Текст книги "Три повести"

Автор книги: Нисон Ходза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

7. «Революцию делали для справедливости…»

В минуту опасности или волнения желтовато-смуглое лицо начальника штаба отряда Каримова теряло обычную живость, становилось неподвижным, замкнутым. Только яркий блеск чёрных, чуть раскосых глаз выдавал его возбуждение.

Около восьми утра Каримов, после осмотра места высадки нарушителя, появился в колхозе «Волна». Здесь уже собралась добровольная народная дружина. Каримов и прежде встречался с дружинниками, проводил не раз занятия по задержанию «нарушителей». По сигналу «тревога» дружинники в установленное время перекрывали пути к шоссе, колодцам, оврагам и станции. Они научились маскироваться на местности и, оставаясь невидимыми, держали под наблюдением весь свой участок.

– Пограничник должен иметь шапку-невидимку, – любил говорить Каримов. – Ты видишь всех, тебя – никто!

На этот раз дружинники услышали совсем другое.

– Товарищи, – начал Каримов, – около трёх часов ночи у Тюлень-камня высадился опасный нарушитель. Наша задача – взять его живым, обязательно живым. Таков приказ. Брать будут пограничники. Ваша тактика такова: не маскироваться, держаться на виду. Пусть нарушитель видит вас ещё издали. Оружие не прячьте, чтобы было ясно, кто вы такие. Понятно?

– Неясна основная задача, товарищ майор, – отозвался командир дружины – моторист Талов. – Держаться на виду, и всё?

– Задача обычная: не дать нарушителю добраться до станции, до новостройки, до шоссе, где он может сесть на автобус. Надо вынудить его вернуться обратно на берег. Остальное – дело пограничников. Задача ясна, товарищи?

– Ясна, – ответил за всех Пашка-механик.

– Выполняйте приказ.

Дружинники исчезли с быстротой, вызвавшей на лице майора одобрительную улыбку. В правлении колхоза остались только Каримов и Дрозд. Каримов соединился по телефону с отрядом, узнал, что на преследование нарушителя подняты несколько застав и дружинники ближних колхозов. В радиусе двадцати километров все рубежи перекрыты.

– Проводите меня к товарищу Пряхину, – сказал майор председателю.

– К Пряхину? – Дрозд недовольно поморщился. – Парадоксальный старик, всех оговаривает. К тому же находился в заключении…

Первым в дом Мирона Акимыча вошёл Дрозд. Он остановился на пороге, загородил своим грузным телом узкую дверь. Старик сидел на лавке и вязал на перемёт крючки. При виде Дрозда Мирон Акимыч не встал, только вскинул вверх острую бородку и хмуро уставился на него, подчёркивая всем своим видом, что гость не радует его.

– У тебя что в ногах – подагра? – возмутился Дрозд. – К нему люди пришли, а он к скамье прилип!

– Людей не вижу! – не трогаясь с места, сказал Пряхин. – Тебя вижу, а людей не видать.

– Видите, как он советскую власть приветствует! – вскипел Дрозд и переступил порог.

Мирон Акимыч увидел майора.

– Разрешите войти, товарищ Пряхин? – козырнул Каримов.

Мирон Акимыч живо поднялся и пошёл навстречу:

– Милости прошу, товарищ майор. Извиняйте, сразу не приметил. У нашего председателя тулово – сами видите – всех загораживает.

– Я вам что докладывал? – сказал Дрозд. – Слышали? Авторитет подрывает…

– Потом разберётесь. Сейчас мне надо поговорить лично с товарищем Пряхиным… – Каримов выразительно взглянул на дверь.

Председатель неохотно вышел. Лицо Каримова сразу оживилось, помолодело, в чёрных раскосых глазах мелькнул смешок, но, вспомнив, для чего он здесь, майор торжественно произнёс:

– По поручению командования погранчасти передаю вам благодарность за проявленную бдительность!

Торжественный тон майора смутил Мирона Акимыча, он растерялся и не знал, что ответить.

– Извиняйте за любопытство, – начал он, поглаживая бородку, – кто тот нарушитель, с какой страны?

– Пока ещё неизвестно, товарищ Пряхин. Но не сомневайтесь, узнаем всё.

– Твёрдо говорите. А вдруг сбежит?

– С нами народ, Мирон Акимыч. Куда от народа сбежишь?

Старик, оправившись от смущения, ехидно хмыкнул:

– Такие слова в газетах пишут. На след-то напали? Приметы имеете?

– Пока что знаем мало. Известно, что носит сапоги сорок третьего размера.

– Откуда же это известно?

– Человек не птица, по воздуху не летает, по земле ходит. А раз ходит, значит, оставляет следы.

– Если следы на берегу замеряли, так то, может, мои. У меня как раз сорок третий нумер…

– Знаю. Могу даже сказать, что на вашем левом сапоге пора чинить каблук.

Мирон Акимыч поспешно поднял левую ногу, глянул на сапог:

– Верно! Стоптан! Надо же!

– А у нарушителя сапоги новые, скороходовские, подбиты металлическими планками. На левой планке один шурупчик малость торчит. Неаккуратно работает «Скороход». – Каримов встал. – Поймаем негодяя, напишем о вас в газетах, чтобы вся страна знала, какой патриот Мирон Акимыч Пряхин.

Брови старика сердито дрогнули.

– За славой не гонюсь. Мне справедливость нужна. Без славы человек проживёт, без справедливости – сгинет.

– О чём вы, Мирон Акимыч?

– О том, что ославил Дрозд моего сына вором. А в нашем роду воров не было и не будет! Лодку у меня отобрал. Отнять у рыбака лодку – это справедливо?

Каримов вспомнил слова Дрозда: «Старик всех оговаривает».

– Почему же он отнял у вас лодку?

Торопливо, боясь, что майор уйдёт, старик рассказал об отъезде Васьки, о решении председателя отобрать у него приусадебный участок и «на-цио-на-ли-зи-ро-вать» лодку.

Майор слушал старика не перебивая.

– Это что за власть, товарищ майор, если справедливость не соблюдается? За что я в гражданскую кровь проливал? За справедливость! А какая уж тут справедливость, если у нас Дрозд верховодит?

Пряхин смотрел на Каримова, ожидая ответа, – смотрел требовательно, сдвинув густые с проседью брови, нависшие над светлыми глазами.

Каримов выслушал старика не перебивая, резко поднялся, молча козырнул и вышел, хлопнув дверью.

– Рассердился, что жалуюсь, – сказал вслед ему Пряхин. – Видно, и этот не любит правду!

Злоба снова поднялась в нём:

«Революцию делали для справедливости! В гражданскую беляков в лаптях громили – для справедливости! Пётр мой голову в Отечественную сложил – чтобы справедливость была в мире. А где она, справедливость эта?»

Оса настырно гудела и билась в оконное стекло, стремясь на волю. Пряхин подошёл к окну, распахнул его и увидел Каримова. Майор не шёл, а почти бежал.

«Торопится. Все нынче торопкие – “драсьте” сказать некогда», – подумал Пряхин.

Через несколько минут мимо дома старика пронеслась машина, за рулём сидел Каримов…

Каримов не мог сказать старику всю правду. Чекисты уже знали, кто высадился на советский берег. В соответствующих списках нарушитель значился под условным именем «Каин», а после этого прозвища стояло девять фамилий, и под каждой из них – название фашистского концентрационного лагеря. Чекисты не сомневались, что в списке настоящей фамилии Каина нет. Но теперь это не имело значения. Преступления Каина говорили сами за себя: это был наглый, хитрый и жестокий враг.

Поздней осенью сорок первого года Каин попал в плен. Побои, издевательства, голод, призрак неизбежной гибели сломили его волю. Однажды при обыске в его деревянной колодке нашли лезвие бритвы. Каина избили и бросили на неделю в карцер. Это был бетонный гроб, залитый водой, кишащий крысами. Пленные знали: больше трёх-четырёх дней в карцере не выжить.

Ночь прошла без сна. С отвратительным визгом хлюпали по воде крысы, подбираясь к заключённому. Сняв куртку, он размахивал ею в темноте, шлёпал по воде, пытаясь отпугнуть наглых тварей.

Забившись в угол, он думал только об одном – как спасти свою жизнь. Ответ пришёл сразу, но, обманывая самого себя, он прикидывал в уме всякие варианты, и все они оказывались негодными. Отсидеть неделю в карцере? Невозможно! Через три-четыре дня, ослабев от голода, он станет добычей крыс. Обглоданное крысами, его тело бросят в противотанковый ров, где уже тлеют кости многих советских людей. Покончить с собой, не дожидаясь мучительной смерти? Но как? Нет даже ремня, чтобы повеситься. Приходили на память эпизоды из приключенческих романов: убив надзирателя, заключённый переодевается в его платье и оказывается на воле. Убить надзирателя он, пожалуй, сможет: ударит парашей по голове – и всё! А дальше? Из лагеря никуда не денешься, а за убийство эсэсовца подвергнут таким пыткам, что будешь мечтать о смерти, как о величайшей милости. Правда, убив эсэсовца, он смог бы овладеть его пистолетом и, прежде чем погибнуть, уничтожить не одного гитлеровца. Но это всё равно не спасло бы ему жизнь, а все его помыслы были направлены сейчас только на одно – выжить! Любой ценой, но выжить! Как? Ответ был ясен. Остаться в живых можно только ценою жизни восемнадцати пленных коммунистов. Он знал их имена. Ужас перед смертью подсказывал ему подлые оправдания предательства: «Всё равно им не выжить… Рано или поздно немцы узнают, что они коммунисты… Днём позже, днём раньше… А может быть, их и не казнят…» Он ухватился за эту мысль. «Зачем немцам казнить их? Немцы не дураки, понимают, что и так из лагеря никто живым не выйдет. А может, если эти коммунисты будут хорошо работать, выполнять все лагерные правила, может, они меня переживут…»

Утром, когда надзиратель швырнул ему в дверное оконце кусок эрзац-хлеба, он из последних сил забарабанил деревянной колодкой в железную дверь. От такой дерзости надзиратель сперва даже растерялся. Но, придя в себя, спросил ласковым голосом:

– Иван имеет желание быть сейчас мёртвым?

– У меня важное сообщение!

– Говори, Иван. Перед смертью всегда делают важное сообщение.

– В лагере есть коммунисты. Я знаю кто!

Голос эсэсовца сразу стал отрывистым, лающим:

– Ты будешь говорить это господину штурмбанфюреру!..

Дверь в карцер отворилась через несколько минут.

– Иди, Иван. Тебя ждёт господин штурмбанфюрер.

Щурясь от света, заключённый переступил порог карцера и пошатнулся, – от слабости у него кружилась голова. Надзиратель протащил пленного по коридору и втолкнул в комнату, где за большим канцелярским столом сидел комендант лагеря.

Заключённый ждал, когда заговорит штурмбанфюрер, но тот молчал, не отводя от него белёсых глаз.

– Ну! Говори! – произнёс он наконец.

И Каин заговорил. Быстро, шёпотом, холодея от ужаса перед своим преступлением, он пробормотал восемнадцать фамилий и умолк, чувствуя, как его бьёт озноб.

Штурмбанфюрер сказал что-то по-немецки эсэсовцу, тот сунул руку в ящик стола и вытащил лист бумаги.

– Подходи к столу и пиши, – сказал он пленному.

– Что писать? – Заключённый выбросил вперёд руки, точно защищаясь от удара.

– Пиши! – надзиратель указал на чернильницу.

Заключённый подошёл к столу и взял перо.

– Пиши! – повторил надзиратель. – Господин штурмбанфюрер приказывает писать аккуратно, чтобы все фамилии – разборчиво. И подпишись. Тоже разборчиво.

Каин написал восемнадцать фамилий и подписался. Надзиратель стоял за его спиной, шевеля губами. Должно быть, он повторял про себя эти русские фамилии.

Штурмбанфюрер сложил вчетверо бумагу, сунул её в нагрудный карман, буркнул что-то надзирателю и вышел.

Каин надеялся, что сейчас его выпустят, он дотащится до барака и заберётся на нары, чтобы забыться сном.

– Сиди, – сказал надзиратель. – Есть приказ давать тебе кушать…

Он принёс котелок гороховой похлёбки и горку нарезанного хлеба. Показав на хлеб, эсэсовец криво усмехнулся:

– Ешь, Иван. Это есть награда. Восемнадцать порций хлеба. Мёртвым хлеба не надо…

В барак Каин не вернулся. Он провёл весь день в комнате надзирателя, а после поверки, когда все заключённые уже спали, его посадили в машину и увезли.

Утром староста барака объявил, что Каин умер в карцере.

С этого дня Каина переводили из одного концентрационного лагеря в другой. В каждом лагере у него была другая фамилия. Немцы меняли ему фамилию, биографию, профессию, но задание оставалось неизменным: войти в доверие к пленным, выявить в лагере коммунистов, политработников, евреев.

Он переходил из лагеря в лагерь, оставляя за собой удушливый смрад крематориев, стоны истязуемых, виселицы, над которыми каркающей тучей кружило вороньё.

После войны Каин исчез. Его следы советские органы обнаружили в пятьдесят втором году. Он жил в одном из маленьких городков Западной Германии под именем Сергея Ивановича Зубова.

8. Олух царя небесного

Дрозд сидел в приёмной секретаря райкома и гадал – зачем его вызвали. Сосредоточиться мешала машинистка. Стуча по старому неуклюжему «ундервуду» двумя пальцами, тётя Маша наполняла тесную приёмную пулемётным треском. От этого у Дрозда гудело в голове.

Совсем недавно новый секретарь райкома впервые вызвал его для беседы и повёл речь о взаимоотношении Дрозда с колхозниками, о методах его руководства, которые сводились к окрикам, угрозам и взысканиям.

– Если так будет продолжаться, – сказал тогда секретарь, – то придётся поставить на бюро вопрос о вашем соответствии занимаемой должности.

От кого секретарь узнал все факты – Дрозд не догадывался, но твёрдо решил выявить кляузника, «прижечь ему пятки». И сейчас, морщась от стрекота машинки, он сумрачно смотрел на обитую клеёнкой дверь, перечитывая – в который раз! – надпись: «Секретарь райкома КПСС Суслов Иван Вадимович».

– Печатаешь?.. – начал разговор Дрозд. – А меня вот вызвали… Да… Не знаешь зачем?

– Материал на тебя! – прокричала глуховатая тётя Маша, продолжая расстреливать короткими очередями белый лист бумаги.

– Какой ещё материал? – Дрозд придвинул стул к машинке. – Да перестань ты стучать! Какой материал?

– Про твои отношения с богом! – выкрикнула, не переставая печатать, тётя Маша. – Из авторитетных источников!

– Ты что? – Лоб Дрозда вызмеился морщинами. – Распространяешь клевету? Будешь отвечать!

– Не слышу! – тётя Маша мотнула головой. – Не мешай! Зачем вызвали, скажет Иван Вадимыч, не утаит…

Из кабинета Суслова вышел районный агроном и весело кивнул на ходу тёте Маше.

– Пока! – прогудела тётя Маша, не выпуская изо рта папиросы, и повернулась к Дрозду – Иди, куманёк, твой черёд кашлять!

Дрозд вошёл в кабинет, бросив исподлобья быстрый взгляд на секретаря райкома, пытаясь понять по лицу Суслова, что его ждёт.

– Садитесь, – сказал Суслов, не глядя на Дрозда.

Осторожно, словно опасаясь, что из-под него выдернут стул, председатель колхоза опустился на краешек сиденья.

– Садитесь на все три точки, разговор будет длинный, – сказал Суслов, по-прежнему не глядя на Дрозда. – Рассказывайте.

– О чём прикажете информировать?

– О вашей войне с Пряхиным.

– А-а-а! Уже накляузничал. Так… Теперь всё понятно. Разрешите доложить?

– Для того и вызвал.

Дрозд оглянулся на дверь, прислушался к стрекоту машинки и произнёс доверительно:

– Не внушает доверия…

– Кто?

– Пряхин. Мирон Пряхин. Не внушает…

– Это почему же?

– Был репрессирован. К тому же скрывает адрес сына – расхитителя колхозной собственности. В разговорах присутствует отсутствие лояльности…

Суслов сжал веки, точно злой холодный ветер гнал в его лицо колючий песок.

– Что значит «присутствует отсутствие лояльности»? – спросил он тихо. – Говорите яснее.

– Сперва разрешите доложить о расхитителе колхозной собственности, о сыне упомянутого Мирона Пряхина…

– Меня интересует не сын, а отец. Кстати, вы знаете, что Мирон Акимыч не хотел, чтобы сын уезжал из колхоза?..

– Плохо хотел, а то бы не допустил…

– Но вы тоже знали, что Василий решил перебраться в город. Поговорили вы с ним? Объяснили, что это недостойно – бросить старого отца и укатить в поисках лёгкой работы?

– Не успел… Дел столько…

– А прийти к старику, обижать его – для этого у вас время нашлось?!

– В порядке государственной обязанности, по партийному зову сердца пришёл уточнить позицию…

Суслов почувствовал неодолимое желание выгнать Дрозда из кабинета. Сжав под столом кулаки, он спросил тем же тихим голосом:

– Что же подсказал вам партийный зов вашего сердца?

– Полагаю необходимым конфискацию принадлежащей дезертиру лодки. А также заявил об отчуждении приусадебного участка…

– Так… Ещё что?..

– Ещё предложил Пряхину прекратить выпады против членов сельсовета, осуществляющих функции советской власти на местах.

– Вы имели в виду себя?

– В том числе. Меня, товарищ Суслов, избрал народ, значит, кто против меня, тот против народа. А кто против народа – тот враг народа со всеми вытекающими последствиями. Такова на сегодняшний день логика классовой борьбы, товарищ Суслов. Нам, коммунистам, об этом надо помнить денно и нощно…

Теперь Суслов, пересилив себя, смотрел на Дрозда в упор, вернее, не смотрел, а рассматривал. Ему бросилось в глаза разительное несоответствие между внешностью и характером председателя колхоза. Пухлые красные губы, тугие румяные щёки, светло-голубые глаза, – эта внешность вызывала симпатию и расположение. «Будь у него другая физиономия, – подумал Суслов, – все давно бы поняли, что он тот самый дурак, который опаснее врага…»

Пристальный взгляд Суслова Дрозд выдержал спокойно. Он был убеждён в правильности своих поступков. О колхозной собственности заботится, не пьёт, с планом не мухлюет, массы воспитывает в духе уважения к закону, к партии, к советской власти. Всегда бдителен, в подозрительных случаях немедленно сигнализирует…

– Людей-то вы у себя в колхозе хорошо знаете? – спросил Суслов.

– Не сомневайтесь, – многозначительно сказал Дрозд. – Уж что-что, а это… На многих завёл личные дела. Директивы такой нет, я сам, по личной инициативе! Я их личные дела назубок знаю!

– А своё дело вы знаете?

– Моё личное дело – анкеты, автобио и прочее – знают кому положено. Моё дело и вам положено знать, Иван Вадимыч…

– Мы о разном говорим, товарищ Дроздов. Похоже, что вы не знаете своего дела. Иначе почему вы из месяца в месяц не выполняете план, почему вас не уважают рыбаки?

– Народ разболтанный, не любит строгости. Однако у меня воспитательной работой охвачено девяносто один процент. Конечно, отдельные недостатки присутствуют, но мы боремся, преодолеваем…

«Это же робот, безмозглый робот, – подумал Суслов. – И как его до сих пор терпели?..»

– Значит, народ разболтанный… – Секретарю райкома очень хотелось выгнать этого розовощёкого злого дурака с такими светлыми голубыми глазами. – Почему отбираете приусадебный участок у Пряхина?

– В соответствии с положением: не работает в колхозе.

– А вы предлагали ему работу?

– Нет… Уже объяснял: не питаю политического доверия. Не перестаю удивляться, почему ему позволяют находиться в пограничной зоне. Сам слышал, как он отзывался о некоторых членах капесесе нецензурным образом.

– А может, у него есть основания критиковать некоторых членов партии и даже, чёрт вас подери, ругать их «нецензурным образом».

Дрозд возмущённо поднялся со стула:

– Если все начнут критиковать партийных…

– Садитесь, разговор не кончен. Если все начнут критиковать – тогда и говорить не о чем! Коммунистов, которых критикуют все, надо немедля гнать в три шеи. Но Пряхин – это ещё не все, и тем не менее у него есть право критиковать и вас и меня. Прежде всего виноваты перед ним вы. Вам известно, почему Пряхин хромает?

– Кажется, подбили в драке, – неуверенно сказал Дрозд.

– Правильно. В драке. Он с шестнадцати лет дрался. Дрался с Юденичем, потом с Колчаком, потом с белополяками в буденновской Конармии. В память об этих драках носит он не медали, не ордена, а пулю в ноге! Так на каком же основании лишаете вы его политического доверия?

– Уже докладывал: в тридцать шестом году Мирон Пряхин провёл в заключении шесть с половиной месяцев, а точнее – сто девяносто восемь дней! Имею все основания для политического недоверия.

– Интересовались, за что его арестовали?

– Зря у нас не сажают! Это уж – безошибочно!

– Но его-то освободили. Значит, ошибка всё же была?

– Это неизвестно. У органов могут быть свои соображения. Вот вас же почему-то не арестовали и меня не тронули, а его взяли. Над этим нужно задуматься, сделать выводы, товарищ Суслов. Тем более, что мы живём и работаем в пограничной зоне. С нас партия и народ требуют особой бдительности. Вы сами об этом говорили на партийной конференции.

С каждой минутой Суслову становилось труднее сдерживать яростное желание заорать, затопать ногами на этого человека… «Не распускайся, не распускайся!» – приказал он себе и заговорил медленно, с трудом выдавливая из себя слова:

– Он был арестован по недоразумению. Его дальний родственник – Михаил Пряхин – участвовал в Кронштадтском мятеже, а взяли Мирона Пряхина. И взяли потому, что нашлись люди, которые рассуждали вроде вас: дескать, зря у нас не сажают. И поэтому его продержали не три-четыре дня, а сто девяносто восемь дней, как вы точно подсчитали…

– А может, он знал об этом контрике? Знал, да не сообщил? Выходит, что он и виноват. Пусть он мне докажет, что ничего не знал и связей не имел! А без этого я ему политически не верю.

– Не верите? Подведём итог, оглянемся на его жизнь. В юности он бросил родной дом, спокойную жизнь, чтобы в битве с врагом отстоять самую справедливую власть на земле – советскую власть! Дважды жалила его пуля, дважды, не долечившись, он снова брался за винтовку и саблю! Какую же награду получил он за это? На войне потерял старшего сына, а теперь и младший бросил его, как ненужную ветошь! А коммунист, представитель местной власти товарищ Дроздов чинит над ним произвол! – закричал, не сдержавшись, Суслов, но тут же устыдился своего крика и снова заговорил тихо, избегая смотреть на председателя колхоза: – Как же вы посмели обидеть такого человека, да ещё в такую минуту? Вместо того чтобы помочь ему добрым словом, делом, вы отобрали у него лодку и хотите ещё отнять приусадебный участок! А ведь вы для него – представитель власти, партии. Что же теперь прикажете ему думать о советской власти, за которую он проливал кровь?!

– Действовал по закону, – убеждённо ответил Дрозд.

«Безнадёжный!» – с тоской подумал Суслов и встал.

– Ну что ж, товарищ Дроздов, видно, общего языка нам с вами не найти. Я вас уже предупреждал…

– О Пряхине не предупреждали… – Дрозд стоял по другую сторону стола, в голубых глазах его застыли настороженность и подозрение. – Зря берёте под защиту родню врага народа, – сказал он. – Сводку о выполнении плана прикажете прислать?

– В следующий четверг – бюро райкома. Будете отчитываться. Но разговор пойдёт не о рыбе, а о людях…

Дрозд вышел из кабинета в мрачном настроении. Было ясно: в следующий четверг на бюро райкома будет поставлен вопрос «О несоответствии Дроздова А. Б. занимаемой им должности».

Увидев его, тётя Маша перестала долбить машинку и потянулась за папиросой.

– Вы меня дезинформировали, товарищ Лапова, – злобно сказал Дрозд. – Болтали, что материал на меня в связи с религией…

– Факт! – сказала простодушно тётя Маша.

– ?

– Сама слышала, как про тебя говорили…

– Кто?

– Майор-пограничник.

– Что же он сказал? Кому?

– Ивану Вадимычу. Сказал, что ты олух царя небесного!..