Текст книги "Три повести"

Автор книги: Нисон Ходза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

9. На берегу залива

В анкетах, которые ему приходилось заполнять, Михаил Григорьевич Косов указывал, что он инвалид гражданской войны. В Ольгине он появился в начале тридцатых годов и сразу же был принят в совхоз: уж очень нужная была у него специальность – шорник. Работал он хорошо, лодыря не гонял, пил «аккуратно», но поесть любил не в меру.

– А и прожорлив ты, отец, живот бы хоть пожалел! – упрекала его жена, маленькая, тощая женщина.

Сытый Косов внушительно объяснял:

– Ты, Настя, дура, политически отсталая! Кто хозяин человеку, кто ему приказы отдаёт, на поступки толкает? Думаешь, черепушка? Глупость! Ни хрена твоя черепушка не стоит, хоть и содержит разные извилины. Нет, мать-мачеха! Живот! Он главный хозяин человеку! Всё от него! И революцию живот сделал. Думаешь, почему революция получилась? Сытый бунтовать не будет. Сытому всё одно, кто им командует – что царь, что псарь!

В совхозе знали за Косовым грешки – то подпругу пустит «налево», то узду загонит, – знали, но терпели: не было другого шорника во всём посёлке.

За год до войны жена Косова умерла. Остался Косов один, и совсем обнаглел – Ленинградская милиция задержала его на толкучке, когда он продавал краденную в совхозе сбрую. Судить не стали – отпустили, как инвалида гражданской войны, но из совхоза выгнали. Поселился Косов на отшибе, на самом берегу залива. На какие деньги жил – неизвестно, говорил, что племянница из Ленинграда помогает. А тут началась война, и всем стало не до него.

Редко кто видел теперь Косова в посёлке. Появлялся он только в лавке за хлебом, а в остальном, по его словам, жил «на подножном корму».

– Картошка, капуста, прочие корешки у меня есть, – объяснял Косов, – а больше мне ничего и не надо.

Но в посёлке знали, что Косов возит в город и картошку, и капусту, и «прочие корешки», и меняет в Ленинграде на разные золотые вещи, потому что в городе начался голод. В конце ноября подсчитал он свою добычу и увидел, что может прожить без нужды много лет. А что «подножного корма» осталось на три-четыре недели – это его не тревожило: дело ясное, немцы под Москвой, Ленинград не сегодня-завтра сдадут, а уж при немцах-то он не пропадёт, шесть консервных банок набиты золотишком да «камешками».

Но шли дни, Москва стояла на своём месте, Ленинград не сдавался. В конце ноября Косов отправился в посёлок за хлебом, простоял в очереди час-полтора, а придя домой, увидел: дверь взломана – воры побывали. Золота, конечно, не нашли, а два мешка картошки украли. Косов испугался. Впервые подумал, что голод доберётся до него раньше, чем немцы придут в Ленинград.

Тяжёлые дни наступили для Косова. С ужасом замечал он, как тают его запасы: картошки осталось полмешка, килограммов пять редьки и брюквы, маленькая кадушка квашеной капусты. А немцы по-прежнему только грозились взять Ленинград.

В самом начале декабря получил Косов письмо от племянницы из Ленинграда. Ксения спрашивала – здоров ли и где живёт: по-прежнему у залива или перебрался в посёлок. Михаил Григорьевич описал своё житьё-бытьё: «Живу на прежнем месте, от людей на отшибе, голодаю, потому что обокрали всё продовольствие, помоги чем можешь…»

Вскоре проезжий солдат доставил Косову новое письмо, а с письмом – полкирпича хлеба и шесть пачек пшённого концентрата. Обещала Ксения скоро навестить, а кроме того писала: «Если к тебе придут военные с приветом от меня – окажи им почёт, уважение, а они в долгу не останутся».

Но Косову голодать не пришлось, дела его неожиданно пошли на подъём: в посёлке люди стали умирать от голода. Мёртвых надо было хоронить, а где взять гроб? Кто выроет могилу в заснеженной, окаменевшей земле? Нет в посёлке здоровых мастеровых людей – все в армии. И тут появился Косов. Гроб из ворованного совхозного тёса мастерил за кило хлеба, могилу долбил за два. У кого нет хлеба – брал картошкой. С каждым днём жить ему было лучше, потому что покойников становилось больше. По ночам завывала пурга, бухали вдали тяжёлые орудия, сотрясая скованную морозом землю, тревожно врезались в чёрное небо белые, зелёные, красные ракеты. Косов выбегал на крыльцо, прислушивался, с какой стороны стреляют: может, немцы пошли в наступление? Пора! Давно пора!

Однажды, вернувшись с кладбища с буханкой хлеба, Косов затопил печурку, поставил чайник, разрезал буханку на тонкие ломтики и разложил их на печурке: пусть подсохнут, будут сухари про запас. Хорошо бы смотаться в Ленинград, думал он, сидя у печки. Сейчас там за буханку хлеба можно наменять чего хочешь! Только ведь пропуска не даст чёртова милиция!

Тихий стук прервал его размышления. Хотя был уже поздний час, но стук не удивил Михаила Григорьевича – верно, ещё один покойничек, можно сказать, ещё буханочка хлеба стучится. Он открыл дверь и посветил ручным фонариком. В дверях стоял рослый красноармеец с вещевым мешком на плече.

– Привет вам от Ксении Петровны, – сказал он и шагнул в тёмные сени твёрдо, уверенно, точно он был здесь свой человек.

«Замёрз, видно, в тепло торопится», – подумал Косов, и не ошибся. Гость, не раздеваясь, подсел к печурке.

– Продрог, сынок? Погрейся, погрейся, сейчас я чайку… – засуетился Косов. – Ну, как там Ксения? Проведать меня не собирается? Может, чего съестного прислала?

– Всё в порядке. Поставьте, пожалуйста, чайник, а остальное у меня найдётся.

– Он уже готов, чайник-то! – сказал довольный Косов, ожидая, что сейчас на столе появятся либо консервы, либо шпик.

– Тогда можно ужинать, – сказал военный, скидывая полушубок. Пришедший оказался не рядовым, как решил поначалу Косов, а лейтенантом – в петлицах его гимнастёрки при свете свечи отчётливо были видны два кубаря.

– Не выпить с такого мороза – грех! – сказал лейтенант и вытащил из вещмешка бутылку водки, большой кусок шпика, банку консервов и ещё пакет, содержимое которого Косов не смог определить. – Начнём, пожалуй!

Косов налёг на шпик, уж очень давно он не ел так вкусно и сытно. От водки Косов совсем разомлел – стал благодушен и словоохотлив.

– Откуда и куда, сынок? – спросил он, отрезая ещё кусок сала. – На фронте-то побывал? Успел нюхнуть пороха? Я ведь старый солдат, видишь, хромаю. Это мне беляки в гражданскую метку сделали, мать-мачеха!

– Ну, как же, как же! – весело отозвался лейтенант и подлил Косову из бутылки.

– Благодарю-спасибо. – Косов опорожнил кружку. – А это, извиняюсь, что же такое будет? – он показал на непонятный пакет. – В смысле съедобности…

– В смысле съедобности у немцев это называется эрзац-мёд, то есть искусственный мёд. Оставлю вам, ешьте на здоровье, но никому не показывайте, а то начнутся вопросы: что, как, откуда?..

Косов, хотя и был полупьян, но в словах лейтенанта ему послышалось что-то непонятное.

– Где же ты раздобыл этот немецкий мёд? – спросил Косов, перестав жевать.

– Друзья дали, любезный Михаил Григорьевич, друзья, – и, не давая Косову времени для новых вопросов, поинтересовался: – Так значит, ногу вам на гражданской беляки повредили?

– Именно! Состою на учёте, как инвалид гражданской войны. Когда, значит, Деникин под Орлом наступал… – начал привычно Косов.

– Любезнейший Михаил Григорьевич, сказки меня не интересуют, – прервал Косова лейтенант. – Не под Орлом, и не Деникин, а гуляли вы на Тамбовщине в бандах Антонова, там вас красные продырявили, и были вы за свои дела приговорены ревтрибуналом к расстрелу, да помог вам бог бежать. Так что пейте, ешьте и не играйте со мной в прятки, я знаю о вас гораздо больше, чем вы думаете…

Вилка выпала из рук Косова; в ужасе смотрел он на весёлого лейтенанта, ожидая, что тот сейчас его арестует.

– Прошу вас, закройте рот и продолжайте есть, – оказал лейтенант. – Можете меня не бояться, тем более что ночью я уйду в Стрельну.

– Выходит, вы… вы… как бы с той стороны, – выдавил, задыхаясь, Косов.

– Вы догадливы. Думаю, что и вы там будете… Но не стоит гадать, сейчас я должен подготовиться к дороге. Если не возражаете, я отдохну, идти придётся долго. Ступайте в соседнюю комнату и ждите, пока я вас позову.

Испуганный Косов послушно вышел, закрыл за собой дверь и рухнул на табуретку. Всё перемешалось в его сознании. Кто этот человек? Откуда он вёз узнал? О самом сокровенном… Даже покойная Настя и та верила, что ранен он белой пулей под Орлом. Только Ксения с мужем знали его прошлое. Значит, кто-то из них рассказал этому человеку то, в чём и сам Косов боялся вспомнить. Но зачем? Не иначе, чтобы запугать. И конечно, они знают, что этот лейтенант идёт к немцам, знают и хотят ему помочь. Что Ксения ненавидит советскую власть – это понятно: отец при нэпе имел магазин, большими тысячами ворочал, а кончил дни в Соловках. Да и сама Ксения! Ещё в октябре была офицершей, а теперь кто?.. Хорошо ещё, что фамилии у неё с мужем разные, а то бы и ей загреметь в тартарары!..

Косов сидел в темноте. Из-за тонкой перегородки слышалось тихое похрапывание гостя. Часы-ходики неутомимо отстукивали томительные секунды… В конце концов водка сделала своё дело, и, как ни был взволнован Косов, он всё же задремал…

Очнулся Косов от скрипа двери. На пороге, освещённое зыбким светом свечи, стояло белое привидение.

– Хочу попрощаться с вами, – сказало привидение голосом лейтенанта. – Ненадолго, любезнейший Михаил Григорьевич…

Окончательно проснувшийся Косов понял – гость надел маскхалат.

– Куда же вы? – пробормотал он.

– Туда, откуда пришёл. Теперь слушайте внимательно! Обо мне никому ни слова… если хотите остаться в живых. Ксения Петровна, очевидно, вскоре вас навестит. Повторяю, обо мне никому ни слова! Поняли?

– Да что вы… я ж понимаю, я сразу догадался… – Косов вдруг заговорил твёрдо. – Слышь, возьми меня с собой… Я этот путь через залив на Стрельну как свой дом знаю. Большевики мне – во как мозоли оттопали! Я немцам пригожусь!

– Не сомневаюсь. Но сейчас вы нужны нам здесь. Поэтому сидите на месте и ждите. Весной немцы сами сюда придут, вы откроете своё шорное дело и будете жить, как человек, без страха и сомнений. А теперь дайте мне ваши лыжи, мои украл какой-то негодяй. Оставляю вам свой вещмешок, в нём сало, сахар и две банки консервов.

– Вот уж спасибо! А то целую неделю харчусь только хлебом с картошкой. А лыжи сейчас принесу. У меня и лыжная мазь есть… Так что с богом, сынок, счастливой тебе дороги!

10. «Это не есть смешно»

Капитан Шот ещё раз перечитал донесение Несвицкого – Глухова и остался доволен. Для начала этот русский оказался довольно ловким и наблюдательным. Полученные от него сведения, несомненно, пригодятся разведке группы армий «Север». Но почему он вернулся из Ленинграда на сутки раньше? Надо выяснить. Шот взглянул на часы: без трёх минут девять. Сейчас Глухов должен явиться с докладом.

Вынув из ящика стола сигару и раскурив её, Шот раскрыл толстый блокнот. Восемьдесят страниц в нём были уже заполнены. На восемьдесят первой он вывел аккуратным каллиграфическим почерком: «Пополнить запас сигар». Это был специальный блокнот: начальник абвергруппы вписывал в него личные дела, предстоящие ему в Ленинграде, куда, как он был убеждён, немцы войдут не позднее апреля – мая будущего года.

Глухов явился ровно в девять. Шот встретил его своей обычной улыбкой.

– Здравствуйте, Глухов. Садитесь. Я читал ваше донесение, я вижу – всё получалось неплохо.

– Вы правы, господин капитан, всё обошлось хорошо.

– Я есть доволен вами. Вы имеет мысли. Это бывает не часто у русских, я правильно говорю?

– Русские бывают разные, господин капитан…

Шот перестал улыбаться.

– Не будем спорить, будем заниматься делами. Вы тут не сообщали главное. Я имею в виду мина…

– Мина передана по назначению, господин капитан… Помог телефон. Всё обошлось без сучка, без задоринки.

– Без чего?

– Русская поговорка – «без сучка, без задоринки». Она означает, что всё прошло хорошо, гладко. Но, к сожалению, ваши опасения подтвердились: о Хлебникове она ничего не знает, он ей не позвонил…

Шот поморщился:

– Это есть неприятно, но я оптимист, я надеюсь, что он не арестован… а убит. Однако будем продолжать. Вы много описали про умирание жителей. Вы имели это видеть вашими глазами или только слышать рассказы жителей?

– Моё донесение составлено исключительно на основании личных наблюдений.

– Очень хорошо. Что вы можете дополнять?

– Господин капитан, моё мнение таково: Ленинград сейчас можно взять чуть ли не голыми руками. Несколько пехотных дивизий, полсотни тяжёлых танков, хорошее прикрытие с воздуха – и Ленинград капитулирует. Жители сопротивляться не в силах, армия истощена, её боевой дух начисто подорван, голод, холод, страх сделали своё дело…

Глухов говорил убеждённо. Он провёл в Ленинграде четыре дня, и то, что он там увидел, окончательно убедило его: война проиграна, сопротивляться бесполезно.

– Я хотел слышать подробно, что вы видели вашими глазами. – Голос Шота звучал мягко, задушевно.

– Господин капитан, это невозможно передать словами. Вы были в Париже?

– О, да! Я входил в Париж с нашей победной армией, и я имею надежду войти так же в Ленинград!

– В Париже вы, конечно, видели в Лувре знаменитую картину художника Пуссена: она называется «Зима». Ваш великий Гёте назвал этот шедевр «страшной красотой». Вспомните: земля, скованная мёртвым, ледяным молчанием. Оцепеневшие люди, зловеще светящееся мёртвым холодным светом, небо… Помните?

– В Париже я имел другие дела, чем смотреть картины. Вы должны говорить мне не картины, а точно. Разведчик, который не умеет говорить, что он видел, есть… как это? – Шот пощёлкал пальцами, подыскивая подходящее слово. – Такой разведчик есть ничтожность.

У Глухова сжались губы. Он не знал, как реагировать на слова начальника абвергруппы: принять их за шутку или обидеться.

– Я жду, – напомнил Шот.

– Чудовищный голод!

– Это для нас не есть новость.

– Да, но какая смертность! Я прошёл по Невскому проспекту от Лавры до Штаба, за это время я насчитал шесть мертвецов. Вы знаете, на чём их везли? На детских салазках! Без гроба! Завёрнутых в тряпьё! Два трупа волокли на больших листах фанеры! У всех живых одинаковые серо-землистые лица, мутные глаза, под глазами – отёчные мешки. Все там теперь похожи друг на друга: молодые и старики, живые и мёртвые. Разница только в том, что мёртвые неподвижны, а живые пока ещё передвигают ноги…

– Значит, вы видели шесть мёртвых? Всего шесть?

– Представьте себе, господин капитан, сколько ленинградцев умирает за один день, если, пройдя один раз по Невскому, я насчитал шесть трупов. Вспомните, сколько в Ленинграде улиц, и по каждой из них – по всем улицам, проспектам, площадям, переулкам тащат с утра до вечера детские санки с запелёнатыми покойниками. Их тащат люди, которые завтра сами превратятся в трупы…

Шот отлично знал количество улиц в осаждённом городе. В его сейфе хранились шестнадцать крупномасштабных карт. Составленные, они превращались в детальный план Ленинграда. Промышленные предприятия, мосты, госпитали, больницы, воинские казармы, Смольный, Эрмитаж, Центральный телеграф, Радиокомитет – все эти объекты были обведены на карте жирным кружком, и над каждым объектом висело изображение авиабомбы.

– Значит, шесть покойников за один час. Только на Невском проспекте? Можно сделать подсчёт… приблизительно, конечно… – Шот устремил к потолку отрешённый взгляд, его тонкие красные губы беззвучно шевелились. Глухов сидел притихший, опасаясь помешать подсчётам капитана.

Шот быстро справился с задачей. Сияя улыбкой, он вдруг прищёлкнул пальцами обеих рук:

– Оля-ля, как говорят французы! Вы правы! Неплохая цифра! Это есть количество двух дивизий пехоты! Я сообщу свои подсчёты генерал-фельдмаршалу фон Леебу. Это хорошие сведения.

– Господин капитан, хочу сказать вам, что жителей города удивляет медлительность германского командования. Если Ленинград падёт – большевики запросят мира. Ленинградцы живут одной надеждой – придут немцы, всех накормят, в городе начнётся нормальная жизнь, откроются музеи, театры, магазины…

– Немцы всех накормят? Всех? Вы тоже так думаете?

– Конечно, не всех, – поспешил поправиться Глухов. – В городе остались коммунисты, советские активисты…

– Вы не есть политик, Глухов, вы есть идеалист, – снисходительная улыбка не сходила с губ Шота. – Мы имеем план реалистичный. Это будет очень интересный, оригинальный в истории войн эксперимент. Скажите на мой вопрос: кому нужен этот город?

– Простите, господин капитан, я не совсем понимаю ваш вопрос.

– Что вам непонятно?

– Вы спрашиваете, кому нужен этот город. Что вы имеете в виду?

– Хочу говорить, что Ленинград нам не нужен. После капитуляции русских Германия будет создавать новая Европа. Для новая Европа Пэтерзбург не есть нужен. Все сокровища искусства будут находить себе место в Германии. Этим вопросом занимается сам рейхсмаршал Герман Геринг.

– Понимаю. Великие произведения искусства принадлежат всему человечеству, следовательно, не имеет значения, где они находятся.

– Теперь вы говорите правильно…

– Но ведь Петербург – красивейший город в мире. Он сам по себе является городом-музеем, произведением искусства. Его архитектурные ансамбли, дворцы, набережные, мосты… Это же нельзя перевезти в Германию.

– Вы очень много говорите. – Шот начал раздражаться. – Вы отвлекались от информации.

– Я только хотел сказать, что обстрелы, бомбардировки Петербурга уничтожают бесценные творения. А между тем один-два корпуса…

– Я это уже слушал, – перебил Шот. – Вы имеете большую щедрость на жизнь немецких солдат! Один-два корпуса! Фюреру дорога жизнь даже один немецкий солдат!

– Но взять такой город без боя невозможно.

– Мы не будем брать Пэтерзбург. Он нам не нужен. И финнам тоже не нужен. Сколько жителей есть в Финляндии? Вы знаете?

– Около четырёх миллионов.

– А в Пэтерзбурге, до войны конечно?

– Больше трёх миллионов.

– Значит, чтобы заселять Пэтерзбург, финны должны бросать свою страну, делать её без жителей… Разве они будут это делать?

Недоумение на лице Глухова сменилось растерянностью.

– Но почему вы говорите о финнах? При чём тут финны? Разве русские после войны не будут жить в Петербурге?

– Этот город будет зачёркнут на все географические карты. Абсолютно! Он будет развалины. Нет, не развалины, а кладбище! Потому что под развалинами будут погребены его жители. Это будет самое большое в мире кладбище! Колоссаль! – Лицо Шота приняло жестокое, злобное выражение. – Но всё это ненужный разговор. Русские любят много говорить, немцы не любят это. – Длинными, остро отточенными ногтями Шот забарабанил по столу. – Что вы ещё там узнали? Какие заводы работают, что на них делают?

Глухов торопливо заговорил:

– Заводы, собственно, не работают, нет топлива, нет рабочих. На некоторых заводах действуют один-два цеха. Но это только видимость работы. За станками стоят женщины, истощённые до последней степени, подростки, похожие на стариков. Они не могут работать по-настоящему. Вообще трудно вообразить, господин капитан, до чего они дошли.

– Ещё один раз напоминаю: разведчик обязан уметь передавать, что он видел.

– Слушаюсь, господин капитан. Вы приказали узнать о хлебозаводах…

– Да, это есть очень важный вопрос. Ваше донесение об этот вопрос может делать нам большую пользу.

– Я обошёл все крупные хлебозаводы. Начал с завода близ Невы. Был тридцатиградусный мороз. Сначала я ничего не понял: я увидел длинную вереницу женщин, я сосчитал – их было восемьдесят семь. Они растянулись цепочкой от самого завода до проруби на Неве. Подойдя ближе, я понял, в чём дело. На заводе не действовал водопровод. Но хлеба без воды не выпечешь. И вот эти женщины наполняли вручную тысячеведерный заводской бак. Они передавали из рук в руки вёдра с водой: от проруби до окна завода. Из этого окна торчал лоток, в который они выливали воду. На набережной стоял такой ветер, что меня сквозь полушубок мороз пробирал до самых костей. А на этих бабах были какие-то старые ватники, головы замотаны грязными платками. Там произошёл забавный эпизод. Работница, стоявшая у лотка, чтобы вылить ведро, должна была его высоко поднять и часть воды выплёскивалась на её валенки. А когда кончилась работа, она не могла тронуться с места. Ступни её валенок исчезли, вместо них образовались два ледяных бугра. Она вмёрзла в лёд, её освобождали с помощью секача!

– Секача? Кто такой – секач?

– Маленький, особой формы топорик. Можно сказать, её вырубали изо льда. Чем кончилась эта сцена – не знаю. Чтобы не привлекать к себе внимания, я должен был уйти. Главное я установил: этот завод работает. А сценка была смешная, – сама себя вморозила в лёд!

– Смешная? – Шот откусил и выплюнул кончик сигары. – Нет, Глухов, это не есть смешно! Для нас это славянское упрямство есть большая опасность. Они упрямо не хотят сдаваться. От этого мы много имеем терять жизни немецких солдат. Мы будем уничтожать эти люди. Напишите на отдельной бумаге все хлебные заводы, какие делают хлеб. А теперь скажите, что вы знаете о другие заводы.

– Мне удалось узнать, что на Путиловском заводе ремонтируют танки. На «Красном выборжце» пытаются выпускать гранаты. Конечно, это только называется – работа. Три дня назад, после бомбёжки, на «Выборжце» вышло из строя электричество, станки, конечно, стали. Вам и в голову не придёт, что придумали эти бабы и мальчишки! Они крутили вручную шкив. Тянули руками приводной ремень! Мартышкин труд!

– Делайте не быстро выводы. Это опять славянское упрямство. Оно не идёт нам на пользу. Оно делает подтверждение старой истины: противник не опасен, только когда он мёртвый. Где вы видели оборонительные сооружения, на какие улицы? Говорите, я буду отмечать на карта. – Шот взял красный карандаш.

– Мои возможности были ограничены, но всё же я кое-что увидел и узнал из разговоров в очередях. На Марсовом поле стоят зенитные батареи. В Летнем саду тоже. В домах на Сенной площади устроены доты и бойницы для пулемётов. Смольный затянут камуфляжными сетями, на его крыше стоят зенитные орудия.

– Вы узнавали неизвестные нам места расположений воинских частей?

– За Главным почтамтом, на улице Связи есть казармы. Какие там размещены воинские части, выяснить не удалось. Воинские части стоят также в Железнодорожном институте и в Академии железнодорожного транспорта. Эта академия помещается на Фонтанке, дом номер сто семнадцать.

– Важное сведение. О нём будем сообщать нашим лётчикам. – На карте Шота появились новые пометки. – Теперь отвечайте: электричество? водопровод? канализация? трамвай?

– Водопровод, канализация, электричество, трамвай – бездействуют. Электричество подают только на военные объекты на два-три часа в сутки. В жилых домах – мрак, выбиты стёкла, и все окна в домах зафанерены…

– Что такое – зафанерены?

– По-немецки это называется Furnier.

– Понимаю.

– Люди живут, как кроты в норах. Впрочем, кротам лучше: они не мёрзнут, не пухнут с голода, их не обстреливают, не бомбят, не заставляют работать.

– Норма хлеба?

– Недавно объявили прибавку. Служащие вместо ста пятидесяти граммов – получают двести. Но какой хлеб! Голодная собака и та не станет есть. Я принёс кусочек – для интереса.

Глухов вытащил из кармана завёрнутый в клочок газеты глинистый слипшийся комок.

– Они едят эта гадость?! – Шот брезгливо дотронулся до хлеба. – Я буду посылать эта замазка нашему фюреру! Это будет его забавлять. Впрочем, нет, я прикажу показывать её солдатам.

Шот знал, что некоторые солдаты ведут недозволенные разговоры – почему они мёрзнут в окопах и блиндажах, вместо того чтобы жить со всеми удобствами в ленинградских особняках? Разве фюрер не обещал устроить ещё в августе парад на Дворцовой площади? Вид этого хлеба должен убедить солдат в том, что падение Ленинграда – вопрос дней.

– Скоро мы будем иметь ещё союзников, – сказал с ухмылкой Шот. – Тиф, дизентерия, может быть, холера. Они должны появляться в Ленинграде этой весной. Но будем продолжать. Наши лётчики делают донесение, что они разрушали ленинградский Радиокомитет. Вы имели задание выяснять это.

– Лётчики… – Глухов замялся, стараясь найти необидное определение. – Это не совсем точно. Бомба попала в соседний дом – улица Пролеткульта, четыре, Радиокомитет не пострадал.

– Вы хотите говорить, что здание существует. Но вещание можно водить из другого места.

– Вещание ведётся оттуда, господин капитан. Некоторых артистов я знаю в лицо, я видел, как туда приходили певец Атлантов, артисты Мичурина-Самойлова, Павликов, поэтесса Ольга Берггольц. Лётчики, очевидно, ошиблись…

– Ваши сообщения имеют некоторый интерес. Теперь я хочу получать ответ, почему вы вернулись на один день раньше указанного?

– Непредвиденные обстоятельства, господин капитан. Я вышел к Лоцманскому острову между пятью и шестью часами утра. Лыжи и маскхалат зарыл в отдалённом от домов сугробе и отправился по адресу. Шёл снег, и мои следы к рассвету, несомненно, исчезли. Через три дня я пошёл проверить, всё ли в порядке, и обнаружил свежие следы к сугробу. Даже издали было видно, что сугроб разрыт. Я понял, что лыжи и маскхалат обнаружены и, значит, контрразведка Ленинградского фронта поднята на ноги. Эти обстоятельства заставили меня немедленно возвратиться, тем более что основные задания мною были выполнены.

– Вы посмели возвращаться без маскхалата?!

– Маскхалат мне соорудила жена Солдатова. Из простыни…

– Какой впечатлений имеет на вас жена Солдатова?

– Смелая, энергичная женщина. Ненавидит большевиков. Просила скорее организовать свой переход сюда, к мужу.

– Что вы говорили на это?

– Ответил, как вы приказали, что на третий день после операции «Эрзац» за ней придут в условленное место.

– Гут. Но я имею недовольство, что вы плохо выбирали место для спрятания лыж и маскхалата. Теперь мы имеем невозможность выходить на Лоцманский остров. Можете идти. Скоро вы будете иметь новое задание…

После ухода Глухова Шот составил донесение начальнику разведотдела группы войск «Север» на Ленинградском фронте.

«Достоверные данные вновь подтверждают, что в настоящее время:

1. В среднем в Ленинграде умирают от голода, холода, налётов авиации и артобстрелов не менее двадцати тысяч человек в день.

2. Население Ленинграда потеряло всякую надежду на прорыв блокады и не в состоянии вести активные боевые действия в условиях уличного боя.

3. Суточный паёк жителей состоит из двухсот граммов хлеба.

4. Канализация и водопровод не действуют с декабря месяца. В связи с этим в городе скопилось огромное количество мёрзлых нечистот. Таяние снегов, несомненно, повлечёт за собою колоссальную вспышку всевозможных эпидемий, что при отсутствии медикаментов и полного истощения, нехватки врачебной помощи обречёт население на быстрое и окончательное вымирание. Есть основание считать, что в апреле – мае Ленинград превратится в город мертвецов.

5. Возобновление трамвайного движения по-прежнему исключено: нет электроэнергии, топлива, рабочей силы…»

Шот с удовольствием перечёл своё донесение, оно понравилось ему лаконичностью, обилием фактов, литературным стилем. Особенно доволен он был фразой: «Ленинград превратится в город мертвецов».

– Колоссаль, – сказал он вслух. – Первыми в этот город войдут не танки, не пехота, а санитарные отряды с цистернами дезинфекционной жидкости. Невиданно в истории войн! Колоссаль!