Текст книги "Желтый Кром"

Автор книги: Олдос Хаксли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Против доводов, касающихся здоровья, возражать было невозможно. Дэнис нехотя встал и помог подняться Анне. Она сделала осторожный шаг.

– О-о!

Анна остановилась и тяжело оперлась на его руку.

–Я понесу вас, – предложил Дэнис. Он никогда не пытался носить женщин, но в кино это всегда выглядело как геройство, не требующее особого труда.

– Вы не сможете, – сказала Анна.

– Конечно, смогу! – Он чувствовал себя более сильным, чем когда-либо, способным помочь ей. – Обнимите меня за шею, – приказал он. Она повиновалась, и он, наклонившись, подхватил ее под колени и оторвал от земли. Боже праведный, какая тяжесть! Шатаясь, он сделал пять шагов вверх по склону, потом едва не потерял равновесие и вынужден был резко опустить, почти бросить свою ношу.

Анна затряслась от смеха.

–Я же говорила, что вы не сможете, бедный Дэнис!

–Смогу, – сказал Дэнис не очень убежденно. – Я попробую еще раз.

– Очень мило с вашей стороны предложить это, но я, пожалуй, пойду сама, спасибо. – Она оперлась рукой о его плечо и, прихрамывая, начала медленно подниматься по холму.

–Бедный Дэнис! – повторила она и засмеялась.

Униженный, он шел молча. Казалось невероятным, что всего лишь две минуты назад он держал ее в своих объятиях, целовал ее. Невероятно. Она была беспомощна, как ребенок; теперь же к ней вернулось ее превосходство, она снова стала существом далеким, желанным и недоступным. Почему он был таким дураком, чтобы предложить этот дешевый номер!

К дому Дэнис подошел в состоянии глубочайшего уныния. Он помог Анне подняться по лестнице, передал ее на попечение горничной, а сам спустился в гостиную. К его удивлению, все там сидели точно так же, как и до его ухода. Он ожидал каких-то перемен – ведь с тех пор как он отсюда ушел, прошла, казалось, целая вечность. Все тихо и все чертовски противно, подумал он, взглянув на них. Мистер Скоуган все еще хлюпал своей трубкой, это был единственный звук, нарушавший тишину. Генри Уимбуш углубился в конторские книги и не мог оторваться от них. Он только что сделал открытие: оказывается, сэр Фердлнандо имел обыкновение есть устриц все лето, невзирая на отсутствие в названии летних месяцев буквы «р». Гомбо в роговых очках читал. Дженни что-то таинственно царапала в своем блокноте. И, сидя в своем любимом кресле в углу у камина, Присцилла перебирала стопку рисунков. Она брала их один за другим, отводила на расстояние вытянутой руки, откидывая огромную оранжевую прическу, долго и внимательно рассматривала сквозь прищуренные веки. На ней было платье цвета морской волны очень светлого оттенка, и там, где декольте обнажало розовую припудренную плоть, мерцали бриллианты. Необыкновенно длинный мундштук торчал вбок. Бриллианты украшали и ее высокую прическу; они вспыхивали каждый раз, когда она поворачивалась. Присцилла рассматривала серию рисунков Айвора – эскизы потусторонней жизни, выполненные во время его спиритуалистических прогулок по иному миру. На обратной стороне каждого листа были описательные названия: «Портрет ангела. 15 марта, 20 г.»; «Астральные существа. 3 декабря, 19 г.»; «Группа душ на пути в высшую сферу. 21 мая, 21 г.». Прежде чем приступить к изучению лицевой стороны каждого листа, Присцилла переворачивала его, чтобы прочитать название. Как она ни старалась – а она старалась изо всех сил, – ей ни разу не удалось вызнать видение потусторонней жизни или установить с ней какой-то контакт. Eii приходилось довольствоваться впечатлениями, о которых рассказывали другие.

–А куда вы дели остальных? – спросила она, заметив Дэниса. Он объяснил. Анне пришлось отправиться в постель, Айвор и Мэри все еще в саду. Дэнис выбрал книгу, кресло поудобнее и попытался, насколько позволяло его подавленное состояние, настроиться на вечернее чтение. Лампа лила безмятежный свет, в комнате стояла полнейшая тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых Присциллой листов. Все тихо и все чертовски противно, тихо и чертовски противно... Айвор и Мэри появились только через час.

– Мы ждали, пока взойдет луна, – сказал Айвор.

– Она сейчас вступила в фазу между второй четвертью и полнолунием, – объяснила Мэри научную сторону вопроса.

–В саду так прекрасно! Деревья, запах цветов, звезды... – Айвор взмахнул руками. – А когда взошла луна, это уже было слишком для меня. Я просто расплакался!

Он сел за пианино и поднял крышку.

– Огромное количество метеоров, – сказала Мэри, обращаясь к любому, кто готов был ее слушать. – Земля, должно быть, как раз вступает в период летнего потока метеоров. В июле и августе...

Но Айвор уже ударил по клавишам. Он играл, изображая в музыке сад, звезды, запах цветов, восходящую луну. Он даже ввел соловья, которого на самом деле не было. Мэри смотрела и слушала с открытым ртом. Остальные продолжали заниматься каждый своим делом, не обращая на музыку сколько-нибудь серьезного внимания. В этот самый июльский день ровно триста пятьдесят лет назад сэр Фердинандо съел семь дюжин устриц. Установление этого факта доставило Генри Уимбушу особую радость. Он испытывал врожденное почтение к предкам, и для него было наслаждением отмечать памятные трапезы. Триста пятидесятая годовщина съедения семи дюжин устриц... Жаль, что он не знал об этом до ужина, а то распорядился бы подать шампанского.

Отправляясь спать, Мэри зашла к Анне. Свет в ее комнате был погашен, но она еще не спала.

– Почему вы не спустились с нами в сад? – спросила Мэри.

– Я упала и вывихнула ногу. Дэнис помог мне вернуться домой.

Мэри была полна сочувствия. Кроме того, она ощутила внутреннее облегчение, обнаружив, что отсутствие Анны объясняется так просто. Там, в саду, она что-то смутно подозревала, что именно – она и сама не знала, однако казалось, было что-то louche[18]18
  Двусмысленное (фр.).


[Закрыть] в том, как она вдруг оказалась наедине с Айвором. Не то чтобы она не хотела этого, отнюдь нет. Но ей не нравилась мысль о том, что все это, возможно, было для нее подстроено.

– Надеюсь, завтра вам будет лучше, – сказала она, выражая сожаление по поводу всего, что Анна потеряла, лишившись этой прогулки, – сада, запаха цветов, метеоров, через летние потоки которых сейчас проходила Земля, восходящей Луны в фазе между второй четвертью и полнолунием. И потом, у них была такая интересная беседа. О чем? Почти обо всем. О природе, искусстве, науке, поэзии, звездах, спиритуализме, взаимоотношениях полов, музыке, религии. У Айвора, считала она, был интересный склад ума.

Молодые женщины расстались нежно.

Глава восемнадцатая

Ближайшая католическая церковь находилась в двадцати милях от Крома. Айвор, который всегда был педантичен в отправлении религиозных обрядов, спустился к завтраку раньше обычного, и без четверти десять его автомобиль уже стоял у дверей – изящная, дорогая машина чистого лимонного цвета, обитая внутри изумрудно-зеленой кожей. Мест было два; впрочем, если потесниться, можно было сесть и втроем; от ветра, пыли и непогоды защищал поднимавшийся над серединой кузова застекленный верх, придававший автомобилю сходство с элегантным экипажем восемнадцатого века.

Мэри, которой никогда не приходилось видеть службу в католической церкви, подумала, что это может быть интересно, и, когда автомобиль двинулся через большие ворота двора, свободное сиденье занимала она. Прозвучал сигнал, похожий на рев морского льва, потом звук его стал доноситься слабее, еще слабее, и они исчезли.

В приходской церкви Крома мистер Бодиэм избрал темой проповеди стих восемнадцатый из шестой главы Третьей Книги Царств «На кедрах внутри храма были вырезаны подобия огурцов», – проповедь эта имела непосредственное отношение к местным делам. В течение последних двух лет проблема военного мемориала занимала умы всех, у кого было для этого достаточно досуга, энергии или групповой заинтересованности. Генри Уимбуш всецело стоял за библиотеку – библиотеку литературы о здешних местах, где были бы собраны материалы об истории графства, старинные карты, монографии, посвященные местным древностям, словари диалектов, справочники по геологии и естественной истории края. Ему доставляло удовольствие думать о том, как местные жители, вдохновленные подобным чтением, будут по воскресеньям после обеда целыми компаниями отправляться на поиски окаменел©стей и кремневых наконечников для стрел. Сами же местные жители поддерживали идею мемориального резервуара и системы водоснабжения. Но самая деятельная и речистая партия во главе с мистером Бодиэмом требовала соорудить что-нибудь религиозное по своему характеру – вторые ворота на церковном кладбище, или витраж в церкви, или мраморный памятник, или, если возможно, и то, и другое, и третье. До сих пор, однако, не было сделано ничего, частью потому, что члены комитета по возведению мемориала гак и не смогли прийти к согласию, а частью по более веской причине: пожертвования были еще слишком ничтожны, чтобы осуществить любой из предложенных проектов. Каждые три-четыре месяца мистер Бодиэм читал проповедь на эту тему. Последний раз он произнес такую проповедь в марте, и теперь было самое время освежить память прихожан.

– На кедрах внутри храма были вырезаны подобия огурцов...

Мистер Бодиэм слегка коснулся храма Соломона, от него перешел к храмам и церквам вообще. Что отличало эти здания, посвященные Богу? Несомненно, их совершенная, с человеческой точки зрения, бесполезность. Это непрактичные здания – «с вырезанными подобиями огурцов». Соломон мог бы построить библиотеку – в самом деле, что больше отвечало вкусам мудрейшего человека в мире? Он мог бы выкопать резервуар – что было бы более полезного в таком иссушенном зноем городе, как Иерусалим? Но он не сделал ни того ни другого. Он построил дом с вырезанными подобиями огурцов, бесполезный для практических нужд. Почему? Потому что он посвящал эту постройку Богу. В Кроме ведется много разговоров о строительстве военного мемориала. Военный мемориал по самой природе своей посвящен Богу. Это символ благодарности зато, что первая стадия всемирной войны увенчалась победой праведности. Это в то же время зримо воплощенная мольба о том, чтобы Бог не откладывал надолго своего пришествия, которое одно лишь способно принести вечный мир. Библиотека? Резервуар? Мистер Бодиэм осудил эти идеи с презрением и негодованием. Это деяния, посвященные человеку, а не Богу. И для военного мемориала они совершенно не подходят. Предлагалось возвести крытые ворота на кладбище. Это сооружение полностью отвечает определению военного мемориала: бесполезная постройка, посвященная Богу и украшенная вырезанными подобиями огурцов. Верно, одни такие ворота уже есть. Но нет ничего легче, чем построить еще одни. Выдвигаются и другие предложения. Витражи в церкви, мраморный памятник. Оба эти предложения заслуживают восхищения, особенно последнее. Пора уже возвести военный мемориал. Скоро может быть поздно. В любой момент, как тать в ноши, может явиться Бог. Между тем на пути осуществления идеи возникли трудности. Средства, собранные на строительство, недостаточны. Все должны внести пожертвования соответственно своему состоянию. От тех, кто потерял родственников на войне, естественно ожидать пожертвований, равных тем расходам, которые они понесли бы на похороны, если бы эти родственники скончались дома. Дальнейшее промедление грозит катастрофой. Военный мемориал должен быть построен немедленно. Он взывает к патриотизму и христианским чувствам всех своих слушателей...

Генри Уимбуш шел домой, думая о том, какие книги он подарит мемориальной библиотеке, если она когда-либо откроется. Он решил пойти тропинкой через поле: это приятнее, чем по дороге. У первого перелаза через изгородь собралась, дымя сигаретами и разражаясь приступами грубого хохота, компания деревенских парней, неотесанных мужланов в безобразных мешковатых черных костюмах, которые делают каждое воскресенье или праздничный день в Англии похожими на похороны. Парни посторонились, пропуская Генри Уимбуша, и притронулись к своим кепкам, когда он проходил мимо. Он ответил на их приветствие, при этом его котелок и лицо были как одно целое в своей невозмутимой серьезности.

Во времена сэра Фердинандо, подумал он, во времена его сына, сэра Джулиуса, эти молодые люди не были бы лишены своих воскресных развлечений даже в Кроме, далеком и глухом Кроме. Они состязались бы в стрельбе из лука, играли в кегли, плясали, то есть принимали бы участие в общественных увеселениях, чувствуя себя членами общины. Сейчас у них нет ничего, ничего, за исключением аскетического «Клуба юношей», основанного мистером Бодиэмом, да редких танцев и концертов, организуемых им самим. Выбор у этих бедных молодых людей невелик – либо скука, либо развлечения в главном городе графства. Деревенских забав больше не существовало: их искоренили пуритане.

В дневнике Джона Мэннингема от тысяча шестисотого года было странное место, вспомнил он, очень странное место. Некие мировые судьи в графстве Бэркшир – пуританские судьи – прослышали о постыдном прегрешении. Однажды лунной летней ночью они выехали со своими posse[19]19
  Группа граждан, созываемая для подавления беспорядков, розыска преступника и т.п. (лат. юр.).


[Закрыть] из города и натолкнулись среди холмов на группу мужчин и женщин, плясавших в совершенно обнаженном виде у загона для овец. Судьи и их свита направили своих коней прямо в толпу. Как неловко, должно быть, почувствовали себя эти бедняги, как беспомощны они были против вооруженных, обутых в тяжелые сапоги всадников! Плясавшие были арестованы, подвергнуты наказанию плетьми, заключены в тюрьму, посажены в колодки. Плясок при луне с тех пор никогда не было. «Какой древний, земной обряд поклонения Пану был тогда искоренен?» – подумал он. Кто знает? Быть может, их предки плясали в лунном свете еще до Адама и Евы. Ему хотелось так думать. А теперь ничего подобного больше не было. Эти уставшие молодые люди, если захотят плясать, должны проехать на велосипедах шесть миль до города. Деревня брошена на произвол судьбы, лишена естественных развлечений, она не живет больше собственной жизнью. Благочестивые магистратские чиновники навсегда погасили маленький веселый огонек, горевший от начала времен.

 
И над могилой Туллии лампада
Пятнадцать теплилась веков...[20]20
  Перевод Р. Дубровкина.


[Закрыть]
 

Он повторил про себя эти строки и углубился в мрачные раздумья обо всем, что не дожило до настоящего.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Длинная сигара Генри Уимбуша испускала приятный аромат. На коленях у него лежала «История Крома». Он медленно переворачивал страницы.

–Не знаю, какой эпизод вам сегодня прочитать, – сказал он задумчиво. – Путешествия сэра Фердинандо не лишены интереса. Затем, конечно, его сын, Джулиус. Это у него была болезненная мания, будто его пот порождает мух, так что в конце концов он покончил с собой. Или сэр Сиприан... – Он принялся переворачивать страницы быстрее. – Или сэр Генри. Или сэр Джордж... Нет, пожалуй, я не склонен читать ни об одном из них.

–Но что-то ведь вы должны прочесть! – заявил мистер Скоуган, вынув изо рта трубку.

– Пожалуй, я прочитаю о моем деде, – сказал Генри Уимбуш, – и о событиях, которые привели к его браку со старшей дочерью последнего сэра Фердинандо.

–Хорошо, – сказал мистер Скоуган. – Мы слушаем.

– Прежде чем начать, – сказал Генри Уимбуш, отрывая глаза от книги и снимая пенсне, которое он только что водрузил на нос, – прежде чем начать, я должен сказать несколько предварительных слов о сэре Фердинандо, последнем из Лапитов. После смерти добродетельного и несчастного сэра Геркулеса он оказался обладателем семейного состояния, немало увеличенного умеренностью и бережливостью его отца. Он тотчас же посвятил себя задаче потратить это состояние и делал это щедро и весело. К сорока годам он проел, а точнее, пропил и пролюбил почти половину своего капитала и, несомненно, избавился бы тем же манером и от остальной его части, но тут, по счастью, дочь приходского священника вскружила ему голову настолько, что он сделал ей предложение. Молодая леди приняла его и менее чем через год стала полной хозяйкой Крома и своего мужа. В характере сэра Фердинандо произошли невероятные изменения. Он вел теперь размеренный и экономный образ жизни, стал почти трезвенником и редко выпивал за один раз более полутора бутылок портвейна. Истощившееся состояние Лапитов снова начало расти, и это несмотря на трудные времена (сэр Фердинандо женился в тысяча восемьсот девятом году в разгар наполеоновских войн). Казалось, завидным уделом сэра Фердинандо будет преуспевающая и достойная старость, утешение которой – растущие и счастливые дети (ибо леди Лапит уже родила ему трех дочерей, и, кажется, у нее не было никаких причин не родить еще многих дочерей, а также сыновей) и тихое упокоение в семейном склепе. Однако провидение пожелало, чтобы все было иначе. Причиной – хотя, возможно, и косвенной – безвременной и насильственной смерти, положившей конец этому обновленному существованию, стал Наполеон, вызвавший и так уже столь неисчислимые беды.

Сэр Фердинандо, который превыше всего был патриотом, с первых дней войны с французами нашел свой собственный оригинальный способ праздновать наши победы. Когда радостная новость достигала Лондона, он имел обыкновение немедленно покупать большое количество напитков и, заняв место в первом попавшемся отъезжающем дилижансе, ехать по стране, объявляя добрую весть всем, кого он встречал по дороге, и щедро угощая напитками на каждой станции всех, кто имел желание слушать или пить. Так, после битвы на Ниле он доехал до самого Эдинбурга, а позднее, когда кареты, покрытые триумфальными лаврами и траурными кипарисовыми ветками отправились в путь с известием о победе и гибели Нельсона, он просидел всю холодную октябрьскую ночь на козлах «Метеора», направлявшегося в Норич, с морским бочонком рома на коленях и двумя ящиками старого бренди под сиденьем. Этот добрый обычай был одним из многих, от которых он отказался после женитьбы. Победа на Пиренейском полуострове, отступление Наполеона из Москвы, битва при Лейпциге, отречение тирана от престола – все эю осталось неотпразднованным. Случилось, однако, что летом тысяча восемьсот пятнадцатого года сэр Фердинандо жил в течение нескольких недель в столице. Последовала череда тревожных, полных сомнений дней, затем пришла замечательная весть о Ватерлоо. Это уже было слишком для сэра Фердинандо: в нем вновь пробудилась его счастливая юность. Он поспешил к своему торговцу винами и купил дюжину бутылок бренди тысяча семьсот шестидесятого года. Дилижанс на Бат как раз отправлялся в путь. С помощью взятки он получил место на козлах и, гордо восседая рядом с кучером, громким голосом провозглашал падение корсиканского бандита и всем раздавал веселящий и согревающий напиток. Они с грохотом проехали через Аксбридж, Слоу, Мейденхед. Спящий Рединг был разбужен великой новостью. В Дидкоте один из конюхов был настолько переполнен патриотическими чувствами и бренди тысяча семьсот шестидесятого года, что не имел сил застегнуть пряжку на сбруе. Ночь становилась прохладнее, и сэр Фердинандо понял, что Недостаточно прикладываться к бутылке на каждой станции: чтобы согреться, он вынужден был пить также и между станциями. Они приближались к Суиндону. Дилижанс мчался с бешеной скоростью – шесть миль за последние полчаса, – когда вдруг, хотя до этой секунды он даже не покачнулся ни разу, сэр Фердинандо опрокинулся боком со своего сиденья и упал головой вниз на дорогу. Сильный толчок разбудил дремавших пассажиров. Дилижанс остановился, кондуктор с фонарем побежал назад. Он нашел сэра Фердинандо еще живым, но в бессознательном состоянии. Изо рта у него текла кровь. Он попал под задние колеса, которые сломали почти все его ребра и обе руки. Череп у него был проломлен в двух местах. Его подобрали, но не успели доехать до следующей станции, как он умер. Так погиб сэр Фердинандо, жертва своего собственного патриотизма. Леди Лапит не вышла замуж второй раз, но решила посвятить остаток жизни трем своим дочерям – Джорджиане, которой к тому времени было пять лет, а также Эмелине и Каролине – двухлетним близнецам. Генри Уимбуш замолчал и снова надел пенсне.

– Вот и все в качестве вступления, – сказал он. – Теперь я могу читать о моем деде.

– Одну минутку, – сказал мистер Скоуган. – Я только набью трубку.

Мистер Уимбуш ждал. Устроившись отдельно в углу комнаты, Айвор показывал Мэри свои наброски потусторонней жизни. Они разговаривали шепотом.

Мистер Скоуган снова разжег трубку.

–Начинайте! – сказал он. Генри Уимбуш начал.

–«Мой дед, Джордж Уимбуш, впервые познакомился с «тремя очаровательными Лапит», как их всегда называли, весной тысяча восемьсот тридцать третьего года. Он был тогда молодым человеком двадцати двух лет с кудрявыми золотистыми волосами и гладким розовым лицом, которое было зеркалом его бесхитростной юной души. Он получил образование в школе в Хэрроу и колледже Крайст-Чёрч в Оксфорде, любил охоту, и, хотя он мог считать себя почти богатым, его развлечения были умеренны и невинны. Его отец, занимавшийся торговлей в Ост-Индии, прочил ему политическую карьеру и пошел на значительные расходы, купив чудесный небольшой округ в Корнуолле в качестве подарка сыну ко дню рождения, когда тому исполнился двадцать один год. Каково же было его возмущение, когда перед самой победой Джорджа на выборах Билль о реформе тысяча восемьсот тридцать второго года прекратил существование этого округа. Вступление Джорджа на политическую стезю пришлось отложить. В то время, когда он познакомился с очаровательными Лапит, он ждал. Он отнюдь не был нетерпеливым.

Очаровательные Лапит не оставили его равнодушным. Старшая, Джорджиана, с черными локонами, сверкающими глазами, благородным профилем, лебединой шеей и покатыми плечами была по-восточному ослепительна, а близнецы с деликатно вздернутыми носиками, голубыми глазами и каштановыми волосами являли собой восхитительную пару совершенно похожих друг на друга английских красавиц.

Однако беседа с ними при первой встрече оказалась столь пугающей, что, если бы не тайное притяжение их красоты, у Джорджа никогда не хватило бы смелости продолжить знакомство. Близнецы, задрав перед ним носики с видом томного превосходства, спросили, что он думает о современных французских поэтах и понравилась ли ему «Индиана» Жорж Санд. Однако еще хуже, пожалуй, был вопрос, которым начала свой разговор с ним Джорджиана.

– Кстати, о музыке, – спросила она, чуть наклонившись и пристально глядя на него большими темными глазами, – вы сторонник классической или трансцендентальной музыки?

Джордж не растерялся. Он достаточно разбирался в музыке, чтобы знать: все классическое ему не нравится, и потому с готовностью, которая делала ему честь, ответил:

–Я сторонник трансцендентализма.

На лице у Джорджианы появилась чарующая улыбка.

– Рада слышать это, я тоже, – сказала она. – Вы, конечно, ходили на прошлой неделе слушать Паганини. «Молитва Моисея» – о! – Она закрыла глаза. – Знаете ли вы что-нибудь более трансцендентальное, чем эта музыка?

– Нет, – ответил Джордж. – Не знаю.

Он замялся, открыл было рот, но затем решил, – и совершенно справедливо, – что благоразумнее будет не признаваться в том, что больше всего ему понравились «Сельские имитации». Музыкант заставлял свою скрипку реветь по-ослиному, кудахтать, а также хрюкать, визжать, крякать, мычать и рычать. Этот последний номер, по мнению Джорджа, почти вознаградил слушателей за скуку всего концерта. Он улыбнулся от удовольствия, вспомнив об этом. Да, он решительно не был сторонником классической музыки, но убежденным трансценденталистом.

Джордж продолжил знакомство, нанеся визит молодым леди и их матери, которые в течение сезона жили в небольшом, но элегантном доме в районе Беркли-сквер. Леди Лапит осторожно навела кое-какие справки и, убедившись, что финансовое положение Джорджа, его характер и семья – все это было вполне приличным, пригласила его у них отобедать. Она надеялась и рассчитывала, что ее дочери все выйдут замуж за пэров, однако, будучи женщиной рассудительной, знала, что благоразумно подготовить себя к различным случайностям. Джордж Уимбуш, подумала она, будет отличной запасной партией для одной из младших дочерей.

Во время первого обеда рядом с Джорджем за столом оказалась Эмелина. Они говорили о природе. Эмелина пылко заявила, что для нее высокие горы – это высокие чувства, а шум городов – пытка. Джордж согласился с тем, что жизнь в деревне приятна, но сказал, что Лондон во время сезона тоже имеет свои привлекательные стороны. С удивлением и некоторым заботливым состраданием он заметил, что у Эмелины плохой аппетит, что его попросту вовсе нет. Две ложки супа, кусочек рыбы, ни крошки птицы или мяса, три ягодки винограда – вот и все, чем она довольствовалась. Время от времени он поглядывал на ее сестер. Джорджиана и Каролина, по-видимому, были такими же воздержанными в еде. С выражением утонченного неудовольствия они жестом отказывались от всего, что им приносили, закрывая глаза и отворачиваясь от предлагаемого блюда, как если бы камбала, утка, телячье филе, бисквит с вином и сбитыми сливками вызывали у них отвращение своим видом и запахом. Джордж, который счел обед превосходным, отважился упомянуть про недостаток аппетита у сестер.

–Умоляю, не говорите со мной о еде! – сказала Эмелина, поникнув, как нежное растение. – Мы находим это столь грубым, столь бездуховным, мои сестры и я. Нельзя думать о душе, когда ешь.

Джордж согласился: действительно нельзя.

–Но ведь надо жить? – сказал он.

–Увы! – вздохнула Эмелина. – Надо. Смерть, конечно, прекрасна, не правда ли? – Она отломила кусочек гренка и принялась вяло пощипывать его. – Но поскольку, как вы говорите, надо жить... – Жестом она показала, что уступает необходимости. – К счастью, чтобы поддерживать жизнь, нужно очень немного. – И она положила на тарелку свой гренок недоеденным.

Джордж разглядывал ее с некоторым удивлением. Она бледна, но кажется необыкновенно здоровом, подумал он. Так же выглядят и ее сестры. Быть может, если человек живет по-настоящему духовной жизнью, ему надо меньше пищи? Сам он явно духовной жизнью не жил.

После этого он стал часто бывать у них. Всем им, начиная от леди Лапит, он понравился. Конечно, он не очень романтичен или поэтичен, но зато такой приятный, простой, добросердечный молодой человек, что не может не нравиться. Он со своей стороны считал, что они замечательны, замечательны, особенно Джорджиана. Он испытывал к ним теплую, заботливую привязанность. Они нуждались в заботе и защите, ибо были слишком хрупки, слишком бесплотны для этого мира. Они никогда не ели, всегда были бледны, очень часто жаловались па лихорадку, много и охотно говорили о смерти и постоянно падали в обморок. Джорджиана была самой воздушной. Она ела меньше всех, чаще падала в обморок, больше всех говорила о смерти и была самой бледной; в ее поразительной бледности чудилось даже нечто искусственное. Казалось, в любой момент непрочная нить, которая удерживала ее в этом мире, могла порваться и отпустить ее в мир нематериальный. Мысль об этом была постоянной пыткой для Джорджа. Если ей суждено умереть...

Каким-то чудом она, однако, не умерла до конца сезона, и это несмотря на многочисленные балы, рауты и другие приемы, которые она с остальными сестрами из очаровательного трио никогда не пропускала. В середине июля вся семья уехала из Лондона. Джордж был приглашен провести август в Кроме.

Приглашены были туда достойные люди. В списке гостей значились имена двух титулованных молодых людей, достигших брачного возраста. Джордж надеялся, что сельский воздух, покой и природа, возможно, вернут аппетит трем сестрам и румянец их щекам. Он ошибался. В первый вечер за обедом Джорд-жиана съела только маслину, две-три соленые миндалины и половинку персика. За столом она говорила о любви.

–Истинная любовь, – сказала она, – будучи бесконечной и вечной, может быть освящена брачным союзом лишь в вечной жизни. Индиана и сэр Родольфо свершили таинственное бракосочетание своих душ, бросившись в воды Ниагары. Любовь несовместима с жизнью. Те, кто истинно любят друг друга, мечтают не жить вместе, а вместе умереть.

–Полно, полно, моя дорогая, – сказала леди Лапит, решительная и практичная. – Что стало бы со следующим поколением, скажи на милость, если бы все человечество поступало исходя из ваших принципов?

–Мама! – воскликнула Джорджиана и опустила глаза.

–В мои молодые годы, – продолжала леди Лапит, – меня бы осмеяли, если бы я сказала что-нибудь подобное. Но тогда, в мои молодые годы, душа не была в такой моде, как сейчас, и мы совсем не считали смерть поэтичной. Она была просто неприятной.

–Мама! – хором взмолились Эмелина и Каролина.

–В мои молодые годы... – Леди Лапит оседлала любимого конька. Ничто, казалось, не могло теперь остановить ее. – В мои молодые годы, если у тебя не было аппетита, тебе прописывали порцию ревеня. Сейчас...

Раздался крик. Джорджиана склонилась в обмороке на плечо лорда Тимпани. Это было отчаянное средство, но оно подействовало Леди Лапит была остановлена.

Дни проходили в безоблачной череде развлечений. В этом веселом обществе один лишь Джордж был несчастлив. Лорд Тимпани ухаживал за Джорджианой, и было очевидно, что он не встретил неблагосклонного приема. Джордж наблюдал за этим, и душа его погрузилась в ад ревности и отчаяния. Шумная компания молодых людей стала невыносимой для него. Он стремился избегать их и искал темных мест и одиночества. Однажды утром, оставив всех под каким-то сомнительным предлогом, он вернулся в дом один. Молодые люди купались в пруду. Их крики и смех долетали до него, и дом от этого казался еще более пустым и тихим. Очаровательные сестры и их мамаша все еще были в своих комнатах – они обычно не появлялись до ленча, и молодые люди могли по своему усмотрению распоряжаться временем все утро. Джордж устроился в зале и предался своим мыслям.

В любой момент она может умереть. И в любой момент может стать леди Тимпани. Это ужасно, ужасно. Если она умрет, тогда и он тоже умрет: он отправится искать встречи с ней по ту сторону жизни. Если она станет леди Тимпани... Что тогда? Решить эту проблему будет не так просто. Если она станет леди Тимпани... Ужасная мысль! Однако предположим, она любит Тимпани – хотя казалось невероятным, что кто-нибудь может любить Тимпани, – предположим, вся ее жизнь зависит от Тимпани, предположим, она не может жить без Тимпани? Он пробирался ощупью через бесконечный лабиринт этих предположений, когда часы пробили двенадцать. С их последним ударом, словно заводная кукла, из двери, ведущей в зал, оттуда, где были кухни, внезапно появилась маленькая служанка с большим закрытым подносом. Джорджа она явно не заметила, и он наблюдал за ней из глубокого кресла с ленивым любопытством. Громко стуча башмаками, она пересекла комнату и остановилась перед, казалось, совершенно гладкой поверхностью панельной обшивки. Она протянула руку, и, к крайнему изумлению Джорджа, в стене распахнулась маленькая дверь, открывая подножие винтовой лестницы. Повернувшись боком, чтобы поднос прошел через узкий вход, служанка скользнула внутрь – прямо и потом в сторону. Дверь за ней, щелкнув, закрылась. Через минуту она снова открылась, и служанка, уже без подноса, поспешила назад через зал и исчезла в направлении кухни. Джордж попытался вернуться к прежним размышлениям, но неодолимое любопытство вновь и вновь обращало его мысли к потайной двери, винтовой лестнице, маленькой служанке. Тщетно говорил он себе, что это совершенно не его дело, что раскрытие тайны этой странной двери, этой загадочной лестницы за ней было бы непростительным нарушением всех приличий. Ничто не помогало. Пять минут он героически боролся с любопытством, но по истечении их оказался перед ничем не примечательной панелью, сквозь которую исчезла маленькая служанка. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы обнаружить потайную дверь – потайную, подумал он, лишь для тех, кто смотрел на стену невнимательно. Это была обычная дверь, почти сливающаяся с панелью. На ней не было ни замка, ни ручки, которые бросались бы в глаза, однако неприметная задвижка, утопленная в стене, просто притягивала к себе большой палец, чтобы открыть ее. Джордж удивился, как он не замечал этой двери раньше: теперь он видел ее так отчетливо – почти так же, как в библиотеке дверь шкафа с рядами поддельных полок. Он оттянул задвижку и заглянул внутрь. Винтовая лестница, ступени которой были не из камня, а из цельных дубовых блоков, спиралью поднималась вверх и исчезала. Свет сюда проникал сквозь похожее на щель окно. Джордж находился сейчас у подножия главной башни, и оконце выходило на террасу. Там, внизу, у пруда все еще слышались крики и плесканье.