Текст книги "Желтый Кром"
Автор книги: Олдос Хаксли
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Глава четырнадцатая
После обеда все обычно переходили пить кофе в библиотеку. Окна ее смотрели на восток, и в середине дня здесь бывало прохладнее всего. Это была большая комната, которую в восемнадцатом веке заставили элегантными белыми полками. В середине одной стены дверь, искусно замаскированная рядами поддельных книжных корешков, скрывала глубокий шкаф, где вместе с пачками писем и старых газет покоился в темноте ящик с мумией египтянки, привезенный вторым сэром Фердинандо из его путешествия. С расстояния в десять ярдов эту потайную дверь можно было с первого взгляда принять за продолжение настоящих полок. Перед поддельными книгами стоял мистер Скоуган с чашкой кофе в руке. Прихлебывая, он обращался ко всем с речью.
– Нижняя полка, – говорил он, – занята энциклопедией в четырнадцати томах. Вещь полезная, но скучноватая, как и «Словарь финского языка» Капрималджа. «Биографический словарь» – это уже более обнадеживающе. «Биографии людей, родившихся великими», «Биографии людей, достигших величия», «Биографии людей, ставших великими не по своей воле» и «Биографии людей, которые никогда не стали великими». Далее идут десять томов «Трудов и странствий» Сома, а «Охота на дикого гуся», роман анонимного автора, занимает шесть томов. Но что это такое, что это? – Поднявшись на цыпочки, мистер Скоуган всматривался в название на корешках. – «Повести Нокспотча» в семи томах. «Повести Нокспотча», – повторил он. – Ах, мой дорогой Генри, – сказал он, оборачиваясь, – это лучшее, что у вас есть. Я охотно отдал бы за них всю остальную вашу библиотеку.
Счастливый обладатель множества первых изданий, мистер Уимбуш мог позволить себе снисходительно улыбнуться.
– Возможно ли, – продолжал мистер Скоуган, – что здесь, кроме корешков и названий, ничего нет? – Он открыл дверь и заглянул внутрь, словно надеясь увидеть там собственно книги. – Фу! – сказал он, закрывая дверь. – Пахнет пылью и плесенью. Как символично! Идешь на встречу с великими шедеврами прошлого, ожидая какого-то чудесного озарения, и находишь только тьму, пыль, тошнотворный запах разложения. В конце концов, что такое чтение, как не порок, подобный увлечению вином, разврату и любой другой форме чрезмерного потакания своим слабостям? Читают, чтобы пощекотать и позабавить свою фантазию, чтобы, самое главное, не думать самому. И все же – «Повести Нокспотча»...
Он умолк и глубокомысленно забарабанил пальцами по корешкам несуществующих, недосягаемых книг.
– Но я не согласна с вами насчет чтения, – сказала Мэри. – Насчет серьезного чтения, я имею в виду.
–Совершенно верно, Мэри, совершенно верно, – ответил мистер Скоуган. – Я забыл, что среди нас есть и серьезные люди.
–А мне нравится идея биографий, – сказал Дэнис. – В предложенной вами схеме найдется место для нас всех: это всеобъемлющая схема.
–Да, биографии – это хорошо, это прекрасно, – согласился мистер Скоуган. – Я представляю себе эти книги, написанные в очень изящном стиле регентства – своего рода литературный Брайтонский павильон,—может быть, самим великим доктором Лемприером. Вы знаете его классический словарь? О-о! —
Мистер Скоуган поднял и безвольно уронил руку, показывая, что слова здесь бессильны. —Почитайте его биографию Елены. Почитайте, как Юпитер, явившись в обличье лебедя к Леде, смог «воспользоваться положением, в котором оказался». Подумать только, что, может быть, он, Лемприер, – наверное, это был Лемприер – написал эти биографии великих людей! Какой труд, Генри! И мы не можем прочитать эти книги из-за идиотского устройства вашей библиотеки!
– Я предпочитаю «Охоту на дикого гуся», – сказала Анна. – Роман в шести томах. Как успокаивающе!
–Успокаивающе! – повторил мистер Скоуган.—Вы нашли совершенно точное слово. Видите ли, «Охота на дикого гуся» – это обстоятельные, но несколько старомодные картины жизни сельских священников в пятидесятые годы. Образы мелкопоместного дворянства. Крестьяне для чувствительных сцен и комических ситуаций. И, в качестве фона, всегда тщательно обрисованные красоты природы. Все очень хорошо, основательно, но, как бывает пудинг, немного пресно. Меня лично значительно больше занимают «Труды и странствия» Сома. Эксцентричный мистер Сом, живший в усадьбе на Сом-Хилле. Старина Том Сом, как называли его закадычные друзья. Десять лет он провел в Тибете, организуя производство очищенного масла новейшим европейским способом, и мог удалиться отдел в возрасте тридцати шести лет, располагая порядочным состоянием. Всю остальную жизнь он посвятил путешествиям и размышлениям. И вот результат. – Мистер Скоуган постучал по фальшивым книгам. – А теперь о «Повестях Нокспотча». Какой шедевр и какой великий человек! Нокспотч знал, как писать художественные произведения. Ах, Дэнис, если бы вы только могли прочитать Нокспотча, вы не стали бы сочинять роман об утомительной эволюции молодого человека, не описывали бы скрупулезно, во всех подробностях жизнь писателей и художников в Челси, Блумсбери и Хэмпстеде. Вы пытались бы создать книгу, которую можно было бы читать. Но – увы! – из-за своеобразного устройства библиотеки нашего хозяина вы никогда не прочитаете Нокспотча.
– Никто не сожалеет об этом больше, чем я, – сказал Дэнис.
–Именно Нокспотч, – продолжал мистер Скоуган, – великий Нокспотч избавил нас от тоскливой тирании реалистического романа. «Моя жизнь, – говорил Нокспотч, – не столь долга, чтобы я мог позволить себе тратить драгоценные часы, описывая быт средних слоев или читая о нем». Еще он сказал: «Я не могу больше видеть, как человеческий разум сковывается социальным окружением. Я предпочитаю изображать его в вакууме, пульсирующим свободно и предприимчиво».
–Гм, – вступил Гомбо. – Он иногда бывал несколько невразумителен, ваш Нокспотч, не так ли?
– Бывал! – ответил мистер Скоуган. – И преднамеренно. В результате он выглядел еще более глубоким мыслителем, чем был в действительности. Но он столь неясен и похож на оракула только в своих афоризмах. В «Повестях» Нокспотч всегда ясен до прозрачности. О, эти «Повести», эти «Повести»! Как рассказать о них? Невероятные персонажи на страницах его книг мелькают, как разодетые цирковые артисты на трапеции перед публикой. Необыкновенные приключения и еще более необыкновенные умозаключения. Острый ум и чувства, освобожденные от всех идиотских условностей цивилизации, движутся в утонченном и сложном танце, пересекаясь, приближаясь друг к другу и отступая, сталкиваясь. Замечательная эрудиция сочетается с замечательной фантазией. Все идеи настоящего и прошлого, касающиеся любых возможных вопросов, возникают в «Повестях», печально улыбаются или гримасничают, окарикатуривая себя, и затем исчезают, чтобы уступить место чему-то новому. Фантастически разнообразен и богат язык его произведений. Бесконечно остроумие. Далее...
–Но не могли бы вы дать нам образчик? – прервал его Дэнис. – Как пример?
– Увы! – ответил мистер Скоуган. – Великая книга Нокспотча – как меч Экскалибур. Она, словно в камень, прочно всажена в эту дверь и ждет, когда явится какой-нибудь гениальный писатель и извлечет ее оттуда. Я же не писатель и не обладаю качествами, необходимыми для того, чтобы попытаться выполнить эту задачу. Вызволение Нокспотча из его деревянной темницы я оставляю вам, мой дорогой Дэнис.
– Благодарю, – сказал Дэнис.
Глава пятнадцатая
—Во время славного Брантома, – говорил мистер Скоуган, – каждая знатная девица, впервые появлявшаяся при французском дворе, приглашалась пообедать за столом короля, где ей подавали вино в прекрасной серебряной чаше итальянской работы. Это была необычная чаша, сей кубок для юных девиц. Внутри него были искуснейшим образом выгравированные весьма, э-э, прелестные любовные сцены. С каждым глотком они становились все виднее, и двор с интересом смотрел на девицу всякий раз, когда она погружала нос в чашу, и ждал, покраснеет она или нет при виде того, кто открывал ей каждый глоток вина. Если девица краснела, они смеялись над ее невинностью, если нет – над ее опытностью.
– Вы что же, предлагаете, чтобы этот обычай был возрожден в Букингемском дворце? – спросила Анна.
– Нет, не предлагаю, – ответил мистер Скоуган. – Я просто привожу этот анекдот как пример простоты нравов в шестнадцатом веке. Я мог бы привести и другие примеры и показать, что также просты были нравы и в семнадцатом, и в восемнадцатом, и в пятнадцатом, и в четырнадцатом веках – да, пожалуй, в любом столетии, начиная от времен Хаммурапи. Единственное столетие, нравы которого не отличаются той же простодушной открытостью, – это благословенной памяти девятнадцатый век. Это удивительное исключение. И тем не менее этот век, преднамеренно (иначе не оценишь!) игнорируя историю, считал, что, храня свое ужасное многозначительное молчание, он поступает нормально, естественной правильно. Искренность предыдущих пятнадцати или двадцати тысячелетий считалась ненормальной и порочной. Любопытный феномен!
–Совершенно с вами согласна!
Задыхаясь от волнения, Мэри пыталась высказать свои мысли.
– Хэвлок Эллис говорит...
Как полицейский, останавливающий поток машин, мистер Скоуган поднял руку.
–Да, да, я знаю. И отсюда – моя следующая мысль: о природе обратной реакции.
– Хэвлок Эллис...
– Обратная реакция, когда она началась, – а мы можем с уверенностью сказать, что она началась незадолго до конца прошлого века, – обратная реакция привела к отмене запретов и к откровенности, но не такой, которая царила в минувшие века. Мы пришли к откровенности научного знания, а не к веселой искренности прошлого. Проблема любви стала ужасно серьезной. Серьезные молодые люди писали в газетах и журналах о том, что отныне невозможны шутки на какие-либо сексуальные темы. Профессора сочиняли толстые книги, в которых стерилизовали и анатомировали половую жизнь. Для серьезных молодых женщин – таких, как Мэри, – стало нормальным обсуждать с философским спокойствием вопросы, малейшего намека на которые было бы достаточно, чтобы бросить молодежь шестидесятых годов в горячку исступленного любовного возбуждения. Все их доводы заслуживают уважения, бесспорно. И все же... – Мистер Скоуган вздохнул. – Я со своей стороны хотел бы видеть наряду с этим научным рвением немножко больше жизнерадостного духа Рабле и Чосера.
– Совершенно с вами не согласна, – сказала Мэри. – Секс – это не шутка. Это очень серьезное дело.
–Может быть, – возразил мистер Скоуган, – может быть, я – старый циник, но должен признать, что не могу во всех случаях рассматривать его как серьезное дело.
– Но я говорю... – сердито начала Мэри; лицо ее раскраснелось от возбуждения, щеки стали как половинки большого спелого персика.
– В сущности, – продолжал мистер Скоуган, – секс, мне кажется, как мало что другое, никогда не перестает быть делом занятным. Любовь – единственный род человеческой деятельности – какое бы значение мы ей ни придавали, – в которой радость и удовольствие преобладают, пусть иногда в самой малой степени, над страданием и болью.
– Совершенно с вами не согласна, – сказала Мэри. Все замолчали. Анна посмотрела на часы.
–Почти без четверти восемь, – сказала она. – Интересно, когда появится Айвор?
Она поднялась из шезлонга и, опершись локтями на балюстраду, окинула взглядом долину и далекие холмы за ней. Косые лучи вечернего солнца отчетливо высветили складки холмов. Глубокие тени и рядом пятна света придавали им новую рельефность. Невидимые раньше неровности земли теперь стали заметны в игре света и тени. Причудливыми тенями были, как гравировкой, покрыты трава, посевы, листва деревьев. Все вокруг чудесно преобразилось.
–Смотрите! – вдруг сказала Анна, указывая на противоположный склон долины. Там, на гребне холма, из-за горизонта быстро двигалось облако пыли, розоватое в солнечных лучах. – Это Айвор! Можно определить по скорости.
Пыльное облако спустилось в долину и исчезло. Проревел, приближаясь, клаксон автомобиля, похожий на крик морского льва. Еще минуту спустя из-за угла дома выскочил Айвор. Волосы его развевались от быстрого бега. Увидев всех, он рассмеялся.
–Анна, дорогая, – вскричал он и обнял ее, обнял Мэри и едва не обнял мистера Скоугана. – Вот и я! Прибыл с недоверительной скоростью. – Словарь у Айвора был богатый, но несколько странный. – Я не опоздал к ужину?
Он взобрался на балюстраду и сидел там, болтая ногами. Одной рукой он обнял большой каменный горшок для цветов, склонив голову к его шероховатой, покрытой лишайником стенке с выражением доверчивой привязанности. У него были волнистые каштановые волосы, а глаза очень яркого голубого цвета, вытянутая голова, узкое и довольно длинное лицо, орлиный нос. В пожилом возрасте – хотя трудно было представить себе Айвора пожилым – он мог обрести непреклонный облик Железного Герцога. Но сейчас, в двадцать шесть, лицо Айвора было замечательно живое, не чертами, но выражением: живое, привлекательное, с лучезарной улыбкой. Он все время находился в движении, неустанном и быстром, но не утрачивал при этом обаятельного изящества. Казалось, что его хрупкое стройное тело питала какая-то неисчерпаемая энергия.
–Нет, вы не опоздали.
–Вы как раз вовремя, чтобы ответить на вопрос, – сказал мистер Скоуган. – Мы спорили о том, серьезное дело любовь или нет. Как вы думаете? Серьезное?
–Серьезное ли дело любовь? – откликнулся Айвор. – В высшей степени!
–Что я вам говорила! – ликующе вскричала Мэри.
– Но в каком смысле серьезное? – спросил мистер Скоуган.
–Я имею в виду любовь как занятие. Можно заниматься ею снова и снова, и она не надоест.
–Понятно, – сказал мистер Скоуган. – Отлично.
– Можно заниматься ею, – продолжал Айвор,– всегда и везде. Женщины всегда замечательно одинаковы. Лицо, фигура могут немного отличаться, только и всего. В Испании, – свободной рукой он очертил в воздухе несколько пышных изгибов, – женщины такие, что с ними не разминуться на лестнице. В Англии... – он сложил вместе указательный и большой пальцы и, опуская руку, вытянул это кольцо в воображаемый цилиндр, – в Англии они похожи на трубу. Но чувствуют они везде одинаково. По крайней мере я в этом постоянно убеждаюсь.
– Рад это слышать, – сказал мистер Скоуган.
Глава шестнадцатая
Дамы оставили мужчин за столом одних, и по кругу пошел графин с портвейном. Наполнив рюмку, мистер Скоуган передал графин дальше и, откинувшись на стуле, некоторое время молча оглядывал присутствующих. Беседа вяло текла вокруг него, но он к ней не прислушивался и улыбался чему-то своему. Гомбо заметил это.
– Что вас так развеселило? – спросил он.
–Я просто смотрел на всех вас, сидящих за этим столом.
– Неужели в нас так много смешного?
–Совсем нет, – вежливо ответил мистер Скоуган. – Меня просто забавляют мои собственные гипотезы.
–Какие же?
– Пустые и в высшей степени теоретические. Я пытался представить себе, на кого из первых шести римских императоров вы бы походили, если бы получили возможность вести себя подобно цезарю. Римские императоры – это мой пробный камень, – объяснил мистер Скоуган. – Это личности, действовавшие, так сказать, вне ограничений и запретов и развившие свои качества до логического конца. Поэтому они бесценны как своего рода эталон. Когда я встречаюсь с кем-нибудь впервые, то всегда задаюсь вопросом: если бы этого человека сделать римским императором, на кого бы он был похож – на Юлия, Августа, Тиберия, Калигулу, Клавдия или Нерона? Я беру все характерные черты этого человека, его интеллектуальные пристрастия и чувственные влечения, все его маленькие странности и увеличиваю все это в тысячу раз. Получаемый в результате образ дает мне формулу римского императора.
–И на кого же из императоров похожи вы сами? – спросил Гомбо.
– Во мне заложены качества их всех, – ответил мистер Ско~ уган. – Всех, за исключением, возможно, только Клавдия, который был слишком глуп, чтобы я мог превратиться в него. Отвага и неукротимая энергия Гая Юлия Цезаря, расчетливость Августа, похотливость и жестокость Тиберия, безрассудство Калигулы, артистический талант и огромное тщеславие Нерона – все это в зародыше есть во мне. При соответствующих возможностях из меня могло бы получиться нечто невероятное. Но обстоятельства были против меня. Я родился и вырос в доме сельского священника. Юность моя прошла в совершенно бессмысленной и тяжелой работе, за которую я получал очень мало денег. И в результате сейчас, в мои годы, я вот такой бедняк, какой я есть. Но, быть может, это и неплохо. Быть может, неплохо также, что Дэнису не дано расцвести в маленького Нерона и что Айвор остается лишь потенциальным Калигулой. Да, так лучше, без сомнения. Однако любопытное было бы зрелище, если бы у них появилась возможность беспрепятственно развивать свои наклонности во всем их ужасе. Было бы приятно и интересно наблюдать, как их нервные срывы, слабости и маленькие пороки набухали бы, словно почки, давали бутоны и распускались огромными фантастическими цветами жестокости, тщеславия, похоти и жадности. Императора создает окружающая его обстановка, точно так же, как благодаря особой пище и специальной ячейке в улье вырастает матка. Мы отличаемся от пчел тем, что у них при соответствующей пище обязательно вырастет матка. У нас такой уверенности нет. Из каждых десяти человек, сделай их римскими императорами, лишь один сумеет обуздать свои страсти или окажется умным или великим. Все остальные станут Цезарями, он – нет. Семьдесят – восемьдесят лет назад, читая о том, что проделывали Бурбоны в Южной Италии, простодушные люди вскрикивали от изумления: подумать только, неужели такое возможно в девятнадцатом веке! А не так давно мы сами с изумлением узнали о том, что в нашем еще более удивительном двадцатом веке с несчастными темнокожими на Конго или на Амазонке обращаются так же, как с английскими сервами при короле Стефане. Сегодня нас этим уже не удивишь. Черные-и-хаки терзают Ирландию. Поляки предают силезцев. Распоясавшиеся итальянские фашисты устраивают резню и убивают своих бедных соотечественников – мы все воспринимаем как должное. После войны мы уже ничему не удивляемся. Мы создали условия для появления маленьких цезарей, и сразу появилось множество маленьких цезарей. Что может быть более естественным?
Мистер Скоуган допил свой портвейн и снова наполнил рюмку.
– В эту самую минуту, – продолжал он, – во всех концах света происходят самые ужасающие вещи. Людей пытают, рубят, потрошат, калечат, их мертвые тела разлагаются, а глаза гниют. Вопли ужаса и боли уносятся в воздух со скоростью тысяча сто футов в секунду. Через три секунды полета они становятся совершенно неслышными. Все это огорчительные факты. Но из-за этого наслаждаемся ли мы жизнью хоть чуточку меньше? Совершенно определенно – нет. Мы испытываем сочувствие, несомненно, мы представляем в своем воображении страдания народов и отдельных личностей, мы сожалеем об этом. Но в конце концов, что такое сочувствие? Оно стоит очень мало, если только человек, которому мы сочувствуем, не самый близкий нам. И даже в этом случае наше сочувствие и воображение не идут слишком далеко. И пожалуй, не так это и плохо, ибо если у кого-то достаточно живое воображение и глубокое сочувствие, чтобы ощутить страдания других людей, как свои собственные, то у такого человека не будет ни минуты душевного покоя. Сострадательный человек не может узнать счастья. Но мы, благодарение Богу, как я уже говорил, к таким не относимся. Когда началась, война, я думал, что действительно страдаю вместе с теми, кто испытывает боль и муки. Но через месяц или два я должен был по совести признать, что это не так. И при этом, я думаю, у меня не менее живое воображение, чем у большинства людей. В страданиях человек всегда одинок – печальный факт для тех, кто страдает, но он делает возможным для всего остального человечества наслаждение жизнью.
Наступило молчание. Генри Уимбуш отодвинул свой стул.
– Я думаю, что нам, быть может, пора присоединиться к нашим дамам, – сказал он.
– Я тоже так считаю, – подхватил, с готовностью вскакивая, Айвор. – К счастью, – сказал он, оборачиваясь к мистеру Скоугану, – радоваться мы можем вместе. В радостях и удовольствиях мы не всегда обречены быть одинокими.
Глава семнадцатая
Айвор с силой ударил по клавишам и мощным аккордом закончил свою рапсодию. Торжествующая гармония лишь слегка нарушилась септимой, прозвучавшей под большим пальцем его левой руки одновременно с октавой. Однако общее впечатление великолепной бури звуков было достигнуто, а мелкие погрешности мало что значат, если общее впечатление удовлетворительно. К тому же эта едва слышимая септима была весьма современной. Айвор повернулся на табурете и откинул волосы, упавшие ему на глаза.
– Ну вот, – сказал он. – Боюсь, на большее я сейчас не способен.
Раздались аплодисменты и возгласы благодарности. Мэри, не отрывавшая глаз от исполнителя, громко воскликнула: «Замечательно!» – и судорожно глотнула воздух, словно задыхаясь.
Природа и удача соперничали друг с другом, щедро осыпая Айвора Ломбарда своими милостями. Он был богат и совершенно независим, красив и неотразимо обаятелен и имел на своем счету больше любовных побед, чем сам мог упомнить. Он обладал необычайными по количеству и разнообразию достоинствами. У него был красивый, хотя и не поставленный тенор. Он мог с изумительным блеском, быстро и громко импровизировать за роялем; был неплохой любитель-медиум и телепат и располагал обширными знаниями о потустороннем мире из первых рук; с невероятной быстротой сочинял рифмованные стихи; стремительно писал картины, а символисты, и если рисунок бывал иногда слабоват, то краски всегда феерически ярки. Он походил на Шекспира тем, что лишь немного знал латынь и еще меньше – греческий: образование для такого ума казалось излишним и только помешало бы развиться природным способностям.
– Пойдемте в сад, – предложил он. – Сегодня чудесный вечер!
– Благодарю, – сказал мистер Скоуган, – но я, например, предпочитаю эти еще более чудесные кресла. – Всякий раз, когда он затягивался своей трубкой, в ней что-то тихонько хлюпало. Мистер Скоуган чувствовал себя совершенно счастливым.
Счастливым чувствовал себя и Генри Уимбуш. Мгновенье он смотрел сквозь пенсне на Айвора, затем, ничего не сказав, вернулся к маленьким засаленным конторским книгам шестнадцатого века, которые были сейчас его любимым чтением. Мистер Уимбуш знал о хозяйственных расходах сэра Фердинандо больше, чем о своих собственных.
В отряд, собравшийся под знамена Айвора, вошли Анна, Мэри, Дэнис и – несколько неожиданно – Дженни. Ночь была теплая и безлунная. Они ходили по траве взад и вперед, по террасе, и Айвор запел неаполитанскую песню «Stretti, stretti...»[16]16
Здесь: близко прижавшиеся друг к другу (ит.).
[Закрыть] и дальше что-то о маленькой испанской девушке. В воздухе началась какая-то пульсация. Айвор положил руку на талию Анны, а голову уронил ей на плечо и шел так, распевая песню. Казалось, нет ничего проще и естественнее этого. Дэнис подумал о том, почему ему никогда не приходила мысль так поступить. Он ненавидел Айвора.
– Давайте спустимся к бассейну, – сказал Айвор. Он высвободил Анну из своих объятий и повернулся, чтоб вести свою паству. Они прошли вдоль боковой стены дома к началу тисовой аллеи, которая вела к нижнему саду. Дорожка между глухой высокой стеной дома и громадными тисами была как ущелье, в котором стоял непроницаемый мрак. Где-то справа был проход в тисовой изгороди и ступени вниз. Дэнис, который шел впереди, осторожно нащупывал путь: в такой темноте человеком овладевала безотчетная боязнь сорваться в глубокую пропасть или наткнуться на какое-то усаженное шипами препятствие. Внезапно за спиной Дэниса кто-то пронзительно вскрикнул, раздался резкий хлопок, который мог быть звуком пощечины, и голос Дженни, объявившей: «Я возвращаюсь в дом». Это было сказано решительным тоном, и не успела она еще закончить фразу, как уже растворилась в темноте. Инцидент, в чем бы он ни состоял, был исчерпан. Дэнис продолжил свой путь ощупью. Где-то позади Айвор тихо запел по-французски:
Филлиса по дороге к дому
Сдалась Сильвандру наконец
И поцелуй дружку младому
За тридцать отдала овец.
Мелодия песни переливалась с какой-то мягкой томностью, теплая ночь, казалось, пульсировала вокруг них, как кровь.
Назавтра, выгоду учуяв,
Нежнее стала к удальцу...
– Ступеньки! – громко сказал Дэнис. Он провел своих спутников через опасное место, и мгновение спустя они уже почувствовали под ногами дерн тисовой аллеи. Здесь стало светлее – или по крайней мере мрак казался менее глубоким, ибо тисовая аллея была шире, чем дорожка, ведшая вдоль дома. Подняв голову, они увидели полоску неба и несколько звезд между высокими черными стенами живой изгороди.
И что же? – тридцать поцелуев, – продолжил Айвор и, прервав себя, воскликнул.– Я вниз бегом! – и умчался по невидимому склону, допевая на бегу:
Он просит за одну овцу.
За ним побежали и остальные. Дэнис тащился позади, тщетно призывая всех к осторожности: склон был довольно крут, можно и шею сломать. Что с ними случилось, недоумевал он. Они стали как котята, нализавшиеся валерьянки. Он и сам чувствовал, что где-то внутри него резвится котенок, однако, как и все его эмоции, это было скорее теоретическое чувство, оно не стремилось бесконтрольно выплеснуться наружу и воплотиться в какие-то практические действия.
–Осторожнее! – снова крикнул он и, не успев закончить, услышал впереди глухой удар тяжелого падения, потом долгий звук втягиваемого от боли воздуха – «с-с-с-с...» и вслед за этим очень жалобное «о-о-о!» Дэнис был почти рад: ведь он говорил им, этим идиотам, а они не слушали. Быстрыми мелкими шажками он побежал по склону к невидимой жертве собственной неосторожности.
Мэри устремилась к подножию холма, как набирающий скорость паровоз. Удивительно возбуждал нервы этот бег в темноте; ей казалось, что они никогда не остановятся. Однако земля у нее под ногами стала ровнее, незаметно для себя Мэри побежала медленнее, вдруг наткнулась на вытянутую руку и резко остановилась.
–Ага! – сказал Айвор, сжимая ее в объятиях. – Вот я вас и поймал, Анна!
Она попыталась высвободиться.
–Это не Анна. Это Мэри.
Айвор весело и звонко засмеялся.
–Конечно, Мэри! – воскликнул он. – Сегодня я только и делаю, что попадаю впросак. Один раз так уже вышло с Дженни. – Он снова засмеялся, и что-то в этом смехе было такое веселое, что Мэри не выдержала и тоже засмеялась. Он не убрал обнимавшей ее руки, и все это казалось столь забавным и естественным, что Мэри больше не предпринимала попыток высвободиться. Так они и шли, прижавшись друг к другу, вдоль берега бассейна. Мэри была слишком маленького роста, чтобы он мог удобно положить голову ей на плечо. Он терся щекой, лаская и ласкаясь, о ее густые гладкие волосы. Скоро он снова запел, и ночь отзывалась трепетом любви на звук его голоса. Закончив, он поцеловал ее—Анну или Мэри, Мэри или Анну. Пожалуй, ему было все равно. Имелись, конечно, различия в мелочах, но общий эффект тот же, а общий эффект в конце концов главное...
Дэнис остановился на склоне холма.
–Очень больно? – спросил он.
–Это вы, Дэнис? Я ушибла лодыжку, и колено, и руку! Я вся разбита.
–Бедняжка Анна, – сказал он и, не удержавшись, добавил: – Однако неразумно было бежать вниз по холму в темноте.
– Осел! – раздраженно ответила она голосом, полным слез. – Конечно, неразумно!
Он сел подле нее на траву и почувствовал, что вдыхает тонкий прекрасный аромат ее духов.
–Зажгите спичку, – приказала она. – Я хочу взглянуть на свои раны.
Он нащупал в кармане коробку спичек. Пламя вспыхнуло ярко, затем стало гореть ровно. Как по волшебству, возникла крохотная Вселенная – мир красок и форм: лицо Анны, мерцающий желтый цвет ее платья, белые обнаженные руки, пятно зеленой травы, а вокруг тьма, которая стала густой и совершенно непроницаемой. Анна вытянула руки. Они были измазаны травой и землей, а паленой виднелись две или три красные ссадины.
– Ничего страшного, – сказала она.
Но Дэнис был ужасно расстроен и расстроился еще больше, когда, взглянув ей в лицо, увидел следы слез – невольных слез боли, задержавшихся на ее ресницах. Он вытащил платок и начал вытирать грязь с ее исцарапанной руки. Спичка догорела, зажигать другую не стоило. Покорная и благодарная, Анна позволила ухаживать за собой.
–Спасибо, – сказала она, когда он очистил от грязи и перевязал ее руку, и что-то в ее голосе дало ему почувствовать, что она утратила свое превосходство над ним, стала моложе, чем он, стала вдруг почти ребенком. Он ощутил себя необыкновенно сильным и способным защитить ее. Это чувство так им овладело, что он непроизвольно обнял ее. Она придвинулась ближе и прислонилась к нему, и так они молча сидели. Затем снизу, тихие, но замечательно отчетливые в безмолвной темноте, до них донеслись звуки пения. Это Лйвор продолжал свою незаконченную песню:
Увы, любовь не приневолишь:
Что нынче выдумал хитрец! —
За поцелуй один всего лишь
Он тридцать запросил овец!
Последовала довольно долгая пауза, словно для того, чтобы дать возможность подарить – или принять в подарок – несколько из тех тридцати поцелуев. Потом голос снова запел:
Последняя нота растаяла в ничем не нарушаемой тишине.
– Вам лучше? – шепотом спросил Дэнис. – Вам так удобно? Она молча кивнула в ответ на оба вопроса.
«Тридцать овец за один поцелуй...» Овца, пушистый ягненок, бе-е, бе-е – или пастух? Да, он решительно почувствовал себя пастухом. Он властелин, защитник. Волна отваги охватила его, согревая, как вино. Он повернулся к ней и начал целовать се лицо, сначала куда придется, потом – стараясь найти ее губы. Анна отвернула лицо, и это движение одарило его возможностью поцеловать ее ухо и нежную кожу шеи.
– Нет, – сказала она. – Нет, Дэнис!
– Но почему?
– Это убивает нашу дружбу, а мы так хорошо дружили.
– Вздор! – сказал Дэнис.
Она попыталась объяснить.
–Неужели вы не понимаете, – сказала она. – Это... Это совсем не наш номер.
Анна говорила вполне искренне. Она никогда не думала о Дэнисе как о мужчине, как о любовнике, ей и в голову не приходило ничего подобного. Он так нелепо молод, так... так... Она не могла подобрать определение, но знала, что имела в виду.
–Почему это не наш номер? – спросил Дэнис. – И кстати, это ужасное и совершенно неуместное выражение.
–Потому что не наш...
–А если я скажу, что наш?
–Это ничего не меняет. Я говорю, что не наш.
– Я заставлю вас сказать, что наш.
–Ну хорошо, Дэнис. Но только в другой раз. Мне надо вернуться в дом погреть ногу в горячей воде. Она начинает распухать.
