Текст книги "Девушка из министерства "
Автор книги: Нора Адамян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Скажи маме, что я приду обязательно…
Рузанна ощущала легкость во всем теле и прилив жизненных сил. Она переделала за день множество дел, которые могли бы и подождать, ответила на все письма – это было всегда самой нелюбимой частью ее работы.
В киоске она купила первые весенние цветы. Маленькие лилово-голубые пучки гиацинтов пахли остро и крепко. С цветами в руках Рузанна поднялась по лестнице. Аник тоже только что пришла с работы и была еще в синем бязевом халате с приставшими к нему ниточками.
Выражение недоверчивой настороженности не сошло с ее лица, но Рузанна обняла сестру Гранта, и, прижавшись щекой к щеке, они долго молча стояли в передней. Рузанна слышала, как глухо стучит сердце Аник, и ощущала теплоту ее слез на своем лице.
Ашотик сперва стоял неподвижно, потом обошел вокруг обнявшихся женщин и подергал мать за юбку.
Аник спросила:
– Тико сказал?
– Нет. Я его сегодня не видела – Армося.
Вошли в комнату, Аник сжимала в руках шапочку Ашотика, расправляла ее и снова мяла.
– Много надо сделать – ни за что не могу взяться. Ночи не сплю. Не хотела пускать детей в школу. Боюсь, вдруг в последнюю минуту что-нибудь случится… Тико даже рассердился…
Негромкий ее голос звучал сейчас полно и певуче.
– Четыре года ждала, а четыре дня – не могу. Потому что думаю: как приедет, когда приедет?.. Об этом четыре года не давала себе думать. Мысли на другое поворачивала: из чего старшему пальто сшить, как среднему брюки купить, чтоб никто не сказал – у детей нет отца…
Она все время теребила детскую шапочку.
– Аник, ведь это уже позади. Люди говорят, что Симон замечательный шофер. Вот вернется, начнет работать…
Женщина протянула вперед руки, будто приказывая Рузанне замолчать.
– Нет! Симон за руль не сядет! Землю пойдет рыть, груз таскать – машину не возьмет! Думаешь, я этого ребенка забыла? Мои дети – сытые, голодные – рядом со мной. Живые. Симон машину не возьмет, – убежденно повторила она. – И не в том дело, что деньги принесет. У детей должен быть отец. Сейчас я говорю одно, Тико – другое. Я говорю: «Не дерись, где драку видишь – отойди». А Тико учит: «Дерись, никому не спускай». Я приказываю: «Все уроки подряд учи». Тико говорит: «Учи, которые любишь!» А уж теперь как отец скажет.
Рузанна засмеялась.
– А Тико сам-то чей? Кто его воспитал?
Аник пристально посмотрела на Рузанну. Ей стало не по себе от этого взгляда.
– Я не воспитывала, – не отводя глаз, ответила Аник, – очень молодая была. Только старалась как-нибудь накормить, одеть. Я его любила больше, чем себя, а воспитать не сумела.
– Что вы, Аник! Он замечательный человек. Талантливый, щедрый…
– Это ты мне говоришь? – Аник гордо усмехнулась, и снова ее черные глаза встретились с глазами гостьи.
Рузанне захотелось уйти, но небольшая сухая рука хозяйки удержала, не дала ей подняться.
– Тико и сам себя не знает так, как я его знаю.
Она открыла желтый облупленный шифоньер, вынула из глубины полотняный мешочек. Душно пахнуло нафталином. Аник отколола булавки и вытряхнула на руки Рузанны серебряно-седую легкую шкурку с круглым пушистым хвостом.
– Я прошлую зиму почти не работала – дети корью болели. Тико выставку оформлял, деньги должен был получить. Вот купил мне в подарок. Увидел в магазине, понравилось – отдал почти три тысячи. А домой принес шестьдесят два рубля. Можно его за это ругать?
Рузанна ответила растерянно:
– Не знаю…
– Нельзя! – горько сказала Аник. – Это – Тико.
Ее изрезанные четкими линиями ладони гладили дымчато-седой мех.
– На что мне? Куда я это надену? А ему сказать нельзя – огорчится, замкнется…
Снова бережно уложила шкурку в мешочек, заколола булавками.
– Тико всегда так. Когда он веселый, весь мир готов тебе отдать. Когда грустный – всю душу твою возьмет. А на каждый день никто ему не нужен.
Рузанна слушала, не возражая. Аник взяла ее руку и стала перебирать тонкие, запачканные чернилами пальцы. Теперь они обе сидели, опустив головы. Ашотик прижался к коленям матери и очень серьезно глядел на нее снизу вверх.
– До сих пор я молчала. Грант был опорой моих детей. Ты могла иначе меня понять.
Рузанна протестующе крикнула:
– Нет, нет…
– А теперь дай мне высказать. Я тебя высоко ценю. Но сейчас даже золотой человек Гранту не нужен. Сердце его еще не созрело для друга. Он перед тобой всегда виноватым будет и сам не поймет в чем. Измучится – и тебя измучит…
Рузанна думала: «Зачем я сюда пришла?»
– Сестра брату все простит, – добавила Аник, – жена мужу – нет.
Как всегда, Рузанна пошла навстречу самому трудному.
– Он намного моложе меня…
– Не это помеха. Глаза у него еще не насытились, сердце его не наполнилось… Что делать?
Рузанна встала. На упрек она нашла бы достойный ответ, отстояла бы себя и Гранта от расчетливой опеки, от любопытства, от злобы. Но слова Аник были вызваны любовью. И разве не нашли они отклика в ее собственном сердце?
И все же Рузанна могла одним словом утвердить свое право на Гранта. Когда позади закрылась дверь, ею на секунду овладело желание вернуться и крикнуть рассудительной Аник: «А если нас уже связывает большее, чем любовь? Если я тоже хочу, чтоб у моего ребенка был отец?»
Но она знала – так не ведут спора с самим собой и с теми, кто хочет нам добра…
До сих пор ребенок казался непременной частью будущей семьи. Он появится – так и должно быть. Но сейчас, возвращаясь от Аник, Рузанна поняла: нет ничего более важного, чем эта зарождающаяся жизнь. Она обещает боль, тревоги и радость навсегда. С ней родится любовь, которая будет бесконечно расти.
Она подумала о родных. Сперва растеряются, погрустят. А потом, Рузанна знала, ребенок заполнит их дни теплотой, которая им так сейчас нужна.
Только о Гранте она старалась не думать. Для того чтобы отказаться от него, ей надо побыть совсем одной, закрыв двери своей комнаты…
Грант пришел на другой день, поздно вечером, в одном свитере, без шапки. Он задыхался от быстрой ходьбы и прижимал кулаки к груди.
– Идем, – просил он Рузанну.
– Но можно выпить хоть стакан чаю! – Ашхен Каспаровна предлагала сухо, не глядя на гостя.
Отец молча ходил вокруг стола, засунув руки в карманы.
Грант умоляюще смотрел на Рузанну. Она улыбнулась.
– Ну что ж, пойдем.
– Ты поздно? Не задерживайся.
В голосе мамы было осуждение.
Пришлось почти бежать – Грант тянул Рузанну за собой. По дороге не разговаривали.
Сразу на пороге мастерской он закрыл ей глаза.
– Не смотри.
Он был взволнован. Значит, у него удача – хороший мазок, яркое пятно…
– Нет, не поворачивайся, не открывай глаза…
В глубине мастерской заскрипел передвигаемый мольберт, щелкнул выключатель большой лампочки на длинном шнуре.
Грант снова подбежал к Рузанне и обнял ее за плечи.
– Теперь смотри!
Небольшое темное полотно. Огни домов и автомобильные фары сквозь сетку дождя тускло освещают улицу. Женщина и мужчина стоят под дождем. Их лица почти не видны, фигуры очерчены смутно. Мужчина наклонился, женщина приникла к нему.
На мольберте табличка: «Любовь».
Грант сказал:
– Это твое. Мне так хотелось скорее показать тебе. Я работал даже ночью. Смотри, огни будто надвигаются. Правда?
Она кивнула.
– Ты ощущаешь – дождь, неуютно, а им хорошо. Ведь это чувствуется? Я над этим бился как проклятый… Тебе нравится?
– Почему им хорошо? – спросила Рузанна. – Я этого не вижу.
– Им хорошо! – горячо ответил Грант. – Ты понимаешь. Дразнишь меня, да? Не нужно…
Она подумала: «Не буду с ним спорить».
– Ты знаешь, возвращается Симон. Я счастлив и за них и за себя. Нет, я никогда не ощущал, что Аник и дети мне в тягость. Но теперь вдруг точно освободили меня от всех запретов. Теперь я вольный. Захочу – уеду. На Памир, в Сибирь. Мне всегда хотелось.
Рузанна кивнула:
– Конечно. Почему бы тебе не поехать?..
Она могла сказать: «Родной мой, зачем тебе уезжать? Мы хотели быть вместе. Ты еще не знаешь – у нас будет настоящая семья. Разве тебе так уж хочется уехать от меня?»
Но спокойно и естественно-живо прозвучали слова: «Почему бы тебе не поехать?..»
– Попрошусь в какую-нибудь экспедицию. А, Рузанна? На Север. Новые места, новые люди. Года на три. Как захочется потом вернуться!
Она кивала головой: «Уезжай. Пусть насытятся твои глаза и созреет твое сердце. Это придет слишком поздно для меня, но ты в этом не виноват. Я могла бы сделать так, чтоб ты никуда не уехал. Но я отпущу тебя. Так я решила. И это правильно, потому что я лучше знаю и себя и тебя…»
– Рузанна, в прошлый раз я сделал что-то не так? Прости.
Она усмехнулась:
– Это уже не важно.
Грант заглянул ей в глаза.
– Почему ты сегодня особенная?
– Какая? – Она слегка погладила его руку.
– Особенная. – Он заметил слезы на ее лице. – Рузанна, что надо сделать, чтоб тебе было хорошо?
Она ответила:
– Мне очень хорошо.
* * *
На больших собраниях Рузанна обычно садилась в последних рядах, ближе к двери. На этот раз Тосунян кивком головы подозвал ее к своему столу. Она прошла длинный кабинет для заседаний, заполненный людьми – директорами торгующих организаций и крупных ателье. Сесть пришлось рядом с министром. Он положил перед ней бумагу и стукнул карандашом о полированный край стола.
Кто-то запоздавший на цыпочках, втянув голову в плечи, пробирался на свободное место. Проводив его глазами, Енок Макарович очень коротко своим глуховатым голосом пояснил цель совещания: уточнить потребность в товарах для детей всех возрастов, определить требования населения в смысле ассортимента и качества, а также – главное! – выслушать соображения, пожелания и предложения работников торговли относительно будущего универмага «Детский мир».
Тосуняна слушали в тишине ненарушаемой.
По этому поводу Рузанна как-то спорила с Зоей. Та утверждала:
– Будь спокойна, милая, назначат тебя министром – и можешь на собрании хоть телефонную книгу за один раз прочесть. Аудитория будет полна внимания.
Но Рузанна знала, что это не так. В Тосуняне была убежденность и значительность, заставляющая прислушиваться к каждому его слову.
Ей вспомнилось, как он шел вчера между столиками кафе, шел своей обычной неторопливой походкой очень занятого человека, который старается использовать каждую минуту отдыха. Ему навстречу вставали художники, писатели, артисты – люди, которые даже и не видели его никогда.
Правда, там очень старался Баблоев. Он встретил министра у входа, помог раздеться и торжественно повел через весь зал, к центру кафе, где уже сидел за столиком старый художник…
Но Баблоев Баблоевым, а разве Грант не признался:
– Очень хочется, чтобы на обсуждение пришел Тосунян…
И попросил:
– Ты можешь это устроить!
Рузанна ответила резко:
– На твоем торжестве непременно нужен генерал?
Он не умел обижаться.
– Понимаешь, привлекает меня чем-то этот человек… Нравится, что ли, он мне…
Тосунян повертел в руках пригласительный билет: «Союз художников просит вас… Дружеская встреча…»
– Что ж… Начали мы с тобой дело, надо закончить. Ты видела эту… картину… Ну, как?
Рузанна сообщила сдержанно:
– По-моему, красивая.
Приехали они, конечно, с опозданием. Грант несколько раз звонил:
– Почему тебя нет?.. Хочешь, я приеду за тобой?..
Потом сказал:
– Черт с ним, не жди ты его…
Наконец секретарша известила:
– Енок Макарович спустился к машине…
В просторном высоком кафе плавал синий дым и чем-то вкусно пахло. Навстречу Тосуняну поднялся старый художник.
– Наши деды говорили: «Тому, кто вырастил хоть одного сына и посадил хоть одно дерево, легко будет умирать»… Вырастили, а? – Художник кивнул на панно.
– Зачем умирать? Зачем умирать? – Тосунян пожимал тянущиеся к нему руки.
Сейчас, на деловом заседании, пока Енок Макарович говорил и Рузанне еще ничего не надо было записывать, она вспоминала вчерашний день.
Грант бережно отвел ее за соседний столик. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, как обстоит дело. Она хорошо знала эту счастливо-отрешенную улыбку и прищуренные глаза, смотревшие поверх людей и вещей. Он хотел устроиться рядом, но Рузанна отослала его к столику, где сидели почетные гости.
Кто-то говорил:
– Удивительный сиреневый колорит! Это особенность воздуха Армении. Но художники до сих пор не решались уловить эти почти неправдоподобные тона…
– Самолет вписан в небо как неотъемлемая живая деталь…
Перед Рузанной поставили чашку кофе. Откуда-то появился Армен. Торопясь и глотая слова, шептал:
– Очень хвалят. Почти все. Так, кое-какие частные замечания.
Обсуждение шло без председателя, президиума и протокола. Кто хотел – вставал и говорил. Грант присаживался к столику оратора. Но к Вове он не подошел. Даже не взглянул в его сторону. Отвернулся и с безразличным видом крутил в руках хрупкую коньячную рюмочку.
– Вова Мхитарян дождался приезда министра, – произнес кто-то рядом с Рузанной.
Вова не говорил о качестве картины. Не говорил из скромности. Как-никак в какой-то степени и он был ее создателем. Но он хотел объяснить, почему, начав эту работу вместе с Гедаряном, он вышел из бригады.
– Подлец, – стонал рядом Армен.
Оказывается, дело было в идейно-национальной концепции картины. Она Вову не устраивала. Арарат был лишен всяких национальных признаков. С тем же успехом это мог быть и не армянский Арарат. Это был не тот Масис, к которому веками возносились стоны народа.
Армен терзался:
– Ах, сволочь, ах, гадина…
В пейзаже нет ничего армянского. Самолет характерен для любой страны. Многоэтажный город вдали – не типичен. Машины на дороге ничего не говорят душе истинного армянина. А народ хотел бы видеть на фоне вековой горы подлинно национальную деталь: памятник прекрасного древнего зодчества, корзину с гроздьями винограда на плече девушки…
Рузанна смотрела на Гранта. Видела, каким спокойным – сделалось внезапно его лицо. Он осторожно поставил рюмку на стол. «Ничего, – подумала Рузанна, – мы все отстаиваем свою правоту с трудом, с болью…»
В эту минуту Грант громко спросил:
– Почему ты говоришь от имени народа? Он дал тебе это право?
Тут уж Баблоев получил случай проявить свои качества. Мгновенно он возник возле Гранта и с благодушно-укоризненным лицом стал ему что-то выговаривать, оттягивая в сторону – подальше от оратора.
Грант бормотал:
– Ничего, ничего, иначе нельзя…
Вова кричал грозно:
– Я мог бы помешать тебе работать. Но не сделал этого! А ты мне рот затыкаешь?..
Сразу стало шумно.
Тосунян невозмутимо прихлебывал кофе. Среди своих сотрудников он быстро навел бы порядок. Но здесь Енок Макарович предпочитал не вмешиваться. Здесь главным был старый художник, который тоже сидел спокойно, глядя на картину сощуренными глазами. Потом старик глубоко вздохнул, поднялся, и сразу все стихло. Негромкий голос отозвался в каждом уголке зала:
– Я возьму на себя смелость говорить от имени народа…
Он замолчал, и аплодисменты – нестихающие, дружные – вспыхнули над всеми столиками. Художник слушал, улыбаясь и покачивая головой. Затем начал говорить спокойно, неторопливо, обращаясь то к Тосуняну, то к Гранту, то к кому-нибудь из гостей.
– Поехал я прошлой осенью в одно село, любимое мной по впечатлениям юности. Я очень хорошо помнил дом моего родственника – над ним росло большое тутовое дерево. Когда я молодым спал на крыше, ягоды падали на одеяло. Помнил я родник – на его камнях была красивая резьба, и молодые женщины приходили сюда за водой. Помнил тропинку, уводящую в горы, кусты ежевики вместо изгороди в садах. Мне казалось, что если я увижу все это, то снова помолодею. Но ничего знакомого я не увидел. Дом был другой. Тутовое дерево высохло. Источник иссяк. Тропинка в горах превратилась в обыкновенное пыльное шоссе. И мне стало грустно. Родственники очень старались меня развлечь, даже в кино водили, но я тосковал. А потом встретил соседа – ровесника своего, друга молодости. Думаю – вот кто меня поймет! Пошли мы с ним гулять. «Помнишь, говорю, Никол, наш родник? Вот вкусная вода была… Помнишь, старая церковь стояла, во дворе трава росла, я с тех пор такой зеленой травы нигде не встречал! А по той тропке, где сейчас машины бегают, мы с тобой на охоту ходили…» Вспоминал, вспоминал, сам растрогался, старика растрогал. Он даже прослезился и говорит мне: «Спасибо, что напомнил, а то мы уж забывать стали, как раньше жили. Жена за километр к этому роднику бегала, а теперь жалуется, что кран во дворе, – хочет водопровод в комнату. Раньше на телеге в город двое суток тряслись, сейчас за три часа доезжаем. А если бы не больница, что на месте старой церкви стоит, вряд ли я с тобой сегодня разговаривал бы – я в земле лежал бы! В прошлом году у меня грыжа ущемилась, спасибо срочно операцию сделали. Как хорошо ты мне все напомнил, спасибо тебе!»
В зале давно все смеялись и хлопали. Старик притянул к себе Гранта.
– Художник должен смотреть вперед. Мы посрамим мастерство наших предков, если не превзойдем их. Надо глубже осмысливать мир, в котором нам дано счастье жить.
Потом он еще сказал:
– Я, конечно, не могу утверждать, что ты и твои товарищи написали совершенную вещь…
Все обернулись к картине. У Гранта снова стало счастливое лицо.
Рузанна подумала: «Вот и хорошо. Было бы труднее оставить его несчастным…»
Она попросила Армена:
– Дай мне ключ от мастерской. Я потом положу его под лестницу…
Хотелось уйти незамеченной, но Грант догнал ее у самого выхода. Он затащил ее в маленькую комнатку около вешалки; там еще пахло краской, лежали какие-то доски, стояли бидоны с олифой, валялся инструмент.
– Почему ты уходишь?
– Но ведь все кончилось… Мне надо еще поработать. И сегодня придется еще кое-куда зайти.
Грант сказал:
– Как странно, что у тебя какая-то отдельная от меня жизнь. Почему так получилось? Это неправильно!
– Мы будем обсуждать это сейчас?
Он отстранился, выпуская ее из чулана. Рузанна пожалела его.
– Вероятно, ты договорился посидеть с товарищами после обсуждения?
Он кивнул.
– А ты меня даже не поздравила…
Верно. Она его не поздравила с завершением большой работы, с удачей, с радостью.
Не думая о том, что их могут увидеть, она притянула к себе его голову и поцеловала в глаза, в губы.
– Когда я увижу тебя, Рузанна?
Она помахала ему перчаткой.
Грант опять удержал ее.
– Рузанна, но ведь ты знаешь, как я к тебе отношусь…
Нет, если б он даже сказал: «Как я тебя люблю!» – ничто не изменилось бы…
В мастерской нельзя было ни медлить, ни вспоминать. Картина, которая называлась «Любовь», принадлежала ей. Рузанна сняла ее со стены, свернула в трубочку и унесла. И сейчас картина висит в ее комнате, теперь стены уже не такие пустые. А потом в этой комнате появится маленький человек, которого ей предстоит выкормить, вырастить и воспитать. И ни трудности, ни счастье не минуют ее. Любовью и материнством будет отмечена ее жизнь.
…Тосунян закончил вступительную речь. Не слушала его одна только Рузанна. Она позволила себе на глазах у множества людей маленький отдых за длинным зеленым столом. А теперь надо быть очень внимательной, чтобы не пропустить ничего важного.
Стало совсем тихо, как всегда бывает после доклада. Это уж обычно – вначале никто не хочет выступать, каждого надо уговаривать, а под конец все требуют слова по нескольку раз…
Но Тосунян не стал ждать. Он оглядел зал.
– Мириджанян… Ну, давай, давай!
Крупный красивый директор Обувьторга поднялся, торопливо вытаскивая из кармана блокнот.
Тосунян откинулся на спинку стула и закурил.
– Запишешь главное, – сказал он Рузанне. – Слушаем тебя, – кивнул Мириджаняну.
Тот откашлялся и, подняв блокнот к лицу, слегка запинаясь, начал читать:
– «Подлинно социалистическая торговля немыслима без постепенного обновления и совершенствования материально-производственной базы… Технический прогресс и новаторство… Этот принцип нашей торговли…»
Тосунян перебил его:
– Постой. Ты что, теоретический доклад построил? Ближе к делу.
Мириджанян судорожно перекинул несколько страниц блокнота, нашел нужный абзац и, набрав воздуху, начал снова:
– «В тысяча девятьсот седьмом году было реализовано… По сравнению с предыдущим годом…»
– Закрой блокнот, – приказал Тосунян. – Мне твой отчет не нужен. Иди сюда.
В зале вздохнули.
Наступая на ноги соседям, директор Обувьторга вытиснулся из рядов и подошел к столу.
– Теперь скажи: почему в наших обувных магазинах нет ни пинеток, ни гусариков?.. И вообще мало детской обуви. Вот объясни это обстоятельство.
– Енок Макарович… Вы знаете, что был спор – наше это дело или галантереи. Потом еще скажу: фабрики предполагали из отходов производить – не освоили.
– А вы добивались?
– Нерентабельно, Енок Макарович… Ни производству, ни нам… Такая вещь…
И выражением лица и жестами Мириджанян демонстрировал ничтожество предмета, о котором идет речь. Большим и указательным пальцами он показывал размеры пинеток и пожимал плечом.
– А тебе известно, что наша республика на первом месте по рождаемости детей? Ты об этом думал? Не думал. Хорошо. Про модельную дамскую обувь что можешь сказать? Не идет?
– Почему не идет, Енок Макарович? Кто сказал – не идет?
– Конкретно, конкретно…
Мириджанян молчал. Он и не думал, что на сегодняшнем совещании придется говорить о дамской обуви.
– Не знаешь? Ну, я скажу. Уже год женщины ходят на таких тонких каблуках, – Тосунян поднял автоматическую ручку, – а ваши ателье, как десять лет назад, колонны вместо каблуков ставят.
Мириджанян что-то пытался объяснить. Енок Макарович отвернулся.
– Садись. Алекян, иди ты, скажи…
Участники совещания больше не вынимали блокнотов с заготовленными речами. В записи заглядывали только для справок.
Директор Текстильторга вообще попытался уклониться от беседы. Вместо себя он подсунул заместителя. К столу вышел низенький молодой человек с пышными, вздыбленными над головой волосами.
«Он их взбивает, чтобы увеличить рост», – подумала Рузанна.
Заместитель говорил коротко, внес несколько дельных предложений. По знаку Тосуняна Рузанна их записала.
Тосунян спрашивал так же коротко:
– Почему нет ассортимента бумазеи? Как с ситцем? Какие претензии к местному производству?
И кивал, выслушивая ответы.
Толстый, неповоротливый Маркосов сидел довольный, улыбался и, глядя на министра, тоже кивал круглой головой. Но он радовался преждевременно. Енок Макарович окликнул его:
– Маркосов, а как у тебя с затовариванием крепдешина и вообще шелков?
Тот вскочил и растерянно заметался, шаря по карманам.
– Не волнуйся, не волнуйся, дорогой, – безразличным голосом проговорил Тосунян. – Что, действительно плохо у тебя с шелками?
– Плохо, – подтвердил Маркосов.
– Почему? Может, расцветки не те?
Лохматый юноша, уловив беспомощный взгляд своего директора, начал быстро и обстоятельно все объяснять. Но Тосунян сухо перебил его:
– Я не у вас спрашиваю. Идите. И ты садись, – махнул он директору Текстильторга. А Рузанне негромко сказал: – Отметь, пусть заготовят приказ об освобождении Маркосова.
Вызвал одобрение Тосуняна директор большого магазина готового платья Кирьян.
– У нас еще пережитки на каждом шагу, – заявил он. – У нас в этот универмаг «Детский мир» придут и курдянки, что детей за спиной таскают, и горянки, у которых младенец к люльке накрепко привязан. Я предлагаю, чтоб в отделе для самых маленьких женщина наглядно ребенка пеленала – в целях обучения – во всякие эти подгузники, нагрудники, как полагается…
В зале засмеялись.
– А где возьмешь ребенка?
Кто-то крикнул:
– Для этого консультации есть!
– Ну, куклу, куклу, – поправился Кирьян. – А консультация тоже пусть свое дело делает. Кашу маслом не испортишь.
Тосуняну понравилось.
– Запиши.
К концу заседания он сказал:
– Тут мы наметили еще одно мероприятие. Необходимо ознакомиться с постановкой дела в крупных центрах – в наших союзных республиках и за рубежом. Думаем отправить вот Рузанну Аветовну, пусть поездит, посмотрит: Москва, Ленинград, Болгария, Чехословакия. Не на один день строим…
Рузанна положила карандаш. Это предложение было для нее новостью!
Уехать… Лучше ли это? Раньше такая поездка стала бы огромным событием в размеренном течении ее жизни. Сейчас это облегчит все решения. Рузанна будет ходить по улицам чужих городов, зная, что не встретит Гранта. Привыкнет спокойно брать телефонную трубку и забудет его голос.
Уехать – это правильно.
Оказывается, многим было известно не только то, что Рузанна едет в командировку, но даже ее маршрут. Едва окончилось заседание и зашумели отодвигаемые стулья, Рузанну окружили товароведы – у каждого было к ней какое-нибудь поручение.
В комнату заглянула Зоя. Она еще ничего не могла знать о предстоящей поездке. Почему же у нее такое оживленно-радостное лицо?
– К телефону тебя, скорее!
Рузанна торопливо вышла в коридор.
– Три раза звонил, – торжествующе шептала Зоя. – Наконец я сжалилась, пообещала, что вытащу тебя с заседания.
Сейчас он скажет: «Встретимся сегодня в мастерской…» А этого больше не надо. Хорошо, что Грант был в ее жизни. Но сейчас ему нет в ней места…
В коридоре появился Тосунян.
– Ты еще здесь? – спросил он. – Слушай, оформляйся скорее. Лететь можешь? Ну, зайдешь ко мне…
Рузанна подождала, пока Енок Макарович скрылся в кабинете своего заместителя.
– Зоя, скажи, что меня нет.
От удавления глаза Зои сделались круглыми, как голубые клипсы в ее ушах.
– Скажи, что я очень занята и подойти к телефону не могу…
