Текст книги "Желтый Кром"
Автор книги: Олдос Хаксли
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Джордж закрыл дверь и вернулся в свое кресло. Но любопытство его не было удовлетворено. Оно было удовлетворено лишь частично, но это только разожгло его аппетит. Куда ведет винтовая лестница? Зачем была послана туда служанка? Это не его дело, продолжал он повторять про себя, не его дело. Он попытался читать, но внимание его рассеивалось. Мелодичные часы пробили четверть первого. Внезапно решившись, Джордж поднялся, пересек комнату, открыл спрятанную в стене дверь и начал подниматься по ступеням. Он миновал первое окно, поднялся по спирали выше и подошел ко второму. На мгновенье он остановился и посмотрел наружу. Сердце билось тревожно, словно впереди подстерегала какая-то неведомая опасность. То, что он делает, говорил он себе, совершенно не подобает джентльмену, так могут поступать только ужасно невоспитанные люди. Ступая на цыпочках, он двинулся вперед и вверх. Еще один виток, потом еще полвитка, и перед ним оказалась дверь. Он остановился перед ней, прислушиваясь, но не услышал ни звука. Приложив глаз к замочной скважине, он не увидел ничего, кроме полоски белой, освещенной солнцем стены. Набравшись смелости, он повернул ручку, переступил порог – и остолбенел, раскрыв рот от того, что увидел.
В центре уютно освещенной солнцем маленькой комнаты («сейчас это будуар Присциллы», – мимоходом заметил мистер Уимбуш) стоял небольшой круглый стол красного дерева. В его полированной поверхности, как в зеркале, отражался хрусталь, фарфор и серебро – вся сияющая сервировка изысканного ленча. Этот пиршественный стол был плотно уставлен: холодный цыпленок, ваза с фруктами, большой окорок, рассеченный до сокровенных глубин, где таились слои нежнейшего белого и розового, коричневое пушечное ядро фруктового пудинга, изящная бутылка белого рейнского и графин кларета. Вокруг стола сидели три сестры, очаровательные Лапит – и ели.
При внезапном появлении Джорджа они все повернулись к двери и теперь застыли, остолбенев от такого же изумления, какое поразило Джорджа. Джорджиана, сидевшая лицом прямо к двери, уставилась на него огромными темными глазами. Между большим и указательным пальцами правой руки она держала ножку разорванного цыпленка, изящно отставив согнутый мизинец.
Джорджиана открыла рот, но ножка цыпленка так и не достигла пункта своего назначения: она повисла в воздухе, словно завороженная. Ее сестры повернулись, чтобы посмотреть на незваного гостя. Каролина все еще крепко сжимала вилку и нож, пальцы Эмелины держали рюмку с кларетом. Казалось, очень долгое время Джордж и три сестры молча, с изумлением смотрели друг на друга, застыв скульптурной группой. Потом Джорджиана уронила цыплячью кость, нож и вилка Каролины со звоном упали на тарелку. Это вывело всех из оцепенения. Эмелина вскочила на ноги, испустив крик. Волна паники достигла Джорджа. Он повернулся и, бормоча что-то неразборчивое, бросился вон из комнаты и вниз по винтовой лестнице. Остановился он в зале и там, один в тихом доме, начал хохотать.
За ленчем все заметили, что сестры ели несколько больше, чем обычно. Джорджиана позабавлялась немного с несколькими фасолинами и съела ложку телячьего студня.
– Сегодня я чувствую себя лучше, – сказала она лорду Тимпани, когда тот поздравил ее с появлением аппетита,– немного более материальной, – добавила она с нервным смешком. Подняв голову, она встретилась взглядом с Джорджем. Румянец залил ее щеки, и она поспешно отвела глаза.
Позднее они на какое-то время оказались в саду наедине.
–Вы никому не расскажете, Джордж? Обещайте, что не расскажете,– произнесла она умоляюще. – Это сделало бы нас такими смешными в глазах всех. И кроме того, еда ведь такое бездуховное занятие! Обещайте, что вы никому не расскажете.
– Расскажу, – безжалостно ответил Джордж. – Всем расскажу, если вы не...
–Это шантаж.
– Мне все равно, – сказал Джордж. – Даю вам двадцать четыре часа на размышление.
Леди Лапит была, конечно, разочарована: она-то надеялась на большее – на Тимпани с короной пэра. Но и Джордж, в конце концов, был не так уж плох. На Новый год они поженились».
– Мой бедный дед! – добавил мистер Уимбуш, закрывая книгу и снимая пенсне. – Всякий раз, когда я читаю в газетах об угнетенных нациях, я думаю о нем.– Он разжег свою сигару. – Это был настоящий матриархат, в высшей степени централизованная власть и никаких демократических институтов.
Генри Уимбуш замолчал. В воцарившейся тишине снова стал слышен шепот Айвора, объяснявшего свои спиритуалистические эскизы. Внезапно проснулась задремавшая было Присцилла.
–Что? – спросила она испуганно, как бывает в подобных случаях. —Что?
Дженни расслышала ее восклицание. Она посмотрела на нее, улыбнулась, кивнула ободряюще.
– Это про окорок, – сказала она.
–Что про окорок?
– То, что Генри читал. – Дженни закрыла красный блокнот, лежавший у нее на коленях, и надела на него резинку. – Я иду спать, – объявила она и встала.
—Я тоже, – сказала Анна зевая. Но подняться из кресла у нее не хватило сил.
Ночь была жаркая, душная. Занавеси у открытых окон висели совершенно недвижимо. Обмахиваясь, как веером, портретом астрального существа, Айвор выглянул наружу, в темноту, и сделал глубокий вдох.
– Жарко, как в шерсти, – заявил он.
– После полуночи станет прохладнее, – сказал Генри Уимбуш и предусмотрительно добавил: – Возможно.
– Я знаю, что не усну.
Присцилла повернула в его сторону голову. Монументальная прическа качнулась, как всегда даже при самом легком движении.
– Вы должны сделать над собой усилие, – сказала она. – Когда я не могу уснуть, я сосредоточиваю свою волю. Я повторяю: «Я усну, я уже сплю!» И – оп! – проваливаюсь. Такова сила внушения.
– Но действует ли она в душные ночи? – осведомился Айвор. – В душные ночи я просто не могу спать.
–Я тоже, – сказала Мэри. – Разве только на открытом воздухе.
– На открытом воздухе! Какая прекрасная мысль!
В конце концов они решили спать на плоских свинцовых крышах башен: Мэри – на западной, Айвор – на восточной; через люк туда можно принести матрасы. Под звездами, под луной между второй четвертью и полнолунием они, конечно, заснут. Были вытащены наверх матрасы, постелены простыни и одеяла, и через час двое страдающих бессонницей – каждый на своей башне – прокричали друг другу через разделяющую их пропасть пожелания спокойной ночи.
На Мэри убаюкивающие чары открытого воздуха не подействовали с той магической силой, на какую она рассчитывала. Даже через матрас нельзя было не почувствовать, что свинцовая крыша чрезвычайно жестка. А потом еще всякие звуки: то и дело ухали совы, а один раз, напуганные неизвестно чем, все гуси на ферме разразились внезапным гоготаньем. Надо было смотреть на звезды и на месяц в фазе между второй четвертью и полнолунием, а стоило метеору прочертить полосу по всему небу, и невольно хотелось широко открыть глаза и, сосредоточившись, дождаться появления следующего. Время шло. Луна на небе поднималась выше и выше. Мэри хотелось спать еще меньше, чем тогда, когда она сюда выбралась. Она села и заглянула через парапет. Интересно, смогли заснуть Айвор, подумала она. И словно в ответ на ее безмолвный вопрос, из-за дымовой трубы у дальнего конца крыши бесшумно появилась белая фигура, которую нельзя было не узнать в свете луны. Это был Айвор. Раскинув, как канатоходец, руки, он двинулся вперед по коньку крыши. Время от времени он покачивался, словно удерживаясь от падения. Мэри следила за ним затаив дыхание: может быть, он лунатик? Предположим, он внезапно пробудится. Если она заговорит или пошевелится, это может стать причиной его смерти. Больше смотреть она не могла и, откинувшись на подушки, напряженно прислушивалась. Некоторое время, показавшееся ей вечностью, до нее не доносилось ни звука. Потом раздались легкие шаги по черепице, затем скрежет и произнесенное шепотом «Черт возьми!». Внезапно над парапетом появились голова и плечи Айвора. Потом последовала нога, за ней другая. Он был на крыше ее башни. Мэри притворилась, что проснулась и удивлена.
–О! – сказала она. – Что вы тут делаете?
–Я не мог уснуть, – объяснил он, – вот и зашел узнать, может быть, и вы не спите. Одному на башне ужасно скучно. Вы не находите?
Около пяти начало светать. Длинные, узкие полоски облаков прочертили небо на востоке, края их светились ярким оранжевым огнем. Небо было белесое и рыхлое. Со скорбным криком страдающей души, тяжело взмахивая крыльями, взлетел на башню огромный павлин и устроился на парапете. Айвор и Мэри вздрогнули и очнулись.
–Держи его! – закричал Айвор, вскакивая на ноги. – У нас будет перо!
Испуганный павлин бегал то в одну, то в другую сторону по парапету, смешно приседая, как в реверансе, подпрыгивая и кудахча. Длинный хвост тяжело волочился за ним при каждом повороте. Затем, захлопав крыльями, павлин взлетел, со свистом рассекая воздух, и величественно поплыл на восток, вновь обретя утраченное достоинство. Но от него остался трофей. Айвор держал в руке перо – лилово-зеленый, золотисто-голубой глаз в длинных ресницах. Он вручил его Мэри.
– Перо ангела, – сказал он.
Некоторое время Мэри смотрела на него, серьезно и сосредоточенно. Лиловая пижама свободно висела на ней, скрадывая линии тела. Она была словно большая, уютная, нескладная игрушка – плюшевый медвежонок, но с ангельской головкой, розовыми щеками и золотым колоколом волос. Ангельское личико, перо из ангельского крыла... Вся атмосфера этого рассвета была какой-то ангельской.
– Удивительная это вещь, если подумать, – половой отбор, – сказала она, наконец подняв голову и прервав свое задумчивое созерцание волшебного пера.
– Удивительная, – эхом отозвался Айвор. – Я отобрал тебя, ты отобрала меня. Какая удача!
Он обнял ее за плечи, и они стояли, глядя на восток. Первый солнечный луч начал согревать и окрашивать бледные тона рассвета. Лиловая пижама и белая пижама, молодая, прелестная пара. Поднимающееся солнце коснулось их лиц. Все было необыкновенно символичным. Но с другой стороны, если подумать, все в этом мире символично. Глубокая и прекрасная истина!
–Мне пора перебираться на мою башню, – сказал наконец Айвор.
– Уже?
–Боюсь, что да. Скоро встанет челядь и заснует по всему дому.
– Айвор...
Последовало долгое и безмолвное прощание.
– Атеперь, – сказал Айвор, – я повторю мой номер на канате. Мэри обняла его за шею.
–Не надо, Айвор. Это опасно. Пожалуйста.
Он вынужден был в конце концов уступить ее мольбам.
– Хорошо, – сказал он. – Я спущусь, пройду через дом и поднимусь с другой стороны.
Он скользнул в люк и исчез в темноте, которая все еще таинственно заполняла закрытый ставнями дом. Через минуту он появился на дальней башне, взмахнул рукой, затем скрылся за парапетом. Снизу, из дома, донеслось тонкое осиное жужжание будильника. Он вернулся как раз вовремя.
Глава двадцатая
Айвор уехал. Откинувшись на сиденье за ветровым стеклом в своем желтом седане, он кружил по дорогам сельской Англии. Неотложные светские и любовные обязательства звали его из одной усадьбы в другую, из замка в замок, из помещичьего дома эпохи Елизаветы в георгианский особняк – по всей стране. Сегодня Сомерсет, завтра Уорикшир, в субботу Уэст Райдинг, во вторник утром Аргайл – Айвор не знал ни дня покоя. Все лето – от начала июля до конца сентября – он выполнял свои обязательства. Он был мучеником долга. Осенью он возвращался в Лондон на отдых. Кром был маленьким эпизодом, мелькнувшим пузырьком в потоке его жизни. И уже принадлежал прошлому. К чаю он будет уже в Гобли, и там его ждет приветная улыбка Зенобии. А в четверг утром... Но это еще далеко-далеко впереди. Он будет думать о том, что ждет его в четверг утром, когда настанет утро четверга. А пока – Гобли, а пока – Зенобия.
В альбоме для гостей Крема Айвор по своей неизменной привычке оставил стихи. Он написал их экспромтом, с уверенностью мастера, в течение десяти минут, оставшихся до его отъезда.
Дэнис и мистер Скоуган не спеша возвращались от ворот, где были сказаны последние слова прощания. На столе в гостиной они увидели альбом. Он был раскрыт, и чернила еще не успели высохнуть. Мистер Скоуган прочитал творение Айвора вслух:
Былые чары сказочных царей,
На мрак ночной набрасывая сети,
Уснули в древней синеве морей,
В сердцах всего живущего на свете,
В сластолюбивых снах монастырей,
В аурумальных бабочках и лете,
В любой душе, чья пристань – эмпирей,
В пернозаступникс и первоцвете.
Но здесь, как властный колокольный гром,
Стократ сильней их сила колдовская:
Меня преследует приютный Кром.
Поймал, приворожил, не отпуская.
Без этих стен рыдаю я в тоске,
Отеческого Крома вдалеке[21]21
Перевод Р. Дубровкина.
[Закрыть].
– Очень мило, со вкусом и тактично, – сказал мистер Скоуган закончив.– Меня смущают только «аурумальные бабочки». Вы по собственному опыту знаете о том, как работает поэтическое воображение, Дэнис. Не можете ли вы объяснить, что это значит?
–Нет ничего проще, —сказал Дэнис. – Прекрасное слово. Айвор хотел сказать, что крылья у бабочек золотые.
–Благодаря вам это становится совершенно понятным.
– Так приходится страдать, – продолжал Дэнис,– оттого, что красивые слова не всегда означают то, что они должны означать. Недавно, например, я уничтожил целую поэму только потому, что слово «карминативный» означало не то, что надо. «Карминативный»– замечательное слово, не так ли?
–Замечательное, – согласился мистер Скоуган.– А что оно значит?
– Это слово, которое нравилось мне с самого раннего детства, – сказал Дэнис. – Я любил это слово. Когда у меня бывала простуда, то мне давали коричную настойку – совершенно бесполезную в таких случаях, но довольно приятную. Ее наливали по капле из узких бутылок– золотистый напиток, огненный и согревающий. На этикетке были перечислены его достоинства, и, между прочим, он характеризовался как в высшей степени карминативный. Я обожал это слово. «Ну не карминативно ли это?» – спрашивал я себя, получая свою дозу. Это слово, казалось, замечательно передавало ощущение внутреннего тепла, этого – как лучше сказать – физического удовлетворения, приходившего после того, как выпьешь корицы. Позже, когда я открыл для себя вино, слово «карминативный» стало характеризовать для меня похожее, но более благородное, более духовное тепло, которое оно вызывает не только в теле, но также и в душе. Карминативные свойства бургундского, рома, старого бренди, изысканного «Лакрима Кристи», марсалы, алеатико, крепкого портера, джина, шампанского, кларета, молодого тосканского последнего урожая – я сравнивал, классифицировал их. Марсала веселяще карминативна, нежна, как пух; джин покалывает и освежает, в то же время согревая. У меня целая таблица карминативных свойств. И вот, – Дэнис развел руки ладонями вверх, изображая отчаяние, – и вот я знаю теперь, что на самом деле означает слово «карминативный».
– Ну, так что же оно означает? – несколько нетерпеливо спросил мистер Скоуган.
–Карминативный, – сказал Дэнис, нежно растягивая каждый слог, – карминативный. Я смутно представлял себе, что это слово как-то связано с carmen – carminis[22]22
Песня, стихотворение (лат.); даны формы именительного и родительного падежей, как обычно при изучении латинского языка в школе, чтобы показать тип склонения.
[Закрыть], еще более неопределенно с саго – carnis[23]23
Мясо, плоть (лат.).
[Закрыть]и производными от него вроде карнавала и карнации. Карминативный – в этом была идея пения и идея плоти, розоватой и теплой, с намеком на празднества mi-Careme[24]24
Четверг на третьей неделе великого поста (фр); отмечался во Франции карнавалами и народными гуляньями.
[Закрыть] и карнавальные гулянья Венеции. Карминативный... тепло, горячий огонь, физическая зрелость человека – все было для меня в этом слове. И вместо этого...
– Ближе к сути, дорогой Дэнис, – сказал протестующе мистер Скоуган. – Ближе к сути!
– Дело в том, что я на днях написал стихотворение, – сказал Дэнис. – Я написал стихотворение о воздействии любви.
– Другие до вас тоже писали, – сказал мистер Скоуган.– Тут нечего стыдиться.
– Я разрабатывал мысль о том, – продолжал Дэнис, – что воздействие любви часто подобно воздействию вина, что Эрос может опьянять так же, как Вакх. Любовь, например, по сути своей карминативна. От нее возникает ощущение тепла, жара. «И страсть карминативна, – как вино...» —вот что я написал. Строка не только элегантно звучная, но, льстил я себе мыслью. и очень эмоциональная и лаконично выразительная. Все было в слове «карминативный» – детальный, ясный передний план, громадный, безграничный фон предположений.
«И страсть карминативна, как вино...»
Я был доволен собой. И вдруг мне пришло в голову, что я никогда, собственно, не проверял значения этого слова в словаре. Я вырос со словом «карминативный» со времен бутылки с коричной настойкой. Оно всегда принималось как само собой разумеющееся. «Карминативный» – это слово было для меня богатым по содержанию, как иное огромное, тщательно выписанное произведение живописи. Это был законченный пейзаж с человеческими фигурами.
«И страсть карминативна, как вино...»
Впервые в жизни я изобразил это слово на бумаге и сразу почувствовал необходимость авторитетного лексикографического подтверждения его. Под рукой у меня оказался лишь небольшой англо-немецкий словарь. Я открыл его на букву «К», «Ка», «Кар», «Карм»... Вот оно: «Карминативный»: Windtreibend. Windtreibend![25]25
Ветрогонный, вызывающий выделение кишечных газов (нем.).
[Закрыть] – повторил он.
Мистер Скоуган рассмеялся. Дэнис покачал головой.
– О, – сказал он, – для меня здесь причин для смеха не было. Для меня это знаменовало конец главы, смерть чего-то юного и прекрасного. Позади остались годы, годы детства и целомудренного простодушия, когда я полагал, что карминативный означает... – в общем, карминативный. И вот теперь передо мной остаток моей жизни – день, возможно, десять лет, половина столетия – и я буду точно знать, что карминативный означает windtreibend.
Осознание этого приносит немало грусти.
– Карминативный, – задумчиво сказал мистер Скоуган.
–Карминативный, – повторил Дэнис, и оба на некоторое время замолчали. – Слова, – сказал наконец Дэнис, – слова... Не знаю, понимаете ли вы, как я люблю их. Вас слишком занимают сами предметы, идеи, люди, чтобы вы могли оценить всю красоту слов. У вас не литературный склад ума. У вас мистер Гпадстон, подобравший тридцать четыре рифмы к имени Марго, вызывает скорее жалость, чем что-либо еще. Рифмованные адреса на конвертах, написанные Малларме, оставляют вас совершенно равнодушным, если не пробуждают сострадания. Вы не можете понять, что
– это маленькое чудо.
–Вы правы, – сказал мистер Скоуган. – Я этого понять не могу.
– Вы не чувствуете в этом ничего магического?
– Нет.
–Это пробный камень для литературного склада ума, – сказал Дэнис, – чувство магии слов, ощущение их власти. Техническая, языковая сторона литературы – это просто продолжение магии. Слово – первое и самое грандиозное изобретение человека. Речь помогла ему создать целую новую Вселенную. И нет ничего удивительного в том, что он полюбил слова и приписывал им могущественную силу. Когда-то чародеи, используя волшебные слова, извлекали кроликов из пустых шляп и стихийных духов земли, воздуха, огня и воды. Их потомки, литераторы, и сейчас продолжают этот процесс, сочленяя словесные формулы, и трепет радости и благоговения охватывает их, познавших могущество свершившегося волшебства. Кролики из шляп? Нет, их волшебные чары обладают более таинственной силой, ибо извлекают чувства из человеческих душ. Благодаря их искусству самые пустые и нелепые утверждения приобретают глубокий смысл. Например, я предлагаю констатацию: «Влит в лето лип лепет». Очевидная истина, одна из тех, которая не заслуживала бы упоминания, если бы я выразил ее в таких словах, как «Летом листья на липах шелестят под ветром». Или то же самое по-французски. Но коль скоро я выразил это таким образом: «Влит в лето лип лепет», – эта мысль становится, при всей ее очевидности, значимой, она врезается в память, захватывает. Создание с помощью слов чего-то из ничего – разве это не магия? И я могу добавить, разве это не литература? Половина величайших произведений поэзии человечества – это просто аксиома о том, что лепет лип сливается со звуками лета, переведенная в магическое звучание фразы «Влит в лето лип лепет». А вы не цените слов. Мне жаль вас.
– Карминативное для головы, – задумчиво сказал мистер Скоуган. – Вот что вам нужно.
Глава двадцать первая
Поставленный на четыре каменных гриба небольшой амбар в зеленом дворе поднимался на два или три фута над землей. Под ним была вечная прохлада и росла влажная, густая и пышная трава. Здесь, в тени, во влажной зелени нашло себе убежище от полуденного солнца семейство белых уток. Одни, стоя, чистили клювом перья, другие, как в воду, глубоко погрузились всем телом в прохладную траву. Утки негромко прерывисто перекликались между собой, и время от времени чей-нибудь острый хвостик исполнял восхитительное, как у Листа, тремоло.
Внезапно безмятежный отдых был прерван. Тяжелый удар потряс деревянное перекрытие над их головой. Все здание вздрогнуло, дождем посыпались комочки грязи и древесная труха. С громким непрекращающимся кряканьем утки вылетели прочь из-под этой неведомой опасности и остановились только в спасительной глубине двора.
– Держите себя в руках! – говорила Ална. – Слышите? Вы распугали уток. Бедняжки! И неудивительно.
Она сидела боком в низком деревянном кресле. Правый локоть покоился на его спинке, подбородок опирался на руку. Изгибы ее длинного стройного тела были полны ленивого изящества. Она улыбалась и смотрела на Гомбо прищуренными глазами.
–Черт вас возьми! – повторил Гомбо и снова топнул ногой. Он свирепо смотрел на нее из-за мольберта с наполовину законченным портретом.
–Бедные утки! – повторила Анна. Их кряканье замирало вдали.
–Неужели вы не понимаете, что из-за вас я теряю время? – спросил он. – Я не могу работать, когда вы вот так дергаетесь и не можете посидеть спокойно.
–Вы бы меньше теряли времени, если бы перестали разговаривать и топать ногами и вместо этого немного поработали кистью. В конце концов, зачем я здесь дергаюсь, если не для того, чтобы вы меня писали?
Гомбо издал звук, похожий на рычанье.
–Вы просто ужасны, – убежденно сказал он. – Зачем вы просили меня приехать? Зачем говорите, будто вам хочется, чтобы я писал ваш портрет?
– По той простой причине, что вы мне нравитесь – по крайней мере когда вы в хорошем настроении, – и еще я думаю, что вы хороший художник.
–По той простой причине, – сказал Гомбо, подражая ее голосу, – что вы хотите, чтобы я ухаживал за вами и чтобы вы могли потом позабавиться, водя меня за нос.
Анна откинула голову и рассмеялась:
– Значит, вы считаете, что мне интересно уклоняться от ваших ухаживаний? Так похоже на мужчину! Если бы вы только знали, как мужчины бывают вульгарны, отвратительны и скучны, пытаясь ухаживать за женщиной, когда ей этого не хочется! Если бы вы только могли видеть себя нашими глазами!
Гомбо взял палитру и кисти и с раздражением набросился на холст.
– Вы, пожалуй, скажете теперь, что не начинали эту игру, что это я первый стал флиртовать с вами, а вы – невинная жертва, сидели тихо и ничего не делали, чтобы вскружить мне голову.
– Опять это так похоже на мужчину, – сказала Анна.– Всегда все та же старая история о женщине, соблазняющей мужчину. Женщина искушает, очаровывает, обольщает... А мужчина – благородный мужчина, невинный мужчина – становится жертвой. Бедняжка Гомбо! Надеюсь, вы не собираетесь начинать эту старую песню. Это так неумно, а я всегда считала вас умным человеком.
– Спасибо, – сказал Гомбо.
–Будьте немного объективны, – продолжала Анна. – Неужели вы не понимаете, что просто потакаете своему воображению, как все мужчины. И как это варварски наивно! Вы чувствуете, что у вас возникает желание по отношению к какой-нибудь женщине, и поскольку это желание очень сильно, вы немедленно обвиняете ее в том, что она искушает вас или преднамеренно провоцирует. У вас образ мышления дикаря. Вы могли бы точно с таким же основанием сказать, что тарелка клубники со сливками преднамеренно соблазняет вас и провоцирует на обжорство. В девяноста девяти случаях из ста женщины так же пассивны и невинны, как клубника со сливками.
–Что ж, я могу лишь сказать, что это как раз один случай из ста, – сказал Гомбо, не поднимая глаз.
Анна пожала плечами и испустила вздох.
–Не знаю, чего в вас больше – глупости или грубости. Некоторое время Гомбо работал молча, затем снова заговорил.
– А потом еще Дэнис, – сказал он, возобновляя беседу, как если бы она только что прервалась. – Вы и с ним ведете ту же игру. Почему бы вам не оставить в покое несчастного юношу?
Анна покраснела от внезапного гнева.
–Вот это абсолютная неправда! – сказала она возмущенно. – Я никогда и не думала вести с Дэнисом, как вы изящно выразились, ту же игру.
Вновь обретая спокойствие, она добавила своим обычным воркующим голосом, зло улыбнувшись:
–Почему это вы стали так заботиться о бедном Дэнисе?
–Мне, – ответил Гомбо с серьезностью, которая была, пожалуй, чрезмерно торжественной, – мне не нравится, когда молодого человека...
– ...сбивают с пути истинного и губят, – сказала Анна, заканчивая за него предложение. – Я восхищаюсь вашими чувствами и, поверьте мне, разделяю их.
Почему-то ее задело замечание Гомбо о Дэнисе. Вот уж неправда. Гомбо, может быть, имел кое-какие основания для своих упреков. Но Дэнис! Нет, она никогда не флиртовала с Дэнисом. Бедный мальчик! Он очень милый... Она впала в задумчивость.
Гомбо работал с яростью. Огонь неудовлетворенного желания, который раньше отвлекал его мысли, не давал сосредоточиться, теперь, казалось, обратился в какую-то лихорадочную энергию. Когда он закончит, сказал он себе, это будет дьявольский портрет. Он писал ее в той позе, которую она естественно приняла во время первого сеанса. Сидя боком и положив локоть на спинку кресла, а голову и плечи повернув вперед, Анна воплощала в себе бездеятельную отрешенность. Он подчеркнул ленивые изгибы ее тела. Линии на холсте словно обвисали. Изящество фигуры, казалось, растворялось в тихом увядании. Рука, лежавшая на колене, была вяло-безжизненной, как перчатка. Теперь он писал лицо: оно начинало появляться на холсте – кукольное в своей правильности и безжизненности. Это было лицо Анны – но не освещенное внутренним светом мысли и чувства. Апатичная, бесстрастная маска. Сходство было поразительное. И в то же время это была самая злобная ложь. Да, это будет дьявольская вещь, когда он ее закончит, решил Гомбо. Интересно, что она об этом скажет.
