Текст книги "Девушка из министерства "
Автор книги: Нора Адамян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Сколько раз она бывала в этой комнате с Иваном!
Анна сказала:
– Что же ты о дружке своем не спросишь? Или не интересуешься?
Уваров скороговоркой ответил что-то нескладное, вроде «будет уж тебе, будет», и спросил с наигранным оживлением:
– Поселок наш видела? На город тянет!
– Не заговаривай меня, Николай, – жалобно попросила она, – устала я. Собирайся лучше, пойдем.
Уваров встал.
– Не зови. Разошлись наши дороги с Иваном и никогда не сойдутся.
– Кончилась его дорога. Забывать надо старые счеты.
Она подождала, но Уваров ничего не ответил.
– Высоко себя ставишь, Николай. Ты оглянись на меня. Уж наши ли дороги не разошлись? А я вот здесь. Так неужто твоя обида больше моей?
– Не в обиде дело. Я хотел бы и вовсе забыть, что он есть на свете.
Тяжело падали его слова. Вконец измученная Анна крикнула:
– Да что он такое сделал? В чем его вина непрощенная?
Николай Павлович смотрел в окно. Он слишком все хорошо помнил. В глазах точно живой стоял Иван, как, бывало, взбегал он по крутой дорожке к этому дому.
Бежал, прятал глаза и все же не мог не идти.
Смолоду это было у Ивана. Натворит что-нибудь и нет ему покоя, пока не вырвет у друга признания или на худой конец прощения своему поступку. Убедит, улестит, уговорит.
И когда приехал он из отпуска с новой женой, в тот же вечер явился.
Таисия увидела его в окно.
– Идет… Хорошо один догадался. А с ней не пустила бы, ни за что не пустила бы. Прямо от двери поворот бы дала. Аннушке-то, Аннушке каково…
– Хватит, – прикрикнул Николай Павлович и ушел в свою комнату.
Минут через пять дверь без стука открыл Иван Ногайцев.
– Судишь? – спросил он сдавленно-счастливым голосом.
Уварову показалось, что Иван выпил. Но он был трезвый. Сел на табурет, полы его шинели разошлись, брюки на нем были новые, серые в голубую полоску.
– Коля, друг, пойми, я Анне уже и не нужен. Для нее это лишняя нагрузка – сготовить, постирать. Рассказываешь ей что-нибудь – никакого интереса. Сейчас ее удовольствие – книжку почитать, радио послушать. А материально я ее всегда обеспечу.
Уваров рассердился:
– Тебя послушать – осчастливил ты Анну. А это надо у нее спросить. Ты лучше о себе скажи.
– А я себя виноватым не считаю. Что, мне доли на земле нет? Или про любовь только в книгах пишут?
Вот этим он и сшиб своего дружка. Николай Уваров и вправду думал, что о любви больше пишут в книгах. И этих книг он читать не любил.
– Не поздно о любви-то?
– Не поздно, – твердо ответил Ногайцев, – ты точно с Анной спелся. Она тоже, чуть что: «Нам не по восемнадцать лет». А в восемнадцать лет люди как кутята глупые. Ничего понимать не могут.
И пошел, понес Иван про море, про пароходы, про чаек, про пальмы…
Таисия сперва стояла у двери, потом очутилась в комнате.
– Шубу это ты ей купил? Хвалилась она в булочной. Дорого, поди, отдал?
– Не дороже денег.
– Панбархату на платье набрал, верно?
Любопытная Таисия все выспрашивала. Иван отвечал охотно, как всегда, немного бахвалясь.
Уваров не мог поговорить с другом как должно. Ему мешало счастливое возбуждение в голосе Ивана, в блеске его глаз, в заливчатом смехе.
– Бесноватый какой-то, – проворчал хозяин, когда Ногайцев вышел из дома и побежал, прыгая с камня на камень.
– Вот закрутила его баба, вот захороводила, – с завистливым восхищением причитала Таисия, – денег-то, денег сколько на нее извел!
И уже рассудительно оправдывала Ивана:
– И то – дома у него чисто могила была. Анна и патефон в клуб отдала. На что, мол, нам после Митеньки. А Иван все же не старик. Живое о живом думает.
Не с этого ли времени начался разлад между друзьями? Нет. Если уж все вспоминать, то надо начинать много раньше, еще с войны.
Темной ночью первого военного года часть, где служили старший политрук Уваров и лейтенант Ногайцев, отошла за реку Сомную и укрепилась в наскоро вырытых окопах. Пользуясь затишьем, усталые люди уснули.
Уваров сидел в пещерке, оборудованной под временное жилье. Настроение было тяжелое, и много душевных сил уходило на то, чтоб скрывать это от бойцов, от товарищей, от самого себя. Потом эти дни вспоминались как самые трудные за всю войну.
От непривычной тишины стали путаться мысли. Уваров еще не спал, но был на той грани бодрствования и сна, когда пробуждение особенно болезненно.
Ему показалось, что в пещеру вкатился огромный темный клубок. Уваров очнулся.
На полу лежал человек в серой шинели. Он обхватил голову обеими руками. Лица его не было видно. Над ним, большой, плечистый, стоял Ногайцев.
– Мразь, гадина…
Человек на полу еще больше наклонил, прятал голову.
– Выхожу, понимаешь, я на него с берега, из камышей, а он бросает оружие – и от меня. Испугался, думал, что немцы реку перешли. А если бы и вправду немцы… Трус, паскуда…
Ругаться Иван умел.
Политрук сказал хриплым от дремоты голосом:
– А ну, встань.
Боец поднялся на ноги. Парень совсем молодой, курносый. Губы от страха белые.
– Фамилия как? Имя?
– Красков Алексей.
Уваров задал еще несколько вопросов и приказал:
– Ступай пока.
Парень скрылся в темноте. Ногайцев не мог успокоиться.
– Воюй с такими. Как шарахнется от меня! И винтовку бросил. Я, мол, думал – немцы. Дезертир.
– Необстрелянный, молодой, – неохотно отозвался политрук, – однако трибунала не избежать.
– Сукин сын, – охотно подтвердил Ногайцев, – а насчет трибунала – ты это, Николай, брось.
Уваров молчал.
– Брось. Сам видишь – мальчишка. Целый день под огнем был. Легко это? Ну?
– Как сказал, так и будет. Не такое время, чтоб нянькаться.
– Колька, – угрожающе сказал Ногайцев, – кто тебе это рассказал – я? Ну так вот, знай, что я отопрусь. Не было ничего. Слышишь. Не было…
– Ты, дурака не валяй, – устало отмахнулся политрук, – ты лучше ляг отдохни, пока музыки нет.
– Коля, я тебя как друга прошу. Ну, поучили, пробрали. Ты думаешь, он забудет? Никогда! Я за него ручаюсь. Мое слово знаешь? Мне веришь?
И пошел, и пошел. Битых полчаса говорил. Слюна на толстых губах кипела. Договорил до того времени, когда грохнула вражеская артиллерия.
Выбегая, Ногайцев споткнулся о мягкое. Алексей Красков лежал у самого входа в пещеру. Иван легко поднял его за ворот и крикнул прямо в ухо:
– За мной следуй. Чтоб на моих глазах был! Чтоб я тебя каждую секунду наблюдал!
С тех пор Лешка Красков всюду следовал за Ногайцевым. И войну прошли они вместе, и в леспромхоз Иван привез его за собой. У обоих грудь в орденах, оба целые, невредимые.
А Уварову не повезло. В том бою у реки Сомной его тяжело ранило в грудь. Простреленное легкое не дало дослужить до победы. Года за полтора демобилизовался.
При первой же встрече Иван похвастал Лешкой:
– Каков крестничек?
И еще добавил:
– А ведь это Красков тебя тогда в медпункт доставил. По моему приказу, конечно.
Лешка, раскормленный, чистый, затянутый в ремни, губ не мог свести от улыбки.
Встречу праздновали у Ногайцевых. Красков со стаканом вина подсел к Николаю Павловичу.
– Вы, так поглядеть, сухощавый, а на деле тяжелый. Я вас тащил, думал – не дотащу. И так прилажусь, и этак. Если бы вы еще в сознании, а то никакой помощи от вас. Все же дотащил. Доктор сказал: чуть бы позже – и конец.
Немного пьяный, он значительно таращил большие голубые глаза.
– Еще бы немного – и пиши похоронную.
Уваров сдержанно благодарил:
– Ну, спасибо.
Дочка Вера, ей тогда только семнадцать исполнилось, открыв рот, глядела на парня. Еще бы – отцов спаситель!
Иван кричал с другого конца стола:
– Ты хвали, хвали его, Лешку, он это любит. Он за ласковое слово в огонь полезет.
И все же не лежала душа у Николая Павловича к Лешке.
Назначенный директором леспромхоза, Ногайцев сделал Алексея начальником Затонного участка, самого богатого строевым лесом. Работал парень весело, не придерешься, но при встречах с ним Уваров отводил глаза и в беседу не вступал. А встречаться приходилось частенько. То прохаживался Лешка возле уваровского дома, то бежал по тропинке от крыльца, а раза два заметил его Николай Павлович со своей Верой.
Он сказал дочери:
– Рано начала с кавалерами ходить. Не об этом надо думать.
Впервые Вера посмела возразить отцу:
– Он не кавалер вовсе.
– Кто б ни был. Нечего ему у дома околачиваться.
На время Лешка исчез. Месяца через два Николай Павлович снова увидел его с дочерью. Не прячась, не таясь, оба стояли у дома. Уваров молча прошел мимо, но Вера побежала за ним.
– Пап, погляди-ка. Здесь про Алексея Васильевича пишут.
Она сунула отцу под нос газету.
Лешка стоял напыжившись от удовольствия. Пришлось позвать его в дом. Не читать же на холодном ветру.
За столом Алексей старался держаться скромно.
– Я считаю – про меня преждевременно написали. Действительно, это было мое предложение, чтоб на опушках и после порубок сразу корчевать и засаживать. Ну, меня здорово поддержали. Иван Семенович поддержал, ученые приезжали. Главное, я обращал внимание на посевной материал. Другим все равно, что в землю ткнуть. А я выбирал семена от лучших, мощных экземпляров. Это дело, конечно, совсем меня не касалось, но я его на себя взял. Тут это все описано.
Вера тут же хватала газету и торжественным голосом читала строчки, подтверждающие Лешкины заслуги.
И все равно, когда люди стали плохо говорить о Краскове, Николай Павлович слухам поверил.
Первую весть принесла Таисия.
– Лешка-то Красков затонного леса продал на большие тысячи. Иван в отпуску, вот у него руки и развязаны..
– Что же он, дурак, что ли? – усомнился кто-то из домашних.
– То-то, что и не дурак. Лес был какой-то незаприходованный. Объездчик Рябов сказывал. «Слышу, говорит, машины гудят, гляжу, говорит, волковцы лес возят. „Откуда?“ Молчат. А лес-то приметный. Затонный лес. И ехать машинам больше неоткуда». Теперь Ногайцева ждут.
Потом у себя в мастерских Уваров слышал, как люди говорили о Краскове:
– Тысяч пять в карман положил.
– Гляди, не десять ли…
А Лешка не таился. Ходил – посмеивался. Вечерами провожал Веру из кино. Николай Павлович вышел ночью к калитке, подождал, пока они появились на дорожке, Веру шугнул домой, а у Лешки спросил:
– Что это про тебя люди болтают?
Ничуть Алексей не смутился.
– Не слушайте вы людей, Николай Павлович. Никто и ничего не знает… Кроме меня, конечно. И как это у людей получается: чуть что – деньги взял! Будто уж лучше денег нет ничего. Не понимают!
– Не доросли еще, ты всех умней, – сказал Уваров. – Лес отпустил? Не виляй только!
– Вот и вы тоже! Ничего сейчас сказать не могу. Время придет, все откроется.
Ушел, он, весело насвистывая. А Уваров, может быть, впервые в жизни, не знал, что ему думать о человеке.
Из отпуска Ногайцев приехал с молодой женой. О Краскове на какое-то время забыли. Не до того было.
Вера на зимние каникулы уехала с экскурсией в Москву. С тех пор Лешка не показывался. Увидев его у крыльца, Николай Павлович отмахнулся:
– Не приехала, не приехала еще.
– Мне с вами поговорить надо, – попросил Алексей.
Прежней веселости в голосе не было. Он похудел, осунулся и сразу стал похож на того парня, каким его увидел Николай Павлович первый раз в землянке.
В комнате Красков опустился на стул.
– Вы одни можете, – сказал он, – внушите Ивану Семеновичу – пусть он оформит лес, обелит меня.
Он замолчал, ждал вопросов. Но Уваров не стал ему помогать. Лешка глубоко вздохнул.
– Он мне по междугороднему телефону позвонил, когда в отпуску был, чтоб я волковцам лес отпустил. Без документов. По одному слову. Я вам скажу: у нас есть такой лес, заготовленный на случай, если план не выполним, чтоб пополнить. Незаконно, но все же не преступление, сами видите, из лесу бревна тайно не вывезешь. Вот из этого фонда.
Уваров слушал нахмурясь.
– Деньги брал?
– Ни копейки, – твердо ответил Лешка. – Я от вас и не ожидал, Николай Павлович, что вы такой вопрос мне зададите. Я вам…
– Ладно, – почему-то чувствуя неловкость, оборвал его Уваров. – Что ты ко мне пришел плакаться? Иди к директору. Он что, отказывается от своего приказа?
– Не отказывается он. «Ладно, говорит, завтра оформлю». А потом – опять «завтра». А сам недовольный. Мне уже и говорить неловко. Каждый день в глаза ему засматриваю. Конечно, у него дела, но ведь люди на меня валят.
– Заяви куда следует.
– На Иван Семеныча? – вскинулся Лешка. – На командира своего? Как это можно! Вы сами знаете, чем я Иван Семенычу обязан.
И уже тише добавил:
– А не захочет он, кто мне поверит? Ведь ни бумажки, ни записки. Один словесный приказ по телефону.
– Так что ж, ты думаешь, что Иван деньги взял? Смотри, Красков!
– Они ему тогда нужны были, – просто сказал Лешка, – он Ольгу по свету возил, удивлял.
– Уйди, – приказал Уваров, – я ему скажу.
Разговор с Иваном был короткий. На улице.
– Ты кончай эту историю с Красковым. По дружбе советую. Грязь к тебе липнет.
– Да нет там никакой истории, – поморщился Иван, – одни сплетни.
Что теперь Ногайцеву советы друга! Теперь он не мальчишка, своим умом живет. Очень возгордился ты, Уваров, думая, что по одному слову послушает тебя директор.
А о Краскове заговорили все громче. Почтальон, старый знакомый Уварова, вручая ему газету, сказал:
– Повестку сегодня Краскову отнес. Прокурор вызывает. А не блуди, не воруй…
В этот же день Алексей Красков выстрелом из охотничьего ружья покончил с собой, оставив записку: «Я ни в чем не виноват. Жить виноватым не могу».
Дверь открыла Ольга. Уваров оттолкнул ее плечом и прошел в комнату.
Иван обедал. Отодвинул тарелку, расплескал борщ, встал навстречу Уварову.
– Слышал? Эх, Лешка, Лешка, что наделал! С собой покончил, а?
Сдерживаясь, Николай глухо сказал:
– Это не Лешка с собой покончил. Это ты его убил.
Он увидел, как испугался Иван. Серые, кошачьи глаза его округлились, толстые губы обмякли, кожа на щеках задрожала.
– Николай, опомнись, ты что…
Говорить было нечего, оправдываться нечем, хватался за пустые слова. Но, взглянув на лицо Уварова, напряженное, яростное, крикнул не своим, сдавленным, тонким голосом:
– Кабы не я, ты б его десять лет назад кончил. Ты его трибуналом судить хотел.
Не слушая, Уваров спросил:
– Сколько ты на Алексеевой смерти заработал?
Иван замахнулся. Может, и ударил бы, но открылась дверь, заглянула Ольга. В шубе, в новых ботах.
– Вы здесь беседуете, а мне это неинтересно. Я пойду погуляю. Ладно, Ванечка?
И наставительно сказала Уварову:
– А все же невежливо, когда мужчина с женщиной не здоровается. – Она кокетливо помахала варежкой на прощанье.
Ее приход будто придал Ивану силы.
– Кому Алексея больше жаль – мне или тебе? Он мне вместо сына был!
– Замолчи! – крикнул Уваров. – Я сюда шел – думал в тебе хоть зерно коммуниста осталось. А ты вор и убийца, и я это докажу.
Иван усмехнулся.
– Не горячись. Ничего ты не докажешь. Лешку теперь не поднимешь, а смерть, она все спишет.
И тогда, задушенный ненавистью, Уваров медленно и раздельно сказал бывшему другу:
– Деньги, что украл, вернешь. Все, до копейки. Десять дней сроку даю. А дальше имя мое забудь, как я твое забуду.
Кровь шумела в ушах.
Вышел – чуть не упал.
А Ногайцеву, видно, суждено удивлять людей. Восемь тысяч, как одну копеечку, внес за своего дружка Краскова. Так и объявил: «Вношу, чтоб очистилась его память». Вот он какой, Иван Ногайцев!
Восемь лет прошло с тех пор. И вот зовет старый друг.
Анна последний довод приводит:
– Перед смертью все грехи человеку прощаются.
– Нет, – твердо сказал Уваров, – не позволено жизнь на земле пачкать. Жить надо светло.
Опустила голову Анна.
Он сказал еще:
– Все будем умирать, и ты и я. Смерть прощения не дает.
Штопка
Санаторий был очень хороший.
В вестибюле на мраморных плитах пола стояли кадки с густо-зелеными, разлапистыми пальмами. Малиновые ковровые дорожки заглушали шаги.
Глупо, конечно, но Ксении стало приятно, когда старушка гардеробщица крикнула подручной девчонке:
– Куда ты понесла пальто на гостевые номера? Это же наша! – И приветливо обратилась к Ксении: – А вы идите себе. Номерок ваш будет постоянно триста четвертый. Запомните?
Чудесно было чувствовать себя здесь «своей», знать, что для тебя расставлены кресла, расстелены ковры, развешаны картины, знать что кто-то позаботился о твоем завтраке и обеде, приготовит тебе ванну.
Время от времени в замочной скважине появлялась записка:
«Тов. Шеремилова на прием к врачу…»
Когда Ксения возвращалась после лечебных процедур, все уже было убрано, домашние туфли спрятаны в тумбочку, дверь на балкон открыта и прославленный воздух курорта заполнял комнату.
И, городская жительница, немало повидавшая за свои тридцать шесть лет, Ксения всему удивлялась и радовалась.
А семнадцатилетняя Паша из далекого колхозного села ничему не удивлялась.
Получив путевку на лечение и впервые в жизни сев в поезд, она так подготовила себя к чудесам, что появись в графине с водой золотая рыбка и заговори она человечьим голосом, Паша приняла бы это как должное.
Ее спрашивали:
– Нравится тебе здесь?
Она отвечала:
– А чего ж нет…
– А осталась бы ты здесь совсем?
– Нельзя. Другим завидно будет…
Ксения Михайловна жила в своей комнате уже дня два, когда к ней поселили эту Пашу. Вечером вошла очень худенькая и очень бледная девушка в бумазейном, много раз стиранном платьице и высоких сапогах. Она положила на стул набитую плетенку и поклонилась:
– Здравствуйте!
На минуту Ксении стало грустно, что кончилось ее безраздельное владение этой комнатой. Кончилось ощущение свободы поступков, движений и даже мыслей человека, которому не надо считаться с соседом. После шума фабрики и сложных взаимоотношений с жильцами коммунальной квартиры так отрадно было пожить одной.
Конечно, она ничем не выразила своего настроения. Улыбнулась, назвала себя, выполнила все, что полагалось для такого случай.
Паша подошла к стеклянной двери, выходящей на балкон, распустила тесемочку, связывающую тоненькие светлые косицы, провела круглым гребешком по волосам и, улыбнувшись, вдруг сказала:
– Вот, я вижу, не понравилась я тебе. Ну, это ничего. Ты не бойся, мы с тобой еще так хорошо заживем…
И тут же деловито осведомилась:
– Тыквушные семечки уважаешь? Я привезла…
Паша освоилась быстро. Дня через два у нее уже было множество знакомых среди отдыхающих и сотрудников санатория. Это она показала Ксении грузного человека с умным и озорным лицом. Несмотря на свой солидный вес, он мастерски играл в настольный теннис, легко отражая самые каверзные мячи.
– Наш директор, – пояснила Паша. – Профессор, что ль. Самый главный. Если тебе что надо – прямо к нему. Однако тут один парень денег на обратную дорогу просил, так не дал. Злой, черт!
О своей болезни Паша рассказывала так:
– Вот работаю на поле, сено, к примеру, сгребаю – и вроде все ничего; а то вдруг, скажи, ослабну, обмякну и пальчиком не пошевелю. Прямо где стояла, там и лягу. Докторша у нас определила, что это от сердечной болезни. Я и кинулась к председателю нашему. Где это видано, чтоб молодой, здоровый человек от сердечной болезни умирал? Немножко, конечно, покричала, а тогда он поехал в центр и привез мне путевку. Теперь небось поправлюсь, отработаю колхозу…
Иногда она удивляла и забавляла Ксению своими рассуждениями:
– Я как посмотрю – в городе женщинам куда труднее. Вот ты, Ксения Михайловна, такая из себя красивенькая, самостоятельная, а никто тебя замуж не берет. А у нас хоть самую завалящую – обязательно просватают. Была б ты наша, деревенская, любой мужик тебя взял бы. Да еще с каким удовольствием!
Ксения смеялась:
– Поехать, что ли, в твою деревню!
Но бесхитростные слова Паши чем-то задевали.
Ее брак, по первой, полудетской любви, был очень короткий. Мальчик, с которым она училась в школе, пришел в один из трудных военных дней и сказал: «Меня направляют в военное училище. Через несколько месяцев пойду на фронт. Ты любишь меня?»
Они стали мужем и женой за день до его отъезда. Потом он приезжал раза два, то после ранения, то в короткий отпуск. В каждый приезд он был другой – возмужавший, переменившийся, – и к нему приходилось привыкать заново. Война шла к концу. На подступах к Берлину он погиб.
С тех пор Ксения одна.
Подруги ей говорили: «Молодая, красивая, инженер… Чего тебе еще надо? Стоит только захотеть…»
Но у подруг были семьи, росли дети, а Ксения возвращалась в тихую комнату. Чашка, которую она утром оставила на столе, так и стояла, белый шерстяной платок валялся там, где она его бросила. И было грустно.
Работу свою она любила.
Над всей улицей, где стояла фабрика, реял запах ванили и жженого сахара.
Этот запах встречал Ксению каждое утро и заставлял прибавлять шаг.
«Кондитерская фабрика – женский монастырь», – пели молодые работницы.
На фабрике каждый год устанавливали новое оборудование, на следующий год – новейшее, и так без конца. Усовершенствовались машины. Нельзя было не восхищаться автоматом, заворачивающим в две бумажки восемьсот конфет в минуту.
Ксения восхищалась и изобретала возможность заставить машину заворачивать тысячу конфет.
А дома были книги, рукоделие, бессонница. С какого-то времени, точно наболевший синяк, ныло сердце. Врач сказал: «Вам бы поехать подлечиться, да похудеть не мешает».
В месткоме достали ей путевку. Работницы, карамельного цеха, с которыми Ксения особенно дружила, напутствовали ее: «Вот, может, на курорте и встретите свою судьбу», «А что, и вправду. Сколько хочешь таких примеров бывало!»
Ксения смеялась, отмахиваясь, и думала: «А вдруг?»
…В санатории она связывала свои золотистые волосы пышным узлом, подкрашивала губы, освежала свои темные платья то белой прозрачной вставкой, то ярким платочком, то брошкой из уральских самоцветов. Мужчины поворачивали за ней головы, женщины оглядывали с любопытством.
А Ксения верила: «Если он здесь, я его сразу узнаю».
В санатории люди живут одной большой семьей. Легко знакомятся, свободно заговаривают друг с другом. Ксения любила медленно проходить по длинному холлу, ведущему к столовой. Разбившись на группы, отдыхающие беседовали, спорили, смеялись. Горбоносые смуглые бакинцы-нефтяники, украинские сталевары с опаленными бровями, шахтеры, летчики – кого тут только не было!
Пользуясь свободой санаторной жизни, Ксения подходила к какой-нибудь группе и вставляла в разговор свое слово:
– А вот на нашей фабрике поточная линия введена с пятьдесят третьего…
И обязательно находился человек, которому это было интересно. Здесь собрались на отдых хорошо и много работающие люди.
Женщины знакомились еще легче. В ожидании ванны, лечебного душа, приема у врача они рассказывали о себе.
– И ведь не ем ничего, а толстею, – жаловалась пожилая учительница. – Ну, утром два кусочка хлеба, кофейку выпьешь. На завтрак в буфете бутерброд возьмешь. Обедаю тоже как все люди. Хлеба, говорят, нельзя. А как же без хлеба?
– Ну, я не могу себя ограничивать, – возмущалась другая, – работаешь, работаешь, да и в отпуск себя не побаловать. Как увижу в столовой у всех пирожное, а у меня на тарелке яблоко, так меня прямо за сердце берет. Тут же посылаю мужа в город за пирожными. И уж не одно съем.
И Ксения вставляла свое слово:
– А меня орехи губят. Беда на кондитерской фабрике работать! Конфет я уж не ем, а от орехов удержаться не могу…
Физкультурой женская группа занималась после мужчин. И каждый день, выходя из спортивного зала, перед Ксенией останавливался высокий человек и, оттопыривая пиджак, сообщал:
– Вот видели? За десять дней – восемь кило. Хотите, открою секрет?
– Не верьте ему, – шептала сидевшая рядом с Ксенией женщина, – врет он все.
Через день незнакомец снова хвастался:
– Уже десять кило потеряно.
– Таким путем вы скоро совсем исчезнете, – отвечала Ксения.
Он немного подумал.
– Это вы бросьте. В нашей стране человек исчезнуть не может.
Ксения рассмеялась. Он внимательно посмотрел на нее и сказал:
– А вы веселая. – И представился: – Василий Ефимович.
После обеда он поджидал Ксению у вешалки. Вместе вышли на прогулку.
От самого санатория, изгибаясь серпантином, дорога вела в гору. За каждым поворотом все шире открывалась долина, обрамленная серыми округлыми горами. Прозрачный воздух делал четкими очертания дворцов-санаториев, многоэтажных домов, маленьких белых хаток.
В горах на желтой высохшей и спутанной траве, на лапах невысоких сосен лежал снег. Он долго не таял, несмотря на солнце и тепло.
Декабрь стоял мягкий.
Спутник Ксении говорил забавные вещи:
– Не люблю чересчур умных женщин. Вот вы мне сразу понравились.
Ксения хохотала:
– Это комплимент?
Он уверенно взял ее под руку:
– Я такими глупостями не занимаюсь – комплименты говорить.
На верхушке холма, у камней, живописно обрамляющих откос, пристроился фотограф. Безразличным голосом он предлагал проходящим:
– А ну, сфотографируемся на память.
Василий Ефимович счел нужным ответить ему:
– Это кому ж на память? Моей жене или ее мужу? Нет уж, фотографироваться мы не будем. Эти вещественные доказательства нам ни к чему.
Он нагнулся к Ксении:
– А вот в ресторан мы с вами пойдем. Тут недалеко шашлычок делают. После санаторной преснятины – хорошо!
Ксения загрустила. Ей захотелось высвободиться, но Василий Ефимович еще крепче прижал к себе ее локоть.
– Я, конечно, всякой такой ревности не признаю. Но если проводить время вместе, то чтоб третьих лишних не было.
– А не то вы за себя не ручаетесь? – не вытерпела Ксения.
– Нет уж. Я за себя всегда могу ручаться, – твердо заверил ее Василий Ефимович.
Паша появилась как спасение. Она налетела сзади, оторвала Ксению от ее кавалера, протащила вперед и толкнула на опушенную снегам сосну.
Гуляла Паша в компании женщин, повязанных пуховыми платками.
– Это тетя Катя из нашего санатория, – тараторила она, – это Люба из «Горных Вершин»…
Ксению она представила коротко:
– Подружка моя.
И, взглянув на подходившего Василия Ефимовича, который был явно рассержен, шепнула Ксении:
– Ну его! Айда с нами.
Они побежали вперед изо всех сил, а потом долго гуляли всей компанией и пели хором:
По Дону гуляет казак молодой…
На другой день Василий Ефимович сопровождал другую даму.
Тоненькая, гибкая, как пружина, физкультурница Таня говорила:
– У нас ведь проходной двор. Приехал, отдохнул, уехал. И приглядываться к ним не стоит.
Ксения думала, что в санатории у нее будет много свободного времени. Но рукоделие, которое она привезла с собой, так и валялось в ящике. Весь день был расписан: процедуры, прогулки, а после пяти развлечения – кино, концерты или вечера «всего понемногу» с танцами, играми, которые проводил веселый, улыбающийся, напряженно работающий культурник.
А потом была еще библиотека. Комната, яркая от пестрых обложек журналов, от разноцветных книг, от розовых цикламенов, цветущих на широком подоконнике. У круглых столов, заваленных газетами, сидели постоянные посетители. Шелестели страницы, библиотекарша говорила шепотом.
Ксения бывала здесь так часто, что приметила «постоянных» – сухощавого старичка, высокого сутулого человека в шерстяном жилете, крупную женщину с усталым лицом, толстяка в зеленом модном костюме с узенькими короткими брюками.
Эти люди не играли в козла и подкидного дурака, не прыгали у волейбольных столбов. Когда бы Ксения ни приходила в библиотеку, они вечно сидели в креслах, погруженные в чтение.
Одного из них, человека в красивом шерстяном жилете, Ксения встретила как-то на лестнице. Он стоял у огромного, во всю стену, оконного стекла, всматривался в лиловое вечернее небо и улыбался. Неслышно ступая, Ксения прошла мимо, но человек сказал ей, не отрывая глаз от окна:
– Нет, вы посмотрите только…
Сперва Ксении показалось, что за окном, прижавшись мордой к стеклу, сидит кошка. Потом она увидела, что это птица с огромными немигающими желтыми глазами и кошачьими ушками.
– Крупная сплюшка, – посмеиваясь, сказал человек в жилете, – и подумайте, какая умница – прекрасно знает, что отсюда я ее не достану.
Он коснулся пальцем стекла. Птица чуть повернула голову.
Ксения поежилась.
– Неприятная все-таки. Откуда она взялась?
– Живет где-нибудь под крышей. И почему неприятная? Уничтожает всякую пакость – мышей, насекомых. И очень сообразительная и легко приручается.
Перечисляя достоинства совы, он ни разу не взглянул на Ксению. Вероятно, даже не знал толком, с кем говорит. Ксении это не понравилось.
– Вы так хорошо знаете ее привычки, будто лично с ней знакомы.
– Знаком, знаком…
Он сказал это рассеянно, не поворачивая головы. И Ксения оставила его наедине с птицей.
А потом произошел случай с Пашей. Несколько раз девушка жаловалась:
– Ведь правда, Ксюша, самое главное – нарзановая ванна? А доктор объясняет, что мне от нее вред будет. Он считает, что я чересчур слабая. А я, знаешь, какая терпеливая…
Проснувшись в день ванны, Ксения не нашла на месте своей курортной книжки. Она хорошо помнила, как сама положила ее на тумбочку, чтоб утром все было под рукой.
Паша, которая по привычке поднималась с зарей, уже убежала.
После тщетных поисков Ксения пришла в лечебный корпус с опозданием. У столика сестры, распределяющей ванны, как всегда, толпились отдыхающие. Ксения начала объяснять, что книжка куда-то затерялась, а ванна у нее в семь двадцать, так нельзя ли без книжки…
Молоденькая сестра строго спросила:
– Фамилия? – И, заглянув в большой разграфленный лист, недовольно сказала: – Что же вы меня путаете, гражданка? Получили вы уже свою ванну.
– Как?
– Ну вот, отмечено – Шеремилова в семь часов.
Ксения вдруг поняла.
– Ох, это девочка, что живет со мной в комнате, взяла мою книжку…
Сестра стала нервничать:
– Я ведь не знаю всех в лицо. Вас триста человек. Пройдите к врачу, если хотите.
Тогда стоявший рядом с Ксенией человек опросил с нескрываемой враждебностью:
– Неужели вы так уж дорожите этой ванной? Ведь девушку отчислят из санатория, если вы пожалуетесь.
Ксения растерянно возразила:
– Дело не в ванне…
– Ну да, спасительный священный принцип, – усмехнулся он.
Резко отвернувшись, Ксения заговорила, обращаясь только к сестре:
– У Паши Федюниной порок сердца. Ей нарзанные ванны запрещены.
Сестра вскочила:
– Сейчас я посмотрю…
Но в это время, стуча сапогами по мраморному мозаичному полу, появилась Паша. Лицо ее сияло.
– Ну, спытала я нарзановую. Против жемчужной не тянет. Куда! Здесь пузырьки махонькие, а там аж как вишня на тело садятся. Держи-ка свою книжку. Не серчай на меня.
Ксения потащила ее к выходу.
– Ты просто глупая! Теперь целый день будешь лежать.
Сестра, довольная, что происшествие не дошло до начальства, скороговоркой вызывала:
– Николаев Сергей Петрович, восьмая кабина, возьмите жетон.
Ксения на миг обернулась. Только сейчас она вспомнила: это ведь Николаев показал ей сову.
К концу обеда он подошел к ее столику:
– Мне нужно извиниться перед вами. Я был неправ.
Ксения с интересом смотрела на него. Он повторил:
