Текст книги "Звездочет поневоле (СИ)"

Автор книги: Оксана Бердочкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Не слышал шагов случайных соседей, ощущал невозможную усталость, надавливая на рецептор дверного звонка. «Неужели это конец?», – думал Сахарный, сопровождая свою скорую помощь весьма неприятными сомнениями: «Зачем я здесь? Зачем я пришел сюда? Сахарница… Чтоб ее… Оставлю пакеты под дверью с маленькой запиской для Писанины. Что за фокус? Крысята растащат пакеты, а нашлась бы помойка, скорей разбросали бы все ее содержимое вдоль лестниц, обвинив Писанину в грязи и безответственности». Столкновение с непривычным местом возбудило в Сахарном литературное пламя кубизма, ему вообразились строчки: «Поменялись пажи» – движение это, как красная книга. Суммарный IQ пластмассы отвергает рецепты печенья, – он тут же решился уйти, приобретая свойство форсажа, спешно определив принесенное им добро под хлипкую дверь Писанины, но кто-то схватил его сзади, удерживая в темноте подъезда.

– Так-так, кого мы тут видим? Не оборачивайся, помни: сопротивление наказуемо. Я тебя знаю, и, насколько мне известно, это не твой адрес, Шуга.

– И не твой тоже. Отпусти, – отдернул он неслучайного.

– Ладно… Твое и мое доверие – чистое золото, а молчанье разговора не стоит. Ты по-прежнему дипломатичен и у тебя, видно, новый парикмахер. Зачем пришел?

– Мое слово только по существу. Я дал обещание Писанине. Вчера звонил мне, как подорванный, одиноко ему, видите ли. Убеждал, что не в себе и жуть как голоден.

– Продукты?

– Это так… Красный крест выслал, у Креста таких пакетов завались.

– А я тут, между делом, подумал, вытащить его из дома. У нас сегодня в одиннадцать революционная сходка. Может, заинтересуется, наконец.

– «Брезентовый», тебя еще не взяли?

– Пятнадцать суток ареста, а как же. Пущенное яйцо влетело в плечо, жаль так, ведь в морду метил.

– Досрываете съезды.

– Досрываем! Прицелы не дремлют.

«Брезентовый» протянул руку в сторону звонка и, всей силой навалившись на хлипкую дверь, утвердительно звонил в пустую квартиру, мечтая о том, чтобы скорее пописать, да и выпить в спокойствии запрятанного в штанах спиртного. «Где он?» – нервно перебьет молчание.

– Мне думаются плохие мысли.

– Брось. Ты что, Писанину не знаешь? Сегодня трудный день, за водкой вышел. Полагаю, тараканов расплодил, не зря вонища под дверью сплотилась. Всмотрись, Шуга, малютки сквозь щелочку эмигрируют.

– Поражает, – в сомнении согласился Сахарный, поддерживая их общее наблюдение.

– Поражает? Едва ли, лучше скажи ты – как? Уж как год в руководстве купаешься.

– Отлично.

– Отлично – безразлично! – пропел двухметровый Брезентовый человек, поправляя на себе, берет десантника. – Мне Писанина рассказал о твоем выгодном назначении. Если честно, я за тебя не рад. Слухов много, и все ради чего? Не этично все это. Там, где ты, ничего хорошего.

– А ты сам кто?

– А я совесть нации, у меня все путем. О нас, активистах, будут в учебниках писать, если к тому времени вообще что-то останется, включая содержание учебников, конечно. Однако суть остается сутью – «У» подставили, вот коварные люди, лучше бы пристрелили. Об этом даже Фрюштук и Педант знают, так что гнись, Сахарный, тростником гнись.

– Моя покорность подобна предложению на спрос. Я не журфак, так между делом, кружусь. Мне за безделье платят. Понимаешь?

– Ладно. Не скажи. Что-то да крутишь. Читал на днях твою дохленькую статейку. «Любая тайна не более чем сон, которому суждено найти свой конец, ибо утро следует для заинтересованных в том, чтобы быть…». Потрясает ей-богу, правда после Цицерона с водкой. Понимаешь?

– Да не завидуй ты так! Я философ скромный. У тебя есть с собой телефон?

– Нет, сегодня сходка, все вещи дома.

– У меня тоже. Скажешь мне про имена?

– Какие?

– Какие? О которых сказал мне только, – уверенно повторился Шуга.

– Да, брат, живешь в почестях, а мирского не пробуешь. Поверхностный ты человек, а ежели не так, то перевернутый для своего положения, – возмутился Брезентовый, резко стукнув ногой в хлипкую дверь Писанины. – Наблюдаешь за глазами, а про рты совсем позабыл, нетипично для твоего назначения, весьма нетипично.

– Платежи что ль оплачивает… что ни касса, то поросячий час пик, – с чувством знания промолвил Сахарный.

– Ладно, Сахарный, не спеши каяться, я прощаю твой ридикюль. Так что будь знаком – Генриетта Изольдовна Фрюштук. Поэтесса. Диссидент. Стоматолог. Словом, наша добрая подруга.

– Представил хорошо.

– Господин Педант, а впрочем, далеко не господин. Секрет успеха в том, что его пятая плоть неплохо продается. В профессиональном смысле режиссирует всякую чушь, одним словом, самовыражение через интеллект порока. Понимаешь?

– Потрясающе сказал. Я начинаю всерьез интересоваться тобой, Брезентовый.

– Не суетись, это всего лишь одна из надписей на футболке Педанта.

– Ироничный подлец… – соглашаясь с идеей, кивнул Сахарный.

– Шуга! – с наивным восклицанием проронила несчастная Писанина, увидев ожидавших его под дверью гостей. В темноте старого подъезда Писанина казался еще блаженней, с непричесанной обросшей головой, с подбитым лицом, в черной небрежно расстегнутой куртке. Бедность его жилища только усиливала и без того его сломленный образ, оттянутые штаны едва держались в области бедер, когда дрожащие тонкие руки с чувством любви прижимали к груди бутылку спиртного. С каждой бежавшей секундой его глаза продолжали мочиться, он слегка улыбнулся, а в ответ стоящие напротив лица явно поразились, и не исключалась возможность заработанного стресса. Писанина подскочил к Шуге с мольбою в лице и, повиснув на его плече, стонал во все горло о своих явных проблемах.

– Спасибо! Я ждал тебя. Я знал, что ты придешь.

– Неужто это ты? Хотел на сходку тебя пригласить, – выпалил Брезентовый, оценивая внешность разбитого горем Писанины.

– Подожди со сходкой, – предупредил Сахарный, аккуратно положив руку на голову несчастного автора. – Чувствую бой быков, не то поросята рождаются. В любом случае надо бы поторопиться.

– Умоляю! Это всего лишь мой потолок, – боясь отчужденья, упрашивала Писанина.

– Да кто боится? Я говорил, что он за водкой вышел. Открывай скорей дверь, в туалет хочется, – несдержанно толкаясь, приказывал Брезентовый человек.

– Потолок, – Шуга рассматривал волосы Писанины, с научностью и состраданием.

– Потолок это очень даже ничего, хуже, когда на полном серьезе считают себя известными и великими, – не замечая источника суждения, высказывался Брезентовый и снова озадачился качеством посадки своего берета. Через мгновение Писанина с дрожащими руками нащупал на своей шее затасканную веревочку, на которой подобно нательному крестику висел медный ключик от хлипкой входной двери. Едва совершив поворот, гости медленно вползли в темно-оранжевый полумрак. В квартире вертелся запах забытых сигарет, во всем просматривалась грязь и старость – пыль затмевала вещи. Шуга не стал снимать обувь и резво направился в сторону кухни, выхватив из рук растерявшейся Писанины бутыль со спиртным. Приложив усилие, Сахарный вскрыл дешевую водку и отправил ее содержимое в ржавую раковину.

– Шуга? Зачем?!

– Затем, что река течет не лениво. Твои таблетки, Писанина, у меня в кармане. – Сахарный небрежно швырнул принесенные с собой лекарства на растрескавшийся стол, что был усыпан черными жжеными кругами, являвшимися следствием неоднократно забытой горячей сковороды. – Не знаю, насколько они тебя возьмут с твоим-то диагнозом, хорошо бы пообщаться с врачами.

– Верно, Сахарный, в дурку его! – с чувством толка выпалил Брезентовый.

– Рецепт прочти внимательно, намного внимательней уже прочтенного тобой фундамента художественной литературы. Водку больше не пить, с подобным сочетание губительно. Если не будешь слушать, помогать не стану.

– Да, тяжело тебе будет, Писанина. Сложно это все. Сорвешься… Лучше сразу основательно закрыться в стационаре, так хоть надежда будет. Глядишь, оправишься да и разбогатеешь. Правда слухи ходят, уколы, знаете ли, там так и всаживают, что даже плачут не только пациенты.

– Не пугай его Брезентовый. В туалете был? Теперь всем миром жди свою сходку, – с чувством контроля одернул Сахарный.

Писанина с болью смутится, поймав расстроенный взгляд навещавших его гостей, усиленно впадая в чувство стыда, станет оправдываться за содеянное, они будут стоять посреди немыслимого происшествия, только задаваясь в мыслях, глядя на осыпанную штукатурку: «И как это все смогло обвалиться? Неужто само собой все так и сделалось?!». Ложность и противоречие проводят их в кухню, прикрывая за собой снятую с петель дверь, а обрушившаяся штукатурка еще более расплодится на немытых полах.

Брезентовый человек воодушевленно поднимет пыль, рассказывая о списке тех, кого его общество уже явно достало. Скольких повязали уголовными делами за брошенные яйца и за облитые майонезом пиджаки, что среди их политических жертв есть хитрецы, что двойственно игнорируют, на все их непорочные замыслы – молча встречаются с избирателями, и никого не задерживают. «Нет, мы не диверсанты, все не так, они искажают нашу идею заведомо, не умеют работать – их проблемы, отказываются нас регистрировать, боятся к выборам допускать. Ничего, пока обойдемся и без их парламента, все равно за нами общество, новое общество, доказано – в регионах лидерство за нами». Именно так и будут идти часы, Шуга утомленно осмотрится, предложив: «Друзья, я отлучусь ненадолго».

Легко смеясь над собой, вспоминал парадокс встречи с Брезентовым человеком и вид сломленной беззащитной Писанины. «Сейчас мне нужен вход, если я решусь на свойственное мне преступление, то войду в него спустя сорок лет, на этот раз не меньше. Молясь, человек уверяет, что ему еще пока можно верить, что он по-прежнему достоин доверия, он просит о знаке. И все это далеко не коллективная магия. Мой божественный поставщик, что несет благосостояние, принимает меня подобно сердитому родителю. Кто знает, что спрятало мое сердце, возможно, я ненавижу его. Однажды мне сказали, что в каждом смертном живет ностальгия – воспоминание об изгнании. Опять скрытая злоба», – с неистребимым наслаждением рылся в себе Сахарный. «Ты питаешь индустрию уничтожения», – промелькнуло в его голове. «Нет, нет, все не так, сейчас я восстановлю связь вещей, а после разорву свою целостность. Я уже переживал все это, и не раз». Не понимаю, зачем тебе чувство обезличенного восприятия всего происходящего, нет смысла, если ты желаешь быть вольным. Предлагаешь забыть? Ты не сможешь забыть, Шуга… Так уже было, к чему твой поступок, если в нем нет достигнутой цели? В этой программе нет больше хода, таковы правила данной игры, время задало формулы, тебя не спасет даже самый смелый замысел. Ты помнишь, как ты превозносил теорию индивидуализма, а сам предавал ее, стоя «со всеми» в грязном подъезде, затягивая свою первую сигарету? Ты думал, что ты меняешься по стрелке часов, меняется твой стиль одежды, манеры, отношение к миру, умение изъясняться и верить. Но ты был таким же, как все, бежал от примитивного существования, к бессмыслию ходов. Вот как сейчас. Убийство не сделает тебя свободным, оно исказит все то, что и так для тебя потерялось. В случае, если твоему выступлению суждено провалиться, тебе вновь выпадет сняться в черно-белом кино, и, принимая пережитую тобой действительность, ты благородно перетерпишь, в то время как твое великое терпение затянет тебя обратно в стаю, с которой ты пытался бороться, пользуясь своими высокими способностями отчуждения. Такое кино тянет до самой смерти, ты больше не сможешь жить без возможности сняться в нем вновь. Отчего расплачется твоя воля, а нигилист станет тем, кто верит в то, что веры нет и уже так много прорезей на стенках памяти, что уже каждая ночь превратится для тебя в сильнейшее испытание. И в этом есть результат, раз есть твое действие. Что за глупость? Вспомни Ключа. Это же мерзость. Если есть действие, значит, есть шанс на то, что в этой жизни ты достигнешь цели. «Главное, что в этом нет культа, я не пользую свои расчеты, это все мое личное, и никому не доступное», – доведет сам себя Сахарный, прогуливаясь вдоль уныния и серости жилищной спальной архитектуры, старости кораблей, которым не суждено уплыть в новое время.

Брезентовый разгонялся изнутри, вырывая себя с корнями, двигал пальцами рук, после встал на табуретку и во всеуслышание произнес: «Вот будущее, ты коварно!», – слегка покачавшись, воодушевленно продолжил, почти рыча: «Однажды – просыпается августом в пшенице, сжигается пристальным лучом, после забредит печальною синицей, затем уснет скатившемся бичом», – подавившись пеной, жутко покраснеет и почти неслышно запоет нечто волнительное и трогательное. «Возможно, свобода – случайное слово, внезапно появилось в тюрьме лексикона, появилось в лексиконе? Появилось… Однажды – войдет экипажем раздолья, поющим криком изрезанных судеб, в надрезах ее живые нити порют, патологи скажут: „так было и будет!“», – и, наконец, грохнулся с белой-белой табуретки, не ожидая своего падения.

В сердце одной московской квартиры, находилось два человека, один лежал с переломом в состоянии легкого опьянения, и еще долго не мог подняться, другой же настойчиво прятался, как бы демонстрируя свою неприязнь ко всему сказанному ранее. Уж забилась во всю в темный угол уставшая от надоевшего гостя Писанина, а лежащий Брезентовый человек не менял своего настроения, забывая про перелом ключицы, все яростнее продолжал: «Коса? Коса, ты смотришь на меня слишком косо. Уединяться на долгие годы, изгои, задерживать думы смертельных вопросов. Вопросов? Вход или выход? Вход или выход? Я выучу еще один язык. Нет, я выучу твой язык, твой язык… Однажды – меркнет затянувшимся пахом. С надеждой вздохнет измотанный стержень, а для щеки, лежащей на плахе, однажды становится все реже и реже». После затянул двадцатисекундное необъяснимое «а», сковырнулся, зарычал и, лежа на животе, несколько раз ударил в пол разломанной табуреткой, что вызвало у Писанины усиливающийся страх, и тот тюкнулся со словами: «Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход?». Спрятавшись в углу, Писанина окончательно сдался, закрыв лицо руками, больно плакал, раскачиваясь с поджатыми коленями, шептал: «Да на что ж ты меня? Да на что ж ты меня?». Брезентовый вцепился в сломанную табуретку и продолжал оглушать ораторством. Спустя время зимнее солнца пропало с мутного горизонта. Оба героя вырубились от излишнего перенапряжения, небрежно разбросав несколько пустых бутылок после выпитого ими спиртного, что было практично спрятано на теле воинствующего Брезентового человека.

Вернувшись в отчаянную квартиру, Шуга с осторожностью вымолвил «Напились…», а после добавил, что все уже давно хорошо, и уж как лет двадцать никто никого не загружает излишней информацией, и тем более не навязывает не свойственные их душам увлечения. Он смотрел глазами любящего доктора, прежде выпив холодной воды. От увиденного и плохо перенесенного им видения Шуга вспомнил легкий курьез, на время догадавшись о том, что немного устал. Теперь Брезентовый и Писанина с пониманием поддерживали случившееся наваждение и всячески отпирались, не соглашаясь с обвинительной стороной, упорно убеждая Сахарного, что вполне здоровы и уж тем более живы. С чувством потаенного стыда герои истекали потом, ни одному, ни другому, в этот момент не нравилась их жизнь. Стоило бы еще напомнить о паузе, что прервал тончайший шепот Брезентового: «Мы идем?». Сказанное с придыханием разозлило Шугу, и он с твердостью подтвердил, что, увы, покидает квартиру. «Ага, в дурку его», – оправившись от наваждения, подчеркнул Брезентовый, еле переживая в себе боль, теперь уже потрясенный своей треснутой ключицей, он задумался о слабостях, выйдя из клетки московского двора.

Завтрак с Лиловой Госпожой

«Уже не терпит заветная встреча». Хозяин распустил свои сны, и мыши залезли в постель, нарядив на дурные мордашки темные маски серьезных обезьян; облачились в японские пижамы, заведомо опережая события.

Когда-то смысл встречи заключался в том, чтобы явиться и промолчать, рассказав тем самым о своей усталости и наблюдениях. Если бы ты мог ответить на все мои вопросы, но я, увы, не корреспондент, а ты так легко в себе запутался. Это всего лишь усталость из прошлой жизни, нет ничего того, что ты себе вообразил, нет тех смертей, о которых ты думаешь, и нет того раздражения, что меняет твое отношение к миру. Он цитирует сам себя, украшая шкатулку из многоцветного стекла бесцветными, сухими бабочками, а черно-белые шахматы увеличивают его потенциальную концентрацию, прививая любовь к яркому сопротивлению полутонов. Если бы герои не обладали способностью непонимания, все было бы значительно проще и опытней. Если бы ты мог не думать о том, о чем не стоит, не замирать на долгое время в своих размышлениях, возможно, твое время крутилось бы иначе и приготавливалось для тебя по-особенному. Впрочем, подобное решение вряд ли позволило бы встретиться черному и белому и уж тем более многоцветно разродиться вследствие выигрыша, а все, потому что не только мне надоела частица Бы.

«Господь всегда оберегал меня, порой мне кажется, что мое царство – теплый сон, и однажды оно падет, в то время когда я потеряюсь средь хаоса происходящего».

«А я беру меч! И, действуя с ним в суете, – вырезаю для себя взгляд Сына Истины».

«Лжец, ты убиваешь его».

«Когда-то я покупал любовь, я думал, что та есть монета, но Бог мой! Я, увы, ошибался. Любовь – это Бог. И к этой ошибке меня приучила мать, я стучался к ней, но в четверг она утонула. Четверг был самым любимым из ее земных дней. В каждый вторник новой недели ее печаль становилась усиленно разнообразной. В свой каждый прожитый день я вкладывал новую монету, но где же мера? Я не замечал, что, откидывая комплексы – я превращаюсь в скотину…»

– Стоп! Кто вписал эти слова? Что значит «откидывать комплексы»? Вы учили текст?! И где главная реплика: «Между нами обман шести, ты прав Сын Истины»? Я вас всех спрашиваю!?

Сквозь свет горящего прожектора в страхе краснели потерявшиеся лица, еще утром их выгоняли, заключив, что они абсолютно бездарны и безответственны, вслед был выброшен стул и еще несущественная часть хрупкого дешевого реквизита. В два часа дня, наконец, достучавшись в режиссерскую комнату, с мольбой на устах: «Это же весь наш смысл», – им разрешили остаться, устроив небольшое чаепитие в достаточно холодной и даже где-то надменной обстановке.

После пяти вечера на некоторых из них нацелили камеру – это был телевизионный замысел, что повествовал о небольших столичных театрах, где играют далеко не традиционные вещи. А дальше сплошные нервы находили свой выход в извилистых коридорах театрального уголка. Ведь кто-то из представителей актерской среды некрасиво заявил, что пойдет по трупам, но добьется своего желаемого, тем самым не лучшим способом зарекомендовав святое место.

Человек с изогнутыми скулами не стал спорить, ибо сам по себе обладал свойством яда кураре. Он блеснул своим заманчивым глазом бестии, поджав узкие губы, и сквозь развешенные черные плащи кто-то выкрикнул: «Она убежала!». Черные, коротко подстриженные волосы подсели в лучах прожектора, он дернул ногой, не обнаружив перед собой любимого стула, а после резко разогрелся и залепетал, без всякого сомнения:

– Что он сейчас сказал?

– Он сказал: «откидывая комплексы».

– Откидывая комплексы! – выкрикнул некто вдогонку.

– Убрать! Мне напоминает это комплексные обеды, все это как-то грубо и неестественно.

– Убираем… Уже убираем… Может, музу пригласим? Она уже здесь, выспалась… В кухне ждет… – ехидно гнусавил верный помощник.

– Да пошла она. Заново, уроды! Продолжаем работать! – с чувством толка покорял Педант.

– Заново! – подтвердил некто уже сверху.

«Кто-то из нас лишится чувств, когда мы увидим перед собой стену великого плача. Спокойствие как буря – когда ты зол, никто не может сказать стоп, но ты Сын Истины, ведаешь всеми ответами. Скажи, что это не наш рассказ, ибо солнце, словно связь между глазами одного лица. Это горящая линия призывает чувство любви. Я голоден в момент, когда забываю о нем».

«Господь всегда оберегал меня, порой мне кажется, что мое царство – теплый сон, и однажды оно падет, в то время когда я потеряюсь, средь хаоса происходящего».

«А я беру меч! И, действуя с ним в суете – вырезаю для себя взгляд Сына Истины».

«Лжец, ты убиваешь его».

– Стоп! Все не так! Вы делаете все не так! По-вашему, это заученный текст? Где реплика «между нами обман шести»? Ты должен был произнести это еще до слов «Господь всегда оберегал меня».

– В моем сценарии этого нет, – с сожалением замечает актер, продолжая: – Вместо этого вписано: «Я голоден».

– Покажи!

– Вот… текст, – боясь подойти к Педанту, актер сбрасывает листок со сцены, вслед подскакивает старательный помощник и, не смея заглядывать в пойманный им кусочек сценария, скорее спешит к своему господину, что уж как битый час искусственно тянет их общее время.

– Кто изменил ему текст? Этого не было в сценарии. Еще вчера была исправлена старая редакция, должны были основательно подготовиться и все выучить. У нас осталось мало времени, премьера через неделю, а вы до сих пор с листа читаете. Нехорошо сыграть – это ваше дело, если кто-то желает опозориться, но текст… это уже слишком! – Поучал разъяренный Педант, уничтожая своего преданного слушателя. – И кто из нас любитель паутин?

– Возможно, ваша муза подскажет… – лукавил затаившийся рядом голос.

– Муза? Но зачем она мне? Хотя, пригласите.

Педант благородно замер, и его окружение тут же подчинилось его настроению. Все остановилось, перекрыв кислород на самой гиблой секунде, словом – приглашают, замертво ждут.

В холодное пространство репетиционной точки решительно входит девушка, совершенно зная, что все присутствующие здесь рабы смотрят на нее усталыми голодными глазами, и есть еще те, что наглядно завидуют ее легкому положению. Когда она откинет каблук, спросив Педанта фальшиво и нежно: «Ну, чего ты?», все наблюдавшие за псевдопредставлением будут думать, что вот как раз они и есть те самые непосредственные небожители, а легкая муза подумает о себе с особо присущим ей достоинством: «Просто у них нет денег, они их не видели, они их не тратили, и у них нет денег. Нет денег, и этим все сказано, нет денег. Нищета! Драная нищета, и не стыдно им быть такими нищими? Вечно голодными, ненавидящими таких прекрасных и красивых существ, как я. У них нет денег, нет денег, их нет – и все, нет денег. Уродливые людишки, которым нечего есть, нечего носить, они не достойны того, чтобы жить по-человечески, радоваться. У них нет денег! Нет денег – и все! Нет денег, денег просто нет».

Педант замешкается, ощущая ложность любви, чтобы спросить: «Это ты переписала диалог?», – и тут же, покраснев, укажет на новую вписанную строку.

«Отчего не предупредила? Я растерялся… А эти комплексы? Некрасиво как-то… это напоминает мне комплексные обеды. Кажется, я уже говорил тебе?».

«С кем комплексные обеды?», – надежно переключит Муза Педанта. И вот объявлен легкий сломанный перерыв, в процессе которого кто-то скажет, что это вовсе не умно – выставлять свои личные отношения напоказ и только матерый паутинщик будет знать, что это все уже давно не просто так, а так, между-между, чтобы особо все тут не расслаблялись.

Сахарный наблюдал вопреки загоревшись, его внутренний дух стал подобен плывучей свече в секунды, когда те произнесли свои речи. Он взмывает вверх растянутый пятак своей красивой руки, вслед отвлекая все происходящее от цели. Произносит имя его: «Педант», – прижимаясь телом к затертому искусственному дереву, и его оливковый взгляд терпеливо ответит покосившемуся глазу ядовитой бестии. Обернувшись, Педант убедится в том, что уже слишком поздно говорить о своей практической занятости, он узнает Шугу по сложенным слухам – воспроизведя внутренний образ Сахарного, с разочарованием поймет, что далеко ошибался.

– Откуда вам известно мое имя? – Педант войдет в роль, проиграв каждое сказанное им слово.

– Вы знаете одного человека, он знает другого, я знаю его, а вы, в свою очередь, знаете того, кто нужен мне.

– Значит, вас не интересует наша постановка?

– Вот сейчас как раз и заинтересовался, возможно, что в одном из наших номеров мы найдем для вас похвальную страничку.

– Я могу вам помочь, вас кто-то интересует?

– Да, хотелось бы познакомиться с Генриеттой Изольдовной Фрюштук.

– И не говорите, весьма тяжелое имя…

Педант засмотрелся на Шугу, погружаясь в центр его маслянистых глаз, испытывая знакомую ревность, а у того пробежало: «Сумасшедший, ты не в своей власти!». Педант предложит кофе, ознакомив с просторами театрального помещения. Он будет рассказывать о популярности сегодняшних стилистик, бегло раскрывая суть сценария, в своем двойственном сознании он переспит с собеседником, и не один раз, при этом весьма осторожно держась в стороне. Мимо них проскользнет стайка юных мордашек, и Педант продолжит знакомство в то мгновение, когда Сахарный проявит для себя свое новое определение: «О, да вы талантливы. В вас есть что-то, что заставляет слушать… И даже где-то искренне верить в ваш труд. Но вас задалбливали до потери сознания, и, кажется, вы проиграли, ибо вселили зло в душу свою – определенно раздвоенный, определенно. Теперь ты явно человек эксцентричный, но без своего палача, увы, пустое место».

– Два месяца назад мои глаза зрели Таиланд, страна уникальной терпимости и обворожительной улыбки. Я вообще, являюсь поклонником буддийских традиций, соответственно мне было вдвойне интересно все это проглотить. В особенности морепродукты… – с иронией усмехнулся Педант. – А вам близок этот край? – Приятно уточнил, потирая средним пальцем краешек кофейной чашки.

– …

– А эти, знаете ли, пляжи Пхукета, берега уютной песчаной бухты, есть страсть, настоящая страсть. Отдельный номер судьбы. Извилистые скалы, влажный тропический лес, плантации каучуковых деревьев – мне все это навевает свободу. Действительно мою свободу. Ну, а не предъявить билет в музеи Королевского дворца, и Ват Пракэо, с моей стороны было бы скупо. Бангкок отравил меня своим видом, теперь я скучаю, готовясь к своему новому путешествию.

– Изумрудный Будда. Вы говорили о любви к нему…

– Он здесь, – указывает на голову, на секунду замирая. – Королевский пантеон, украшенный фаянсовыми плитами, устрашающие фигуры… Смешно, но рынок амулетов, лицо Востока.

– Храм Ват Арум?

– …

– Храм утренней зари, на берегу реки Чао Прайи. – Неожиданно Шуга вступил, привыкая к удобству кресла.

– Стихами. Почти… и это также весьма красиво и далеко отсюда.

– Где состоится наша встреча? – небрежно обживаясь, поинтересовался Сахарный.

– За стеной, что позади вас… есть римский театр, вам следует лишь обогнуть внешний флигель моего кабинета. И пусть вас не стесняет наша недвижимая роскошь.

– Почему вы здесь?

– Однажды в меня поверил добрый человек, и я счел это подарком судьбы. Признаться, желал получить необходимую специальность, но после встречи с Генриеттой решил обойтись без условностей.

– Верите в судьбу? – в этот момент Шуга был нарочно насмешлив в лице, ощущая в себе своеобразное превосходство, не отрывая мысли от конъюнктуры мгновенья, пил приготовленное Педантом кофе. Сахарный вспомнил Андрея, тот проскользнул в его память, скрипнув знакомой дверью своего прохладного мраморного дома. «Знай, Шуга, судьба – это казино. Сделай ставки на всех столах, засыпь его фишками. Одна фишка, хотя бы одна, но обязательно выиграет. Верь в то, что не важно когда. Возможно, через столетие все то, о чем ты так крепко мечтал, очнется в твоем посеянном зерне. Факт, ты посмеешься с вечностью».

– Не верю. Я человек без судьбы, – категорично закрепил Педант, перебивая уверенный настрой Сахарного.

– Мне сказали, что Госпожа Фрюштук – диссидент. Что она такого сделала, чтобы им стать?

– Игры юности, признайте, Шуга, увы, не имею склонности вести всякого рода летопись. Знаю одно, теперь она человек иного склада.

– И кто же разрешил Госпоже Фрюштук стать человеком иного склада? – давил Сахарный, не смешиваясь с чаем.

– Не понял? – заблудился отрывисто Педант.

– Зачем она учредила комитет «Брезентовых»? К чему эта бессмысленная оппозиция? Она и вправду верит в позитивный укус собаки или же через ее официальный комитет будут фиксироваться, а в дальнейшем отслеживаться неприятные обществу персонажи?

– Не понимаю… Это всего лишь противостояние, – оправданно разводил руками Педант, сомневаясь в сказанном.

– А зачем Госпоже Фрюштук это самое противостояние?

– В этом нет ничего личного… точнее, весь ее интерес можно было бы назвать памятью…

– Ничего не понимаю, кто-то явно кого-то морочит, – взявшись за голову, Шуга потянулся в сторону висевшего пальто, чтобы достать из внутреннего кармашка совершенно не нужный ему блокнот, бегло просмотрев пустые страницы, с сожалением попросил еще кофе и эстетически подчеркнул, что на вкус как легендарный кураре. Иль вправду миндальное масло впитывается в десну? – Вы только что сказали, что в действиях госпожи Фрюштук нет ничего личного. Трудная вещь – сострадание, весьма трудная. И куда уж без личного, ежели всякая способность сострадать несется из глубины трогательной и неравнодушной души, а вы, мой друг, убеждаете, что якобы не верите. Так и говорите: «Не верю в то, что Госпожа Фрюштук далеко не железная… не верю…».

– В самом деле, это вы и настояли на этом, а теперь уверяете, словно я при другом мнении.

– Ну ж, раз настаиваете, да будет так. Я же человек не упрямый, покорность – одна из самых сильных сторон моего слабого образа. Впрочем, откуда взяться чистому и святому? – Шуга наигранно протер лоб платком, осматривая качество подлокотника. – Говорите, что не железная, значит и вправду металлическая, а ежели металлическая, то непременно потайная, а ежели потайная, то, поди, развязна до безобразия, иным словом: конченная, – с высоты терпения вздохнул Сахарный, медленно оправившись от натиска глаз собеседника, и снова невзначай напомнил про вкусно приготовленное кофе.

Обернувшись каменной спиной, настороженный Педант нажал на кнопку черного пластмассового чайника. Что-то явно переставил, возможно, это даже была серебряная сахарница на львиных ножках, на крышечке которой был установлен скрученный в узелок ключик, в тот момент у него разболелась поджелудочная, и Педант неудобно скуксился. Когда же чайник вскипел, Педант мигом закрыл глаза, словно отдыхал от надуманного, заранее подметив уровень дна черной чашки и еще то расстояние, что пролегло между дном и летящим в него кипятком.