Текст книги "Желтый Кром"
Автор книги: Олдос Хаксли
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Глава четвертая
На следующее утро Дэнис проснулся и увидел, что солнце светит ярко и небо безмятежно. Он решил надеть белые фланелевые брюки – белые фланелевые брюки и черный пиджак, а также шелковую рубаху и свой новый галстук персикового цвета. А какие туфли? Больше всего, конечно, подходили к случаю белые, но доставляла некоторое удовольствие и мысль о черной лакированной коже. Несколько минут он лежал в постели, обдумывая проблему.
Прежде чем сойти вниз, – а он в конце концов остановился на черных лакированных туфлях, – Дэнис критически оглядел себя в зеркале. Волосы у него могли бы быть более золотистыми, подумал он. Сейчас в их желтизне чудился какой-то зеленоватый оттенок. Но лоб хороший. Высокий лоб делал не столь заметным несколько срезанный подбородок. Нос мог бы быть подлиннее, но, в общем, ничего. Глаза бы лучше голубые, а не зеленые. Зато пиджак сшит хорошо, и благодаря его толстой, искусно скроенной подкладке фигура выглядит более стройной, чем на самом деле. Ноги в белых брюках, длинные и красивые. Удовлетворенный, он спустился по лестнице. Почти вся компания уже позавтракала. Дэнис оказался один с Дженни.
– Надеюсь, вы хорошо спали, – сказал он.
– Да, чудесно, не правда ли? – ответила Дженни, дважды быстро кивнув. – На прошлой неделе здесь были такие ужасные грозы.
Параллельные прямые, подумал Дэнис, пересекаются только в бесконечности. Он мог бы говорить о сне, успокаивающем все заботы, а она о метеорологии до конца света. Удавалось ли человеку когда-нибудь установить контакт с другим человеком? Мы все – параллельные прямые. Дженни просто чуть более параллельна, чем большинство других.
– Гроза всегда пугает, – сказал он, приступая к овсяной каше. – Или вы выше страха?
– Нет. Я всегда ложусь в постель во время грозы. Когда лежишь, это гораздо безопаснее.
–Почему?
–Потому что молния ударяет сверху вниз, а не горизонтально, – сказала Дженни, делая рукой жест, который изображал, как бьет молния. – Когда вы лежите, разряд проскакивает мимо.
–Остроумно.
–Это факт.
Наступила тишина. Дэнис доел овсяную кашу и перешел к бекону. Он не знал, что сказать дальше, и поскольку нелепая фраза мистера Скоугана почему-то не выходила у него из головы, он повернулся к Дженни и спросил:
– Считаете ли вы себя femme superieure?
Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем смысл его дошел до Дженни.
– Нет, – сказала она с некоторым негодованием, услышав наконец, что говорил Дэнис. – Конечно, нет. Кто-нибудь это утверждает?
– Нет, – ответил Дэнис. – Мистер Скоуган сказал Мэри, что она femme superieure.
–Вот как? – Дженни понизила голос. – Сказать вам, что я думаю об этом человеке? Я думаю, что в нем есть что-то зловещее.
Сделав это заявление, она укрылась в башне своей глухоты, в башне из слоновой кости, и заперла дверь. Дэнису не удавалось больше вызвать ее на разговор, не удавалось даже добиться, чтобы она хотя бы слушала его. Она только улыбалась, глядя на него, улыбалась и изредка кивала головой.
Дэнис вышел на террасу, чтобы выкурить трубку после завтрака и прочитать утреннюю газету. Час спустя, когда пришла Анна, он все еще читал. К этому времени он дошел уже до хроники окружного суда и свадебных объявлений. Дэнис встал, чтобы поздороваться, увидев, как она идет к нему по траве, – дриада в белом муслине.
–Боже, Дэнис, – воскликнула она. – Вы совершенно прелестны в этих белых брюках!
Дэнис был поражен в самое сердце. Остроумного ответа у него не нашлось.
–Вы разговариваете со мной, как с ребенком, у которого новый костюм, – сказал он с обидой.
–Но, Дэнис, дорогой, именно так я вас и воспринимаю.
– И напрасно.
– Тут уже я ничего не могу поделать. Ведь я значительно старше вас.
–Мне это нравится! На четыре года старше.
– И кроме того, если вы действительно прелестно выглядите в белых брюках, почему бы мне не сказать об этом? И зачем вам было их надевать, если вы не думали, что будете прелестно в них выглядеть?
– Пойдемте в сад, – сказал Дэнис. Он был расстроен. Беседа приняла такой нелепый и неожиданный оборот. Он планировал провести ее совсем по-другому и должен был начать фразой: «Вы сегодня восхитительно выглядите» – или вариацией на ту же тему. А она бы ответила: «Вот как?», и вслед за этим настало бы многозначительное молчание. А теперь она начала разговор первая – и про брюки. Досадно. Гордость его была уязвлена.
Та часть сада, которая спускалась от подножия террасы к бассейну, была замечательна не столько своими красками, сколько очертаниями. Она была одинаково красива и в лунном свете, и в солнечном. Серебряная гладь воды, темные тени тисов и падубов доминировали в этом пейзаже в любое время суток и в любое время года. Это был черно-белый ландшафт. Краски следовало искать в цветнике. Он был разбит по одну сторону бассейна, отделенный от него вавилонской стеной огромных тисов. Пройдя по туннелю живой изгороди и открыв калитку в стене, вы внезапно и к своему изумлению оказывались в мире красок. В солнечных лучах пестрели и пылали июльские цветы на рабатках. Окруженный высокими кирпичными стенами, цветник был как большой резервуар тепла, запахов и красок.
Дэнис распахнул перед своей спутницей железную калитку.
–Словно из монастыря попадаешь в восточный дворец, – сказал он, глубоко вдыхая теплый, насыщенный ароматом цветов воздух. «Благоуханный фейерверк!..» Как там дальше?
– У вас плохая привычка часто цитировать, – сказала Анна.—Поскольку я никогда не могу определить ни содержания, ни автора, меня это задевает.
Дэнис извинился.
– Это издержки образования. Когда говоришь о чем-то и используешь к случаю чью-то готовую фразу, то кажется, что получается живее и убедительнее. А потом есть еще множество красивых имен и слов – монофисит, Ямвлих, Помпонацци... Называешь их, ликуя в душе, и чувствуешь, что побеждаешь в споре уже благодаря одному их магическому звучанию. Вот к чему приводит образование.
–Вы, может быть, жалеете о своем образовании, – сказала Анна. – Мне же стыдно, что у меня его нет... Посмотрите-ка на эти подсолнухи! Ну не прелесть ли?
– Черные лица и золотые короны – как эфиопские цари. И мне нравится, как синицы опускаются на них и изящно выклевывают семечки, в то время как другие птицы, не столь ловкие, с завистью смотрят на них, копошась в пыли в поисках пищи. С завистью смотрят на них? Боюсь, это литературщина. Снова образование. Всегда оно, в конце концов, сказывается!
Он замолчал. Анна села на скамейку в тени старой яблони.
– Я слушаю, слушаю, – сказала она.
Он не стал садиться, а ходил взад и вперед перед скамейкой и говорил, слегка жестикулируя.
–Книги, – сказал он, – книги... Читаешь так много, а знаешь о людях и жизни так мало. Замечательные толстые книги о Вселенной, о разуме, об этике... Вы не представляете, как их много. За последние пять лет я, должно быть, прочитал их тонн двадцать или тридцать. Двадцать тонн рассуждений! И вот с таким грузом тебя выталкивают в жизнь!
Он продолжал ходить взад и вперед. Голос его звучал то громче, то тише, иногда Дэнис замолкал, потом возобновлял свои рассуждения. Он жестикулировал кистью, иногда взмахивал всей рукой. Анна смотрела на него и молча слушала, словно на лекции. Он милый мальчик, а сегодня выглядит очаровательно, просто очаровательно.
–В жизнь входишь с готовыми представлениями обо всем, – развивал свою мысль Дэнис.– Имеешь какую-то философию и пытаешься подогнать под нее жизнь. Надо бы наоборот: сначала пожить, а потом подогнать свою философию под жизнь. Жизнь, события, явления ужасно сложны; идеи, даже самые сложные, обманчиво просты. В мире идей все ясно, в жизни – непонятно и запутанно. Удивительно ли, что чувствуешь себя одиноким и ужасно несчастным?
Дэнис остановился перед скамейкой, и, задавая этот последний вопрос, раскинул руки, и мгновенье стоял так, словно распятый, потом опустил их.
–Бедный Дэнис! – Анна была тронута. Такой милый в этих белых фланелевых брюках, он в самом деле вызывал сочувствие. – Но надо ли страдать из-за подобных вещей? По-моему, это уж слишком!
–Вы как Скоуган, – с горечью воскликнул Дэнис. – По-вашему, я всего лишь объект для антрополога! Что ж, наверное, так оно и есть.
–Нет, нет, – запротестовала она и подобрала юбку, приглашая его сесть рядом. Он сел. – Почему вы не можете просто воспринимать все как оно есть? – спросила она. – Это намного проще.
–Конечно, проще, – сказал Дэнис– Но этому надо учиться постепенно. Сначала надо избавиться от двадцати тонн логических рассуждений.
–Я всегда воспринимаю все как оно есть, – сказала Анна. – Это столь естественно. Радуешься хорошему, сторонишься неприятного. Вот и все!
–Да, – для вас. Но ведь вы родились язычницей. Я всеми силами тоже пытаюсь стать язычником. Я ничего не могу воспринимать как оно есть, ничему не могу просто радоваться. Красота, удовольствия, искусство, женщины – мне надо изобрести предлог, оправдание для всего, что прекрасно. Иначе я не могу спокойно наслаждаться им. Я сочиняю небольшой рассказ о том, что в красоте и заключены истина и добро. Должен сказать, что искусство —это процесс, с помощью которого из хаоса воссоздается божественная реальность. Наслаждение – один из таинственных путей к гармонии с бесконечным – восторги вина, танцев, любви... Что касается женщин, то я постоянно убеждаю себя в том, что они – наполовину небесные созданья. И подумать только, я лишь теперь начинаю понимать глупость всего этого. Мне трудно поверить, что кто-то избежал этих ужасов.
–А мне еще труднее поверить в то, – сказала Анна. – что кто-то становится их жертвой. Хороша бы я была, поверив, будто мужчины – это наполовину небесные созданья!
От иронической и злой улыбки в углах ее рта возникли две маленькие складки, а глаза из-под полуприкрытых век искрились смехом.
–Кто вам нужен, Дэнис, так это симпатичная пухленькая молодая жена, твердый доход и немного приятной и постоянной работы.
«Кто мне нужен, так это вы». Именно это он должен был ответить ей, именно это он страстно хотел сказать. Он не мог сказать этого. Его желание боролось с застенчивостью. «Кто мне нужен, так это вы». Мысленно он кричал эти слова, но ни звука не слетело с его губ. Он смотрел на нее в отчаянии. Неужели она не видит, что происходит в нем? Неужели она не понимает? «Кто мне нужен, так это вы...» Он скажет это, он скажет, скажет!
– Я, пожалуй, пойду искупаюсь, – сказала Анна. – Так жарко. Возможность была упущена.
Глава пятая
Мистер Уимбуш пригласил гостей осмотреть ферму, и теперь они стояли все шестеро – Генри Уимбуш, мистер Скоуган, Дэнис, Гомбо, Анна и Мэри – у невысокой стены свинарника, заглядывая внутрь одной из клетушек.
–Хорошая свиноматка, – сказал Генри Уимбуш.– Она принесла четырнадцать поросят.
–Четырнадцать? – с недоверием переспросила Мэри. Она посмотрела своими изумленными голубыми глазами на мистера Уимбуша, потом уронила взгляд на живую массу, в которой бурлила elan vital[5]5
Сила жизни, жизненный пыл (фр.).
[Закрыть].
Громадная свинья лежала на боку посреди клетушки. Ее круглое черное брюхо с двумя рядами сосков было открыто для нападения целой армии маленьких коричнево-черных поросят. С неистовой жадностью они рвали соски своей матери. Старая свинья время от времени беспокойно шевелилась или тихо хрюкала от боли. Одному поросенку – самому маленькому и слабому – не досталось места на этом пиру. Пронзительно визжа, он бегал взад и вперед, пытаясь протиснуться между своими более сильными братьями или даже вскарабкаться на них и по их крепким черным спинкам добраться до материнского молока.
– Их действительно четырнадцать, – сказала Мэри. – Вы совершенно правы. Я сосчитала. Это невероятно!
– Свиноматка в соседней клетушке, – продолжал мистер Уимбуш, – показала себя очень плохо. У нее только пять поросят. Я дам ей еще одну возможность. Если в следующий раз она не покажет себя лучше, я ее откормлю и забью... А вот там – хряк. – Он указал на дальнюю клетушку. – Отличная скотина, правда? Однако свое лучшее время он уже отживает. С ним тоже придется расстаться.
–Как жестоко! – воскликнула Анна.
– Но как практично, как замечательно реалистично! – сказал мистер Скоуган. – Эта ферма – модель здорового, по-отечески мудрого правления. Заставьте их размножаться, заставьте их работать, а когда их время размножаться, работать или производить пройдет – отправьте их на бойню.
– Занятие сельским хозяйством – это, кажется, одно неприличие и жестокость, – сказала Анна.
Наконечником своей трости Дэнис начал почесывать большую, покрытую щетиной спину хряка. Животное слегка пошевелилось, словно подставляя себя орудию, которое возбуждало столь приятные ощущения, и замерло, похрюкивая от наслаждения. Многолетняя грязь шелушилась и серыми струйками сыпалась с его боков.
– Какое удовольствие, – сказал Дэнис, – сделать кому-нибудь что-нибудь доброе. Я чешу этого хряка, и, кажется, мне это не менее приятно, чем ему. Если бы только можно было всегда проявлять доброту вот так, без особых усилий.
Хлопнула дверь, раздались тяжелые шаги.
– Доброе утро, Раули! – сказал Генри Уимбуш.
–Доброе утро, сэр! – ответил старый Раули. Он был самого почтенного возраста из всех работников на ферме – высокий, крепкий мужчина, все еще прямой, с седыми бакенбардами и чеканным, величественным профилем. Серьезный, с важными манерами, замечательно представительный, Раули походил на одного из видных государственных деятелей Англии середины девятнадцатого века. Он остановился, не смешиваясь с группой, и некоторое время все смотрели на поросят в молчании, которое нарушалось только хрюканьем или хлюпаньем копыт по грязи. Наконец Раули повернулся, медленно, внушительно, сдостоииством, как он делал все, и обратился к Генри Уимбушу.
– Взгляните на них, сэр, – сказал он, указывая рукой на копошившихся в грязи животных. – Их справедливо называют свиньями.
– Да, конечно, – согласился мистер Уимбуш.
–Этот человек приводит меня в смущение, – сказал мистер Скоуган, когда старый Раули не спеша и с достоинством удалился своей тяжелой походкой. – Какая мудрость, какие здравые рассуждения, какая точность в оценках! «Их справедливо называют свиньями!» Да! И хотел бы я с таким же основанием сказать: «Нас справедливо называют людьми!»
Они двинулись дальше, туда, где были коровники и конюшни для ломовых лошадей. На пути им встретилось пять белых гусей, вышедших, так же как и они, подышать воздухом в это чудесное утро. Гуси загоготали, остановившись в нерешительности, потом, вытянув по-змеиному свои длинные шеи, бросились прочь, устрашающе шипя. На просторном дворе в грязи и навозе топтались рыжие телята. В загоне стоял бык, внушительный, как паровоз. Это был очень спокойный бык, и на морде его застыло выражение меланхолической глупости. Он пристально смотрел на пришедших своими красновато-карими глазами, задумчиво пережевывая утренний корм, сглатывал, отрыгивал и снова жевал. Хвост его с силой хлестал то по одному, то по другому боку и словно существовал отдельно от неподвижного туловища. Между короткими рогами рос треугольник рыжих тугих завитков.
–Прекрасное животное, – сказал Генри Уимбуш.– Племенной бык. Но он тоже стареет, как и хряк.
–Откормите и забейте его, – заявил мистер Скоуган, с отточенной отчетливостью, словно старая дева, произнося каждое слово.
–Неужели вы не можете дать животным немного отдохнуть от производства потомства? – спросила Анна. – Мне жаль бедняг.
Мистер Уимбуш покачал головой.
–Лично мне, – сказал он, – приятно видеть, как четырнадцать свиней растут там, где раньше была одна. Зрелище жизни в таком грубом и сильном проявлении освежает.
– Я рад слышать это, – с жаром перебил Гомбо. – Побольше жизни, вот что нам нужно. Я за размножение: все должно непрерывно расти и умножаться количественно.
Гомбо настроился на лирический лад. У всех должны быть дети – вот у Анны, у Мэри – десятки, десятки детей. Подчеркивая эту мысль, он стал похлопывать тростью по безволосому боку быка. Мистер Скоуган должен передать свой ум маленьким Скоуганам, а Дэнис– маленьким Дэнисам.
Бык повернул голову, чтобы узнать, что происходит, несколько секунд смотрел на трость, стучавшую, как барабанная палка, по его ребрам, потом снова отвернулся, по-видимому, удовлетворенный тем, что ничего не происходит.
–Бесплодие отвратительно, противоестественно, это грех по отношению к жизни, – продолжал Гомбо. – Жизнь, жизнь и еще раз жизнь! – Его трость с треском прошлась по ребрам смирно стоящего быка.
Прислонившись спиной к насосу, несколько в стороне от всей группы, Дэнис внимательно изучал ее. Гомбо, пылкий и оживленный, был ее центром. Остальные стояли вокруг и слушали его; Генри Уимбуш, сдержанный и вежливый в своем сером котелке; Мэри, приоткрыв рот, возмущенно сверкая глазами, – убежденная сторонница контроля над рождаемостью. Сквозь полуприкрытые веки, улыбаясь, смотрела на всех Анна, а рядом с ней стоял мистер Скоуган, совершенно прямой, словно отлитый из металла, странно контрастируя с неуловимым движением в ее облике даже в минуты полного покоя.
Гомбо замолчал, и Мэри, покрасневшая и рассерженная, открыла рот, чтобы опровергнуть его. Но не смогла. Прежде чем она успела произнести хоть слово, мистер Скоуган уже изрек своим пронзительным, как флейта, голосом начальные фразы речи. Надежды ввернуть в нее хоть словечко не было. Волей-неволей Мэри пришлось отступить.
– Даже вашего красноречия, дорогой Гомбо, – говорил он, – даже вашего красноречия недостаточно, чтобы заставить человечество перейти в другую веру и убедить его в том, что наслаждение можно получать просто от процесса размножения. После появления граммофона, кинематографа, автоматического пистолета богиня прикладных наук преподнесла миру новый, еще более ценный дар – средство отделения любви от размножения. Эрос для тех, кто пожелает, теперь совершенно свободный бог; нити, прискорбным образом связывающие его с Люциной, могут быть в любое время разорваны. В течение нескольких следующих столетий – кто знает? – мир может стать свидетелем еще более полного разрыва. Я ожидаю этого с оптимизмом. В той области, где осуществляли эксперименты великий Эразм Дарвин и Анна Сьюард – лихфилдский лебедь и при всем их научном рвении не добились успеха, там наши потомки будут экспериментировать и преуспеют. Место ужасной системы, которую дала нам природа, займет обезличенное размножение. Громадные государственные инкубаторы, в которых бесконечные ряды колб с зародышами, дадут миру то население, какое будет ему потребно. Институт семьи исчезнет. Общество, основы которого окажутся подорванными, должно будет найти новые; и Эрос, прекрасный в своей свободе и не скованный ответственностью, будет порхать, словно пестрый мотылек, от цветка к цветку над залитой солнцем землей.
– Привлекательная картина, – сказала Анна.
–Отдаленное будущее всегда привлекательно.
Голубые фарфоровые глаза Мэри, еще более серьезные и удивленные, чем всегда, были устремлены на мистера Скоугана.
–Колбы? – сказала она. – Вы в самом деле так думаете? Колбы?..
Глава шестая
В субботу, во второй половине дня как раз к чаю прибыл мистер Барбекью-Смит. Это был тучный человек с очень большой головой и без шеи. Когда-то, когда он еще был молод, он очень страдал оттого, что у него нет шеи, но утешился, прочитав в «Луи Ламбере» у Бальзака, что все великие люди в истории человечества были отмечены этой особенностью, и по очень простой и очевидной причине: величие – это не более и не менее как гармоничное сочетание качеств головы и сердца. Чем короче шея, тем ближе друг к другу эти два органа; argal[6]6
Argal – отлат. ergo – следовательно; союз, выполняющий особую стилистическую функцию и указывающий на бессвязность и нелогичность рассуждения, в котором он употреблен.
[Закрыть]... Это было убедительно.
Мистер Барбекью-Смит принадлежал к старой школе журналистики. Он щеголял львиной головой с гривой черных с сединой, удивительно неопрятных волос, зачесанных назад с широкого, но низкого лба. И сам он казался чуть-чуть, всегда лишь чуть-чуть грязноватым. В более молодые годы он шутливо называл себя человеком богемы. Потом перестал. Теперь он был учитель, своего рода пророк. Тираж некоторых его книг об утешении и духовном учении достиг уже ста двадцати тысяч.
Присцилла приняла его со всеми почестями. Он еще никогда не бывал в Кроме, и она показала ему дом. Мистер Барбекью-Смит был полон восхищения.
–Такой необычный, такой старинный, – повторял он. Голос у него был масленый, почти елейный.
Присцилла похвалила его последнюю книгу.
– Великолепно, просто великолепно, – сказала она со свойственной ей манерой безмерно восхищаться всем.
– Я рад, если книга вам понравилась, – сказал Барбекью-Смит.
–О, потрясающе! А это место про лотосовый пруд – оно мне показалось таким прекрасным!
– Я знал, что оно вам понравится. Видите ли, ко мне это пришло извне. – Он повел рукой, обозначая звездный мир.
Они вышли в сад, где был накрыт стол. Мистера Барбекью-Смита должным образом представили.
–Мистер Стоун тоже пишет, – сказала Присцилла, знакомя его с Дэнисом.
–В самом деле? – милостиво улыбнулся Барбекыо-Смит и посмотрел на Дэниса со снисходительностью олимпийца. – И что же вы пишете?
Дэнис был в ярости и в довершение к этому почувствовал, что густо краснеет. Неужели у Присциллы нет чувства меры? Она ставила их на одну доску – его и Барбекью-Смита! Они оба пишут, оба пользуются пером и чернилами. На вопрос мистера Барбекью-Смита он ответил:
– О, ничего особенного, пустяки. – И отвернулся.
–Мистер Стоун – один из наших молодых поэтов. – Это был голос Анны. Он хмуро посмотрел на нее, а она ответила ему улыбкой, что еще больше вывело Дэниса из себя.
– Отлично, отлично, – сказал мистер Барбекью-Смит и ободряюще сжал руку Дэниса. – Бард – это благородное призвание.
Едва они закончили пить чай, как мистер Барбекью-Смит извинился: он должен немного поработать до обеда. Присцилла вполне его понимала. Пророк удалился к себе в комнату.
Без десяти восемь мистер Барбекью-Смит спустился в гостиную. Он был в хорошем настроении и, идя по лестнице, улыбался и потирал свои большие белые руки. В гостиной кто-то тихо наигрывал на рояле какие-то фрагменты. Мистер Барбекъю-Смит попытался угадать, кто бы это мог быть. Наверное, одна из молодых леди. Но нет, это был Дэнис, который, увидев его. поспешно и в некотором смущении встал.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал мистер Барбекью-Смит. – Я очень люблю музыку.
– Тогда я тем более не могу продолжать, – ответил Дэнис. – Я просто бренчу немного.
Они замолчали. Мистер Барбекыо-Смит стоял спиной к камину, с удовольствием вспоминая о том, как минувшей зимой он грелся у огня. Он не мог скрыть внутреннего удовлетворения и все продолжал улыбаться, думая о своем. Наконец он повернулся к Дэнису.
–Вы ведь пишете, не так ли?
– Гм, да, пожалуй. – немного.
–Сколько слов вы может написать за час?
–Признаться, никогда не считал.
–О, вам надо обязательно посчитать, обязательно. Это чрезвычайно важно.
Дэнис напряг память.
–Когда я в хорошей форме, – сказал он, – то полагаю, что статью в тысячу двести слов я пишу приблизительно четыре часа. Но иногда и много дольше.
Мистер Барбекью-Смит кивнул.
–Так, триста слов в час в лучшем случае.
Он вышел на середину комнаты, повернулся на каблуках и опять стал напротив Дэниса.
– Отгадайте, сколько слов я написал сегодня между пятью и половиной восьмого?
– Не могу себе представить.
–Нет, все-таки попробуйте. Между пятью и половиной восьмого – это два с половиной часа.
– Тысячу двести слов, – отважился Дэнис.
–Нет, нет. – Растянувшееся в улыбке лицо мистера Барбекью-Смита весело сияло. – Попробуйте еще раз.
–Тысячу пятьсот слов.
– Нет.
– Сдаюсь, – сказал Дэнис. Он понял, что не может пробудить в себе особого интереса к тому, как пишет мистер Барбекью-Смит.
–Что ж, скажу вам. Три тысячи восемьсот слов. Дэнис раскрыл глаза.
– Вы, должно быть, пишете в день очень много.
Мистер Барбекью-Смит вдруг перешел на чрезвычайно доверительный тон. Он пододвинул табурет, поставил его сбоку от кресла Дэниса, сел и начал говорить тихо и быстро.
– Послушайте меня, – сказал он, положив ладонь на руку Дэниса. – Вам надо зарабатывать своими книгами на жизнь. Вы молоды, вы неопытны. Позвольте дать вам хороший совет.
Интересно, чего хочет его собрат по перу? Дэнис попытался представить себе: может быть, даст ему рекомендательное письмо к редактору журнала «Джон о'Лондонс Уикли»? Или сообщит, кому можно писать небольшие статьи за семь гиней?
Мистер Барбекью-Смит несколько раз похлопал его по руке и продолжал:
– Секрет творчества, – сказал он в самое ухо молодого человека, – секрет творчества – это вдохновение.
Дэнис изумленно посмотрел на него.
– Вдохновение, – повторил мистер Барбекью-Смит.
– Вы имеете в виду поэзию, которая льется из души? Мистер Барбекью-Смит кивнул.
–О, в таком случае я полностью с вами согласен, – сказал Дэнис. – Но что, если вдохновения нет?
– Это именно тот вопрос, которого я ожидал, – ответил мистер Барбекью-Смит. – Вы спрашиваете, что делать, если вдохновения нет? Отвечаю: у вас есть вдохновение. Вдохновение есть у всех. Вопрос лишь в том, чтобы заставить его работать.
Часы пробили восемь. Но никто не появился: в Кроме все всегда опаздывали. Мистер Барбекью-Смит продолжал:
–Вот мой секрет. Отдаю его вам даром. – Дэнис пробормотал благодарность и сделал соответствующую гримасу. – Я помогу вам найти вдохновение, потому что не хочу видеть, как столь приятный, серьезный молодой человек тратит свою энергию и лучшие годы жизни на каторжный интеллектуальный труд, который можно полностью устранить с помощью вдохновения. Я сам занимался таким трудом и знаю, что это такое. До того как мне исполнилось тридцать восемь, я писал так же, как вы, – без вдохновения. Все, что я сочинил, я выжимал из себя ценой тяжелого труда. Так вот, в те дни я не мог написать свыше шестисот слов в час, и более того, часто мне не удавалось продать то, что я писал.
Он вздохнул.
– Нас, художников, – заметил он между прочим, – нас, интеллигентов, не очень-то ценят в Англии.
Дэнис подумал: нельзя ли как-нибудь, не выходя, конечно, за рамки приличия, отмежеваться от этого «нас» мистера Барбёкью-Смита. Подходящего способа не находилось, и, кроме того, было уже слишком поздно, ибо мистер Барбекью-Смит вновь продолжал свои рассуждения.
–В тридцать восемь я был бедным, борющимся за существование, усталым, перегруженным работой, никому не известным журналистом. Сейчас, в пятьдесят... – Он скромно умолк на мгновенье, сделал легкий жест и развел пухлые руки, словно демонстрируя что-то. Он демонстрировал себя. Дэнис вспомнил о рекламе молока фирмы «Нестл» – две кошки на стене при свете луны, одна черная и худая, другая белая, гладкая и толстая. До вдохновения и после.
–Все изменилось благодаря вдохновению, – торжественно сказал мистер Барбекыо-Смит. – Оно снизошло внезапно, как легкая роса с неба. Это случилось однажды вечером. Я писал мою первую небольшую книгу об этике поведения – «Примеры повседневного героизма». Вы, может быть, читали ее. Она стала моральным подспорьем – по крайней мере я льщу себя этой мыслью – для тысяч людей. Я дошел до середины второй главы и основательно застрял на ней. Безмерно уставший, я написал за последний час всего лишь сотню слов и не мог выжать из себя больше ничего. Я сидел, кусая кончик ручки и глядя на электрическую лампу, которая висела над моим столом – как раз передо мной, но несколько выше.
Он с особой тщательностью показал, как висела лампа.
– Вы когда-нибудь подолгу смотрели пристально на яркий свет? – спросил он, поворачиваясь к Дэнису. Дэнис, пожалуй, не помнил ничего подобного. – Так себя можно загипнотизировать, – продолжал мистер Барбскью-Смит.
Звуки гонга из зала доносились с нарастающей силой. И по-прежнему никого. Дэнис был ужасно голоден.
– Именно это произошло со мной, – сказал мистер Барбекью-Смит. – Я оказался в состоянии гипноза. Потерял сознат ние – вот так, – он щелкнул пальцами. – Придя в себя, я увидел, что уже далеко за полночь и что я написал четыре тысячи слов. Четыре тысячи! – повторил он, широко открывая рот, когда произносил слова «тысячи». – На меня снизошло вдохновение.
–Какой удивительный случай, – сказал Дэнис.
–Я сначала испугался. Мне казалось это неестественным; Я подумал, что это как-то не совсем правильно, я бы сказал, не совсем честно – создавать литературное сочинение в бессознательном состоянии. Кроме того, я боялся, что, возможно, написал чепуху.
– И вы действительно написали чепуху? – спросил Дэнис.
– Разумеется, нет, – ответил мистер Барбекыо-Смит с легким раздражением. – Разумеется, нет. Это было превосходно. Всего лишь несколько ошибок в правописании и описок, таких, какие обычно бывают при механическом письме. Но стиль, идея – все самое главное – было превосходно. После этого случая вдохновение нисходило на меня постоянно. Таким образом я написал полностью «Примеры повседневного героизма». Они имели большой успех, как и все, что я писал с тех пор. – Он наклонился к Дэнису и ткнул его палыхем. – Это и есть мой секрет, – сказал он, – и именно так вы тоже можете писать, если попытаетесь, – без труда, быстро и хорошо.
– Но как именно? – спросил Дэнис, пытаясь скрыть, сколь глубоко оскорбило его это заключительное «хорошо».
–Развивая ваше вдохновение, вступая в контакт с подсознанием. Вы читали мою книжку «Трубопровод к Бесконечности»?
Дэнис вынужден был признаться, что как раз эту, одну из немногих, может быть, даже единственную из книг мистера Барбекыо-Смита он не читал.
–Не беда, не беда, – сказал мистер Барбекыо-Смит. – Это просто маленькая книжка о связи подсознания с Бесконечностью. Установите контакт с подсознанием – и вы в контакте с Вселенной. В сущности, это и есть вдохновение. Вы понимаете мою мысль!
– Вполне, вполне, – сказал Дэнис. – Но разве не бывает так, что Вселенная порой шлет вам сигналы, совершенно не подходящие к случаю?
– Я не допускаю этого, – ответил мистер Барбекью-Смит. – Я направляю их через определенные каналы, пропускаю по трубам, заставляя вращать турбины моего сознания.
–Как воды Ниагары, – сравнил Дэнис. Некоторые мысли мистера Барбекью-Смита звучали как цитаты – без сомнения, цитаты из его собственных произведений.
–Совершенно верно, как воды Ниагары. И вот как я делаю это.
Он наклонился вперед и указательным пальцем принялся как бы отбивать такт своим рассуждениям.
– Прежде чем впасть в транс, я сосредоточиваюсь на том, что желаю сделать предметом моего вдохновения. Допустим, я пишу о повседневном героизме. За десять минут до впадения в транс я не думаю ни о чем другом, кроме как о сиротах, помогающих своим маленьким братьям и сестрам, о будничной работе, которую выполняют добросовестно и терпеливо, а мысли сосредоточиваю на таких великих философских истинах, как очищение и возвышение души страданием и алхимическое превращение свинцового зла в золотое добро (Дэнис, снова отмечая цитаты, мысленно развесил гирлянды кавычек). Затем я отключаюсь. Через два-три часа просыпаюсь и вижу, что вдохновение сделало свое дело. Тысячи слов – утешающих, возвышенных слов – лежат передо мной. Я аккуратно перепечатываю их на машинке, и они готовы к публикации.
