Текст книги "Три повести"

Автор книги: Нисон Ходза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

– Пока не просил, не спешу. Однако секретарь райкома товарищ Суслов беседовал со мной, советовал не таить обиду… Ну, да обо мне – потом. Как же ты, так бобылём и маялся? Не женился? Может, у меня и внучата в Америке есть?

– Баб за границей и без женитьбы хватает. Были бы деньги!

– Любовь, Петя, за деньги не купишь.

– Хо! Ещё как купишь! – Пётр уловил удивлённый взгляд отца и неуклюже поправился: – На чужбине и любовь – не любовь…

– Так что же теперь будет с тобой, Петя?

– Малость поживу у тебя, а потом – в Ленинград. Заявлюсь к властям. Как думаешь, много дадут за то, что я американское подданство принял?

– Я этих законов не знаю, – тяжело вздохнул старик. – Чего-нибудь дадут, конечно. Господи… – голос его задрожал, – неужели для того ты нашёлся, чтобы я снова тебя потерял? Ведь мне и жить-то осталось…

Пётр понимал, что в Радугу ему не пробраться и встреча с Жаком не состоится. Но вернуться, не выполнив задания, он не мог. Надо найти выход. Попробовать уговорить отца… Старик мог появиться и в Радуге и в Муравьином овраге, не вызвав никаких подозрений.

– Ах, батя, батя… – Пётр ладонью провёл по глазам. – Лучше бы мне не приезжать. Теперь и тебе позор до могилы: сын вроде изменника – в тюрьме… В партии тебя не восстановят. Из пограничной полосы, конечно, выселят по этапу… за тридевять земель… Это уж обязательно. Постарел ты, выдержишь ли… чтобы по этапу, в арестантском вагоне? Если и выдержишь, как будешь жить среди чужих? С протянутой рукой ходить?.. И всё из-за меня, всё я виноват!

Мирон Акимыч сидел, опустив голову.

– Как быть, сынок, как быть? Что ты в плен беспамятный попал – в этом не корю тебя. Видно, судьба наша такая… и твоя и моя.

– Нет, – твёрдо сказал Пётр. – Судьба судьбой, а самому тоже голову иметь надо… Согласишься – станем жить вместе… в достатке. Будет тебе на старости лет почёт и уважение…

– Ну что ты, сынок, меня утешаешь, словно дитё малое. Какой уж тут почёт, какой достаток, если тебя в тюрьму посадят?

– Нет, батя! – Пётр поднялся с табуретки. – Не допущу я, чтобы ты век доживал в нужде и позоре. Решено! Будем теперь вместе.

– Да как же, как?

– А вот так! Поедешь со мной, и всё будет олл райт – отлично!

– Куда поедем? Когда?

– За рубеж! Хоть в ту же Германию. Это мне – без труда. – Не давая старику опомниться, Пётр сыпал слова: – У меня и в Германии текущий счёт есть. Купим маленький домик с садом, яблоньки, вишни, огород, конечно. Хозяйствуй! Трудно станет – батрака наймём. Ты только согласись. Сам подумай, Васьки нет, я в тюрьме, – ты один на всём свете, один, старый, без денег. А вдруг заболеешь? Кто за тобой ходить станет? Кому ты здесь нужен? Никому!

– Постой, постой! – Мирон Акимыч поднялся с лавки. Теперь они стояли друг против друга, оба высокие, плечистые, чем-то неуловимо похожие. – Постой!.. Это как понимать такое предложение? Это, выходит, я должен родину бросить и в твою Германию бежать?

– Да ну, батя! Начитался ваших газет и повторяешь: «отечество», «родина-мать». А я так скажу: родина для человека там, где ему хорошо. А если ему на своей земле плохо, значит, родина ему не мать, а мачеха.

– Ты что?! – закричал вдруг Мирон Акимыч, срываясь с голоса. – Ты что, ополоумел? Какая мачеха?! За эту мачеху люди жизнь отдавали, на амбразуру бросались, а ты!..

– Про амбразуру это ты тоже в газетах начитался. А тебя-то самого ведь кругом обидели! Ты посуди разумно…

– Чего разумно?! Вижу, насквозь вижу, какой ты разумник! «Кругом обидели»! Меня плохие люди обидели! Люди, а не родина! Понял? Я твоих речей больше слушать не желаю! Будь ты не моим сыном, я бы… я бы…

– Донёс бы? – ощерился Пётр.

– Сам бы скрутил!

– Эх, батя, хотел я добра тебе, а ты… – Надо было быстрее притушить отцовский гнев. – Может, ты и прав, батя. Да! За грехи надо платить сполна! Ты уж прости, струсил я в последнюю минуту. Не легко самому в тюрьму идти. Не легко, а придётся. Теперь уж я решил твёрдо…

Старик всё ещё стоял против сына, вглядываясь в его лицо, точно не веря, что это действительно его Пётр. От пристального взгляда отца Петру становилось беспокойно, он не знал, о чём теперь говорить, а молчать было нельзя.

– Спать ляжешь или поешь сначала? – спросил старик так, точно Пётр не пропадал без вести на многие годы, а отлучался на день по делам в районный центр и теперь вот вернулся с ночным поездом, устал и проголодался. – Заграничных кушаний у нас нет, а молока козьего, хлеба, картошки холодной – это можно…

– Молока выпью с хлебом. Спасибо…

Мирон Акимыч принёс из сеней початую буханку хлеба, кувшин с молоком и поставил на стол.

– Соседи наши прежние? – спросил как бы ненароком Пётр.

– Какое там. Прежних в колхозе никого и не осталось. Немцы перед уходом всех… Из пулемётов…

– Ну уж и всех… тебя же не расстреляли…

– Чудом спасся… В пещере с матерью прятались… Ешь.

– Помню, рассказывал ты мне, малому, сказку, – заговорил Пётр. – Про звёзды. Родится, мол, человек, и на небе новая звезда загорается. Либо добрая, либо злая. Добрая загорится – будет у того человека хорошая жизнь, а если злая – худо тому человеку. Вижу теперь, злая загорелась звезда, когда я родился…

– Забыл ты, Пётр. Не так я сказывал. Не по звезде человек, а по человеку звезда. Родился человек добрый – вспыхнет на небе голубая звезда. А родится злой – вспыхнет звезда красная, будет гореть по ночам злым волчьим глазом, пока творит тот человек недобрые дела свои на земле. Так-то, Петя…

– Батя, прошу тебя… – Пётр отломил кусок хлеба, – прошу тебя, не выходи из дома… До вечера… Запри дом на замок, а сам влезь обратно в окно. Если кто и подойдёт – дверь на замке, никого нет! Я хоть до вечера спокойный буду… Последние часы вместе…

– Ладно… Сделаю… Да и кто придёт ко мне? Все на работе.

Есть Пётр не мог, но две кружки молока выпил залпом.

Отец следил за ним из-под косматых бровей, следил молча, настороженно. Тихо стучали ходики – был уже шестой час утра. Жалобно заблеяла под навесом Машка. Пётр испуганно вздрогнул.

– Чего ты? Коза не человек – худа не сделает. Недоенная, вот и зовёт. Пойду спущу с привязи. А ты ложись. – Мирон Акимыч подошёл к окну, распахнул его и обернулся к Петру: – Управлюсь с козой, навешу замок на дверь и влезу в окно. Для твоего спокоя…

Мирон Акимыч вышел во двор мрачный, обуреваемый противоречивыми чувствами. Всё, что случилось в эту ночь, не могло привидеться и во сне. Он стоял среди двора в отрешённой задумчивости, забыв, зачем вышел из дома.

Скрип колёс вывел старика из оцепенения. Он прислушался. Скрип приближался к дому, уже можно было разобрать мужские голоса. «Кто это в такую рань? – подумал он. – Тут и дороги проезжей нет». Скрип и голоса становились громче, и наконец через низкую изгородь Мирон Акимыч увидел чалую колхозную кобылку. Лошадь легко тянула телегу, гружённую тонкими брёвнами и десятком досок. На телеге сидели моторист Талов и Пашка.

– Привет хозяину! – крикнул Талов. – Мы к тебе.

– По какому случаю? – настороженно спросил Мирон Акимыч.

– Приказано! – весело гаркнул Пашка и завернул кобылку к воротам. – Принимай строителей!

– Вы что, с утра хватили? – Старик подошёл к воротам. – Чего орёшь?

– Приказано построить тебе сарай, – сказал Талов.

– Кто приказал? Давай не ври…

– Точно, папаша. Получено приказание обслужить тебя, как отца погибшего воина.

– Страна не забывает своих героев, – назидательно пояснил Пашка.

Кобылка толкнула мордой хлипкие ворота, они распахнулись, и телега, поскрипывая, въехала во двор.

– Показывай, хозяин, где сарай ладить, – сказал Талов, разгружая телегу. Он говорил беззаботно и весело, но насторожившийся Мирон Акимыч заметил, что, говоря с ним, Талов всё время посматривает на раскрытое окно.

– Ставь на старом месте, – пробормотал старик и снова спросил: – Кто же это приказал насчёт сарая?

– Да всё он, товарищ Дрозд. – Пашка ухмыльнулся от уха до уха и тоже покосился на раскрытое окно.

Мирон Акимыч представил себе, что творится сейчас с Петром. Он, конечно, слышит голоса, слышит, как во двор въехала телега. Мирон Акимыч и сам был озадачен появлением парней: что, если обнаружат Петра? Одно дело – преступник пришёл с повинной сам, другое – если его задержат пограничники или дружинники.

– Не вовремя, ребята, – сказал Мирон Акимыч. – Может, завтра начнёте? Мне сейчас уходить надо…

– А мы и без тебя обойдёмся. Отгрохаем твоей козе дворец – залюбуешься!

– Как знаете, – сказал недовольно старик. – На магарыч не рассчитывайте, нет у меня денег…

Он вошёл в дом и замер на пороге. Забившись в тёмный угол, Пётр целился в него из пистолета. Из-за пояса торчала рукоятка второго пистолета.

– Чуть тебя не убил! – еле слышно выдохнул Пётр. – Думал, они! Кто такие? За мной?

Старик молчал, он не мог отвести глаз от пистолета. Не ответив сыну, набросил на двери крюк, подошёл к окну, закрыл его и задёрнул занавеску. Пётр, тяжело дыша, неподвижно стоял в углу, не опуская пистолета.

– Спрячь пушку! – приказал отец. – Приехали строить мне сарай.

– А вдруг они в дом войдут?

– Не войдут. – Старик не сводил глаз с Петра. – Зачем пистолеты? – прошептал он.

– Потом объясню, сейчас думай, чтоб меня не увидели… Куда мне спрятаться?

Старик, словно не слыша Петра, продолжал:

– Если ты решил идти с повинной, зачем тебе пистолеты? В кого ты собираешься стрелять?

– Я сказал тебе: объясню потом! – В шёпоте Петра слышалась приглушённая ярость. – Думай, как от них избавиться.

Старик не отвечал.

– Думай скорее! – Возглас прозвучал угрозой.

– Здесь тебе оставаться опасно, – тихо заговорил Мирон Акимыч. – Лезь на чердак. Но чтобы тихо… Сапоги скинь, лестница скрипучая… А я запру дверь на замок снаружи, скажу, что еду в город Ваську разыскивать. Тебе с чердака, сквозь щели, весь двор как на ладони. Уйдут – слезай и жди меня. Понял?

– Ладно! Только скорее уходи и запри дверь. – Пётр скинул сапоги и на цыпочках неслышно поднялся по скрипучим ступенькам.

Мирон Акимыч вернулся в комнату и долго смотрел на сапоги сына, не решаясь к ним притронуться. Его охватил такой страх, какого он никогда не испытывал. Это был даже не страх, а ужас перед тем, что случится через секунду. Он оттягивал эту секунду. Он стоял, с ненавистью глядя на грязные сапоги Петра, потом решительно схватил и впился пристальным взглядом в подошвы. Каблуки были подбиты металлическими планками, на планке левого каблука один шурупчик слегка выдавался…

Мирон Акимыч вышел из дома, навесил трясущимися руками замок на дверь и побрёл к калитке.

– Куда, хозяин? – крикнул из-под навеса Талов.

– К Ваське, в город. Под вечер вернусь.

– Счастливо! Ваське привет с бубенчиком! – потряс топором Пашка.

Сгорбившись, точно он нёс на спине непосильный груз, Мирон Акимыч вышел из калитки и зашагал к морю. В трудные минуты жизни, а было их у него в достатке, он искал успокоения на берегу моря. Когда пришла похоронная на Петра, Мирон Акимыч просидел на Тюлень-камне всю ночь, но тогда и море не могло принести ему облегчения. Сейчас, столько лет спустя, он опять сидел на том же камне, думая о том же Петре, вспоминая всё, что случилось сегодня.

Увидев пистолеты, Мирон Акимыч сразу понял, что Пётр лгал. Явился с повинной, держа на взводе пистолеты?! Страшное подозрение оглушило его в ту минуту. Крошечная головка шурупчика на каблуке скороходовского сапога подтвердила его страшную догадку: Пётр и есть тот самый диверсант, которого ищут пограничники…

Накатывались, шелестели у ног старика волны, оставляя на гальке пузырьки пены, вдали у горизонта плыли пароходы, чайки с противным визгом дрались из-за добычи, – старик ничего не замечал, мысли его путались, кровь стучала в виски, и не было ответа на единственный вопрос: что же делать? Он сам навёл пограничников на след сына, а теперь? Сообщить властям, где прячется диверсант? Но ведь диверсант – его сын Пётр, тот самый Петька, которого он вырастил, научил плавать, нырять, рыбачить, находить ночью по звёздам дорогу в море, тот самый Пётр, которого он оплакивал четырнадцать лет. Четырнадцать лет жил надеждой на чудо: вдруг Пётр жив? Сколько в первый год войны было ошибочных похоронных! И чудо свершилось! Сын его жив! Здоров! Он сидит в его доме… В его доме… Сидит… Нет! В его доме сидит не сын, а враг. Враг! Это не его Пётр! Никакого чуда не произошло! Пусть сгинет это чёрное наваждение!

Мирон Акимыч поднялся и побрёл вдоль берега. Домой он мог вернуться только вечером, когда уйдут Талов и Пашка. Их неожиданное появление больше не казалось Мирону Акимычу случайным. Талов и Пашка – дружинники. В этом всё дело. Значит, пограничники напали на след Петра, знают, что он в колхозе, и установили один из постов во дворе Мирона Акимыча, откуда видна дорога к морю. Так думал старик, не подозревая, что пограничники уже знают, что нарушитель прячется именно у него, что дружинники были направлены к нему, чтобы отрезать всякую возможность нарушителю выйти из дома и перебраться в другое место…

Мирон Акимыч подумал, что спасти Петра ещё можно. Поживёт на чердаке две-три недели, – не станут же пограничники искать его в доме человека, который сам сообщил о высадке диверсанта! – след потеряется, а когда всё успокоится, Пётр исчезнет. На этот раз – навсегда…

Он дошёл до причалами увидел свою старую лодку. Лодка мерно покачивалась на волнах, но Мирон Акимыч смотрел на неё безразличным взглядом, хотя ещё вчера ради такой лодки готов был рискнуть жизнью…

Он не знал, куда ему деться. Встречи с людьми он боялся: о чём с ними теперь говорить? Как смотреть им в глаза? Уж лучше держаться подальше.

Чтобы убить время, Мирон Акимыч побрёл в лес самой дальней кружной дорогой…

12. «Берег чист! Иди!»

Старик вернулся только в полночь. Измученный, сразу одряхлевший за один день, он сел у крыльца, не решаясь войти в дом, оттягивая неизбежную встречу с сыном.

Час назад Мирон Акимыч наткнулся в лесу на пограничный наряд. Это был Таранов с неизменным Каратом. Вблизи, прислонившись к сосне, стоял второй пограничник. Старик удивился. Он знал, как умеют маскироваться пограничники, не сомневался, что Таранов и второй пограничник давно уже засекли его шаги, потому что он шёл не таясь, не разбирая дороги; под ногами, в тиши ночи, громко хрустели сухие ветки. Но пограничники не только не замаскировались, а было похоже, что стоят на виду умышленно. «Значит, дорога Петру в лес отрезана», – подумал старик.

Сидя у крыльца, глядя в чёрные окна своего дома, Мирон Акимыч впервые отчётливо понял, что убежать Петру не удастся. Все дороги закрыты, свободен только путь к морю, но затопленной шлюпки он не найдёт. Не вплавь же ему добираться до чужого берега!

Снова ему виделось бледное лицо Петра, целившегося в него из пистолета.

Старик поднялся и вошёл в дом.

В сенях, у чердачной лестницы, Мирон Акимыч поднял голову;

– Слезай, – сказал он и сам подивился тому, как твёрдо звучит его голос.

– Здесь я, – послышался из комнаты приглушённый голос Петра.

Мирон Акимыч вошёл в тёмную комнату. Пётр обрушился на него с упрёками:

– Где ты был? Я прямо извёлся! Плотники давно ушли, а тебя всё нет и нет…

– Столько лет без меня жил, а тут вдруг соскучился…

– Не до шуток, батя… Не увидимся больше… Утром пойду с повинной…

– Свет зажжём? – спросил Мирон Акимыч. – Посмотрю на тебя в последний раз.

– Не надо… Посидим так… несколько минут…

– Почему «минут»? Ты же уйдёшь утром? До утра далеко…

– Есть у меня к тебе просьба… последняя… не откажи…

– Говори…

– Хочу напоследок проститься с морем, с родным берегом. А потом уж, чуть свет, пойду с повинной к властям. Сюда больше не вернусь… Как подумаю о тебе – сердце обрывается…

«Так и есть, решил бежать морем», – подумал Мирон Акимыч.

– Какая же твоя просьба?

– Обещай, что не откажешь.

– Говори, посмотрим…

– Прошу тебя, спустись к морю, посмотри, нет ли там кого, чист ли берег…

– Это зачем же?

– Чего притворяешься? Ясно зачем! – голос Петра звучал злобно. – Не хочу, чтоб меня схватили! Тогда никто не поверит, что сам решил заявиться. Пришьют шпионское дело, дознаются, что ты меня прятал. Тебе за это знаешь что будет?! Небо в частую клеточку!

– А утром так и заявишься с пистолетами в кармане?

– Дались тебе эти пистолеты! В Америке у каждого револьвер. Я и привык…

– У нас за оружие два года дают…

– Я их утоплю. В море заброшу… А сейчас прошу тебя, сходи на берег, проверь…

Старик долго молчал. Пётр злился, что нельзя зажечь света, чтобы увидеть лицо отца, понять, почему он молчит…

– Ну что же ты?! – не вытерпел он.

– Иду! – неожиданно громко сказал Мирон Акимыч. – Иду! Проверю…

О том, что Пряхин запер дом и отправился в город, Каримов получил донесение от Талова сразу же после ухода старика. А через полчаса он уже знал, что старик на станцию не пошёл, а направился к морю. Поведение Мирона Акимыча Каримов истолковывал по-своему: под каким-то предлогом Пряхин запер нарушителя в доме и с минуты на минуту либо явится на заставу сам, либо сообщит по телефону, что в его доме находится неизвестный.

Каримов был доволен. Он не усомнился в патриотизме Мирона Акимыча, хотя Миров считал, что, скорее всего, Пряхин – сообщник нарушителя. Каримов был уверен: в ближайший час от Пряхина поступит сигнал.

Однако время шло, а Пряхин ничего не сообщал. Каримов встревожился, приказал разыскать старика и вести за ним наблюдение. «Неужели Миров прав? – мучился он. – Неужели старик Пряхин – резидент и его дом – явка для диверсантов?»

Новые донесения о Пряхине ещё больше озадачили Каримова. Просидев более часа на Тюлень-камне (видимо, ждал там кого-то?), Пряхин не спеша побрёл вдоль берега, несколько раз останавливался, всматриваясь в горизонт (наблюдал, не появился ли пограничный катер?), потом отправился кружной дорогой в лес (можно и таким путём попасть в квадрат Семёрки). Но, зайдя в глубь леса, он долгое время неподвижно просидел на пне, а в полдень (должно быть, спасаясь от жары), забрался в кусты и вышел оттуда только перед заходом солнца. Потом снова сидел до темноты на том же пне. К дому направился лишь в десятом часу вечера, шёл не таясь, иногда останавливался, чтобы набить трубку. Весь день ничего не ел, не пил и ни с кем не встречался.

Всё это было пока что непонятно. Ещё загадочнее казалось дальнейшее поведение Пряхина. Вернувшись около полуночи, он вскоре снова вышел из дома и опять направился к морю. Донесение об этом Каримов получил уже по дороге к пещере, проверяя маскировку секретов. Каримов решил остаться на берегу до рассвета, в надежде, что нарушитель, не зная о судьбе своей лодки, сделает попытку бежать на ней этой же ночью.

– Диверсанта будем брать у лаза в пещеру, – сказал Каримов. – В ползучем состоянии, чтобы гад не успел выстрелить…

* * *

…Берег был пуст. Прожекторы, которые обычно в это время бороздят море и прибрежную полосу, почему-то бездействовали. Мирон Акимыч дошёл до пещеры, никого не встретив, не замечая пограничников, хотя дважды прошёл мимо замаскированного наряда. «Что они, дьяволы, границы не стерегут!» Исподволь к нему снова начало подползать знакомое чувство недовольства и озлобления. «Под носом ходят нарушители с пистолетом, а они козла, что ли, забивают на заставе?!»

Он и сам не понимал причину своего озлобления, но старику казалось: встреть он на берегу пограничный наряд, ему стало бы легче…

У пещеры Мирон Акимыч повернул обратно. Что будет, когда сын не найдёт затопленной лодки, об этом старик не хотел думать. Одно ему было ясно: сына он потеряет навсегда.

Подавленный событиями минувших суток, он не сразу заметил, что навстречу ему, ломаясь о прибрежные валуны, наползая на них, двигались две огромные тени. Странно, но Мирон Акимыч узнал по тени майора Каримова. Он остановился, словно боясь наступить на эту тень.

Каримов и Бажич сделали вид, что удивлены неожиданной встречей.

– Чего вам не спится, Мирон Акимыч? – спросил Каримов и добавил как бы между прочим: – Не полагается ночью ходить по берегу, вы это отлично знаете…

– Знаю… Бессонница проклятая замучила. А как посижу на берегу, послушаю волну, мне вроде и легче…

– Пожилых бессонница всегда мучит, – заметил Бажич.

– Может, теперь и усну, – сказал старик. – А вам, вижу, тоже не спится…

– На это мы, слава богу, не жалуемся. Обойдём участок и на боковую, – ответил Каримов. Теперь он убедился, что Миров был прав. Нарушитель собирается ночью бежать и выслал старика в разведку проверить, нет ли на берегу пограничников. И то, что любопытный старик, который вчера интересовался, пойман ли бандит, сейчас держится так, словно никогда и не слыхал о нарушителе, убедило лучше всяких доказательств, что Пряхин и нарушитель связаны между собою.

– Спокойной вам ночи, – сказал старик.

– Спокойной, – ответил коротко Каримов.

И они разошлись в разные стороны.

* * *

Мирон Акимыч миновал Тюлень-камень и стал подыматься к дому. Каримов сказал: «Обойдём участок и на боковую», но Пряхин не поверил ему. С каких это пор такие начальники стали сами делать обход по всему берегу? Нет, он, Пряхин, тоже кое-что в пограничных делах смекает! Каримов торчит на берегу потому, что будет важное дело, – это яснее ясного. И опять Мирон Акимыч подумал: «Не знают пограничники, что Пётр у меня… Если отсидится недели две-три, тогда ему удастся скрыться… Господи, почему его пуля пощадила!»

Тупая боль в груди заставляла его часто останавливаться, болела раненная в гражданскую войну нога.

Прихрамывая, старик поднялся по размытой дождём тропе и медленно, словно каждый шаг причинял ему невыносимую боль, побрёл к дому.

Пётр ждал в сенях.

– Ну что? – Старик не узнал его сиплого голоса. – Берег чист? Можно идти? Чего молчишь?

Мирон Акимыч прислонился к косяку, ему казалось, что сейчас он упадёт замертво здесь, у порога. А чужой голос сипел из тёмных сеней:

– Чего ты молчишь? Время уходит! Берег чист? Говори!

– Чист! – выдохнул старик, чувствуя, как проваливается под ногами пол. – Берег чист! Иди!

Из последних сил он толкнул дверь на улицу, Пётр шагнул за порог, и старик увидел, как с высокого чёрного неба упала в море раскалённая злая звезда…