Юсуповых. Ох, не эту тайну предполагал раскрыть действительный статский советник, совсем не эту! А перед глазами всё мелькал и мелькал поднимающийся и опускающийся ремень, да сучил ногами, затянутыми в белое трико, злосчастный князь. К счастью, полы в зале устилали ковры, что позволило невольному зрителю неслышно ретироваться. Последнее, что услышал Сергей Ефимович, было обещание старца:

– На первый раз довольно. Но отныне и до того дня, пока не женисси, кажную седмицу бушь получать от мене лечение, да по всем правилам – пузом лягешь поперёк порога, а я тобя по причинному месту а-та-та...

Сергей Ефимович пришёл в себя лишь в гостиной с напитками – после двух бокалов «мальвазир-мадеры». Во рту чувствовался какой-то гадостный вкус – то ли вино горчило, то ли история с юным урнингом^[73].

– Ну, вот, наконец, мы снова собрались вместе! – жизнерадостно объявила подошедшая сзади Мари Крыжановская. За руку дама крепко держала раскрасневшуюся, с блуждающей на губах улыбкой Ольгу. – Давайте же делиться впечатлениями! Нынешний вечер – просто какое-то волшебство!

– Да-да-да, тысячу раз, да! – от избытка чувств произнесшая эти слова Оленька даже зажмурила глаза. – Сегодня лучший день в моей жизни, чувствую себя сущей Золушкой… Но только вышло не как в сказке, а прямо-таки наоборот…

На чело юной прелестницы набежало крошечное облачко печали.

– Мы так весело танцевали, – продолжила она, – но принц вдруг зачем-то взял и покинул меня! Я везде искала, но его нет…

– Который принц? – с подозрением спросил Сергей Ефимович.

– Да хозяин же этого дворца, молодой князь Феликс! Вспомните, по-английски принц и князь звучит одинаково, – мечтательно произнесла Ольга. – Он не так давно вернулся на родину по окончании University of Oxford, и мы болтали исключительно на языке Альбиона. Ах, если бы вы слышали, с каким вдохновением Феликс отзывается об этой стране. Очень милый молодой человек, мы так славно танцевали, а потом он пожаловался, что здешнее постылое общество вызывает сплин и ушёл, но прежде уверил, что я у него никакой сплин не вызываю… Дядюшка, тётушка, представляете, от всего вокруг у князя есть сплин, а от меня нет… Обещал устроить весёлый сюрприз, я ждала, но он так и не вернулся…

– Не понимаю, – покачала головой Мария Ипполитовна. – Подобная легкомысленность по отношению к собственному обещанию не пристала благородному человеку: ведь не могла же Англия его испортить, не правда ли, Серж?

Сергей Ефимович жестом подозвал пробегавшего мимо лакея, поставил пустой бокал на поднос, а затем отрезал:

– У меня для вас более интересное сообщение, нежели ответ на вопрос –следует или не следует доверять слову князя Феликса. Дело в том, что у него уже есть невеста, о чём скоро объявят официально.

Как и следовало ожидать, означенное известие заставило обеих дам хоть с сожалением, но полностью утратить интерес к персоне молодого Юсупова, и переключиться на других гостей подходящего пола и возраста.

А бал продолжался: очередное танцевальное отделение сменилось конкурсом маскарадного образа, затем вновь последовали танцы. Мария Ипполитовна с Оленькой охотно принимали участие в развлечениях, но Сергей Ефимович к ним присоединиться не пожелал, ибо не бросил ещё идеи тет-а-тет побеседовать с Распутиным. А поскольку отвратительный спектакль в полутёмном театральном зале отбил всяческое желание гоняться по дому за старцем, оставалось попросту ждать его возвращения.

Распутин явился лишь под конец маскарада, когда подуставшие, но всё ещё возбуждённые гости покидали дворец и спешили на набережную в предвкушении прощального фейерверка, традиционно венчающего юсуповские балы. Григорий казался совершенно трезвым и серьёзным. Крыжановский выдохнул воздух и направился к нему, намереваясь увести для разговора, но сему намерению снова помешали – в воздухе пронеслось:

– Император здесь вместе с Императрицей!

– Прибыл, как всегда, под занавес – верен своим привычкам, нечего сказать!

В последнем замечании присутствовал такой неприкрытый сарказм, что Сергей Ефимович поморщился: в кои-то веки Россия дождалась кроткого и гуманного самодержца, этому обстоятельству радоваться бы надо – так нет же, всякое ничтожество норовит высказать какую-нибудь гадость. В последнее время подобным злопыхателям несть числа. Эх, Ивана Грозного на них нет, чтобы за малейшее – сразу на кол!