Текст книги "Поверить Кассандре"

Автор книги: Олег Крыжановский

Соавторы: Константин Жемер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Конечно же, между собой работнички совершенно иначе комментировали происходящее.

– Торопит, вражина! – зло прошипел рябой Пётр. – Чё торопит?! Сам же страдал – туже вяжи, туже!

– Тебе деньгу плотють? – едко осведомился здоровяк. – Тады хайло закрой и вяжи туже!

Вскорости, как не препятствовало тому всемирное тяготение со скользкой крышей, работа была сделана. И Циммер, совершенно успокоившись, бухнулся в кузов санок – прямо поверх наваленного там инструмента.

«Кончено! Неужели всё кончено?! С технической стороны всё выполнено безупречно… Золотое… нет, бриллиантовое исполнение заказа. Что касается моральной стороны, тут не всё так просто. Впрочем, время покажет, правильно ли я поступил, доверившись мнению Николая Милутиновича. Время покажет…

Работники, получив расчет, уселись на облучок. Санки сдвинулись с места.

– Чё, поди на крыше-то оробел? – пихнул под бок товарища Игнат.

– Чё-чё… – с готовностью взвился рябой. – Али тебе с той кромки ближее падать было? Али костлявой не боисси?

Детина пожал плечами.

– Не-а, боюсь, как и все, ан знаю ишшо: от костлявой никому не уйти, всё одно помирать.

– Чудной ты, Игнатик, ей-ей, чудной! Не нашенский какой-то…

– Вожжами по хребту не хошь?

– Я дело баю, – солидно изрек Пётр. – Одно дело, кады скоро помирать придёси, другоя – кады за незнамо каким лешим на церковну дуру карабкаси, а?

– Бздун ты, Ерёма, – сказал вздохнув Игнат. – И всех делов.

– Хто бздун?! Я бздун?! С кем разговоривашь?! Нашёл бздуна!

Здоровяк благодушно объяснил:

– И дружки про то же говорят…

– Какие оне дружки мне! В глаза плюну! Ты больше ухи звесивай, Игнатик! В моем деле без мушества никак!

Игнат весело глянул на рябого.

– Каком – «твоём», болван?! Тебя ж фартовые от себя после первого же скачка погнали!

– Ничаво, ентим ватажникам ко двору не пришёлси, так к другим пристану, – обиженно взвился рябой. – Я ж деловой! А оно тако плёво дело! Не-е-е, я те кажу, быват ого-го! Да не ого-го, а ОГО-ГО!

В ответ, Игнат громко расхохотался, а вслед за ним хихикнул и слушавший разговор босяков Циммер. Петра такое отношение разъярило до крайности.

– А ежели сторож не упилси? – закричал он. – Ежели с «пукалкой» на тя прёси? Тады как? Нужно мушество?

Игнат снова хохотнул.

– Я те вот чё скажу…, – начал было рябой.

– Молчи уж, все и так ясно – бздун ты, каких свет не видывал: свово пука – и того боисси

– Э, не! Какой же я бздун, ежели я такова повидал, какова ты отродясь не видывал. Дело-то вот как было, у нас во Пскове…

– Так ты скобарь^[58]?! – обрадовался Игнат.

Рябой брехнул как пес и продолжил.

– У нас во Пскове куковал на жальнике старый бесяка, да не какой-нить там, а настоящий, при рогах и копытах…

– Чаво? – детина так дернул вожжи, что лошади всхрапнули. – Щаз тресну промеж глаз, шоб не брехал!

– Вот те крест! Настоящий бесяка! Рога с хвостом под одёжу ныкал, но всё одно бесяка! И люд ел!

Здоровяк медленно стянул рукавицу с правой руки.

– Да не брешу я, ел – и всё тута! Первой-то жалмерку^[59] соседову ухрумкал! Да и то, не всё жрёть, подлюка, а руки-ноги брезговал, из тулова же токмо ливер выесть…

– А-а-ай, болван! – саданул-таки напарника Игнат. – Мы ж сами не жрамши, аппетитец испоганишь!

– Чё, спужалси? – радостно вскричал Пётр. – И кто ж тут после этого бздун? А я тово людоеда вот ентими вот зеньками зыбал. И ничё, в штаны, чай, не клал.

– С бесякой твоим что сталось? – поинтересовался из кузова Циммер.

– А ничо, сгинул он кудой-то, про яво и забыли все…

Мерная тряска и болтовня бродяг убаюкивали Павла.

– …А в тот день, када меня погнали из ватаги, – понизив голос, сказал рябой, – я явойную рожищу увидал тута, в столице…

– Опять брешешь, – громко зевнув, сказал Игнат.

– Ну, чё ты за человек, Игнатик?! Божись-не божись, у тя всё одно – брешешь, и арык!

Скучающий Игнат, явно потешаясь над Петром, состроил нарочито внимательную гримасу.

– На Смоленском видал яво! – заявил рябой.

– Ты про кладбище?

– Про кладбище, про кладбище! Ты ухи приверни и слухай. У наших тама антерес имелся, сторож кладбищенский тоже в деле – к яму мы и пошли. Заходим, а тама тот старый псковской бесяка, я ж яво хорошо помнил, обознаться не мог. Ну, я потихоньку Похабнику и грю…

– Паскуднику, что ль? – уточнил Игнат.

– Не сбивай! – отмахнулся рябой.

– А тебя хуч сбивай – хуч не сбивай, всё одно брешешь, как сивый мерин, –оставив шутливый тон, сказал Игнат. – Всю твою историю я наперёд знаю. Уж парни поведали, как ты тово могильщика узревши, ничё никому не говорил, а сразу в дверь ломанулся, токо тебя и видели. За то тебя, бздуна, из ватаги и попёрли.

Рябой надулся индюком и замолк, а Игнат, отсмеявшись, сказал:

– А беса твово я лично видывал! Горбатенький, рожа медвежья, брови до щёк отросши, что занавески в бане! Видный бесяка, да, скобарь?

– А видал, чё у яво в углу стояло? – вскинулся Пётр. – А в чё руки по локотки замараны – тож видал? Я те больше скажу – он и тута, в Петербурге твоём, мёртвых жрёть! Аще и других потчуеть – пирожки варганить и на базар сносить! Тама, на базаре, у яво зазноба торгуеть пирожками.

– Бздун и брехун, – ухмыльнулся здоровяк. У Павла же при словах рябого в горле встал отвратительный ком – вспомнились давешние пирожки с ярмарки. Неужели сподобился мертвечины отведать?

– Нихто не верить, нихто! – провидческим тоном резюмировал рябой. – Ничё, придёть времечко, и хто-то из закадычников к бесяке на стол точно ляжеть, и на пирожки пойдёть. Сто пудов пойдёть! Вспомните тады Петра, ан поздно!

– Тьфу, ты! – детина Игнат неловко дернул вожжами, освобождая руку, и размашисто перекрестился.

Меж тем миновали Фонтанку, над крышами домов по Владимирскому завиднелись купола собора. Светлый перезвон, плывший над городом, стих.

– Сами доедете? – сдавленно осведомился Циммер у спутников и спрыгнул с саней.

Похлопав по деревянному борту, крикнул:

– Карпу за санки спасибо передать не забудьте!

Почти бегом направился к Владимирскому собору, пытаясь поспеть к вечерней службе. Нет, прилежным прихожанином Павел никогда не был, зато такой прихожанкой являлась красавица Оленька, никогда не пропускавшая ни одного воскресного богослужения, и всегда приходившая на них вовремя, хоть часы сверяй. Увы, таковые у молодого человека нынче отсутствовали – видавшие виды, чиненные-перечиненные, они уже четвёртый день обретались в часовой мастерской, где служили предметом ненависти добрейшего из часовщиков.

Встав на другой стороне улицы, напротив храма, молодой инженер сразу же приметил любимую, стоило той появиться из-за угла. Всё, на что рассчитывает сегодня Павел, это молча пойти рядом, и у самого входа опередить девушку на шаг, галантно придержать дверь, и в благодарность заслужить ласковый взгляд, а то и улыбку. Он срывается с места, но тотчас же останавливается, зло кусая губы. Увы, причина для ненависти есть у каждого – Павел Циммер больше всего на свете ненавидит этого лощёного господина, что с самодовольным видом шествует под ручку с Оленькой. О, Павел знает таких! «Аристократ, из тех, кто считает, будто мир вращается вокруг них. Но характерно то, что, по непонятной причине, мир тоже считает себя обязанным вращаться вокруг подобных господ! Иначе как объяснить, почему перед ними всегда открыты любые двери? Почему швейцары никогда не задают им никаких вопросов, а в ресторациях официанты кланяются на вершок ниже обычного? И, наконец, почему они не знают отказа у женщин? Никогда не знают! Вот и Оленька тоже не смогла отказать…»

Прежде Павел не раз замечал, как проклятый аристократ заходит в дом генерал-поручицы, но поздно, слишком поздно узнал к кому именно он наведывается, ведь шторы в квартире напротив так редко бывают открыты… Лишь позавчера увидел то, во что пока ещё отказывался верить: они стояли вдвоём у окна и мило беседовали, а её рука лежала в его руке… О, если б мир внезапно превратился в холст, Павел схватил бы уголь и заштриховал этого человека, навсегда вычеркнул его из жизни, из памяти… Но мир – не холст, и поэтому два силуэта по-прежнему стояли перед глазами. Конечно, Циммер не сразу поверил, что Оленька – простая содержанка, но, выдав гривенник дворнику Абдалле, он узнал всю правду: аристократ этот – чиновник высокого ранга, звать его Сергей Ефимович, квартиру для Оленьки снял именно он. Иногда сам наезжает, а чаще присылает за девушкой экипаж. Никто другой в ту квартиру не ходит.

«Вот и всё, куда уж более! Конечно, не по любви она с этим Сергеем Ефимовичем, ведь он же старый. Верно, Оленька, как и Павел, лишена родителей. Может, познала бедность, а этот – тут как тут… Нет, осуждать её нельзя… Найдётся ли в мире молодая особа, которой не по нраву, когда её приводят в дорогой магазин, и она, примерив понравившийся наряд, искательно оборачивается к кавалеру, а тот, ни слова ни говоря, достаёт портмоне, в котором никогда не переводятся ассигнации... Да, если Оленька и влюблена, то не в человека, а в его кошелёк, и не более! Но влюблена ли? А может, подобная связь претит этому ангелу с неокрепшей душой, и девушка желает разорвать её? Как бы узнать?»

От последней мысли Павел весь затрепетал, и вдруг осознал, что… голоден. Тряхнул головой, будто конь слепня отогнал.

«Так, хватит тут торчать – всё одно без толку. Не станешь же кидаться на этого Сергея Ефимовича в Божьем храме или на улице? Ещё чего! Прежде нужно подумать, что да как, а там уж действовать. С умом действовать!»

Инженер приложил ладонь к козырьку в шутовском приветствии и гневно прошептал:

– Я ещё вернусь, сударь!

После этого жеста он посчитал возможным удалиться.

Покупать снедь у уличных торговцев Павел зарёкся навсегда, а потому направил стопы в «Палкинъ». Гонорар, полученный от сектантов, позволял не стеснять себя в желаниях, но эти деньги лежали в кармане весьма потрёпанной шинели, которая просто не могла не возбудить любопытства швейцара на входе в ресторан. Настроение же, которое владело сейчас молодым человеком, никоим образом не допускало любых объяснений со швейцарами.

Павел знал, что на первом этаже ресторана – вход со двора – расположен вполне пристойный гастрономический магазин. Туда он и зашёл.

За прилавком сидел старый еврей и, словно назло всем и вся, читал Талмуд.

– Дверку прикройте! – сказал он, не отрывая глаз от книги.

Витрина источала манящие ароматы – блюда, спущенные из ресторана, задвинули прежние гастрономические предпочтения инженера куда-то за край сознания. Надписи способствовали ещё большему возбуждению аппетита: «Телятина с кореньями», «Пулярды и маленькие цыплята», «Холодное заливное из куропаток…»

Ниже значилось нечто более скромное: «Салат», «Десерт», «Расстегаи….»

«Возьму десерт», – решил Циммер, подходя к прилавку.

– Мне, пожалуйста…

Продавец не пошевелился. Пустым местом Павла еще никто не выставлял.

– Вы меня слышите?

Продавец нарочито медленно положил книгу на прилавок и уставился маслянистыми глазками на Циммера.

– Что ли, других магазинов в Петербурге нет?

Не удивляясь странной манере вести коммерцию, Павел нарочно спокойно сказал:

– Мороженое, два, – и, подумав, добавил. – Пожалуйста.

Принявшись бормотать что-то о невоспитанных молодых людях, лавочник придирчиво изучил протянутые деньги и выдал заказ.

– Благодарю, – вежливо сказал инженер.

На холод выходить не хотелось. Он встал у окна и, принявшись за десерт, погрузился в собственные мысли не менее глубоко, чем еврей в свой Талмуд:

«Кого бы расспросить об этом Сергее Ефимовиче? Может господин Мейер что-то скажет? Вряд ли! Нет, тут общих знакомых не найти. Да у этого хлыща и знакомые, наверное, все такие же, как сам – просто так к ним не подступишься. Куда легче и приятнее беседовать с людьми низкого происхождения. А вот это мысль! У Сергея Ефимовича, без сомнения, есть слуги, а слуги, как известно, о делах хозяев осведомлены лучше, нежели сами хозяева. Деньги помогут развязать языки – всего-то и дел, что проследить, где живёт Сергей Ефимович, и разговориться с горничной…».

«Гастрономические товары» Павел покинул только через час, в течение которого он, ради развлечения, всячески изводил вредного лавочника: дважды заказывал десерт, расспрашивал о вкусовых качествах того или иного блюда, после чего выражал сомнение в его свежести, а ещё просто прохаживался по помещению. Напоследок же вышел, «позабыв» затворить за собой дверь.

Время, оставшееся до окончания церковной службы, Павел провёл за совершенно безумным для нормального (но не для влюблённого!) человека занятием. Прислонившись к афишной тумбе, он вопрошал себя:

«Если на выходе она бросит на меня взгляд, каким она меня увидит? Достаточно ли в моей позе надежности, и не слишком ли я вальяжен? Нет, кажется, все в порядке. О, как хочется, чтобы она снова мне улыбнулась, как когда-то. Ведь это не плод моего воображения – дважды человек не может ошибиться. Были улыбки, были! А что, если в её взгляде я прочту призыв о помощи? Может, тогда, не теряя времени, следует подскочить к старому ловеласу и надавать пощёчин? Нет, это пошло…»

Двери храма торжественно открылись, и стали выходить верующие. Среди удивительно спокойного людского потока показалась такая знакомая голубая шубка. Молодой человек встрепенулся.

«Что же в вас необычного, милая моя Оленька? Отчего именно ваше личико заставляет мчаться сюда, с единственной целью покрасоваться пять минуточек? Отчего не ухожу я, узнав, что место подле вас занято? Да и в вас ли дело, или во мне самом?»

Шубка, словно дразня, мелькала за спинами людей – вот-вот её владелица пройдёт мимо афишной тумбы…

Циммер не сильно грешил против истины, утверждая, что Оленька прежде улыбалась ему при встрече. Красавица давно приметила живущего по соседству молодого человека с пламенным взором и хорошо его запомнила. Однако же Оленька была хорошо воспитанной и скромной девушкой, а поэтому… улыбки Павел так и не дождался, зато её получил в придачу к медной монете торчащий неподалеку нищий.

«Лавочник прав, пустое место – вот кто я такой!» – мысленно взвыл несчастный юноша. Скрывшись за афишной тумбой, раскрасневшийся от гнева и стыда, он глядел вослед удаляющейся парочке.

Вечерело на глазах, тени домов становились длиннее, впитывая сумерки. Скоро повсюду вспыхнет множество фонарей! Но куда больше вспышек происходило сейчас в голове Циммера. То были целые сияющие гирлянды из мыслей, одна ярче другой. От «убраться с дороги, съехать от Карманова» – до «растоптать соперника, убить, уничтожить!»

«Старых греховодников следует четвертовать! Или, еще лучше – казнь их должна быть максимально прогрессивной! Ноги в таз с водой и электроды к ушам! Получится «электрический старец»!»

Случайно Павел взглянул на афишную тумбу и подивился – та «выстрелила» словами: «Драма «Царский гнев».

«Правильно, эмоции – причина ошибочных решений, – рассудил он, и немедленно отдал себе приказ: «Остыть, и немедленно!»

Смирив, таким образом, душу, он двинулся следом за надменной красавицей и старым греховодником.

– Ах, как мило они воркуют! – бормотал себе под нос Циммер. – Ах, как господин смешно шутит! Как острит! А шутки все, небось, из французских романчиков? Не первой свежести, к тому же, шутки, и далеко уж не первое ушко их слышит! Сколько ему лет? Сорок? Сорок пять? Так, может, и не стоит ничего предпринимать – он ведь и сам скоро… того… Спокойно, спокойно! В бесстрастии – высшая философия! Да, Виктор Йозефович, я помню ваши наказы! Но как, интересно, вы поступили бы на моем месте? Смолчали? Ушли бы? Черта с два! Я люблю ваши книги! И говорю: вы бы вызвали этого негодяя на дуэль!

Павла снова бросило в гнев и, в очередной раз, молодой человек усмирил страсти.

«Что скажет она? Быть может, старый любовник ей вовсе не постыл? Поглядите-ка на это сияющее личико – разве так должна выглядеть жертва негодяя?! Нет, она всем довольна! Моё вмешательство принесёт лишь несчастье…».

Мило беседующая парочка и следующий за ней по пятам инженер доходят до здания Мариинской больницы. Оленька останавливается покормить голубей. О-о! Зачем же! Она ведь так делала и в тот раз, когда Павел впервые её увидел. Была жёлтая листва и тёмные лужи. Приходила Оленька сюда и после, когда невидимая рука убрала жёлтый цвет, а деревья обвела черным. Уголек крошился в этой невидимой гигантской руке и крошки превращались на рисунке в голубей и воробушков.

Но сейчас на холсте присутствует здоровенная мерзкая клякса! Этот господин, который так портит картину мира, и которого не заштриховать ничем!

Павел посмотрел на памятник принцу Ольденбургскому^[60], мимо которого проходил. Принц будто наклонился чуточку, а в каменном лице явно присутствовали черты, чем-то напоминавшие ненавистный облик Сергея Ефимовича.

– А-а, ещё один благотворитель, – зло процедил Циммер. – Все вы одинаковые, ваше высочество.

Вскоре мытарства молодого человека подошли к концу. Оленька и её спутник свернули к шикарному особняку.

«Так вот, значит, где гнездо порока!» – решил инженер, хмуро наблюдая, как парочка подходит к дверям.

Прежде, чем войти в дом, Сергей Ефимович остановился и сказал что-то здоровенному детине, который возился у стоящих неподалеку запряжённых саней.

– Так я ж ни при чём, хозяин! – без страха гаркнул детина. – Оглобля – хрясь, и того… А я и ни при чём!

«Кучер! – внутренне возликовал Циммер. – Тебя-то мне и надо, голубчик».

Приблизившись расслабленной походкой, юноша, будто невзначай, остановился и спросил:

– Послушай, братец, а чей это дом?

– Действительного статского советника Крыжановского, стало быть, – благодушно отвечал мужчок, манипулируя папиросой и спичками.

– Хор-роший дом, – протянул Павел.

– Так, ежели, хозяин хороший, отчего ж дому плохим быть? – искренне удивился кучер. – А хозяйка ихняя, Марья Ипполитовна, так добрее её вообще никого на свете нету.

– Марья Ипполитовна? Она никак на выезде? Заграницей, или ещё где?

Папироса, наконец, занялась, и мужик повернулся к Циммеру.

– Отчего же? Дома хозяйка. Ужином изволят распоряжаться, а, может, гардеробом для племянницы занялись. Они с Сергей Ефимовичем сиротинку пригрели, Оленькой кличут, так всё ей приданое ладят. Девица, чай, на выданье, дай Бог ей славного жениха…

Словоохотливый кучер вдруг осёкся и внимательно оглядел Павла с ног до головы. Приметил и калоши, и шинельку, и фуражку с серебряными молоточками.

– А вы, господин хороший, чего это всё спрашиваете? Ежели что против хозяина измыслили дурное, то я вас вот этими вот руками, как ту оглоблю – хрясь, и того! Приходил тут один искры пускать, хозяин его лично обиходил. Так, может, и вы из тех, что искры пускают? Мы вас тогда быстренько в околоток…

Павел прирос к месту.

«Племянница! Сиротинка! – кричи он это не мысленно, а вслух, его свезли бы не в околоток, а в дом скорби. – Сиротка! Племянница! Ро-о-одственница! О, как я был слеп, и как плохо, в сущности, знаю людей. Добрейший, милейший Сергей Ефимович, ведь я чуть на него не набросился! А кучер-то, кучер – хорош, нечего сказать! Допустим, недобрые чувства к хозяину он мог у меня на лице прочесть, но откуда этот простецкий на вид мужик проведал о моих занятиях электротехникой? В молоточках на фуражке никаких искр не увидишь. Чудеса».

На радостях инженер кинулся обнимать кучера. Тот подобного проявления чувств не ожидал, следовательно, не оценил. А потому заорал дурным голосом и принялся отбиваться.

Павел же, пребывая в состоянии экзальтации, и не подумал прерывать объятий. Вдруг сзади послышалось строгое:

– Эт-то что за фиглярство!?

Павел отпустил кучера и обернулся. На крыльце стоял Сергей Ефимович с револьвером в руке, а из-за дядюшкиного плеча выглядывала Оленька.

Оправив шинель, молодой человек учтиво сказал:

– Господа, позвольте отрекомендоваться: Павел Андреевич Циммер, инженер электротехник. Имею честь проживать в доме напротив того, в котором квартирует госпожа Ольга.

– И что же вам угодно, господин инженер? – спросил Сергей Ефимович кисло, но тут же сделал собственное предположение. – Думаю, речь об очередном безумном изобретении…

– Изобретение? Нет-нет, я совершенно по другому поводу…, – замялся молодой человек. – Простите великодушно, но я здесь лишь затем, чтобы сказать одну очень важную вещь… Только за этим! Вселенная весьма велика и обширна, она не ограничена теми стенами, которыми окружил себя высший свет. За стенами тоже есть жизнь, и есть другие люди, которых не желают замечать. Ваш покорный слуга – один из тех, кого не замечают, но он достоин лучшей доли. Слышите, госпожа Ольга – поверьте, я достоин большего!

– А-а, восторженный воздыхатель, – смягчившись, Сергей Ефимович спрятал пистолет. – Вы бы побереглись, господин инженер, время нынче неспокойное. Терроризм свирепствует. А когда у моего порога появляется э-э странный незнакомый субъект, я вполне могу принять его за убийцу и ненароком застрелить.

– Я поберегусь, сударь, обязательно поберегусь, – крикнул Павел Циммер и зайцем припустил вдоль Литейного.

Глава 8

Гранд-маскарад

14 января 1913 года.

Что бы там ни утверждали злые языки по поводу участия, которое Сергей Ефимович проявлял к юной Ольге, Мария Ипполитовна знала доподлинную правду, а потому ревностью не терзалась. За годы замужества неглупая дама хорошо изучила мужа: у того если что дурное и зародится в мыслях, то непременно будет изгнано оттуда молитвой. Не греховная похоть, а возвышенное отеческое чувство легло в основу отношений дяди и племянницы. Как и у самой Марии Ипполитовны, в сердце Сергея Ефимовича скопилось изрядное количество нерастраченной нежности с той поры, как взрослый сын решил проявить себя на дипломатической службе и, покинув родовое гнездо, отбыл во Францию. По этой причине появление в их доме сироты Оленьки из малороссийской провинции супруги считали даром свыше. Вначале решили поселить девушку у себя, но, помятуя о злых языках, посчитали за лучшее снять для неё отдельную квартиру неподалёку.

Таким образом, будущее Оленьки полностью определилось: её ожидало удачное замужество. Красота и свежесть чаровницы давали полную уверенность в том, что в женихах недостатка не предвидится. А курьёзный случай, где фигурировал несносный инженеришка в фуражке с треснутым козырьком – лишнее тому подтверждение. Само собой, подобные партии к рассмотрению не принимались – Оленькиным суженым непременно должен стать человек светский. Но прежде, чем выводить прекрасную протеже в свет, супруги решили привить ей хорошие манеры и придать столичный лоск. Цели удалось достигнуть с примерной быстротой и без особых усилий. Теперь недоставало лишь повода, чтобы представить обществу новую светскую львицу.

Приглашение на костюмированный бал во дворец князей Юсуповых, присланное, как положено по этикету, за десять дней до намеченной даты, стало просто par un beau prétexte^[61]

Назначенного дня Оленька ожидала с плохо скрываемым нетерпением. То и дело примеряя свое первое в жизни бальное платье, она придирчиво цеплялась за любую мелочь.

– Тётушка, но ведь так совсем не видно лица, – как-то заявила она, надев перед зеркалом шёлковую полумаску. – И, повстречав после бала, меня никто не узнает!

– Не беда, я тотчас же пошлю к мадам Фани – в её магазине специально для таких случаев имеются маски на длинной ручке, – многоопытная Мария Ипполитовна легко находила выход из подобных затруднений. – Их не надевают, а прикрывают лицо, словно веером…

…И вот долгожданный день настал. К Юсуповым отправились в санном экипаже – его превосходительство совершенно не признавал автомобилей, а посему держал собственный выезд, и при нём кучера Софрона – здоровенного малого с чёрной бородой и белозубой улыбкой.

Юный Герочка как-то заявил, что те зубы – фарфоровые. И, когда у самого мальчика начали меняться зубы, он возьми, да и разбей фарфоровую балерину Марии Ипполитовны. Осколки же принёс, и потребовал изготовить ему из них такие же зубы, как у Софрона...

– Для производственных нужд авто с двигателем внутреннего сгорания – штука, бесспорно, полезная, но для пассажирских перевозок подходит плохо, – так Сергей Ефимович Крыжановский объяснял свою неприязнь к новомодному средству передвижения. – Ведь она невыносимо коптит, от этого можно заработать одышку, да и одежда после каждой поездки дурно пахнет в течение нескольких дней. Надеюсь, мода на моторы долго не продержится, иначе в Петербурге совсем не останется чистого воздуха, и придётся заводить ещё одну моду: на марлевые повязки для дыхания.

Действительно, по дороге им попалось несметное количество автомобилей – никак не меньше дюжины!

Ольга волновалась. Сидя в экипаже рядом с тётушкой, прелестница всячески старалась не помять оборок и бантов платья, которому долго пришлось дожидаться своего часа на безголовом манекене. И вот теперь это произведение швейного искусства может потерять вид из-за того, что приходится кутаться в плед! Стоп, может, все-таки, зря поддалась она на уговоры и согласилась украсить себя искусственной бутоньеркой? Ведь ей так идут живые цветы, особенно – белые! Но права, тысячу раз права добрейшая тетушка – увянув, букетик повиснет жалким пучком (хороша же она будет в свой первый бал!), тогда как ручной работы гардении на груди и в прическе сохранят свежесть и красоту на весь вечер!

Мария Ипполитовна оделась маркизой де Помпадур. Со своим изящным кукольным лицом, которому так шли и маленькая «мушка» на щеке, и белоснежный парик, она смотрелась совершенной француженкой. Костюм довершал старинный, с рукояткой слоновой кости, лорнет.

Сергей Ефимович остался верен себе и не потерпел излишеств: под шубой –строгая фрачная пара, приличествующий случаю белоснежный жилет и рубаха с пластроном. Из маскарадных аксессуаров – лишь чёрная полумаска.

Пребывая в радужных мечтах, Ольга рассеянно наблюдала, как за окнами экипажа, повернувшего с Литейного на Невский, проплывают изумительной красоты виды подвластной зиме и, оттого еще более прекрасной, российской столицы. Всю дорогу кучер Софрон напевает себе под нос что-то заунывно-народное, отчего на душе ощущается особое томление.

Дворец князей Юсуповых, что на набережной Мойки, встретил новых гостей во всем великолепии – зажженными повсюду яркими – в сотни свечей – хрустальными люстрами; изобилием живых цветов; шумом и музыкой. Но главным украшением празднично убранных к балу зал – по крайней мере, так показалось сразу оробевшей от всего этого великолепия юной провинциалке, – были люди. Такого она не видела никогда! Рассказов Марии Ипполитовны и прочитанных книжек оказалось явно недостаточно, чтобы передать всю картину: прелестные дамы, блестящие кавалеры, оголенные плечи, причудливые маскарадные костюмы, фраки, цилиндры, перчатки, руки, маски, взгляды, улыбки, цветы… От живописности представшей перед ней картины у девушки слегка закружилась голова. Опытная тетушка отметила легкую бледность подопечной и, по-французски шепнув пару слов мужу, отвела Оленьку к ближайшему от гардеробной креслу, дала понюхать флакончик с солями и нежно обратилась к ней:

– Ну, что ты, голубка моя, совсем оробела? Стало ли лучше тебе? Ну, соберись, соберись, успокойся, иначе придется возвращаться домой, и дебют будет испорчен… Мы ведь этого не хотим? Ну, глянь, глянь – ты будешь первой красавицей среди дебютанток на этом балу, не зря же мы старались!

Соли сделали свое дело: в голове появилась ясность, а в сердце вернулись уверенность в себе и легкое волнение, которые властвовали чувствами девушки во время всей поездки. Облачившись в белые атласные туфельки, расправив банты и оборки, Оленька объявила родственникам, что окончательно успокоилась и готова присоединиться к гостям. В это время где-то в глубине дома часы мелодично отзвонили 9 раз, и тотчас всё вокруг пришло в движение – бал начинался.

Шествуя между супругами, Оленька поймала на себе несколько восхищенных взглядов от прожженных светских жуиров и оценивающих – от их спутниц. Особо впечатались в память двое: некто, наряженный блестящим гвардейским офицером эпохи Александра I, да Черное Домино. Причем Домино, прежде чем удалиться, галантно с ними раскланялось…

…Поднявшись по широкой парадной лестнице, они миновали несколько помещений, где гости, разбившись парами, весело беседовали, хохотали, подначивали друг друга и пили шампанское, в изобилии разносившееся на подносах вышколенными лакеями в ливреях и напудренных париках. С каждым шагом музыка становилась все ближе, шум голосов усиливался, и вскоре почтенное семейство Крыжановских вступило в большую Танцевальную залу.

Огромная, выложенная старинным художественным паркетом, эта зала являла собой восхитительное зрелище. Озарённое светом огромных люстр, казалось, здесь сияло все: точеные колонны посылали отблески золотых своих антаблементов^[62] инструментам музыкантов на балконе, оттуда сияние перекидывалось на спинки многочисленных турецких диванчиков, выставленных во множестве вдоль стен, и дальше оно начинало гулять по случайным предметам – моноклям, сабельным эфесам, бриллиантам, жемчугам и прочему бижуру.

Навстречу новоприбывшим от сияющей толпы отделились мужчина и женщина.

– Мария Ипполитовна, Сергей Ефимович, рад видеть вас в числе гостей, – припадая к ручке Мари, произнес господин, одетый в очень элегантную фрачную пару. Впрочем, военная выправка легко просматривалась в фигуре и движениях его под статским платьем. – Представьте нам вашу очаровательную спутницу!

– Да, Зинаида Николаевна, Феликс Феликсович, разрешите представить: наша племянница, Ольга Крыжановская, рекомендую… В свете впервые. Вот, Оленька, знакомься: радушные хозяева – княгиня Зинаида Николаевна Юсупова и князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, – произнесла Мария Иннокентьевна.

Сергей Ефимович же вымолвил, целуя ручку хозяйки – статной женщины средних лет с породистым, умным, хотя и некрасивым лицом:

– Рад, очень рад, сударыня, мое почтение! Вы сегодня просто ослепительны!

– Проходите, проходите же, господа! Вскоре начнется полонез^[63], а вашей юной спутнице надо еще успеть записать всех желающих на танцы с ней, что, думается, успеть мудрено, – пошутил князь.

После этих слов он, взяв супругу под локоть, поспешил навстречу следующим гостям, а Сергей Ефимович, предложив руку Марии Ипполитовне, повел ее в залу. Ольга последовала за ними, не забывая, впрочем, прикрывшись маской, постреливать по сторонам глазами. Вскоре девушка вынуждена была отстать, так как со всех сторон её окружили кавалеры, желающие записаться на танцы:

– Поручик гвардии Алексей Чернов! Окажите честь, сударыня, сообщив, на какую по счёту кадриль я могу надеяться.

– Граф Михаил Буланов! Милостивая госпожа, позвольте ангажировать вас… Жду ваших слов подобно тому, как ожидает помилования приговорённый к казни!