Текст книги "Звездочет поневоле (СИ)"

Автор книги: Оксана Бердочкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Летит.

– Что за вопрос? Летит и все. Любовь! И этим все сказано.

– А зашили кого?

– Кого? Ты же сам говорил, что неважно как, главное, чтобы красиво.

– Говорил, но красота без смысла все равно, что прирожденная мать, не познавшая материнства.

– Ну, хорошо, я тебе проиграю! Я скажу, что это был инстинкт, теперь что?

– Я не понимаю, при чем здесь ноги?

– Какие ноги? Нет. Все не так… это желание быть с кем-то! – убеждал в наличии глубины расстроенный Ключ, уже сомневаясь в написанном.

– Хорошо, а зачем кого-то прятать и тем более отрывать, когда и так все достаточно наглядно?

– Да нет же, все не так, – стесняясь самого себя, занервничал не подъемный Ключ, вглядевшись в свое вчерашнее потухшее яблоко – «Красный принц».

– Все не так уж плохо. Поверь. Главное, никому не показывай сей черновик, просто загляни в словарь и найти слово ахинея. И, чур, без экстрима, боюсь, ты навредишь своей особенной репутации.

Ключ пережил шок, разочарованно отпуская от себя надежду на литературный рассудок и черту явственного новатора – неизбежно заскучал. Да еще весьма неудобно вспомнилось ему, как однажды он придумал продать свое старое зимнее пальто одной несговорчивой жадине, но, вовремя остановившись, с раскаяньем выбросил кофру на помойку в самый канун намеченной встречи. Перегорела лампочка идей, и спустя трудный час Ключ с горечью сомневался в содеянном, попрекая себя за уступчивость, вслушивался в добро обманчивых разговоров, услужливо понимая, что вот-вот лопнет. «Надул же… Надул».

Сахарница

«Сколько время на ваших часах?», – спросит устало, облизнется, затем канет в никуда. Да, он знал этого человека, он всегда поднимает воротник и внезапно уходит. Теперь, когда рядом кто-то танцует со стаканом джина в руке, от души поет, изворачивается, он хочет проделать нечто подобное, но его невольное назначение не может позволить ему уйти прочь. «Хорошие ребята!» – кто-то выкрикнул Шуге из толпы. «Дай телефон уроду!», – продолжал выделяться некий, спешно танцуя, всем своим пьяным взором обращаясь к резонирующей сцене.

Пережив грустное состояние, Шуга покинул нелегкое для себя мероприятие, без суеты спускаясь по лестничной конструкции, он, крепко придерживал салфеткой поранившийся фаланг пальца, все более приближаясь к действительности зимней ночи. Еще в салоне Шуга поднял воротник, вспоминая старого знакомого, и теперь, когда на руке появился случайный порез, домой хочется вдвойне. «Отчего я так резко провел по краю плотной бумаги, получилась неприятная отдача. Правда, в том, что вызывать такси, я так и не научился». В нелепости происходящего Шуга потерянно ожидает, ощущая настороженность своего разума. «Что я здесь делаю?», – он поднимает голову вверх, видит черное небо, в нем украдкой пульсирует звезда, еще немного, и она взорвется, исчезая с карты вселенной, и наблюдавший за ней путник найдет сговорчивого таксиста. «Так не хочется читать свои мысли», – он взялся за голову, но они сами плывут, забравшись в маленькую книжечку его утомленного сознания. Мысли естественно отражаются в настроении, превращая его существо в их правдивое зеркало. О чем он не знал еще в прошлом? Не знал расстояния между любимыми городами, не знал, что любому одетому на его запястье часовому механизму суждено спешить, отрываясь от общего времени. Не знал, что всякого рода мистика будет относиться к нему с большой осторожностью, не знал, что звук колокола станет звуком всей его жизни. И уж вряд ли ведал до поры о судьбе своей сущности, ибо ей суждено стать сильнее всего того, что станет его окружать.

«Вам дадут минимум. Вам уже дали минимум. Не одевайтесь, вас все равно разденут». Его везли в суровую неизвестность, и действительно раздевали, а, добравшись до пересыльной тюрьмы, он выйдет не в своей одежде, и даже кеды не будут ему впору. «Да, когда я выйду на свободу, никто не поверит, что я вышел и тем более входил. Никто – мое будущее. Но без прошлого мне его не встретить, а я еще не научился жить настоящим, как странно, что любовь к настоящему мне привьет неблагодарная тюрьма».

Спустя долгие годы, прячась в кулуарах бристольских салонов, он с врожденной осторожностью осматривал всех тех, кто находился подле него, всех тех, кто суетился на расстоянии – практично вычисляя для себя как необходимость общения, так и естество собеседника. Однажды в разгар ночных игр Шуга сделал уж слишком вольную ставку в тот момент, когда в соседней комнате виртуозно играло сердце Шопена. В заключении он неожиданно для себя выиграл, услужливо получив визитную карточку с вопросительной подписью «Антиквар?».

Неизвестный приблизился, заранее осмотрев издалека с тем же мастерством, как и Сахарный, и слегка прикоснувшись к его щеке, с придыханием прошептал: «Я видел тебя в черно-белом кино». И в этом они были необъяснимо похожи, можно сказать, до самого стыдного безобразия. Люди лишенные потенциального предположения в отношении их прошлой жизни, без знаков и характерных примечаний. Однако с большим мастерством разгадавшие их общую глубоко спрятанную суть.

«Зачем это все есть во мне?», – задумываясь над собой, Шуга въедет в переулок, чтобы немедленно переплатить таксисту, дабы продолжить свое нередкое ночное катание во имя мыслей в неизвестном ему автомобиле. «И зачем он меня так хорошо заметил? Так любезно меня попросил, оказавшись мне другом, а главное, приведя меня к тем, кто его и сгубил. Хитрый Ключ, придет время, когда тебя потеряют. Антиквар знал свое дело, знал его лучше других».

«Милая, мне от прогулок лучше не делается, разве что Федю в руки возьму и весь раскраснеюсь», – говоря с женой по телефону, Антиквар словно намекал на то, что по-прежнему читает Достоевского, а после закусывал вечерним салатом из Метрополя, уже сидя напротив лифта, конструкция которого поднималась в его же квартиру. И открывался лифт чудно в самом центре праздничного зала, в коем содержался весь дорогой ему девятнадцатый век. Центральные окна квартиры смотрели в проспект, и посреди замысловатых коридоров Шугу всегда пугала эта белая куча разложенного им адского порошка. Он наблюдал волнуясь: «Андрей, зачем тебе так много? Может, оставишь на завтра?», но шло время, упраздняясь в прошлое, порошок убывал, не следуя за минутой. Антиквар всасывал, трещал, комментируя опасность своей болезненной привязанности, в то время как Сахарный отпускал дым бразильской сигары в высоту потолков. «Твои адреса… сдашь все на свое имя. Заберешь деньги. Я буду ждать тебя в заранее организованном месте». Доверие Антиквара до глубины души шокировало осторожного Сахарного. Впрочем, осторожность, присущая Шуге с рождения, была уместна и при точном описании психологического портрета Андрея. «Я приносил ему все до копейки. У меня не было необходимости обманывать Антиквара, но по дороге я чутко боялся, что кто-нибудь выследит и отнимет вырученные мной деньги от продажи старинных вещиц».

Антиквар частенько изменял свои очки, в дни особенных сделок, когда нужна была оправа с элементом прощения или же подчеркнуть свою задуманную немногословность, но так, чтобы уж навсегда запомнилось, ведь лицо у Андрея прошлого не диктовало, и он с присущей ему аккуратностью доставал из портфеля один из продуманных им вариантов. Затем обязательно шептал, да так, чтоб всех слов не расслышать, и не оторваться от его внимания, не устать. «Шепчет…», – и Шуга с особенным старанием наклонялся, полностью концентрировавшись над его речью, не смея двинуться вопреки. Что было для него малоупотребительным, так это крик. За все время им обожаемого знакомства, Шуга так и не услышал ни бранного, ни пафосного, а главное – пустого, все только по существу, с тактикой миролюбивого отца. В доме у Андрея не имелось ни одной фотографии его семьи, да и сам он по натуре не имел склонности фотографироваться, бывало, откровенничал, что их уже давно в России и след простыл, отмечая для себя, что Сахарному это и так всегда было понятно. Его чемоданчик был весьма аккуратен и полон купюр, он умело его содержал, соблюдая безопасный режим. «Так …ну-ну», – нечто подобное только и прошепчет, даже если жуть какая оплошность выяснилась. «Ничего, сейчас все поправим», – так тихо и без упрека подчеркнет, словно ангел говорит. «Я помню, он что-то долго искал и неординарно для себя нервничал, а после неслышно нашел и, красиво умиляясь, продемонстрировал с чувством толка. Это была черная лакированная коробочка, в которой лежала серебряная сахарница на львиных ножках. На крышечке сказочной сахарницы был установлен скрученный в узелок ключик, служивший изделию эффектной ручкой». «Пожертвую…», – с досадой вымолвил Андрей, не расставаясь с таинственной улыбкой, поглаживая тонкой рукой символичный предмет, по-своему объективно закончил: «Эта жертва, мой друг, и тебе добром обернется. Все в мире так и вращается».

Антиквар и Сахарный встретились утром на дороге Остоженки, время показывало шесть утра, и едва Шуга привык к своему ожиданию, как Андрей осторожно взял его под руку, борясь со своей естественной дрожью. «Веришь в то, что вчера вечером я танцевал?», – утрируя каждое слово, он обернет все в шепот. «Жуть как теперь страдаю. Дуралей приревновал, а значит сам себе плохо сделал. Что ты на это скажешь? Оценивать ситуацию, разглашать общие тайны, вводить в неверие, запутывать, преднамеренно издеваясь над ней за это все, что вспыхнуло у меня внутри? Нет, пришлось пригласить на танец, что я мог в ту минуту более? И вот сегодня вся Москва будет говорить об этом – Андрей танцевал. Если бы у меня имелись в кармане не только деньги, но и вторая жизнь, я бы наспех прожил бы первую, никого не упрекнув и не разрушив обидой, чтобы с легкостью умчаться прочь, забрав ее и наш танец в новую параллель».

Кто-то лижет лимон в залитой от солнца коричневой кухне. Мало звуков… Немного свистит, пытаясь проникнуть в щелочку верхнего шкафа, где хранится овсяное печенье, всячески кряхтит – содрогается. Читает на пакете: «мо-ло-ко». Пролезает в сырную дырку, решает любовно понежиться в ней, затем заползает в антенну маленького радиоприемника, где отважно смеется, набирая обороты частот. Сворачивается кубарем и в спальню, еще пока заспанную, непроветренную. Готовый проснуться, Сахарный чувствует время. «Сейчас я открою глаза, но летящая скалка в сторону моей головы опережает утреннее действие». Бумс! Он вскакивает, что-то вылетает из его живота, затем влетает обратно, включается телевизор, а следом и весь свет в квартире, теперь он видит свой коридор, понимая, что, лежа на своей кровати, он бы никогда не увидел себя в нем, да и еще в халате. Шуга пытается осмотреться и, наконец, понять, как можно увидеть коридор со стороны восточного угла, ведь дверь в противоположной стороне. Голова не поворачивается влево, кто-то держит ее силой, грубо сопя в его левое ухо. И здесь он понимает, что еще пока спит. Снова открывает глаза, вскакивает, слыша, как работает уже стиральная машина, звуки которой все больше и больше усиливаются, опять кто-то держит его за голову. «Кто?», – отчаянно мямлит, но рот не поддается. Ощущение сцепки травит его пульс. «Отпусти», – в давлении мямлит себе под нос. «Нет, я еще сплю», – пробегает в голове Сахарного, с явственным опытом открывает глаза и уже видит свое зеленое одеяло, оно зачем-то помножено на сотню и разложено по всей комнате, необычные звуки по-прежнему резонируют. Его будто связали, он видит себя, каким он был неделю назад в свитере, что был отдан Креветке. Он подходит сам к себе, но не видит лица того, кто в него переоделся. «Какой же ты стеклянный!». Бумс! Его двойник снова ударил его по голове. Смешение механических звуков окончательно оглушит Шугу, и он, наконец, очнется.

– Петр! Подлец этакий, зачем же так грубо ко мне являться! Ты напугал, меня до смерти! Мне казалось, что я уже не проснусь! Да знаю, знаю, что накопилось много грязного белья, но могла же быть остановка сердца!

Это было таким же солнечным утром, Петр вообще любит все солнечное, Шуга заваривал жасминовый чай, а тот все крутился вокруг него. И как-то неожиданно понял, что кто-то за ним наблюдает, повернул голову в сторону выхода, а там Петр, такой маленький, светлый, подобно клубочку, улыбнулся большими глазами и в коридор выкатился. Шуга выронил чайник, обжег ноги, правда, долго матерился, но вскоре забылось. Позже тот стал являться все чаще, как правило, в момент вскрытия пакета с молоком. Иногда поговаривал голосом «Мансарды», что периодически бывала у Шуги в гостях. Немного позже явился в облике давно покойного деда Петра, которого Шуга видел только на старых семейных фотографиях у своей прабабки. Слово «домовой» Шуге, не очень нравилось, слишком древнее, оттого после первого подобного явления в человеческом облике окрестил его Петром. Тот, в свою очередь, выделил особую нелюбовь по отношению к Креветке. Строго, перед его уходом из гостей прятал нужные хозяину мелочи, засовывал грязные носки в банку с чаем, выжимал зубную пасту в раковину, мочил туалетную бумагу, портил входной замок, грыз ключи, чтобы туже поворачивались. От подобных пакостей Шуга со страстью нервничал и, когда закрывал квартиру, все скидывал на бледнеющего от неприятностей Креветку.

«Сегодня я свободен?» – без пламени задался Сахарный, наливая молоко в маленькое фарфоровое блюдечко. Нагнулся, чтобы оставить его на полу для Петра, а глаза домового уткнулись ему в ботинки. Шуга почувствовал, как зверски чешется его пятка. «Не снять ли ботинок? Нет, пожалуй, чесать не буду, меня уже ждут… А что это ты ко мне так загадочно пришел? Интересно. Так официально было в канун смерти Андрея. Кто тебя знает? Дело, может, и не в белье?»

Неизвестное число. Тени вороньих стай падают на его блуждающие размышления, немного позже исчезают, уносясь на другой берег оборотной жизни. Отмечая в голове пережитый парадокс, он серьезно задумается о том, что нужно бы навестить «У». Затем сядет в трамвай, название которого вызывало у Шуги загадочное чувство припадочного счастья, и, слегка насладившись трамвайной прогулкой, сойдет на старую улицу к душистой кофейне, где полы протирали как-то по-особому – незаметно.

Ближе к одиннадцати заданное направление донесет его до противоположной стороны когда-то уполномоченного им угла, а именно, заслуженного места встречи – места, с которым время от времени приходилось сотрудничать, затем, слегка обморозившись, спустится в сторону набережной, предаваясь необъяснимому смеху. Ожиданье – это важный аспект любого дела, время откровенно собраться, вот как сейчас сам перед собой. У каждой секунды свое личное зрение, наивно рассматривать сердце города, провожая причину своего безразличия, он помнит и по сей день, что у основания перекошенного треугольника, или просто рядом с Софией. На горизонтах со стороны Москворецкого моста появляется бегущая «Борода», она вся чертыхается, но все равно желает выглядеть справедливо и благородно, оттого периодически поправляет свой внешний вид. Находясь на расстоянии ста метров от ожидавшего ее человека, Борода заканчивает кросс, намеренно приостановившись, немного успокаивает себя изнутри и с легкой заумной вальяжностью начинает плестись в сторону Шуги. В первые минуты знакомства с Бородой он нелепо напоминает кастрированного, не то маска воинствующего праведника ему так хороша. Ну, больно уж правильный человек, вот, ей-богу, не к чему придраться. Однако после подробной беседы уже несложно заметить свойственное ему надоедание, а также странность его тенистых предпочтений.

С осторожностью притормозив, Борода обогнет Сахарного, наигранно разведя руками:

– О, дружище! Здравствуй! Друг мой, друг мой! Каковы ваши дела?

– Утро доброе… плывут…

– Верно-верно, мы все сейчас куда-то плывем, главное же, что? Помнить на каком из кораблей именно.

– Если бы на кораблях… Так они же ходят.

– А вы не засматривайтесь на тех, у кого инструменты под рукой, это все нечисть, можно и на подручных средствах, знаете ли. Разве мы демоны редкие? Так… блаженные пешеходы.

– Я верю в то, что у вас будет самое далекое путешествие. С честью верю. Обязательно напишите мне оттуда, не побрезгуйте.

– А что это так, запутано? Вдруг на Софийской набережной? – с изумлением поинтересовался Борода.

– Здесь ближе и проветриться можно.

– Верно-верно, я ж вчера променаж совершал по Страстному-то бульвару, а после Поварскую проведывал… С совестью мысли всяческие раскидывал, подобные места невредно чередовать. Как ваше празднество, любезный?

– Удачно.

– Разве? Я тут слышал, вас отвергли.

– Слухами земля полнится.

– Что ж так? Я лично за разработку и реализацию подобных проектов. Тем более, что для периодических изданий подобное весьма полезно, особенно, для такого, как у вас и у нас, по совместительству уж теперь. Совсем озверели, понимаешь ли, пишут всякое зло, а все же через сердце. Конечно, я всего не слышал, но ведь многие были разочарованы в отказе. Я вам так скажу, друг мой, вы уж больно умны для подобных изданий, будьте свободней, оглядитесь. Зачем вам вся эта бурда? «У» был человеком иного склада, зачем вам все это на себе тащить. Конечно же, мы же СМИ, и что тут поделаешь, приходится озвучивать современные происки всячески подстраиваясь. Однако можно занять и достойное место! Вот, например, наша организация творческих работников! Каково! Мы же выжимаем объективную информацию, давим вовсю на свободу слова! Максимально быть независимым! Максимально!

Они сойдут с Большого Каменного моста, перейдя дорогу, выйдут на Боровицкую площадь. Их будет ждать метро. «Борода» достанет из сумки неизвестную газету, убедительно отмечая указательным пальцем, что она сегодняшняя. И развернув на ходу страницы, начнет бегло пролистывать, поясняя ее недалекое качество.

– Вот, смотри, что мы видим? Черный материал! Что это за дух? Мерзость! Разве это газета? Что может отложиться в голову? Сплетня, гадость всякая, но только не истина! Теперь, эта страница, что здесь? Опять статейка о падшем кинематографе! Это все неправильно влияет на общество, все ж через сердце! Ты понимаешь, нет? Дальше, это что? Опять гадость, про какое-то воровство! Человек, прочитавший это, становится хуже, он начинает разлагаться. А! Вот это да! Вот это да! Шуга, поглядите! Вот оно, вот что возбуждает и развивает благородство, склонность к прекрасному, честолюбие, наконец! Понимаешь, нет?

«Борода» сложит газету на интересной ему странице, где случайным образом освещался смысл основного содержания новозаветной проповеди. Несдержанно толкаясь, они войдут в полупустой вагон. Усевшись, Борода с особым достоинством займется чтением выбранной им статьи. И хотя Боровицкую площадь и Страстной бульвар разделяет всего лишь одна станция, все же, не дочитав, он успеет некрасиво уснуть, влетев головой в свой бежевый саквояж.

Когда наиважнейшая стрелка загремит на противоположность перевернутой шестерки, а более тонкая в свою очередь зависнет в централе, образуя на циферблате уголок, Шуга в безнадежности решится растерзать и так не очень хорошо начавшийся день, и виной тому будет его подсознательное любопытство. Он выслушает, как бы невзначай, все произнесенные отрицательные лозунги Бороды, в сторону всевозможной чернухи, порнухи и чертовщины в прессе. Заслушает об эксплуатации человеческих чувств, о контроле, бюджетниках и всевозможных налоговых льготах. Выпьет бутылку минеральной воды, уже сомневаясь в том, что вообще зря пришел, и, ощутив некое сжатие желудка, а вместе с этим редчайшую голодную боль, быстро передаст Бороде несколько листовок с разбросанными цифрами, именуя, что «от Ключа», а также частично повесть несчастной обезумевшей «Писанины». Они почти разойдутся, но мерцание вопросительных искр загубит дальнейшее.

– Для вас.

– Верно-верно, Ключ давеча сказывал мне о передаче наиважнейшего…

– От Писанины, он очень старался, – словно предупреждая, промолвил Шуга.

– Что ж раньше не отдали?! Я так ждал… – лукаво заметал следы безразличия Борода.

– Ох, и как же вы похожи, – внезапно Шуга ударился в театральное настроение и, покачивая головой, загадочно добавил: – Ответственно заявляю, что похожи…

– Что вы сказали? – не придавая особого значения, Борода складывал переданные ему бумаги в свой бежевый саквояж.

– Именно похожи.

– Не понял, поясните?!

– Утвердительно похожи.

Вначале Борода отрывисто застонет, затем покосится с резвым недоверием, когда Сахарный хватанет его за воротник и, приподняв искусственно подбородок, необычно вкопается в противоположность своего лица, произнеся затяжное «у».

– Что вы ищете?! Шуга! Я… Я… нее… Давайте искать вместе!

– Ничего, я уже все нашел, это всего лишь проверка. Гуляйте, любезный. Сегодня Страстной относительно холоден, а уж как надышитесь, сразу же разберитесь с этим. Без промедлений и прочего.

Больше Сахарный ничего и не скажет, лишь только поведет пальцем на листовки Ключа, а Борода ничего и не ответит. Шуга ускорит шаг, скрывшись в переходах Тверской, в то время как Борода, изогнувшись в нелепости сложенного момента, не перестанет настойчиво прищуриваться. Он пройдет почти километр, но частота его оборотов в сторону Шуги не прекратится, все дальше и дальше удаляясь прочь, будет ожидать ответа на поставленное недоразумение.

Мускулистое тело было снято накануне боя, сейчас оно насквозь пробито стрелами, отчетливо виден муляж ран – мужские слезы в понимании автора раскрылись в полотне фотографии. Удаляется эффект красных глаз, он отходит от сканирующего стола, чтобы ответить на звонок сухо и неестественно закрученно, оттого, что уж месяц как не желает никого слышать, и тем более поощрять своим вниманием. Рассматривая объектив цифровой зеркалки, он вспомнит о нескольких снимках, сделанных им две недели назад, в Стокгольме, на них изображена ярчайшая девушка с татуировкой дракона, ей всего девятнадцать и она еще пока не испорчена. Вспоминает момент работы, чтобы растаять в прошедшем мгновении, ловя свое реализованное удовольствие.

– Ворошишь судьбы русской фотографии? Как насчет фиксации какой-нибудь темненькой достоевщины? Скажи нет иронии и концептуализму.

– Друг мой, это было в период межсезонья. Все мое прошлое ушло в частную коллекцию как часть длительной борьбы, и мне до сих пор непонятно, за что гнали, ведь все достаточно традиционно.

– Бессмысленный андеграунд.

– Отчего не позвонил мне предварительно… Шуга?

– Ты бы солгал мне, и мне пришлось бы снова дозваниваться до тебя целый месяц.

– Ты забыл о моем любопытстве. Говорят у тебя новый парикмахер. После таких новостей я бы не отказал в беседе.

– Вижу, что прощаешь легенду о моей недоверчивости.

– Прощаю. Зачем пришел?

– Вспышку одолжить.

– Ты занялся фотографией?! Интересно, в связи с чем?

– К сожалению, во всем не хватает вспышки.

– Не любишь упреки, а впрочем, как и я.

– Всего-то… спровоцировать такого, как Ключ, одно удовольствие.

– Ах, вот чем ты увлекся. Стоит задуматься и мне. Провоцирование – жестокий капкан, некрасиво оголяет свою жертву, заставляет помучиться в своих собственных эмоциях.

– Не всегда… Отнюдь не всегда, я лично знаю историю одной сильной любви, – с большим энтузиазмом начал Сахарный.

– Боже мой, Шуга! Ты хочешь мне что-то продать? Ты забыл о моих громких разводах.

– Да, о твоих громких разводах и уважении. Не все могут похвастаться подобным. Уважение и развод – роман, которому не суждено найти своего автора. Вообрази, эта книга написана классическим языком, наделена искусной философией и полна библейской мудрости при раскрытии сплетений судеб героев. Из претендующих на нее авторов, скажем, Толстой.

– Смущает пухлый переплет… – игриво отметил Фотограф.

– Хочешь краткости? А у меня имеется серьезное желание, чтобы вся эта уважительная история развода опять свадьбой кончилось, мой выбор – Джейн Остин. Или? – в продолжение забавы Шуга протянул собеседнику вопрос.

– Прости, друг, но мой писатель за такое не возьмется. Я уже давно отдался Стигу Ларссану.

– В таком случае порекомендую свою идею Пушкину. Есть надежда, что свет увидит роман в стихах, в котором герои напишут друг другу почти идеальные письма. Думаю, если Александр решится развить из этого достойную сказку, то предоставление возможности подлинного земного счастья найдет свое место не хуже, чем в романах Джейн.

– Упакованные сиськи, – как-то неожиданно высказался Фотограф, всматриваясь в воздушного собеседника.

– Что?

– Прости за мой бранный интеллект, но мне пришлось вернуть тебя обратно на землю, – с чувством любви заметил Фотограф.

– Я действительно забыл, что ты хороший идеолог, – в неудобном конфузе объяснился гость.

– Что ж, должен признать, что понимание ситуации у тебя не отнять. Напомни мне, к чему мы взялись все это обсудить.

– Я пришел, чтобы спросить тебя о человеке под буквой «У», – сочетаясь с осторожностью, начал Сахарный.

– Его кресло тебе неудобно, Шуга? Понять твою душу несложно, а вот разобраться в действительности нелегко. Признаюсь, что вижу его, но, увы, не так часто, как мне хотелось бы. В последний раз я навещал «У» еще в сентябре. Теперь «У» людей до смерти боится, вот почему не разрешает переступать порог своего дома. Однако уверяю, что это ненадолго есть весомое предположение, связанное с его скорой смертью. Господин «У» весьма болен, ему существенно отравили кровь, с такими картами ему не дотянуть и до осени.

Возле массивных рук Фотографа располагалась каменная пепельница, полная пепла и прочей сигаретной грязи. Не сводя взгляда с собеседника, Фотограф сбросил в мусорное ведро ее грязное содержимое, затем услужливо наклонился к Шуге, словно сказал всем телом: «Хочешь знать больше? Это предупреждение». Им придется преодолеть еще два этажа, без верхней одежды и взятых с собою вещей, прежде чем они скажут друг другу хотя бы слово. Немного потеснившись, они выйдут в морозы крыш, и перед ними расцветет вечерняя шумная улица, где сквозь режущую прозрачность окна, что расположено чуть ниже напротив, их так никто и не увидит.

Спустя часы все происшедшее напомнит Сахарному его же авторскую западню, в которой он однажды очутился из-за того, что решился запугать своего продажного адвоката. Как-то разъезжая с ним по городу в одном автомобиле, Шуга неожиданно для всех отмечал водителя по соседству, заведомо просчитывая тот факт, что автомобиль скроется за поворотом через секунду. И с улыбкой на лице здоровался с неизвестным в открытое окно, будто вдогонку, выкрикивая его предположительную криминальную кличку. После чего он делился вымышленными откровениями с адвокатом, рассказывая ему, насколько опасен его хороший знакомый и какие могут быть серьезные последствия, если случайно столкнуться с его жадным интересом. Убеждая противника, он подчеркивал тот факт, что все эти жестокие люди жуть как ему должны…

Шуга исчезнет еще до того, как задумается о волокнах мяса, он вообще будет думать о мясе где-то до семи вечера, а прежде на лице Фотографа вылезет его личная досада, он тоже задумается о том, что слишком много сказал, после данного Шуге адреса «У». «Если есть жизнь, то уже ничего и не надо», – мило как-то и в то же время сердито он окликнет навязчивых попрошаек, сбросив им скопившуюся мелочь. Как же быстро забывается то, о чем трудно думать. Мимо снежных горок, что по обочинам дорог, по колотому льду московских тротуарных путей, спешит зеленый пешеход, и уж фонари начинают зажигаться над всем происходящим, а он все без устали толкается. Он всегда знал, что честь города спрятана в залах суда и блестяще вымытых туалетах, но ему, как не совсем коренному, до сих пор непонятно, при чем тут наличие рекламных щитов и всевозможных забегаловок с надписями «дальневосточное» и отчего-то с берегов некубинской Кубы. Хотя к весне, когда талый снег превратится в грязь в его дворе появятся неизвестные – временные люди, их будет больше десяти, они явятся, чтобы перекрасить старую помойку в еще один бессмысленный цвет – цвет нового года. Ну, а если по существу смотреть на все происходящее сверху, то телодвижения Бороды напоминают подпрыгивание удовлетворенной блохи, вот-вот буквально в секунду все и произошло, возможно, и вправду что-то было, как-то он странно выполз из Звонарного переулка, источая пропаренную безмятежность после Сандуновских бань. Прошмыгнув в параллели, что шли перпендикулярно Рождественскому бульвару, беспредельно продумывал сюжет своего раскаяния, не то таился перебежками, пробуя горячий пирожок. Подумав в уголке над развратностью мягких методов, и прочих ограничивающих предрассудков, рискнул в сторону театральных путей, уже на ходу надкусывая крошечное русское яблочко. Казалось, что «Бороду» с нетерпением ждали, и он также пребывал в ожидании заветной встречи. Было еще много того, что поначалу не совсем ясно чувствуется, он доберется до ключевого пространства, слегка запыхавшись, чтобы со страстью воскликнуть: «Вот! Нашел!», – указывая на место, где расположено правое полушарие головного мозга. В то время как Ключ был не очень рад его видеть.

– Ну, здравствуй, что так рано? Я же просил время оттянуть, светишься здесь как монитор.

– Я жжш… о разговорах нашенских.

Язык Ключа проскользнет по его же губам, он поманит Бороду к себе, указав маленьким кривым пальчиком его место. Гость пригнется всем телом, выдавая все свои индексы чувств, и через мгновенье Ключ прикажет ему: «Шепчи!». Борода страстно зашепчет, отчего Ключ как дернется, как разойдется:

– Как не спросил?!

– Друг мой, друг мой не спросил, я ему все передал, даже вша не повела! – почти извиняясь, уговаривал Борода.

– Да, какая такая вша? – застонал, опешивший Ключ, – ты как вопросы ставил?!

– Как велели, к велено так и вставил… – в испуге оправдывался гость.

– Я тебя не про это спрашиваю! Я тебя о бумагах спрашиваю. Наглядно было или нет? Возможно, что он что-то почувствовал?

– Верьте мне! Я все сделал, как и сговаривали, но он так равнодушно отдал мне листовки, словно это его вовсе не трогает, позвольте, но он даже не спросил: что, куда, а главное зачем? Все молча, все молча! Я вам вот что скажу, знал он, что листовки с цифрами бутафория, знал подлец, что чушь все это!

– И что ж, даже ничего и не произнес, на возможность уйти? – от равнодушия Сахарного к происходящему Ключ тут же заболел, и сделалось ему пусто и бессмысленно.

– Пощадите! Все так, даже и слова не проронил о планах на будущее. Все в себе, все в себе! Кто его знает, что в его голове. Хотя странным образом о Покровском бульваре философствовал, но это все, знаете ли, даже и не смешно. Я ему про новости, а он мне: «Борода, очнитесь вы, наконец! Куда путь держите?» Говорит, в издательстве, что на Покровском бульваре вот уж как десять лет висит повешенный чебурашка. – Ключ сморщил лоб, теряя прочность крепких щек, пытался проникнуть в характер загадки, Борода тут же решился детально прояснить начатое. – Имеется в виду в окне между стеклами и снежинки из бумаг… У людей, говорит, уже давно новый год как каждый день, каждый день как новый год, – старательно успокаивал напряженный Борода, желая угодить своим живым письмом.