Текст книги "Желтый Кром"
Автор книги: Олдос Хаксли
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Глава двадцать четвертая
Был полдень. Спустившись из своей комнаты, где он предпринимал безуспешные попытки написать что-нибудь ни о чем, Дэнис обнаружил, что гостиная пуста. Он уже собирался выйти в сад, когда взгляд его упал на знакомый, но загадочный предмет – большой красный блокнот, который он так часто видел в руках у Дженни, тихо и сосредоточенно царапавшей в нем что-то. Она оставила его на диване у окна. Искушение было велико. Он взял блокнот и сдернул резинку, предусмотрительно натянутую на него и не дававшую его открыть.
«Посторонним смотреть запрещается», – большими буквами было написано на обложке. Он поднял брови. Похоже на то, что писали в латинской грамматике, когда он учился еще в подготовительной школе.
Ворон черен, черен грач,
Но еще чернее тот,
Кто эту книгу без спроса возьмет.
Так по-детски, подумал он, улыбнулся про себя и открыл блокнот. То, что он там увидел, заставило его вздрогнуть, словно от удара.
Дэнис был самым суровым критиком самого себя. Так по крайней мере он всегда считал. Ему нравилось думать о себе как о безжалостном вивисекторе, который рассекает трепещущие ткани собственной души. Он был подопытным животным для самого себя. Его слабости, чудачества – никто не знал их лучше его самого. В сущности, он смутно воображал, что никто, кроме него, вообще не подозревает об их существовании. Ему как-то не верилось, что другие люди могут на него смотреть такими же глазами, какими он смотрит на них, что о нем могут говорить в таком же свободном критическом и, если быть совсем честным, несколько язвительном тоне, в каком он привык говорить о них. Он знал о своих недостатках, но видеть их было привилегией только его одного. Для всего остального мира он, разумеется, являл собой хрустальный сосуд без единой трещины. Это почти не требовало доказательств.
Теперь, когда был открыт красный блокнот, этот хрустальный сосуд рухнул на пол и разбился вдребезги, так что невозможно было его собрать и склеить. Оказалось, что Дэнис – не самый суровый критик самого себя. Открытие было болезненным.
Его взгляду открылись плоды тихого занятия Дженни. Карикатурное изображение читающего Дэниса (с перевернутой книгой в руках). Позади – танцующая пара, в которой можно узнать Гомбо и Анну. Внизу подпись: «Басня о третьем лишнем и зеленом винограде». Вне себя от изумления и потрясения, Дэнис пристально рассматривал рисунок. Он был сделан мастерски. Безмолвный и безвестный Рувейр говорил в каждой из этих безжалостно четких линий. Выражение лица – напускное безразличие и мнимое превосходство, смешанное с плохо скрытой завистью, принятая им поза углубленного внимания и ученого достоинства, ненатуральность которой выдавали нервно сдвинутые носками внутрь ступни, – все это было ужасно. И еще более ужасным было портретное сходство, та непререкаемая достоверность, с которой были подмечены и искусно подчеркнуты его физические особенности.
Дэнис стал листать блокнот дальше. Там были карикатуры на других: на Присциллу и мистера Барбекью-Смита, Генри Уимбуша, Анну и Гомбо, мистера Скоугана, которого Дженни представила в зловещем, даже, пожалуй, дьявольском свете, на Мэри и Айвора. Дэнис едва взглянул на них. Им овладело пугающее желание – узнать худшее о себе. Он листал блокнот, не задерживаясь там, где не было его изображения. Ему оказалось посвящено семь страниц.
«Посторонним смотреть запрещается». Он нарушил этот запрет и получил лишь то, чего заслуживал. Задумчиво закрыл он блокнот и натянул на него резинку.
Став печальнее и мудрее, вышел Дэнис на террасу. Значит, размышлял он, вот как Дженни проводит часы досуга в своей одинокой башне из слоновой кости. А он-то считал ее простым и бесхитростным существом. Это он, пожалуй, оказался простаком. Он не был обижен на Дженни. Нет, мучения ему причинила не Дженни, а то, что она и ее красный блокнот представляли, что они означали и конкретно символизировали. Они представляли весь огромный мыслящий мир вне его самого. Они символизировали нечто такое, чего в своем сосредоточенном уединении он старался не замечать. Дэнис мог стоять на площади Пиккадилли, смотреть на текущие мимо толпы и все же воображать себя единственной действительно мыслящей, умной личностью среди всех этихтысяч людей. Казалось невозможным, чтобыдругие люди были столь же сложны и совершенны на свой лад, как он. Невозможно – и все же время от времени он вдруг открывал с мукой что-то новое о мире и ужасную правду о том, что этот мир обладает интеллектом. Красный блокнот был одним из таких открытий – следами на песке, увиденными Робинзоном. Этот блокнот не оставлял никаких сомнений: мир вне его действительно существует.
Сидя на парапете террасы, Дэнис некоторое время обдумывал эту неприятную истину. Продолжая размышлять о ней, он печально побрел к бассейну. По зеленой траве нижнего газона волочили свои жалкие наряды павлин и его подруга. Гнусные птицы. Их шеи, толсто и алчно мясистые у основания, сужались, переходя в отвратительно нелепые, безмозглые головы с плоскими глазками и острыми клювами. Баснописцы были правы, подумал он, когда брали зверей, чтобы проиллюстрировать свои сочинения о человеческой морали. Животные повторяют людей со всей достоверностью карикатуры (о, этот красный блокнот!). Дэнис бросил небольшую палку в сторону медленно шествующих птиц. Они кинулись к ней, думая, что их собираются кормить.
Он продолжал идти по парку и скоро оказался в густой тени гигантского дуба. Словно огромный древесный осьминог, он раскинул во все стороны свои длинные щупальца.
Над сельской кузницей темна
Дубов листва густая...
Он попытался вспомнить, чьи это были стихи, но не смог.
Кузнец в работе допоздна,
И круглых бицепсов блестит
Резина налитая.
Совсем как у него. Надо будет заставить себя заниматься гимнастикой по Мюллеру более регулярно.
Он снова вышел на солнце. Перед ним, отражая в своем сияющем зеркале голубизну и разнообразные оттенки зелени летнего дня, лежал бассейн. Глядя на него, Дэнис вспомнил обнаженные руки Анны, плотно облегающий ее купальный костюм, ноги и колени в движении.
И Люси, точно сарацин,
Кричит, в седле взлетая.
О, эти обрывки чужих мыслей и фраз. Сможет ли он хоть когда-нибудь назвать свой ум —своим? Есть там хоть что-нибудь, что действительно принадлежит ему, или все только плод образования?
Дэнис медленно шел вдоль кромки воды. Там, где тисовые деревья расступались, образуя глубокую нишу, он увидел Мэри, которая печально сидела, прислонившись к пьедесталу забавной копии Венеры Медичи, изваянной каким-то безвестным каменотесом семнадцатого века.
–Привет, – сказал он, ибо проходил так близко от Мэри, что не сказать ничего было нельзя.
Мэри подняла глаза.
– Привет, – ответила она унылым, безразличным голосом.
Атмосфера в этом алькове под сенью темных деревьев показалась Дэнису подходяще элегической. Он устроился рядом с Мэри в тени пухлой богини. Они долго сидели молча.
Утром за завтраком Мэри нашла на своей тарелке почтовую открытку с изображением Большого парка в Гобли. Величественное здание в георгианском стиле с фасадом в шестнадцать окон, перед ним цветники, большие, гладко выстриженные газоны, уходящие вправо и влево за пределы фотографии. Еще десять лет финансовых трудностей – и Гобли со всеми своими пэрами канет в безвестность и запустение. Еще пятьдесят лет – и это былое величие сотрется из человеческой памяти. Сейчас, однако, подобные соображения Мэри не волновали.
На обратной стороне открытки вслед за адресом крупным размашистым почерком Айвора было написано лишь одно четверостишие:
Затем шла приписка из трех строк: «Не будете ли Вы так добры попросить горничную переслать мне пакет лезвий для безопасной бритвы, который я оставил в ящике умывальника. Заранее благодарен. Айвор».
Сидя под статуей Венеры, которая стояла в своей вечной позе, Мэри размышляла о жизни и любви. Отказ от подавления инстинктов не только не принес желанного успокоения ее душе, но лишь повлек за собой тревогу, новые, не знакомые ей прежде страдания. Айвор, Айвор... Он был ей теперь необходим. С другой стороны, из стихов на обороте открытки явствовало, что Айвор мог вполне обходиться без нее. Он сейчас в Гобли. Там же и Зенобия. Зенобию Мэри знала. Она вспомнила последний куплет песни, которую Айвор пел в тот вечер в саду.
Отдаст бедняжка все на свете —
Овец, и кошек, и собак
За поцелуи, что Лизетте
Негодник дарит просто так.
Вспомнив об этом, Мэри всплакнула. Еще никогда в жизни не была она так несчастна. Первым нарушил молчание Дэнис.
– Человек, – начал он тихим и печальным философским тоном, – это не самообеспечиваемая система. Бывает, он вступает в контакт с другими людьми и вынужден признавать существование других систем помимо него.
Он продумал это в высшей степени отвлеченное обобщение, чтобы предварить им свои откровения. Это был первый ход, который должен был привести к карикатурам, нарисованным Дженни.
–Верно, – сказала Мэри и, делая свое обобщение, добавила: – Когда кто-то вступает в близкий контакт с другим, она – или, разумеется, он, в зависимости от обстоятельств, – должна почти неизбежно навлечь на себя страдания или причинить их другому.
–Человек, – продолжал Дэнис, – так склонен зачаровываться зрелищем собственной личности, что забывает: это зрелище открыто другим так же, как и ему.
Мэри не слушала его.
–Эта проблема, – говорила она, – особенно остро чувствуется в вопросах половых отношений. Если кто-то естественным образом ищет близкого контакта с другим, он обязательно навлекает на себя страдания или причиняет их другому. Если же, с другой стороны, он будет избегать такого контакта, то рискует пережить не менее серьезные страдания, связанные с подавлением естественных инстинктов. Как видите, это дилемма.
– Когда я думаю о себе, – сказал Дэнис, делая более решительный шаг в желаемом направлении, – то поражаюсь, насколько мало я знаю психологию других людей и особенно их мнение обо мне. Наше сознание– запечатанная книга, которая лишь иногда открывается для внешнего мира. – Он сделал жест, который как бы наводил на мысль о снимаемой с книги резинки.
–Жуткая проблема, – задумчиво сказала Мэри. – Надо узнать ее на собственном опыте, чтобы понять, какая она жуткая.
–Совершенно верно, – кивнул Дэнис. – Надо приобрести свой собственный опыт. – Он склонился к ней и слегка понизил голос– Как раз сегодня утром, например...– начал он, но его исповедь была прервана. Сильный удар гонга, смягченный расстоянием до приятного гула, поплыл от дома. Настало время обеда. Мэри машинально встала, и Дэнис, несколько уязвленный тем, что она может демонстрировать столь сильный интерес к еде и столь слабый к его душевным переживаниям, последовал ее примеру. До дома они дошли молча.
Глава двадцать пятая
– Надеюсь, вы помните, – сказал Генри Уимбуш во время обеда, – что следующий понедельник – праздничный день и вам всем придется помогать на ярмарке.
– Боже! – вскрикнула Анна. – Ярмарка! Я совершенно о ней забыла. Какой кошмар! Неужели вы не можете отменить ее, дядя Генри?
Мистер Уимбуш вздохнул и покачал головой.
– Увы, – сказал он, – боюсь, что нет. Я еще много лет назад подумывал об этом. Но у благотворительности есть свои права.
– Мы не благотворительности требуем, – протестующе пробормотала Анна. – Мы требуем справедливости.
–Кроме того, – продолжал мистер Уимбуш, – ярмарка стала своего рода институтом. Дайте-ка мне подумать—должно быть, уже двадцать два года прошло с тех пор, как мы стали ее устраивать. Тогда это было скромное начинание. А сейчас... – Он сделал широкий жест рукой и замолчал.
То, что мистер Уимбуш продолжал терпеть ярмарку, свидетельствовало о том, как серьезно он относится к своим обязанностям перед обществом. Возникнув как обычный благотворительный базар, ежегодная ярмарка в Кроме переросла в шумный хаос с каруселями, состязаниями для желающих попасть мячом в кокосовый орех и всякого рода представлениями – настоящую ярмарку, устраиваемую с большим размахом. Это был местный праздник святого Варфоломея, и жители окрестных деревень и даже города – центра графства – толпами сходились в парк, чтобы повеселиться. Местная больница получала немалый доход, и только это удерживало мистера Уимбуша, для которого ярмарка была источником повторяющихся и неослабевающих мучений, от того, чтобы положить конец неприятной затее, каждый год осквернявшей его парк и сад.
– Я уже обо всем распорядился, – продолжал Генри Уимбуш. – Несколько самых больших палаток установят завтра. Качели и карусель привезут в воскресенье.
–Итак, спасенья нет, – сказала Анна, обращаясь ко всем, кто был за столом. – Вы все должны выполнять какую-то обязанность. В качестве особой милости вам позволяется самим выбрать вид подневольного труда. Я, как обычно, буду работать в чайной палатке. Тетя Присцилла...
– Дорогая, – сказала миссис Уимбуш, перебивая ее, – меня занимают дела более важные, чем ярмарка. Но, разумеется, в понедельник я сделаю все, что от меня зависит, чтобы поддержать дух веселья.
–Прекрасно, – сказала Анна. – Тетя Присцилла будет поддерживать дух веселья. А что вы будете делать, Мэри?
–Я ничего не буду делать там, где мне придется стоять и смотреть, как едят другие.
–Тогда присмотрите за детскими состязаниями.
– Хорошо, – согласилась Мэри, – присмотрю.
–А мистер Скоуган? Мистер Скоуган задумался.
– Позволено мне будет взять на себя роль гадалки? – спросил он наконец. – Мне кажется, из меня выйдет отличная гадалка.
– Но только не в таком костюме!
–Нет? – Мистер Скоуган оглядел себя.
– Вам придется надеть маскарадный костюм. Вы все еще настаиваете?
– Готов на все унижения.
– Прекрасно, – сказала Анна и повернулась к Гомбо.
–А вы будете художником-моменталистом, – сказала она. – «Ваш портрет в пять минут за шиллинг!»
–Жаль, что я не Айвор, – со смехом сказал Гомбо. – А то мог бы за лишний шестипенсовик добавлять изображениям ауры.
Мэри вспыхнула.
– Нет ничего хорошего, – сказала она, – в том, чтобы говорить с неуместным легкомыслием о серьезных вещах. И в конце концов, каково бы ни было ваше личное мнение, изыскания в области спиритуализма – это наука.
– А как насчет Дэниса? Дэнис сделал умоляющий жест.
– У меня нет никаких талантов, – сказал он. – Я буду просто одним из тех, кто с цветком в петлице указывает посетителям путь к чайному павильону и напоминает, чтобы они не ходили по траве.
–Нет-нет, – сказала Анна. – Это не подойдет. Вы должны взять на себя что-то более существенное.
–Но что? Все хорошие занятия уже распределены, а я умею разве что рифмовать слова.
– Что ж, в таком случае рифмуйте, – решила Анна.– Вы должны написать стихи – «Оду на выходной день». Мы отпечатаем ее на машинке дяди Генри и будем продавать по два пенса за экземпляр.
–По шесть пенсов, – протестующе сказал Дэнис. – Она будет стоить шесть.
Анна покачала головой.
– Два пенса, – твердо повторила она. – Больше двух никто не заплатит.
– А теперь очередь Дженни, – сказал мистер Уимбуш. – Дженни, – произнес он, повышая голос. – Что будете делать вы?
Дэнис хотел было предложить, чтобы она рисовала карикатуры по шесть пенсов за штуку, но решил, что благоразумнее будет продолжать делать вид, будто он ничего не подозревает о ее таланте. Ему вновь представился красный блокнот. Неужели он действительно так выглядит?
– Что буду делать я? – отозвалась Дженни. – Что буду делать я? – На мгновение она задумчиво нахмурила брови, потом лицо ее осветилось, и она улыбнулась. – В детстве я умела играть на барабане.
–На барабане?
Дженни кивнула и в подтверждение своего заявления взмахнула над тарелкой ножом и вилкой, словно барабанными палочками.
–Если потребуется сыграть на барабане...
–Ну конечно же, – сказала Анна, – конечно, потребуется. Итак, за вами запишем барабан. Вот все и распределены.
–И притом отлично! – сказал Гомбо. – С нетерпением жду понедельника. Он должен быть веселым.
–Должен, конечно, – согласился мистер Скоуган. – Но можете быть уверены: не будет. Любой праздник – всегда разочарование.
– Ну-ну, – протестующе сказал Гомбо, – мое пребывание в Кроме, например, – отнюдь не разочарование.
– Нет? – Анна посмотрела на него безмятежно.
–Нет, – ответил он.
–Очень рада.
–Это в самой природе вещей, – продолжал мистер Скоуган. – Наши свободные дни, праздники, отпуска не могут не быть разочарованием. Задумайтесь на мгновенье. Что такое отдых? Идеал отдыха в платоническом смысле слова – это, безусловно, полная и абсолютная перемена. Вы согласны с моим определением? – Мистер Скоуган быстро оглядел сидевших за столом. Его острый нос проделал серию резких движений, поворачиваясь поочередно во все стороны света. Признаков несогласия не было. Мистер Скоуган продолжал:
– Полная и абсолютная перемена. Очень хорошо. Но не является ли полная и абсолютная перемена именно тем, чего мы никогда – никогда! – не можем достигнуть в силу самой природы вещей? – Мистер Скоуган снова быстро окинул всех взглядом. – Конечно, является! Как люди, как представители рода хомо сапиенс, как члены общества – можем ли мы надеяться достигнуть абсолютной перемены? Мы связаны по рукам и ногам жутким пределом наших человеческих возможностей, идеями, которые общество навязывает нам вследствие нашей роковой способности поддаваться внушению, нашим собственным личным качествам. Для нас полный отдых невозможен. Некоторые из нас мужественно борются, пытаясь найти такое место, где можно было бы рассчитывать на полную перемену обстановки, но мы никогда не сумеем, если мне будет позволено выразиться метафорически, мы никогда не сумеем выбраться дальше Саутэнда.
–Вы наводите уныние, – сказала Анна.
– Я этого и хотел, – ответил мистер Скоуган и, растопырив пальцы правой руки, продолжал: – Возьмем хотя бы меня. Какой отдых могу найти я? Наделяя меня страстями и талантами, природа ужасно поскупилась. Полный объем человеческих возможностей в любом случае прискорбно ограничен. В моем случае это границы внутри границы. Из десяти октав, доступных человеку, мне досталось не более двух. То есть я наделен каким-то умом, но не имею эстетического чувства, обладаю математическими способностями, но лишен религиозных чувств, и хотя по своей природе склонен к сладострастию, я лишен честолюбия и отнюдь не алчен. Еще больше ограничило мои возможности образование. Я рос в обществе и в плоть и кровь впитал его законы. Я не только не хочу искать какого-то отдохновения от них, для меня мучительна даже сама мысль о том, чтобы попытаться это сделать. Одним словом, меня не только удерживает боязнь оказаться в тюрьме, но и совесть. Да, я знаю это по опыту. Как часто я пытался найти отдохновение, уйти от самого себя, от моего утомительного характера, от невыносимой интеллектуальной среды! – Мистер Скоуган вздохнул. – Но всегда безуспешно,– добавил он. – Всегда безуспешно. В юности я постоянно стремился – и с каким рвением, – обрести религиозное и эстетическое чувство. Вот, говорил я себе, две чрезвычайно важные и возвышенные эмоции. Жизнь будет богаче, теплее, ярче, интереснее в целом, если я проникнусь ими. И я пытался. Я читал сочинения мистиков. Они показались мне лишь жалкой трескотней – каковой, в сущности, должны представляться всякому, кто не испытывает того же чувства, которое испытывали их авторы. Ибо значение имеют именно чувства. Написанное сочинение – это просто попытка выразить эмоцию, которая сама по себе не поддается выражению ни интеллектуально, ни логически. Если у вас сильно сосет под ложечкой, мистик способен преобразить это ощущение в космологию. Для иных мистиков эта космология символизирует глубокое чувство. Для неверующих она ничего не символизирует и потому представляется просто нелепой. Печальный факт. Но я отклоняюсь от темы, – прервал себя мистер Скоуган. – Пожалуй, достаточно о религиозном чувстве. Что же касается эстетического, его я пытался в себе развивать еще усерднее. Я познакомился со всеми прославленными произведениями искусства во всех уголках Европы. Было время, когда я, – позволю себе заметить, – знал о Таддео из Поджибонси, о загадочном друге Таддео даже больше, чем знает о нем Генри. Сегодня, счастлив это сказать, я растерял большую часть знаний, которые я тогда приобретал с таким рвением. Однако, не желая показаться тщеславным, могу заявить, что эти знания были исключительно обширными. Правда, в негритянской скульптуре или итальянской живописи конца семнадцатого века я не разбираюсь. Но обо всех течениях, которые были в моде до тысяча девятисотого года, я знаю – или знал – абсолютно все. Да-да, повторяю, все. Но стал ли я благодаря этому хоть немного больше понимать в живописи вообще? Нет, не стал. Оказавшись перед картиной, о которой я мог рассказать вам всю ее подлинную и предполагаемую историю – время создания, характер художника, под влиянием каких обстоятельств и людей эта картина была написана,– я не испытывал того необыкновенного возбуждения и восторга, которые, как мне говорят те, кто испытывает их, представляют собой истинно эстетическое чувство. Я не испытывал ничего, кроме определенного интереса к сюжету. Или, еще чаще, когда сюжет был банальным или религиозным, я не испытывал ничего, кроме сильной душевной скуки. Тем не менее я продолжал посещать выставки, должно быть, лет десять, прежде чем честно признался себе в том, что они мне просто надоели. С тех пор я оставил все попытки найти для себя отдохновенье. Я продолжаю культивировать мое старое, устоявшееся, обычное «я» с покорностью клерка, который каждый день с десяти до шести выполняет свою работу в банке. Отдохновение, как же! Мне жаль вас, Гомбо, если вы все еще ожидаете его.
Гомбо пожал плечами.
– Возможно, – сказал он, – мои критерии не столь высоки, как ваши. Но для меня война была такой полной переменой и забвением всех человеческих приличий и норм благоразумия, что других мне больше не требуется.
–Да, – задумчиво согласился мистер Скоуган. – Да, война определенно была чем-то вроде отпуска. Это было подальше, чем Саутэнд, это был Уэстонсьюпер-Мэр, это был почти Илфракоум.
