Текст книги "Мы с Витькой (Повесть)"

Автор книги: О. Бедарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Вот и хотят молодые посадки у хутора перепахать, – перебивает Сенька и торопится: – Не видали, что ли, Василия-то Никаноровича?

– Где-то возле тракторов был, – сообщает Димка.

И Сенька направляется в ту сторону, откуда доносится тарахтение тракторов.

Я представляю себе, как там, на пожаре, который сейчас все называют просто «он», воюют люди. Сенька тоже говорил о «нем»: как «его» поджимают, оттесняют, не дают «ему» воли. И я воюю вместе со всеми.

Мы создаем линию обороны. Наш враг – огонь, бушующий где-то на далеких подступах, – не должен пройти через нашу просеку, через канаву, которую роет Витька. Лесной массив, лежащий по другую сторону линии обороны, деревни, дома, сараи, сады должны остаться целыми и невредимыми.

17. В ЮXИНЕ

Наш маленький отряд в составе всей армии уже часа четыре сражается с лесным пожаром, рвущимся в наступление на широком фронте. Я удивляюсь упорству моих товарищей. Посидев на сваленном дереве минут десять – пятнадцать, они снова берутся за пилу. А у меня руки, кажется, отвалятся от усталости.

Побаливает голова, и хочется есть. Но это невозможно. Не могу же я бросить двоих товарищей и пуститься на поиски корзины с ватрушками бабки Аграфены! Да и где сейчас искать деда Никанора? Я продолжаю свою однообразную работу. Втыкаю багор в ствол дерева, наваливаюсь на шест. Я жду, пока дерево не упадет на землю. Теперь я не кричу «бойся», если нет никого поблизости, пользуюсь этим сигналом в случае действительной необходимости.

Начинает смеркаться. Я так голоден, что почти готов покинуть товарищей и отправиться на розыски деда Никанора. Но в это время к нам подходит маленькая девочка в белом платке, завязанном узелком под подбородком. Косичка торчит из-под платка золотистым хвостиком, и красная тряпочка, вплетенная в волосы вместо ленты, взлетает при каждом резком повороте ее тонкой, подвижной фигурки.

– Дима, это мамка прислала, – говорит девочка и ставит корзинку рядом с братом, наклонившимся около осины, которую мы валили.

– Отойди, не видишь, что ли! – грубовато прикрикивает брат. – Сейчас кончим, и шабаш…

Девочка ничего не отвечает, поднимает корзинку, отходит и садится на пенек позади меня. Покончив с осиной, Димка зовет сестренку:

– Машутка, давай теперь!

Он опускается на сваленную осину и, приняв корзину из рук девочки, начинает разворачивать тряпку. Я отворачиваюсь, раздумывая, что мне делать. Сейчас, пожалуй, самое время пуститься на поиски деда Никанора. Но я почему-то не в состоянии двинуться. Васька, второй паренек, усаживается на дереве рядом с Димкой, а Машутка отходит и снова устраивается на пеньке, разглядывая меня без всякого смущения.

– Ну чего ты там, Серега, садись, что ли, – зовет меня Димка.

Я не заставил повторять приглашение и опустился рядом с товарищами на осину. Димка достал из корзинки два сложенных вместе ломтя черного душистого хлеба, посыпанных солью, аккуратно разломил их на три равные части, одну подал мне, а другую Ваське. Потом из литровой бутылки налил в кружку молока и протянул мне первому. Хлеб оказался очень вкусным, не говоря уж о молоке. Я не мог оторваться от кружки. Наконец передал пустую кружку Димке и тот налил молока Ваське. И, когда я уже расправился с хлебом, Димка налил себе.

На дороге тарахтел трактор. Машутка стояла чуть в сторонке и глядела на него, широко раскрыв глаза. Была она такая маленькая и тоненькая рядом с этой сильной стальной машиной! И чудно торчала золотистая косичка с вплетенной в нее красной тряпочкой.

– Машутка! – окликнул Димка, а когда сестренка подошла, подал бутылку и сказал: – Сбегай на родничок, воды принеси, заодно кружку вымой…

Девочка быстро исчезла в лесу. Через пятнадцать-двадцать минут она вернулась. Мы напились и возвратились к своему делу. Машутка сунула кружку и бутылку в корзинку, аккуратно сложила тряпицу, накинув ее сверху, и как незаметно появилась, так незаметно исчезла в лесу.

– Далеко идти домой? – спросил я о девочке.

– Нет, версты три, – ответил Димка.

– Не заблудится?

– Машутка-то? – удивился Васька. – Да что ж она, первый раз, что ли, здесь?

Темнело быстро. Землекопы еще кое-как могли продолжать работу, а пилить стало совершенно невозможно, тем более рубить. Там, где трактор светил фарами, продолжалась работа, а там, где света не было, оставалось только сидеть, что мы и делали, и, должен сознаться, не без удовольствия. Но еще большее удовольствие испытал я, да, наверное, и не я один, когда пронеслось в лесу:

– Кончай работу!

По дороге двигался, сверкая фарами, открытый легковой автомобиль. Он остановился, и тотчас же в свете фар замелькали фигуры. Люди толпились там и слушали, что говорил человек в полувоенной форме – секретарь райкома. Оттуда-то и была подана команда:

– Кончай работу!

Потом с разных сторон зазвучали голоса:

– Яхинские, сюда!

– Огуменовские, сюда!

– Еськинские, собирайся!

Я крикнул Витьку и деда Никанора, но никто не отозвался. Скрипели повозки, на них складывали лопаты, пилы и топоры. Тракторы уходили по дороге. Зазвучал голос, сзывавший еремовских. Я уже собрался идти туда и стал прощаться с товарищами.

– Куда ты сейчас пойдешь? – остановил меня Димка. – До села, считай, километров восемь да оттуда до мельницы пара километров будет…

– Будет, – подтвердил я.

– Пойдем к нам, тут рядом. Переночуешь, а завтра поутру и подашься.

Я согласился, тем более что устал и на самом деле сильно. Хотелось скорее лечь спать. На повозку сложили инструмент. Я тоже сунул свой багор. На телеге сидела та самая женщина, которая работала вместе с нами – возила сваленные деревья.

– Может, устал, сынок? Садись, подвезу, – предложила она.

Я отказался, так как все юхинские собирались идти пешком. Повозка тронулась, а мы за ней. Лошаденка, почуяв дорогу к дому, засеменила трусцой, и скоро только слышался грохот колес по неровной лесной дороге.

Люди шли утомленные, но оживленно обсуждали события дня. Я узнал, что жители Юхина еще утром, как коров гнать, услышали запах дыма. К десяти часам уже точно знали о пожаре в Мостищах. Передавались подробности: кто увидел пожар и как увидел, кто первый побежал и куда побежал. В нашей группе нашлись люди, сражавшиеся на передовой. Они с боем отступали от рубежа к рубежу перед разыгравшимся пламенем.

Сейчас выяснилось, что к полудню, когда ударили в набат, пожар уже бушевал вовсю в самой середине густого ельника, который называется «Мостище». Огонь охватывал все новые и новые лесные чащи, медленно расползаясь во все стороны.

– Кабы пожарные машины с города вовремя подошли к ручью, там бы можно было остановить, – слышится мужской голос.

– Там низина – нешто они могут туда подойти? – отзывается другой.

– А сейчас, секретарь сказывал, пожар-то прижали к огуменовской дороге, – говорит какая-то женщина.

– Так там же ручей возле самой дороги! Хоть и маленький, да ручей, – вставляет наш Димка.

– Да нешто его водой взяли? – возражает тот же мужчина, который заговорил первым. – Молодняк-то около дороги трактора весь перепахали. Вот огонь туда дошел, и все…

Лес с одной стороны дороги кончился. Слева лежит поле с темными копнами кустов. Вдали виднеется далекая лесная гряда. А над той грядой, словно развалившись в кресле, в ночном небе сияет ущербная луна. Впереди видны огоньки в окнах юхинских домов. Где-то далеко шумит трактор.

Сейчас по всем дорогам от Мостищ растекаются в разные стороны участники сражения с лесным пожаром. И я иду по незнакомой дороге, в незнакомую деревню, с незнакомыми людьми. Я проголодался изрядно и устал. Но, несмотря на все это, мне хорошо.

Пусть бы посмотрели на меня сейчас Витькин отец, любящий посмеяться над нами, или наша вредная соседка Варвара Алексеевна. Наверное, они совсем иначе подумали бы обо мне. А мальчишки и девчонки с нашего двора смотрели бы на меня с завистью.

Несмотря на поздний час, в Юхине еще никто не спал. В каждый дом возвращались люди с пожара: в один муж или сын, в другой мать или дочь, в третий чуть ли не вся семья. Васька ушел от нас в самом начале деревни. Наконец и Димка повернул к дому, где смотрели на дорогу два окна и одно, более тусклое, светилось сбоку, около маленького крылечка.

– Устал, поди, сыночек? – встретила Димку мать, высокая худая женщина.

Тут же вертелась Машутка, прыгая с ножки на ножку и встряхивая тонкой потешной косичкой.

– Это Серега, с мельницы, – показал Димка матери на меня, – далеко ему домой идти…

– Знамо дело, – сейчас же согласилась мать, – куда же ночью-то. Только уж не обессудьте, у нас и еда простая и спят ребята на сеновале, – обратилась она ко мне, как бы извиняясь.

– Что вы, что вы! Мы тоже спим на сеновале…

Изба маленькая, старая. Темные стены неярко освещает тусклая керосиновая лампа-семилинейка, висящая над столом под железным плоским абажуром. На окнах – занавески, замысловато вырезанные из газеты. В простенках между окнами – несколько фотографий и старое, потускневшее зеркало в деревянной рамке. Рядом с зеркалом – фотография побольше других, на ней мужчина в военной форме.

– Батька мой, – говорит Димка, заметив, что я рассматриваю фотографию, – пропал без вести на войне…

– У меня тоже отца нет, – сообщаю я мальчику.

– Убили?

– Нет, уехал.

– Куда уехал?

– Не знаю.

– Как это – не знаешь?

– Он еще до войны уехал от нас, а теперь неизвестно, может, и в живых нет, – объясняю я так, как обычно в таких случаях объясняет мама.

– У нас мамка дюже больная, почки у нее, прямо беда, – печально жалуется Димка, когда мать за чем-то выходит в сени.

Она возвращается с большим караваем хлеба и принимается нарезать его крупными ломтями. Машутка ставит на стол плошку с солью, раскладывает ложки, приносит откуда-то горсть сильно пожелтевших луковых перьев. Мать наливает похлебку в большую семейную глиняную миску, а Машутка тихонько, точно мышка, садится на рундук возле печки и все поглядывает на меня. Кто-то стучится в окно, и с улицы раздается голос, мне он кажется знакомым:

– Машка, вынеси помыться!

Девочка вскакивает, снимает со стены полотенце, хватает неполную бадейку воды и выбегает на крыльцо. Слышится плеск воды, фырканье и отдельные глухие фразы. Потом Машутка возвращается с пустой бадейкой, а за ней входит парень, утираясь на ходу полотенцем. Когда он отнимает полотенце от лица, я узнаю старого знакомого Тимоху.

Скамейка, на которой я сижу, кажется мне неудобной, свет, падающий на меня от крохотной лампы, – слишком ярким. А Тимоха подходит к столу и, наклонившись, бесцеремонно разглядывает меня.

– A-а! Рыболов, здорово! Как это ты сюда попал?

Вымолвить слово я не в состоянии. И за меня говорит Димка:

– Мы на пожаре вместе работали. Куда же ему ночью идти, переночует у нас…

– Где же это вы на пожаре работали? – сомневается Тимоха, глядя на брата с усмешкой. – Что-то я вас не видал.

– Они на просеке лес валили, – неожиданно вмешивается Машутка.

– А ты откуда знаешь? – спрашивает старший брат строго.

– Я им обедать носила, мамка посылала…

– Ладно, мамаша, – говорит Тимоха, устало опускаясь на скамейку рядом со мной. – Давайте кушать, а то кишка кишке кукиш кажет…

Что, если Тимоха начнет рассказывать про висули или про сарай с сеном? Тогда надо мной начнут смеяться и Димка и Машутка, а мать, верно, покачает головой и подумает обо мне очень плохо. Насилу дождавшись конца ужина, благодарю хозяйку и вылезаю из-за стола.

Укладываемся на сеновале, и я решаюсь объяснить, почему мы тогда сняли наживку с висуль. Димка смеется. А Тимоха напускается на нас обоих:

– Хватит вам, давайте спать!

Несколько позже, когда Димка уже блаженно сопел, а я вот-вот готов был нырнуть в глубокий сон, раздался громкий хохот Тимохи. Я испугался и сел на подстилке.

– Ты чего? – удивился я.

– Говоришь, значит, не знали вы, что висули наживляют? – спросил Тимоха, едва сдерживая смех.

– Ну да, не знали…

– Ишь ты, чудно как! – сказал он и, перевернувшись на другой бок, добавил сонно: – Ну ладно, спи…

18. УПРЯЖКА

На другой же день после пожара я сказал Витьке:

– Давай потренируемся пилить, а то ведь совестно…

Под навесом лежал трехметровый дровяник. Когда мы предложили бабке перепилить его на дрова, она не только выдала нам пилу, но и показала размер будущих поленьев.

Примерно через два часа мы немного освоили это сложное дело. Но еще надо было попробовать пилить лес с корня. Для этого мы решили отправиться в лес и свалить там пару деревьев. С пилой на плече мы двинулись к лесу, но на крыльце появилась бабка Аграфена:

– Куда вас несет нечистая сила?

Никакие объяснения не помогали. Если бы не дед Никанор, пришлось бы нам возвращаться под навес и продолжать пилить «долготьё», как назывался длинный дровяник, на «коротьё», как именовались четыре полена, получавшиеся в результате нашей работы.

– Погоди, старая, я разберусь, – сказал дед, выйдя из мельницы на шум, поднятый бабкой.

Старуха ушла, но я знал, что и в избе у печки она продолжает ругаться.

– Вы какие деревья валить собираетесь? – спросил дед Никанор, узнав о нашем намерении.

– Да вот, в лесу, – неопределенно ответил я.

– Так не полагается, – покачал он головой, – без разрешения лесника нельзя лес портить.

– Нам только попробовать, – откровенно сознался я, – на пожаре ребята пилят, а я взялся и не могу…

– Ладно, пошли, – согласился дед после короткого раздумья и решительно повел нас через лавы на противоположный берег.

Мы шли и шли по лугу, я даже начал побаиваться: наверное, дед задумал шутку. Поведет нас километров за пять, пока сами не откажемся и не попросимся домой. Но Никанор Николаевич остановился возле той самой черемухи, с которой я когда-то ночью воевал.

– Видишь, старая молодым мешает, – показал он на высохший ствол дерева, – а это не положено. Пили, пускай свежие побеги растут.

Подобравшись к стволу черемухи, мы наставили пилу и приготовились. В горизонтальном положении пилить оказалось много труднее. Да еще дед Никанор командовал:

– Ниже, ниже! Длинный пень не оставляй!

С горем пополам справились с черемухой. Моя недавняя обидчица рухнула на землю. Дед легко взвалил дерево на плечо, донес до мельницы и бросил под навесом вместе с «долготьём», которое скучно глядело, ожидая нас.

На другой день, на наше счастье, рано утром загремел гром, и разразилась гроза. Молнии с треском рассекали темное небо. Один удар не успевал затихнуть, как раздавался новый, а потом долго еще громыхало протяжно и раскатисто.

Бабка Аграфена, больше всех в доме переживавшая по поводу засухи, теперь была, кажется, снова недовольна.

– Эк ведь его! – ворчала она после каждого сильного удара и торопливо крестилась на старую, потускневшую икону в углу избы. – Долго ли до греха, Никола-заступник…

Но, как только гроза закончилась и мы собрались было побегать на реке, бабка накинулась:

– Опять воду мутить? А дрова кто пилить будет?

Мы захватили пилу и отправились под навес. Витька со вздохом сказал:

– Выдумал ты это пиленье, чтоб оно пропало!..

Мне и самому не очень нравилось целый день таскать пилу туда-сюда. Но куда денешься? Бабка и так не раз намекала, что мы третий месяц живем байбаками на чужой шее.

Работа шла медленно. В конце дня груда «долготья» не становилась заметно меньше, а груда «коротья» – больше. Но зато появление на мельнице Сеньки вселило в нас надежду. Если бы приятель изобрел на завтра какое-нибудь занятие, то ни дед, ни бабка не стали бы возражать. Это был единственный способ избавиться от проклятых дров.

Когда мы изложили свои соображения Сеньке, он развел руками:

– Завтра никак не могу. Сам ухожу на несколько дней в полевой стан.

– Возьми нас с собой, – взмолился Витька, – мне эти дрова прямо шею перепилили! Сегодня и так всю ночь снились.

– В стане тоже не в игрушки играют, – заметил Сенька.

– Ну и что ж, и мы не играть будем, – вмешался я.

Бабка немного пошумела, узнав о нашем уходе в полевой стан, но скоро утихла. А вечером даже собрала нам кое-что в дорогу.

Сенька зашел за нами рано утром, как мы и договорились накануне. Поднялся я довольно легко, а после умывания на реке и вовсе почувствовал себя сильным.

– Э-э, а тапочки все же наденьте, – предложил Сенька, заметив, что мы собираемся идти босиком.

– А ты почему? – запротестовал Витька.

– Я привычный.

– Мы тоже привыкли, все время босиком и в лес и на пожню.

– Дай в корзинку суну, не отяжелит, – закончил споры Сенька, кладя тапочки на дно корзинки, где лежало уже что-то завернутое в белую холстину.

Мы перешли лавы и затопали по скошенному лугу, напрямик. Перешли луг, миновали лес и вышли на дорогу. Мы шагали, наверное, больше двух часов. Наконец Сенька показал рукой на огромное поле:

– Вот он, колхозный полевой стан.

Когда мы вошли на сжатую полосу, то оба с Витькой словно разучились ходить. Все, что раньше испытывали наши босые ноги: скошенные луга, хвою в бору, сухой баговник, – все это по сравнению со стерней могло показаться мягким пушистым ковром.

Мы, словно цапли, не двигаясь с места, поднимали то одну, то другую ногу, пока Сенька с улыбкой не подал тапочки.

– По жнивью с непривычки не пройдешь, – сказал он и пошел вперед, ступая босыми ногами по колючему полю, словно по ровной и гладкой дороге.

– Сенька! – закричала какая-то девушка, правившая пароконной жнейкой, – иди скорее, а то я измучилась с Анюткой! – и показала на девчушку с вилами, идущую рядом.

– Сейчас, только ребят отведу, – махнул рукой наш товарищ и пояснил, обращаясь уже к нам: – Мы с ней постоянно работаем, привыкли друг к другу…

Сенька сдал нас бригадиру на току. Как мне показалось, это было очень веселое и шумное место. Длинный, открытый со всех четырех сторон навес располагался около дороги, пересекавшей поле. Сюда со всех сторон свозили снопы.

Рядом с навесом работал трактор. Длинный приводной ремень от него бежал на шкив молотилки, стоявшей под навесом. Молотилка тарахтела шестернями, громыхала барабанами и, словно ненасытный великан, глотала толстые, гладко причесанные снопы. А с противоположного конца вылетала лохматая солома. И там, позади, солома уже поднималась высокими скирдами. Из узкого рукава сбоку молотилки сыпалось зерно в большие пузатые мешки.

Мы стояли возле бригадира, а тот поглядывал на нас с обидной улыбкой, придумывая, куда нас определить на работу.

– Ребятишки колоски идут собирать, – наконец указал он на малышей, толпившихся возле своей учительницы, – хотите вместе с ними?

– Нет уж, давайте нам работу, – попросил я, – мы не такие маленькие…

– Глаша! – крикнул тогда бригадир. – Возьми двоих на скирдовку.

Так началась наша работа. Мы забрались на скирду и принялись помогать двум таким же, как мы, паренькам укладывать и приминать солому. Как тут ребята управлялись без нас? Нам и вчетвером-то некогда было перевести дух, только успевай поворачиваться.

Внизу несколько взрослых девушек поддевали солому на вилы и забрасывали ее к нам наверх. Солома летела крупными охапками, в воздухе стояла едкая пыль. Першило в горле, потное тело зудело, но даже почесаться как следует не хватало времени.

А ребята носились по скирде, разбрасывали солому и приплясывали на ней да еще успевали подставить друг другу ножку. Они оба падали и, барахтаясь в соломе, громко хохотали.

– Эй, малый, у тебя вся спина сзади! – вдруг закричал голубоглазый паренек Ванюшка, испуганно указывая на спину Витьки.

Тот не сразу сообразил, в чем дело, и завертелся, пытаясь увидеть, что произошло с его спиной. А двое озорников заливались, довольные удавшейся шуткой. Особенно заразительно хохотал второй паренек, поменьше, которого звали Петькой. Черные, немного раскосые глаза Петьки от смеха еще больше суживались и хитровато сверкали. Его взгляд беспрестанно перебегал с одного предмета на другой, будто отыскивая, над чем бы можно было еще посмеяться.

– Глашка! – кричал он девушке внизу. – Гляди, твоя Дуська солому ворует, за пазуху прячет.

А там и на самом деле одна из девушек неудачно бросила на скирду охапку, и солома набилась ей в рукава и за ворот кофточки. Она вытряхивала солому и шутливо грозила Петьке пальцем.

– Бесстыдник, зачем же выдаешь? Совесть у тебя есть?

– Не-е, – замотал головой Петька, – я ее в солому выронил, нешто теперь сыщешь…

Солнце поднималось все выше и выше над нашей скирдой. Она тоже становилась выше и увеличивалась в длину. Но это не радовало меня. Слишком сильно припекало солнце, и слишком быстро надо было разворачиваться здесь, наверху. Не раз уже я прикидывал в уме: не лучше ли было на мельнице пилить бабкины дрова в тени под навесом? Там хоть отдохнуть можно.

Ванюшка прикрылся ладонью, поглядел на небо и обнадеживающе пообещал:

– Должно, скоро обед привезут.

– Да-а, скоро! – усмехнулся Петька. – Часа через два, не раньше.

– А когда обед бывает? – попробовал я уточнить.

– Как солнышко над той вон сосной будет, так и обед привезут, – пояснил Ванюшка и показал рукой на одиноко растущую далеко в поле сосну.

– А кончают когда? – поинтересовался Витька.

– После обеда еще одна упряжка, и все, – бойко ответил Петька.

– А-а-а, – понимающе протянул мой друг.

– Ты знаешь, много это – упряжка? – спросил я тихо у него.

Но Витька ничего не ответил и только пожал плечами.

Обед привезли точно, как пообещали наши новые товарищи. Прошло не менее двух часов, солнце сравнялось с одиноко стоящей в поле сосной, когда на ток приехали повара.

– Ну что, я же вам говорил! – ликовал Ванюшка. – Глядите, где солнышко…

Обедали быстро, а потом каждый прикорнул, где мог. Мы четверо устроились в тени за скирдой и немедленно заснули. Девушки разбудили нас, как мне показалось, едва я только успел закрыть глаза. Какая мне была радость от того, что Ванюшка показывал на солнышко, далеко ушедшее от заметной сосны.

Началась новая упряжка. Все было то же самое: работал трактор, неудержимо стремительно бежал приводной ремень, молотилка гудела, трещала, тарахтела и гремела. Золотые снопы ржи передавались из рук в руки, исчезали в барабане сложного механизма. Словно горный ручеек, падающий со скалы, непрерывной струей текло зерно из рукава молотилки. Мелькали вилы, летела к нам наверх солома.

Долго тянулась упряжка. Солнце ушло на противоположную сторону поля и там повисло над самой землей. Но на колхозном току кипела размеренная работа. Изредка покрикивала на нас, поблескивая веселыми синими глазами, Дуся:

– Эй, пареньки, пошевеливайтесь!

При всем желании мы не могли быстрее шевелиться. Свободного времени и так оставалось только на то, чтобы утереть пот с лица. Даже Ванюшка с Петькой и те поутихли, перестали шутить и «купаться» в соломе. Витька наклонился ко мне и зашептал:

– Надо домой уходить отсюда!