Текст книги "Рассказы о временах Меровингов"
Автор книги: Огюст Тьерри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Первой мыслью вновь обращенной (так называли тогда тех, кто отрекался от мира) было сложение с себя всего, чтò на ней было дорогого. Она сложила на престол свой головной убор, запястья, застежки из драгоценных камней, бахрому одежды, вытканную из золотых нитей с пурпуром; собственноручно сломала богатый пояс из цельного золота, говоря: «Отдаю его на бедных[450]450
Ibid., стр. 456 и 457.
[Закрыть]»; после того решилась укрыться от опасности поспешным бегством. Свободная в выборе пути, она направилась на юг, удалившись для бòльшей безопасности от средоточия франкских владений, или, может-быть, побуждаемая влечением к тем странам Галлии, где варварство произвело менее опустошений; она достигла Орлеана и спустилась вниз по Луаре до Тура. Там, под защитой многочисленных убежищ, устроенных при гробе св. Мартина, она остановилась в ожидании, на что решиться супруг ее, которого она покинула[451]451
Acta S. Augusti, т. III, стр. 70.
[Закрыть]. Она вела таким образом несколько времени беспокойную и тревожную жизнь изгнанников, скрывающихся под сенью базилик, опасаясь быть схваченной при малейшем шаге вне спасительной ограды, посылая к королю письма, то гордые, то смиренные, уговаривая его, через посредство епископов, отказаться от желания снова ее видеть и дозволить ей исполнить ее монашеские обеты.
Сначала Клотер не слушал ни просьб, ни требований, предъявлял свои супружеские права, ссылаясь на законы предков, и грозился лично пойти схватить и возвратить беглянку. Когда народные слухи или письма друзей сообщали Радегонде подобные известия, тогда, объятая страхом, она подвергала себя усиленным строгостям, посту, бдениям, носила власяницу, в надежде сподобиться небесного заступления и вместе с тем уничтожить прелесть свою в глазах человека, преследовавшего ее любовью[452]452
Ibid.
[Закрыть]. Чтоб увеличить разделявшее их расстояние, она переехала из Тура в Пуатье, из приюта св. Мартина под покровительство не менее чтимого св. Илария. Однако король не терял бодрости и однажды прибыл уже в Тур, под ложным предлогом богомолья; но сильные представления святого Жерменя, знаменитого парижского епископа, остановили дальнейший путь его[453]453
Acta S. Augusti, т. III, стр. 76. – Vita S. Radegundis, auctore Baudonivia.
[Закрыть]. Опутанный, если можно так выразиться, этим нравственным могуществом, перед которым склонялась бурная воля варварских королей, он согласился, утомленный борьбой, на то, чтобы дочь королей тюрингских основала в Пуатье женский монастырь по примеру, поданному в Арле знатной галло-римской матроной, по имени Цезариею, сестрой епископа Цезария или святого Кесария[454]454
Ibid. – Script. rer. gallic. et. franc., т. II, стр. 356, 357 и 359.
[Закрыть].
Все, что Радегонда получила от своего мужа, по германскому обычаю, в приданое и утренний дар, все посвятила она на учреждение духовного общества, которое должно было заменить для нее семейство, истребленное победами и подозрительным тиранством завоевателей ее родины. На принадлежавшей ей земле у ворот города Пуатье она повелела заложить основание нового монастыря, убежища, отверстого для тех, которые желали укрыться в уединении от обольщений мира или насильствий варварства. Не смотря на старания королевы и содействие пуатьеского епископа Пиенция (Pientius), прошло много лет, пока не были окончены здания[455]455
Vita S. Radegundis, apud script. rer. gal. стр. 457.
[Закрыть]. То была римская вилла со всеми угодьями, садами, портиками, банями и церковью. Для символического ли значения, или на случай вещественной безопасности от насилий того времени, строитель придал воинственный вид наружной ограде этой мирной женской обители. Стены ее, подобно крепостным, были высоки и толсты, а на главном фасаде возвышалось несколько башень[456]456
Greg. Turon., lib. de Gloria confes, гл. CVI. – Acta S. Augusti, т. III, стр. 82.
[Закрыть]. Эти приготовления, немного странныя, действовали на воображение, и слухи об успехах постройки далеко разносились в народе, как великая новость. – «Смотрите», – говорили таинственным языком того времени: «вот создается у нас ковчег против потопа страстей и мирских волнений[457]457
Vita S. Caesarii, Arelat. episc., apud Annal. franc. ecclesiast., т. I, стр. 471.
[Закрыть]».
День, когда все было готово и королева вступила в это убежище, откуда, по данному ею обету, не должна была выходить во всю жизнь, был днем народного празднества. Городские площади и улицы, по которым ей следовало проходить, были наполнены несметными толпами; кровли домов покрыты были зрителями, жаждавшими увидеть ее на пути или посмотреть как запрутся за ней монастырские ворота[458]458
Acta S. Augusti, стр. 72.
[Закрыть]. Она шла пешком, сопровождаемая множеством молодых девиц, готовившихся разделить ее заключение и привлеченных к ней славой ее христианских добродетелей, а может-быть также и блеском ее сана. Они были большей частью галльского происхождения, дочери сенаторов[459]459
Greg. Turon., lib. de Gloria confes, гл. CVI.
[Закрыть], воспитанные в скромности и спокойствии домашнего быта тем самым, лучше соответствовали требованиям материнской заботливости и благочестивым намерениям их начальницы, чем бо женщины франкского племени вносившие даже в монастырь некоторые из природных пороков варварства. Усердие последних было пламенно, но кратковременно; не способные соблюдать ни правил, ни умеренности, они мгновенно переходили от суровой строгости к совершенному забвению всякого долга и подчиненности[460]460
Greg. Turon., Hist. Franc., кн. IV. стр. 216; кн. IX, стр. 351, 354 и 359.
[Закрыть].
Эта уединенная и мирная жизнь, которой Радегонда так давно жаждала, наступила для нее в конце 550 года. Согласно с мечтами ее, жизнь эта была каким-то соединением монастырской строгости и изнеженной утонченности образованного общества. Словесность занимала первое место между упражнениями, возложенными на братство; ей должно было посвязать по два часа ежедневно, а остальное время предоставлялось набожным занятиям, чтению священных книг и женским рукодельям. Одна из сестер читала вслух, пока остальные работали, а самые сведущие, вместо того, чтобы прясть, шить или вышивать узоры, занимались в другом покое переписыванием книг для умножения их копий[461]461
Regula S. Caesariae, apud Annal. Franc. eccles., стр. 477. – Acta S. Augusti, стр. 61.
[Закрыть]. Строгие во многих отношениях правила, как например – воздержание от вина и мяса, допускали однако некоторые удобства и даже удовольствия светской жизни; были дозволены частые омовения теплой водой в просторных купальнях, разного рода забавы и между прочим игра в кости[462]462
Greg. Turon., Hist. Franc., стр. 374.
[Закрыть]. Основательница и главнейшие из монахинь принимали у себя не только епископов и духовных, но даже и знатных светских особ. Нередко устраивался роскошный стол для гостей и посетителей; их угощали вкусными закусками, а иногда и настоящим пиром, за которым, из вежливости, потчевала сама королева, не принимая однако в нем участия[463]463
Ibid., стр. 374 и 375.
[Закрыть]. Эта потребность общежития влекла за собой в монастыре собрания иного рода: в нем, в разные времена, разыгрывались драматические сцены, в которых принимали участие, в блестящих одеждах, посторонние девицы и, без сомнения, также и монастырские послушницы[464]464
Ibid. – Mabillon, Annal. Benedict., т. I, стр. 199.
[Закрыть].
Таков был порядок, который учредила Радегонда в своей пуатьеской обители, соединяя личные свои склонности с преданиями, сохранившимися более полувека в знаменитом монастыре арльском. Устроивши все таким образом и дав первое движение, она отказалась, по христианскому ли смирению, или из политических видов, от всякой официальной власти, приказала избрать целым обществом игуменью, на которую однако же сама указала, и подчинилась, вместе с другими сестрами, ее безусловной воле. Она возвела в этот сан преданную себе женщину, гораздо моложе себя летами, по имени Агнесу, девицу галльского происхождения, которую полюбила еще ребенком[465]465
Greg. Turon., Hist. Franc., ed. Ruinart, стр. 472.
[Закрыть]. Добровольно снизойдя в звание простой инокини, Радегонда стряпала в свою очередную неделю на кухне, мела дом, носила дрова и воду наравне с другими; но, не смотря на это наружное равенство, она оставалась в монастыре царицею, по обаянию своего королевского происхождения, по титлу основательницы, превосходству ума, сведений и доброты сердца[466]466
Vita S. Radegundis, auctore Baudovinia, apud Act. S. Augisti, стр. 81. – О познаниях и чтениях святой Радегонды, см. стихотворение Фортуната, кн. V, ст. 1; она прилежно читала Григория Назианзина, святого Василия, святого Афанасия, святого Амвросия, святого Iеронима, святого Августина, Седулия и Павла Ороза.
[Закрыть]. Она поддерживала монастырский устав или изменяла его по своему усмотрению; она укрепляла колебавшиеся души ежедневными увещаниями, изъясняла и толковала юным подругам своим текст Священного Писания, соединяя эти важные поучения с ласковыми речами, исполненными сердечной кротости и нежности, совершенно женственной: «Вы избранные мною дочери мои; вы, юные растения, предмет забот моих, вы очи мои, вы жизнь моя, спокойствие мое и все мое благополучие[467]467
Vita S. Radegundis, apud Act. S. Augisti, т. III, стр. 77.
[Закрыть]».
Уже более пятнадцати лет пуатьеский монастырь привлекал на себя внимание христианского мира, когда Венанций Фортунат, в своем богомольном и приятном странствовании по Галлии, посетил эту обитель, как самый примечательный предмет, встретившийся ему в путешествии. Он был принят с лестным отличием; внимание, которое королева привыкла оказывать умным и образованным людям, было ему расточаемо, как самому знаменитому и любезному гостю. Она и игуменья осыпали его ласками, учтивостями и особенно похвалами.
Такое поклонение, повторяемое всякий день в различных видах и, так сказать, вливаемое в уши стихотворца двумя женщинами, из которых одна была старше, а другая моложе его, новизной своего обаяния, удержало его в монастыре гораздо долее, нежели он предполагал[468]468
Fortunati epist., ad Felicem, episc. Namnet., кн. III, стр. 78.
[Закрыть]. Шли недели, месяцы; минули все отсрочки, и когда путник напоминал об отправлении своем в дорогу, Радегонда говорила ему: «К чему уезжать? Зачем не остаться с нами»? Это дружеское желание было для Фортуната как-бы приговором судьбы; он перестал думать о возвращении за Альпы, поселился в Пуатье, поступил там в духовное звание и сделался священником архиепископской церкви[469]469
Mabillon, Ann. Benedict., т. I, стр. 155. – Fortunati, кн. VIII, стих. 1.
[Закрыть].
Облегченные этой переменой состояния, сношения его с обеими подругами, которых он называл матерью и сестрой, сделались чаще и короче[470]470
Fortunati opera, lib. VII, carm. 2 и след.
[Закрыть]. – К необходимости подчиниться мужчине, которую обыкновенно чувствуют женщины, присоединились для основательницы и игуменьи пуатьеского монастыря трудные обстоятельства, требовавшие содействия мужского внимания и твердости. Монастырю принадлежали большие имения, которыми не только надо было управлять, но и охранять с постоянной бдительностью от тайных козней или явных разбоев и вооруженных вторжений. Этого можно было достигнуть только с помощью королевских грамот, епископских угроз отлучить от церкви и, беспрестанных переговоров с герцогами, графами и судьями, не очень расположенными поступать по долгу, но действовавшими более из собственных выгод или частной приязни. Заботы эти требовали искусства и деятельности, частых поездок, представлений к королевским дворам, уменья польстить сильным и обходиться с людьми всякого рода. Фортунат с полным успехом и крайним усердием употреблял на это все свое знание света и все средства своего ума; он сделался советником, поверенным, послом, управителем, письмоводцем королевы и игуменьи[471]471
Vita Fortun, praefixa ejus operibus, стр. XLIII, XLIX.
[Закрыть]. Его влияние, неограниченное в делах внешних, не менее важно было во внутреннем порядке и в домашнем благоустройстве; он был посредником в маленьких ссорах, смирителем сопернических страстей и женской вспыльчивости. Смягчения уставов, милости, увольнения, особенные яства выпрашивались чрез его посредство и по его ходатайству[472]472
Fortun., lib. IX, carm. 8, ad Abbatisam.
[Закрыть]. Он даже, до некоторой степени, руководил совестью, и его мнения, иногда изложенные стихами, всегда клонились к послаблению строгостей[473]473
Fortun. opera lib. III, carm. 15, 16, 17, 18, и 19; lib. VII, carm. 25, 26, 29, 30; lib. IX, carm. 22; carm 12; lib. XI, carm. 16, 22, 23, 24 и след.
[Закрыть].
Впрочем Фортунат с большой гибкостью ума соединял также и не малую легкость нравов. Христианин более по воображению, какими нередко считали Итальянцев, он был безукоризненно православен, но в житейских делах имел изнеженные и чувственные привычки. Он неумеренно предавался обеденным наслаждениям и на пирах своих богатых покровителей, Римлян и варваров, не только бывал всегда веселым собеседником, охотником выпить и вдохновенным певцом, но, в подражание временам римской империи, ему случалось даже и одному обедывать в несколько перемен[474]474
Ibid.
[Закрыть]. Радегонда и Агнеса, искусные, как и все женщины, в умении удержать и привязать к себе друга слабостями его характера, соперничали между собой в угождении этой грубой наклонности стихотворца так же точно, как льстили более благородной его слабости – тщеславию литератора. Они ежедневно посылали в жилище Фортуната наилучшие блюда своего стола[475]475
Fortun. lib XI, carm. 12, 13, 14, 15, 18, 19, 10 и 23.
[Закрыть] и, не довольствуясь этим, готовили для него, со всевозможной изысканностью, такие кушанья, употребление которых воспрещалось им по уставу. То были разного рода мяса, с различными приправами, и овощи, облитые соком или медом, приносимые в серебряных, яшмовых или хрустальных сосудах[476]476
Ibid. lib. XI, carm. 9.
[Закрыть]. Иногда приглашали его обедать в монастыре и тогда не только подавали вкусные яства, но и самое убранство столовой дышало чувственным изяществом. Вазы душистых цветов развешены были по стенам и слой розовых листочков покрывал стол в виде скатерти[477]477
Ibid., carm. 10.
[Закрыть]. Для собеседника, не стесненного никаким обетом, лилось вино в красивые кубки. Такие угощения христианского стихотворца двумя затворницами, умершими для мира, казалось, были подобием вечерних пиров Горация или Тибулла.
Три действующие лица этих странных сцен говорили друг другу нежности, в значении которых, без сомнения, обманулся бы язычник. Имена матери и сестры соединялись, в устах Итальянца, с словами: «жизнь моя, свет мой, утеха души моей», и все это в сущности было только восторженной, но целомудренной дружбой, чем-то в роде духовной любви[478]478
Fortun. opera, lib. XI и след.
[Закрыть]. Дружба с игуменьею, имевшей при начале этого знакомства не более тридцати лет, казалась подозрительной, и сделалась предметом лукавых намеков. Честь отца Фортуната этим оскорблялась; он принужден был защищаться и объявлять, что питал к Агнесе только братские чувства, любовь чисто разумную, привязанность совершенно небесную. Он исполнил это с достоинством, в стихах в которых призывает Христа и Пречистую Деву в свидетели невинности своего сердца[479]479
Fortun. lib. XI, carm. 6.
[Закрыть].
Этот веселый и ветреный человек, принявший за правило наслаждаться настоящим и смотревший на жизнь только с приятной стороны, в беседах своих с дочерью тюрингских королей был поверенным ее душевных страданий, грустных воспоминаний, к которым сам не чувствовал себя способным[480]480
Ibid., lib. VII, carm. 26 и 28.
[Закрыть]. Радегонда дожила до седых волос, не забывая впечатлений своего первого детства, и воспоминания о прошлых днях, проведенных на родине, между своими, приходили ей на память в пятьдесят лет с той живостью и горечью, как и во время ее плена. Она часто говаривала: «Я бедная похищенная женщина», описывала до малейших подробностей сцены отчаяния, убийства и насилия, которых была свидетельницею, а отчасти и жертвою[481]481
Fortun. libellus ad Artarchin. ex persona Radegundis, т. I, стр. 482.
[Закрыть]. После стольких лет изгнания и не смотря на совершенную перемену вкусов и привычек, воспоминания домашнего очага и прежние семейные привязанности были для нее предметом почитания и страсти; это была единственная сохранившаяся в ней черта германских нравов и характера. Образ ее родителей, убитых или изгнанных, постоянно был перед нею, несмотря ни на новые ее привязанности, ни на спокойную обстановку. Было нечто бешеное, пылкое, почти дикое в душевных ее порывах к последним отраслям ее рода, к сыну ее дяди, спасшемуся в Констатинополь, к родственникам, рожденным в изгнании, которых она знала только по имени[482]482
Ibid., et libell. de Excidio Thuringae, стр. 474.
[Закрыть]. Эта женщина, любившая на чужбине только то, на чем лежал отпечаток христианства и образованности, вносила в свои патриотические сетования оттенок дикой поэзии, воспоминание народных песней, слышанных ею в деревянных хоромах своих предков или в родимых лесах. Видимые, хотя конечно ослабленные, следы этого встречаются, местами, в некоторых стихотворениях, где итальянский поэт, говоря от имени королевы варваров, старается передать грустные думы ее в том виде, как сам их слышал:
«Я видела женщин, влекомых на рабство, с связанными руками и распущенными косами; одна шла босиком по крови своего мужа, другая наступала на тело своего брата[483]483
Fortunati opera, т. I, стр. 475.
[Закрыть]. – У всякого было о чем лить слезы; а я плакала за всех. – Я оплакивала моих покойных родителей и должна оплакивать также и тех, что остались живы. – Когда слезы мои иссякают, тоска не молчит во мне; – шумит ли ветер, я прислушиваюсь, не приносит ли мне он вести, но тень ближних моих не является мне[484]484
Ibid.
[Закрыть]. – Целая бездна отделяет меня от тех, кого люблю больше всего на свете. – Где находятся они? Спрашиваю о том у ветра свистящего, спрашивая у облака проходящего: хоть бы какая пташка подала мне о них весточку[485]485
Ibid., стр. 477.
[Закрыть]. – Ах! если б меня не держала святая монастырская ограда, поспешила-б я к ним, когда бы они и не ждали меня. Села-бы на корабль в непогоду; с весельем поплыла бы в бурю. Корабельщики дрожали бы, а я не знала бы страха. Если б корабль разбился, подвязала бы я под себя доску и пустилась бы дальше; если б не могла уловить никакого обломка, то устремилась бы к ним вплавь[486]486
Ibid.
[Закрыть]».
Такова была жизнь Фортуната с 567 года, – жизнь, в которой не очень суровое благочестие соединялось с невозмущаемой дружбой, важными трудами и досугами, полными приятных мелочей. Этот последний и любопытный пример попытки к соединению христианской нравственности с общественной утонченностью старой цивилизации, прошел бы незамеченным, если бы друг Агнесы и Радегонды сам не изобразил, в своих стихотворениях, малейших перемен быта, избранного им по глубокому влечению к благам жизни. В них описана, почти со дня на день, история этого общества трех лиц, связанных между собой пламенной дружбой, вкусом к изящному и потребностью умной и занимательной беседы. Там есть стихи на все маленькие события, из которых сплеталась эта жизнь тихая и однообразная: на горесть разлуки, на скуку отсутствия и радость свидания, на небольшие подарки, полученные друг от друга, на цветы, на плоды, на разные лакомства, на ивовые корзинки, которые стихотворец плел собственноручно в подарок обеим своим подругам[487]487
Fortunati, lib. VIII, carm. 28. – См. Cours d’Histoire moderne, de M. Guizot, 18-me leçon.
[Закрыть]. Есть стихи в честь ужинов, дававшихся в монастыре на три прибора и одушевленных сладостной беседой[488]488
Fortunati, lib. XI, carm. 25.
[Закрыть]; и в честь одиноких обедов, на которых, наедаясь в волю, Фортунат жаловался, что имел только одно удовольствие и был лишен наслаждения зрением и слухом[489]489
Ibid., carm. 16.
[Закрыть]. Наконец, есть стихи и на счастливые или печальные дни, приходившие ежегодно, как например: на день рождения Агнесы и на первый день поста, в который Радегонда, повинуясь вечному обету, затворялась в свою келью и проводила там великопостное время[490]490
Ibid., carm. 3, 5; lib. VIII, carm. 13, 14; lib. XI, carm. 2.
[Закрыть]. «Где скрывается свет мой? Зачем таится он от моих взоров»? восклицал тогда стихотворец с страстным выражением, которое можно было бы почесть не совсем благочестивым. Но когда наступал день Пасхи и конец этому продолжительному отсутствию, тогда, соединяя нечто в роде мадригала с важными христианскими размышлениями, он говорил Радегонде: «Ты уносила мою радость; ныне она возвратилась ко мне с тобою; ты заставляешь меня вдвойне праздновать этот торжественный день[491]491
Ibid., lib. XI, carm. 2.
[Закрыть]».
С блаженством спокойствия, исключительного в то время, итальянский выходец пользовался не меньшей знаменитостью и даже мог ласкать себя верой в продолжительность этой умиравшей литературы, которой он был последним и самым ничтожным представителем. Варвары удивлялись ему и старались, как только умели, восхищаться его остротами[492]492
Fortunati lib. I, Provemium ad Greg. episc. Turon., стр. 2.
[Закрыть]; самые мелкие его сочинения, записочки, написанные без присеста, пока дожидался их податель, простые двустишия, импровизированные за обедом, переходили из рук в руки, читались, переписывались, выучивались наизусть; его религиозные поэмы и послания в стихах к королям были предметом всеобщего ожидания[493]493
Paulus diaconus, apud Fortunati vitam, LXI.
[Закрыть]. По прибытии своем в Галлию, он славил, языческим слогом брак Сигберта и Брунегильды, и в христианском духе обращение Брунегильды из арианской ереси в православие[494]494
Fortunati, lib. VI, carm. 2, 3. – См. разсказ первый.
[Закрыть]. Воинственный характер Сигберта, победителя зарейнских народов, послужил первой темой его стихотворной лести; потом, поселившись в Пуатье, в королевстве Гариберта, он пел, в честь этого государя, хвалы королю миролюбивому[495]495
Fortun., lib. VI, carm. 4.
[Закрыть]. По смерти Гариберта в 567 году, ненадежное состояние города Пуатье, беспрестанно переходившего то в руки австразийского короля, то в руки нейстрийского, заставило стихотворца хранить долгое время благоразумное молчание; язык его развязался только тогда, когда, по мнению его, город этот окончательно покорился власти короля Гильперика. Тогда он посвятил этому королю, в элегических стихах, свой первый панегирик, то самое сочинение, о котором говорено было выше и присылка которого на бренский собор послужила поводом к этому длинному эпизоду.
Фортунат довольно ловко воспользовался случаем соборного съезда для своих литературных успехов, ибо собравшиеся в Брени епископы составляли цвет тогдашних ученых и мыслителей Галлии: настоящую академию. Впрочем, посвящая им свое стихотворение, он остерегся от малейшего намека на щекотливый вопрос, предстоявший их обсуждению. Ни слова о тяжком испытании, которому должен был подвергнуться Григорий Турский, первый, кому он доверял свои литературные произведения, друг его и покровитель[496]496
Fortun. opera, lib. V, carm. 3, 4, 5, 9, 10, 11, 12, 14, 15, 16, 19, 20; lib. VIII, carm. 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26.
[Закрыть]. В этом стихотворении, состоящем из ста-пяти-десяти стихом, ничто не напоминает этого обстоятельства; в нем нет и тени местного колорита или меткой характеристики личностей. В нем встречаются только красивые выражения, общие всем местам и временам: собрание почтенных прелатов; король – образец правосудия, просвещения и мужества; королева, чудная своими добродетелями, красотой и благостью; вымышленные образы, чистые отвлеченности, столь же далекие от настоящей действительности, как и политическое положение Галлии от мирной обители пуатьеского монастыря[497]497
Fortun., lib. IX, carm. I.
[Закрыть].
Когда епископы, с ложным воззрением и снисходительным вкусом времен литературного упадка, надивились стихотворным трудностям, преувеличениям и тонкостям панегириста, то должны были возвратиться от вымыслов искусственного идеала к впечатлениям действительной жизни. Последовало открытие собора и все судьи воссели на скамьях, поставленных кругом присутственной залы. Как при суждении Претекстата, вассалы и франкские воины толпой теснились у дверей, но совершенно с другим расположением к обвиняемому[498]498
См. выше рассказ четвертый.
[Закрыть]. Вместо того, чтобы при виде его дрожать от нетерпения и гнева, они обнаруживали к нему только почтение и даже разделяли восторженное к нему участие галло-римского населения. – Король Гильперик держал себя с натянутой важностью, не совсем в нем обыкновенной. Казалось, что он или боялся встретиться лицом-к-лицу с противником, которого сам вызвал, или чувствовал смущение при мысли о соблазне всенародного следствия над поведением королевы.
Войдя в залу, он приветствовал членов собора и, приняв от них благословение, сел[499]499
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 263.
[Закрыть]. Тогда Бертран, епископ бордосский, слывший за участника в прелюбодеяниях Фредегонды, начал говорить, как истец; он изложил обвинительные факты и, обратившись к Григорию, требовал объяснения, справедливо ли, что он взводил такие поклепы на него и на королеву[500]500
Ibid.
[Закрыть]. – «По истине, я ничего этого не говорил», – отвечал турский епископ. – «Но», немедленно возразил Бертран с живостью, которая могла показаться подозрительною: «эти дурные слухи ходили; ты сколько нибудь должен о том знать?» Обвиняемый отвечал спокойно: «Другие говорили это; я мог слышать, но сам никогда тому не верил[501]501
Ibid.
[Закрыть].»
Легкий шепот одобрения, разнесшийся при этих словах по собранию, выразился за дверями топотом и кликами. Не смотря на присутствие короля, франкские вассалы, чуждые понятия, которое составили Римляне о величии особы государя и священной важности судебного заседания, внезапно вмешались в прения с восклицаниями, отличавшимися резкой свободой выражения. «Зачем возводить такие вещи на служителя Божия? – С чего король занимается этим делом? – Разве епископ способен говорить такие слова хоть бы на счет раба? – Ах, Господи Боже! помоги служителю Своему[502]502
Ibid.
[Закрыть]». При этих криках неудовольствия, король встал, но без гнева, как-бы искони привычный к грубой откровенности своих литов. Возвысив голос так, чтобы толпа находившаяся снаружи слушала его оправдание, он сказал собранию: «Клевета, направленная на мою жену, – личное мне оскорбление; я должен был вступиться. Если вы считаете нужным иметь свидетелей вины епископа, – они здесь; но если думаете, что этому быть не следует, то говорите, я охотно исполню то, что вы положите[503]503
Ibid.
[Закрыть]».
Епископы, обрадованные и несколько удивленные такой умеренностью и покорностью короля Гильперика, тотчас же дозволили ему ввести свидетелей, о присутствии которых он объявил; но он мог предъявить только одного под-диакона Рикульфа[504]504
Ibid.
[Закрыть]. Платон и Галлиен продолжали утверждать, что им объявлять нечего. Что касается до Левдаста, то, пользуясь своей свободой и беспорядком, господствовавшим при ведении этого судебного дела, он не только не явился в заседание, но даже имел предосторожность удалиться от места прений. Рикульф, дерзкий до конца, счел обязанностью говорить; но члены собора остановили его, закричав с разных сторон: «Церковнику низшего чина нельзя верить в показаниях на епископа[505]505
Ibid.
[Закрыть]». Таким образом, за недостатком засвидетельствованных показаний, оставалось только верить слову и клятве обвиняемого; король, верный своему обещанию, не противился, но придрался к форме. По причуде ли воображения, или по неясным воспоминаниям каких-либо старых германских порядков, пришедших ему на память с примесью христианских обрядов, он пожелал, чтоб оправдание епископа Григория сопровождалось странными формальностями, похожими на заклинание колдунов. Он требовал, чтоб епископ отслужил три обедни сряду на трех различных престолах, и по окончании каждой обедни, стоя на ступенях престола, клялся, что не произносил речей, ему приписываемых[506]506
Ibid.
[Закрыть].
Уже церковная служба присоединенная к присяге для того, чтобы усилить значение последней, заключала в себе нечто несовершенно-согласное с православными понятиями и обрядами; но совокупление нескольких клятв в одном и том же деле было совершенно противно церковным уставам. Хотя члены собора это знали, тем не менее они согласились уступить странной прихоти короля. Сам Григорий изъявил согласие нарушить правило, которое провозглашалось так часто. Может-быть, как лично обвиненный, он считал бесчестным уклониться о какого бы то ни было испытания; может-быть и то, что в этом жилище, где все носило на себе германский отпечаток, где самый вид людей был варварский, а нравы полу-языческие, он не чувствовал в себе уже той силы и той свободы совести, как в стенах галльских городов или под кровлей базилик[507]507
Ibid.
[Закрыть].
Пока все это происходило, Фредегонда, держась в стороне, ждала решения судей, притворяясь спокойной до бесстрастия и замышляя в глубине души своей жестокое возмездие обвиненным, кто бы они ни были. Дочь ее Ригонта, более из отвращения к ней, нежели по чувству искренней приязни к турскому епископу, казалась глубоко-тронутой несчастьями этого человека, известного ей только по имени; достоинств его оценить она не была в состоянии. Запершись в этот день в своей комнате, она наложила пост на себя и на всех своих прислужниц, пока слуга, нарочно посланный, не известил ее, что епископ объявлен невинным[508]508
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 263.
[Закрыть]. Кажется, что король, в знак полной и совершенной доверенности к членам собора, удержался от присутствования при наложенных им испытаниях и предоставил только епископам сопутствовать обвиняемому в молельню бренского дворца, в которой совершены были три обедни и произнесены три клятвы на трех престолах. Вслед за тем снова открылось заседание собора; Гильперик занял уже свое место; председатель собрания не садился и произнес с величественной важностью: «О, король! епископ исполнил все, что было ему предписано: невинность его доказана; что же теперь остается нам делать? Нам остается лишить тебя христианского причащения, тебя и Бертрана, обвинившего одного из своих собратьев[509]509
Ibid.
[Закрыть]». Пораженный этим неожиданным приговором, король изменился в лице и с смущенным видом школьника, слагающего вину свою на сообщников, отвечал: «Но я говорил только то, что сам слышал». – «Кто же говорил первый?» – спросил глава собора голосом более повелительным[510]510
Ibid.
[Закрыть]. – «Я все это слышал от Левдаста», – сказал король, еще взволнованный от поразившего слух его страшного слова отлучения.
Немедленно отдано было приказание представить Левдаста в суд; но его не нашли ни во дворце, ни в окрестностях: он благоразумно ускользнул. Епископы решились судить его заочно и объявить отлученным от церкви[511]511
Ibid.
[Закрыть]. Когда совещание кончилось, то председатель собора встал и произнес проклятие по установленным правилам:
«По суду Отца и Сына и Святаго Духа, и в силу власти, данной апостолам и их преемникам, связывать и разрешать на небеси и на земли, – мы всем собором определяем, что Левдаст, сеятель соблазна, обвинитель королевы, ложный доносчик на епископа, как уклонившийся от суда для избежания его приговора, будет отныне отчужден от недр святой матери-церкви и лишен христианского причащения в настоящей и будущей жизни[512]512
Formulae excommunic., apud script. rer. gall. et franc., т. IV, стр. 611 и 612. – Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 263.
[Закрыть]. Да никто из христиан не скажет ему здравствуй и не даст ему лобзания. Да никто из священников не послужит для него обедни и не сподобит его святого приобщения тела и крови Христовой. Да никто не примет его в свое сообщество, не укроет в доме своем, не поведет с ним никакого дела, ни испиет, не насытится, не беседует с ним, разве только для обращения его к покаянию[513]513
Form. excom., стр. 611 и 612.
[Закрыть]. Да будет он проклят Богом Отцем, сотворившим человека; да будет проклят Сыном Божиим, страдавшим за человека; да будет проклят Духом Святым, осеняющим нас при крещении; да будет проклят он всеми святыми, которые от создания мира сего взысканы благодатию Божиею. Да будет он проклят повсюду, где ни будет, в доме или в поле, на торной дороге или на малой тропе. Да будет он проклят в жизни своей и при смерти, в бдении и во сне, в труде и в покое. Да будет он проклят в целом строении своих членов и да не будет в нем ни частицы здравой от темени головы до подошвы ног его[514]514
Ibid., стр. 613.
[Закрыть]. Да будет предан он на вечные муки, вместе с Дафаном и Авироном и теми, кто рек Господу: Удались от нас. И как огонь потушается водой, так да потухнет навсегда свет его, разве только покается он и добровольно явится на суд». При этих последних словах, все члены собора, слушавшие до того времени с молчаливым вниманием, возвысили голос и несколько раз воскликнули: «Аминь, да будет так, да будет так, да будет он анафема! Аминь, Аминь[515]515
Ibid. Form. excom., т. IV, стр. 611 и 612.
[Закрыть]».
Этот приговор, религиозные угрозы которого действительно были страшны, а гражданская сила соответствовала объявлению осужденного вне законов королевства, был сообщен циркулярным письмом всем епископам Нейстрии, неприсутствовавшим на соборе[516]516
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 263.
[Закрыть]. Потом перешли к суду над под-диаконом Рикульфом, обвиненным в лжесвидетельстве вследствие оправдания турского епископа. По римскому закону, которым руководствовались все духовные без различия племени, за клевету в уголовном преступлении, каким считалось оскорбление королевского сана, назначалась смертная казнь[517]517
God. Theod. constit. anni 319 et 323.
[Закрыть]; закон этот был применен в полной его силе к настоящему делу, и собор произнес над под-диаконом Рикульфом приговор, передававший его в распоряжение светской власти. Это было последним делом собрания; оно вслед за тем разошлось, и все епископы, простившись с королем, стали готовиться к возвращению в свои епархии[518]518
Greg. Turon., Hist. Franc., т. II, стр. 263.
[Закрыть]. Прежде отъезда, Григорий просил помилования человеку, который с такой злобой и бесстыдством преследовал его своими клеветами. Гильперик был тогда в милостивом расположении духа, от радости ли, что кончились затруднения, к которые он был вовлечен заботами о чистоте своей супружеской чести, или ему желательно было смягчить снисходительностью обиды турского епископа. По его ходатайству, король отменил смертную казнь и оставил только пытку, которая, по римским законам, налагалась не в виде наказания, но как дополнение допроса[519]519
Ibid. – Cod. lib. IX, tit. XII, et Digest., lib. XLVIII, tit. XVIII.
[Закрыть].
