Текст книги "Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий"

Автор книги: Нина Соболева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

У нас дома, как и у всех, окна закрыты светомаскировкой – бумажными шторами, а сверху – байковыми одеялами, чтоб не оставалось щелей. Убирать эту маскировку на день трудно, поэтому только отгибаем угол, и днем в комнате полумрак. Вечерами включаем лишь настольную лампу, а как тревога – тушим везде свет, чтоб не нарушить маскировку, если вылетят стекла.

Хотя и устаю здорово, вечерами прихватываю два-три часа от сна и работаю с жильцами нашего дома: сгружали песок с трамвайных платформ, насыпали его в мешки. Мешками закладывают витрины магазинов, памятники. Рыли щели в соседнем сквере и в Польском саду (там стоят зенитные орудия и во время тревог они грохают так, что стекла звенят).

Когда начинают выть сирены, все должны спуститься в убежище (оборудовали в подвале). Мы с мамой и бабушкой бежим к тете Лене (она с трехлетним Валькой живет за углом, на первом этаже) или, если наше дежурство, поднимаемся на чердак и выходим на крышу – сбрасывать зажигалки, тушить пожар, если возникнет. С крыши весь город как на ладони. Луна яркая. Грохот зениток, рев самолетов, зеленые лучи прожекторов чертят по всему небу… Но вроде пока все атаки наши самолеты отбивают. Один раз видела, как в перекрест лучей поймали немецкий самолет и вели его в сторону Пулкова – там, говорят, и подбили.

От папы было одно письмо: ему присвоено звание майора и он батальонный комиссар. Пишет, чтоб за него не беспокоились. Алексей, папин брат, тоже на фронте (а Вера, его жена, как раз этой весной с ним разошлась и ушла к какому-то Владимиру. Недавно она приходила к нам, плакала и о чем-то шепталась с мамой).

Наши мальчики уже на фронте. Как-то они там? Галка проводила своего Доньку – он попал в морские части и очень доволен. Из той троицы мушкетеров, которые пели на школьном вечере, когда мы познакомились с Костей, ушли добровольцами Алька Бернштам и Петя Уманский. А красавец Юрочка Хочинский освобожден по близорукости и поступает в Театральный институт. Неудобно говорить об этом даже самой себе, но мне теперь трудно встречаться с Костей. Он провожает меня иногда на завод, когда иду в ночную смену, и мы говорим обо всем, кроме того, о чем будто условились молчать… Отец Кости ушел на фронт, хотя ему уже около пятидесяти лет, а Косте как-то устроил бронь, и тот явно рад, что его «не тронут».

26 августа 1941 г.

Из газет:

В течение 23/VIII наши войска продолжали вести бои с противником на всех фронтах, и особенно упорные бои на Кингисеппском, Смоленском, Новгородском и Одесском.

Письма в «Правду»: «Держитесь стойко, товарищи ленинградцы! – пишут нефтяники Баку, – «В эти дни, когда над городом нависла непосредственная угроза вторжения кровавых гитлеровских банд, мы умножаем свои усилия на каждый литр горючего».

Из Ташкента: «Мы с вами, дорогие друзья!».

В фонд обороны внесен ценный взнос от семьи Лермонтовых – внучатых племянников поэта: старинные золотые серьги с бриллиантами, которые оценены в 20 тысяч рублей.

После упорных боев оставлен Новгород.

Вот такие сводки с фронта. Налеты на город все чаще и чаще. По нескольку раз в день тревоги. В продовольственных магазинах опустели все полки. По карточкам почти ничего не дают. Талончики на крупу и мясо уходят на обеды в столовке завода. Вместо жиров выдали по 500 г сыра.

Многие уже эвакуировались – заметно меньше детей на улицах. Опустели некоторые квартиры. Из нашей уехали Долиновы с ребенком, Таточка Ладынина с матерью и бабушкой (приглашали к себе в Калининскую область, но мы сказали: «Ни за что из Ленинграда не уедем»). Уехала с театром в Среднюю Азию Луиза Ивановна Кенго, а мужа ее почему-то арестовали (говорят, потому, что немец…), и бабушка их осталась теперь одна. В квартире нашей только Сыромятниковы – Вера Степановна с сестрой Валей и восьмилетним Женькой, старушка Кенго да мы четверо.

Получила получку, купила себе материал на зимнее пальто (очень красивый черный искусственный каракуль) и даже отдала шить. Самой стыдно – такое вокруг делается, а я вот о новом пальто думаю. Но ведь с другой стороны, это первая в моей жизни вещь, приобретаемая на свои деньги, и будет это пальто расклешенное, на оранжевой атласной подкладке. Из пальтового материала уже сшила себе черный берет…

Запишу уж заодно и еще о «мелочах жизни», которые, к сожалению, ноют как зубная боль. Очень неприятно, что я умудрилась поссориться с бабушкой. Вообще-то я люблю ее, удивляюсь ее мужеству, с каким она бросила свою квартиру в Лигове (никогда не жалуется), тому, что в свои почти 70 лет не падает духом, подбадривает тех, кто паникует во время тревог. Но у нее появилась какая-то болезненная подозрительность ко всему, что связано с едой. Свой паек выкупает сама, завязывает в тряпочку хлеб, прячет его. А тут дали сыр, и вдруг ей показалось, что от него отрезан ломтик. А была дома утром только я… Так я обиделась на ее подозрение, что ответила грубо. И вот теперь бабушка решила с Николаем питаться отдельно. И мне, и маме это очень неприятно…

9 сентября 1941 г.

Вчера сильнейший налет в 7 вечера – за Обводным, в конце Международного. Загорелись Бадаевские склады, где все запасы продовольствия. Черный дым полз над городом, и огромное зарево – будто второй закат солнца на южной стороне. Даже до нашей улицы доносится запах гари. В 10 вечера еще тревога – снова бомбили. Мы с мамой были на крыше – чуть не сбросило взрывной волной. Пожары во всех районах города. На днях видела, как разбит дом на Невском, 119. Обрушилась передняя стена и все комнаты обнажены… Есть убитые.

За август положение ухудшилось. Сдали Лугу. Оставлена Мга и прекратилось железнодорожное сообщение. В газетах обращение Жданова и Ворошилова к ленинградцам: «Суровая опасность над городом». Снизили нормы хлеба (служащим – 400 г, детям и иждивенцам – 300). Я уволилась с завода, т. к. получила вызов из института. Но занятий пока нет – все на оборонных работах. Я сначала рыла окопы вместе со студентами Авиационного института и помогала в перевозке имущества института в новое помещение, на пр. Майорова (Международный, возле Средней Рогатки, где старое здание, сильно бомбят). А потом попросила разрешения работать на участке, где мамин театральный институт копает противотанковые рвы (это в районе Пискаревки, ездим туда на трамвае, до кольца). Ребята веселые, много шутят (один нашел череп лошади и читал монолог Гамлета). Хорошо поют свои студенческие песни. Но и работают тоже здорово. Стараюсь не отставать, и на руках у меня мозоли не сходят. Среди первокурсников увидела Юрочку Хочинского. Он явно дружит с одной девчонкой – Люсей, и я через нее познакомилась с ним, сказала, что видела их троицу, когда они дали на школьном вечере в прошлом году. Он рассказал, что почти все ребята их класса, ушедшие на фронт, погибли – их отправили в бой без винтовок (надо добыть себе оружие в бою…). Алька Бернштам контужен был так, что потерял на несколько дней речь и зрение. Сейчас его выписали из госпиталя и вроде уже лучше, но дали белый билет.

Поссорилась с Костей и, видимо, теперь навсегда. После последней ссоры мы помирились. Но он зашел вчера, а я спала после смены. Хотел оставить записку, и бабушка сказала, чтоб взял бумагу на письменном столе. А там среди тетрадей он обратил внимание на эту, толстую. Наверное, открыл, прочитал что-то про себя и решил, что имеет право читать все. Взял тетрадь домой, а мне оставил записку, чтоб «не беспокоилась». Возмутилась я страшно – ведь это все равно, как письма чужие прочитать! А сейчас пришла с работы – тетрадь на месте и в ней письмо. Пишет, что после того, что он прочитал, и вообще узнал «некоторые детали» моего истинного отношения к нему, он считает, что нам лучше не встречаться. Не знаю, может он и прав. Но моя обида на него ничуть не меньше, чем его – на меня.

Продолжаю 14 сентября. На оборонные работы ездим с мамой по-прежнему с театральным институтом. Рвы огромные, в четыре метра глубиной. Неужели здесь могут появиться немецкие танки?! Отсюда очень страшно смотреть, как летят на город бомбардировщики, как «ястребки» отгоняют их, как вспыхивают залпы и облачка дыма от зенитных орудий и как один за другим появляются пожары. Смотришь – и бессилен помочь, и не знаешь – цел ли твой дом, твои близкие… Хорошо, что хоть мы с мамой тут вместе.

По окончании смены (чередуемся то в день, то в ночь) устаем так, что в трамвае спим даже стоя. Дорога длинная – больше полутора часов, а если застанет тревога, приходится выходить и прятаться в подъездах домов или в щелях. Тревоги теперь бесконечны и по нескольку раз в сутки. Больше всего мечтаю выспаться. И об еде мысли лезут в голову (чтоб досыта). Еще раз снизили нормы хлеба – служащим 300 г, детям 300, иждивенцам – 250. Какие длинные очереди в булочных и как медленно они двигаются! Ведь каждый паек отвешивают с аптекарской точностью, а возле прилавка все молча следят за стрелкой весов… Мы с мамой берем с собой на работу мешок и, прежде чем ехать с окопов домой, ходим по полю и ищем остатки капустных листьев или невыкопанную картошку. Но так делают многие, и ходить приходится все дальше и дальше. Из этих темно-зеленых, с гнилью, листьев варим горькие щи (раньше такая «хряпа» шла только на корм скоту). Жалеем, что совсем не запасли крупы или муки. Осталась в буфете случайно банка крахмала да пучок сухих листьев петрушки – вот и заправляем теперь щи ложечкой крахмала и щепоткой этой пахучей травки. Выдали по 200 г постного масла – мама добавляет в тарелку и немножко масла. Получается что-то вроде клееобразной похлебки. Если хорошо посолить и горячая, то даже насыщает. Вот если б хлеба побольше… Но хлеб сушим сухариками и сосем (как конфеты), когда пьем чай утром и вечером – так на дольше хватает. Бабушка с Николаем питаются теперь снова вместе с нами, но хлеб выкупают по карточкам отдельно. Как-то очень стыдно, что ее паек на 50 г меньше, чем у нас с мамой. Но, правда, у Николая рабочая карточка и вместе получается одинаково с нами.

Когда мама дежурит в институте, то ночует там, в бомбоубежище, и я тогда еду ночевать к ней. Беру с собой рюкзак (в нем карточки, документы, самое необходимое из одежды на случай, если вернемся, а дома нет – так теперь все делают). А все остальные нужные вещи – белье, обувь зимнюю, которую еще не носим, даже кое-что из посуды – все, что может понадобиться на случай, если останемся бездомными, – запаковали в мешки, подписали фамилии свои, и лежат эти тючки в углу. Если дом рухнет, то такие узлы легче откопать под развалинами. (Конечно, при условии, что будет кому раскапывать…) В бомбоубежище Театрального института (он находится в старинном особняке на Моховой улице) живут сейчас многие студенты и преподаватели, как в общежитии. И в свободные часы между работой и тревогами там идут занятия. (В моем авиационном институте занятия начнутся в октябре). В одном углу на койках сидят «театроведы» и им что-то из истории шекспировской драматургии рассказывают, в другом – «режиссеры» обсуждают постановку своего будущего спектакля, в третьем – о системе Станиславского с «актерами» речь идет или даже сценки разные репетируют. Меня здесь уже за свою принимают, и я помогала в подготовке костюмов для одной концертной бригады, которая готовила программу для выступления в госпитале (ох, сколько уже раненых! Почти все школы, дома культуры, детские сады превращены в госпитали).

19 сентября 1941 г.

Заняты Стрельна, Пулково. На стенах листовки – «Враг у ворот». Объявлено всеобщее обязательное военное обучение мужчин от 16 до 50 лет. Замаскированы огромными сетками с аппликацией зелено-бурых пятен зенитные батареи на Марсовом поле и на других площадях, закрашены серой краской шпиль Адмиралтейства и купол Исаакиевского собора. Возле Московских ворот и у Кировского завода стоят «надолбы» – крестовины, сваренные из рельсового железа, на случай прорыва танков. Тревоги ежедневно, по нескольку раз. Вчера вечером сильно бомбили наш район. Мы с соседями нашего подъезда сидели в дворницкой (в подвале только те, у кого дети, – там все переполнено).

К полуночи вроде поутихло, и мы вышли во двор, но вдруг буквально над головой жуткий нарастающий вой и через мгновение – грохот взрыва. Было полное ощущение, что это конец, и, странно, как-то в секунду будто пронеслась перед глазами вся жизнь, и я спешила вспомнить (успеть вспомнить!) что-то самое главное. Утих грохот, и я поняла, что осталась жива… Обнаружилось, что лежу на земле, как и мама, и все, кто был рядом. Оказалось, бомба упала на соседнюю улицу, на 2-ю Красноармейскую, и разрушила угловой дом. Много жертв…

Бабушка наша нашла себе работу – плетет маскировочные сети. Огромные мотки пряжи приносит с той самой фабрики игрушек, где я проводила политинформации (будто тысяча лет прошла с тех пор). На фабрике этой теперь шьют брезентовые рукавицы, маскировочные халаты, и на дом выдают плести сети (на них потом наклеют куски ткани, будто осенняя листва). Бабушка умеет плести рыболовные сети и с этой работой прекрасно справляется, научила и меня плести, и соседку. Как свободная минута, так помогаю ей и отношу готовую продукцию. Мама на работе готовит библиотеку к эвакуации. Но мы решили: если даже ее институт эвакуируют, мы останемся и не уедем.

Недавно шла через Невский – все витрины закрыты щитами, мешками с песком, сняли с постаментов и увезли коней с Аничкова моста. А на гранитном основании, осиротевшем без этих буйных коней, приклеен большой лист со стихами Джамбула [19]19
  Джамбул Джабаев (1846–1945) – казахский народный поэт-акын. В годы Великой Отечественной войны на всю страну прозвучали его патриотические произведения («Ленинградцы, дети мои!» и др.).


[Закрыть]:

 
«Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!
Мне в струе степного ручья
Виден отблеск невской струи.
 

Дальше переписываю с газеты – тронули эти стихи меня до слез почему-то…

 
Если вдоль снеговых хребтов
Взором старческим я скользну,
Вижу своды ваших мостов,
Зорь балтийских голубизну,
Фонарей вечерних рои,
Золоченых крыш острия…
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!
Не за тем я на свете жил,
Чтоб разбойничий чуять смрад,
Не затем вам, братья, служил,
Чтоб забрался ползучий гад
В город сказочный, в город – сад…
Не затем к себе Ленинград
Взор Джамбула приворожил!
А затем я на свете жил,
Чтобы сброд фашистских громил,
Не успев отпрянуть назад,
Волчьи кости свои сложил
У священных ваших оград.
Вот зачем на Север бегут
Казахстанских рельс колеи,
Вот зачем Неву берегут
Ваших набережных края…»
 

(и так дальше – эти стихи по-восточному длинные). Кончаю, опять тревога.

20 сентября 1941 г.

Вчера сильнейший налет. Бомбили в районе Охты и Старо-Невского, Прямое попадание в госпиталь угол Суворовского. Огромный пожар, много жертв. И сегодня из-под развалин откапывают. А ведь это были беспомощные раненые, которые даже спуститься в убежище не могли…

24 сентября 1941 г.

Сегодня у нас с мамой выходной день. Ей в институте дали билеты на спектакль «Сирано де Бержерак», и мы весь день провели в театре, так как несколько раз спектакль прерывался из-за тревог. Играли актеры театра им. Ленинского комсомола, но в помещении Малого оперного, т. к. их здание пострадало от бомбежки. Начался спектакль в 12 часов. Мы вышли из дома рано и шли почти всю дорогу пешком – на трамваи рассчитывать не приходится, после каждой тревоги чинят пути. Два дня назад огромная бомба попала в Гостиный двор, разворотила все внутри. Пожар продолжается до сих пор. Шли мимо, и так было неправдоподобно – горит внутри коробка такого вечного, казалось бы, такого неотъемлемого от Ленинграда, от каждого из нас Гостиного, а жизнь продолжается, каждый спешит по своим делам. Мы вот даже в театр идем… Между прочим, после каждой тревоги, когда выходим из бомбоубежища, прежде всего задаешь вопрос: «Исаакий цел?.. Адмиралтейство живо?..» И услышав – «Пронесло на этот раз», с облегчением вздыхаешь: ну, значит, еще ничего. Еще жить можно.

Спектакль отличный. Главную роль играл Чесноков [20]20
  Чесноков (Честноков) Владимир Иванович (1904–1968) – советский актёр и педагог, народный артист СССР.


[Закрыть], да так, что несколько раз его прерывали аплодисментами. Но до чего же было обидно, когда на самом интересном месте появлялся из-за кулис администратор и извиняющимся голосом объявлял «вынужденный антракт из-за очередной тревоги»! Взрослые, как дети, пытались его уговаривать – мол, продолжайте, мы все привыкли к тревогам и все равно в подвал не пойдем. Но тот был неумолим, занавес закрывался, выстрелы зениток слышались все ближе и публика нехотя спускалась в бомбоубежище. Много среди зрителей военных, некоторые с повязками, видать, из госпиталя. Были и такие, кто узнав, что бомбят Выборгский район, поспешили уйти. Мы с мамой решили остаться до конца, благо паек хлеба взяли с собой, а в буфете продавали газированную воду, и мы так «пообедали». Первая тревога продолжалась почти полтора часа, и мы жалели, что не захватили с собой вязание. Многие женщины доставали из сумок рукоделие и время тревоги у них не пропадало даром. Вторая тревога была короче, но прервала последний акт, когда Сирано приходит в монастырь к Роксане, смертельно ранен, а она об этом не подозревает… Близких разрывов не было слышно, только зенитки, и мы не уходили из ложи. Молодцы актеры – понимали, что впечатление нарушено, и по окончании тревоги сыграли это действие еще раз с начала и до конца (было страшно – вдруг опять прервут!). Последние строки монолога Сирано такие мужественные, такие прекрасные, что, наверное, не только я, но и все, кто был на этом спектакле, шли домой и мысленно повторяли себе:

 
«…Дорогу гвардейцам – гасконцам,
которые даже на солнце
наводят кромешную тьму!».
 

К стыду своему, я не знала до сих пор этого драматурга – Ростана, и теперь возьму у мамы в библиотеке, прочитаю, что у него еще есть. Правда, читать некогда, если только во время тревог, когда грохочет не слишком близко.

На днях шла поздно по Загородному проспекту домой, спешила, но возле Пяти углов началась тревога и загнали в бомбоубежище. Как поутихло, выскользнула мимо дежурных и перебежками от одной подворотни до другой добралась до Витебского вокзала. Тут уж совсем тихо стало (хотя отбоя еще не объявили и во всех репродукторах стучал метроном), и я пошла спокойно вдоль Технологического института. На улице – ни души. Но вдруг слышу, впереди кто-то звонко запел: «Сердце красавицы склонно к измене…», и так сразу весело стало! Вгляделась – впереди по бульвару идет парнишка и поет! Я взяла да и подтянула ему следующий куплет. Он оглянулся, рассмеялся и еще громче запел. Так и дошли мы до площади под собственный аккомпанемент. С герцогом покончили, перешли на арию Тореадора. С сожалением свернула я на свою улицу и еще долго слышала – «Тореадор, смелее в бой!». Потом наступила тишина, снова один метроном стучит. Я бодренько добежала до нашего дома, и тут вдруг как ахнет! Как загрохочет все вокруг! Я как подкошенная свалилась на ступеньки подъезда и даже расплакалась – очень уж испугалась… А потом сообразила: ведь это просто зенитки в Польском садике дали залп!

С октября начинаются занятия в моем авиационном институте. Пока я продолжаю помогать маме на ее работе по упаковке книг. Если удается, присутствую на лекциях театроведческого факультета, а иногда и актерского. Даже принимала участие в этюдах на «внимание», которые проводил с первокурсниками режиссер Леонид Федорович Макарьев [21]21
  Макарьев Леонид Фёдорович (1892–?) – русский советский актёр, режиссёр, драматург и педагог, народный артист РСФСР.


[Закрыть].

Много времени занимают всякие хозяйственные дела. Прежде всего надо успеть в перерывах между тревогами отстоять очередь за хлебом (а вчера, например, было за сутки 11 тревог). Ездила, а вернее, ходила по окраинам города в поисках лавчонок, где еще есть керосин. Газ отключили, и снова вернулись примусы, керосинки, хорошо, что мы их еще не выбросили. Но и керосин в городе кончился, и теперь у нас в комнате поставлена крохотная, будто игрушечная, печурка на ножках – купили по случаю на рынке. Труба от нее изгибается и вставлена прямо в дверцу нашего камина. Заготовка дров для печки тоже моя обязанность. Дрова теперь на вес золота (можно купить на рынке вязаночку дров за пайку хлеба). Мы с Николаем распилили остатки того, что было у нас в сарае, и перенесли все домой, положили в кухне (там вылетели стекла и холодно, как на улице). Теперь я каждый день беру несколько поленьев, несу вниз во двор, там колю их на маленькие короткие чурочки, потом складываю в мешок и волоку их снова на четвертый этаж. Так обидно, когда эти дровишки разгорятся, уже чай закипает, а тут тревога, и приходится заливать водой пламя. Это необходимо – многие пожары начались именно из-за того, что оставили непотушенной плиту. На печурке утрами сушим ломтики хлеба (так их на дольше хватает), целыми днями держим горячий чайник (когда пьешь кипяток, не так чувствуется голод), вечерами сидим вокруг, греемся и читаем, шьем. Электричество частенько отключают, а свечку бережем – она у нас одна. До вечера мне хлеб дотянуть не удается и болтушку из крахмала – «суп», ем пустую, без ничего… Унизительное это чувство – зависеть от своего желудка: и не хочешь, а он все время напоминает о себе.

27 сентября 1941 г.

Случается по десять налетов в день. Сильно бомбят район Кировского завода, оттуда переселяют жителей на Петроградскую сторону, на Васильевский остров. Достается и нашему району. После отбоя тревоги, которая продолжалась до полуночи, сбегала к дому Кости. Оказалось, там бомба угодила в Фонтанку, разрушена только набережная, и стекла во всех домах вылетели. На обратном пути увидела Костю – он шел от нашего дома. Уже не в первый раз замечаю его на нашей улице после тревог, видать, тоже волнуется. Он меня не заметил, и я его окликать не стала.

1 октября 1941 г.

Снова снизили нормы хлеба: рабочим 300 г, служащим и детям – 200. Начались обстрелы города из тяжелых орудий со стороны Пулкова. Это страшнее, чем налет, т. к. внезапно и без объявления тревоги.

Вернулся с фронта Алексей, папин младший брат, муж Веры. Он был ранен под Новгородом в ногу, чуть не отняли. Хотя и выписали его из госпиталя и дали белый билет, ходить он почти не может и лежит в пустой квартире один (соседи уехали). Буду теперь во второй половине дня ходить к нему. Надо старый стол кухонный на дрова расколоть, печку топить (достали ему такую же печурку, как у нас) и просто поговорить. Устает он от одиночества, тяжело уход Веры переживает. О ней он никогда не говорит, но стал очень нервный, озлобленный, чуть что – кричит, ругается. Мама просила, чтоб я его успокаивала, не позволяла волноваться, но он любой разговор сворачивает на то, чему был свидетелем на фронте: как их часть отступала, сколько людей погибло… Да с такой болью рассказывает, что его слушать просто страшно. Он считает, что в подготовке к обороне многое было не сделано или сделано плохо. Рассказывал и то, что действительно, многие отряды добровольцев, особенно молодежи, отправляли в бои без оружия… я об этом и раньше слыхала, но не верила.

В бомбоубежище Алексей не спускается – не может, да и не хочет. «Один черт, где подыхать», – говорит. А меня, как смеркается, гонит домой, т. к. вечерами постоянно налеты и мама беспокоится. И так жутко оставлять мне его одного в темной квартире. И когда на другой день иду к нему, боюсь завернуть за угол 10-й Красноармейской (их дом на Лермонтовском) – вдруг там уже только развалины… Приходила Верушка, расспрашивала об Алексее, просила узнать, не согласится ли он, чтобы она приходила на смену со мной ухаживать за ним. Но он ответил так, что я даже не рискнула точно передать ей, а просто сказала – не ходи, не надо. Она заплакала и ушла.

Алексей привез немного солдатских, засохших как камень сухарей. Я разбиваю их молотком, жарю на сковородке (нашли в шкафу бутылку с остатками постного масла) и заливаю крутым кипятком – получается очень вкусная похлебка. Мне стыдно перед мамой и бабушкой, что я эти дни подкармливаюсь возле Алексея, но мама сказала, что дополнительный ежедневный маршрут да то, что я стираю там понемножку, убираю – все это как дежурство в госпитале, поэтому не грешно, если выпадает на мою долю лишняя тарелка супа. Но в том-то и дело, что ведь для Алексея эта тарелка не «лишняя». Я понимаю это и каждый раз хочу отказаться, но он прикрикивает, чтоб я «не ломалась», говорит насчет того, что я «растущий организм». И я не выдерживаю и сажусь вместе с ним. А устаю я последнее время сильнее еще и оттого, что раза два в неделю хожу отправлять письма Адке на главпочтамт. Эвакуировались они с мамой еще в конце августа (в сентябре уже была перерезана железнодорожная связь, и теперь мы в кольце…). Они уезжать не собирались, но почему-то вдруг всем латышам велели выехать в Киров. На сборы дали один день, и мы попрощались с нею только по телефону. Обещала ей регулярно писать обо всем, что здесь у нас. А о разрушенных домах, чтоб сообщить незаметно для цензуры, договорились об условных фразах, вроде была я по такому-то адресу у наших общих знакомых. Привыкла я уже эти письма-отчеты посылать, а на главпочтамт отношу, т. к. иначе могут и не дойти. В такие дни устаю здорово, потому что в общей сложности это около десяти километров получается. А как доберусь до дому, то и у Алексея, и у себя одни и те же дела: нарубить дровишки, вынести ведра (канализация не работает), принести воду (водопровод теперь часто отключают), помыть, убрать… Когда же сяду наконец к растопленной печурке, нет сил двинуться. И спать очень хочется все время. Но здесь непременно завоет сирена, и уж тут не до отдыха. Если тревога застает меня у Алексея, то мы тушим печку и слушаем: если близко гремят зенитки – пережидаю, а если вдали, то бегу домой, стараясь не попадать на глаза дежурным, иначе сразу в подворотню загонят.

Была в своем авиационном институте. Говорили, что занятия начнут с 1-го октября, да вот еще на неделю откладывают. Трудновато будет сочетать все мои обязанности с институтом. Теперь самые обычные дела вырастают в проблему. К примеру, замучились с баней: то нет воды, то простояли в очереди, а там горячую воду отключили, одна холодная… А теперь в нашу баню снаряд попал и надо ходить в ту, что на Обводном канале, а работает она два раза в неделю.

Написала про снаряд, который в баню попал, и вспомнила.

Возвращалась я на днях от Алексея, уже в сумерках, спешила, и возле Троицкого собора хотела обогнать телегу, на которой что-то везли прикрытое брезентом. Сначала не поняла, думала – дрова везут. Сзади брезент сдвинулся, вгляделась – обнаженные трупы. Навалены друг на друга, как дрова. Внизу – женщина, голова запрокинулась, и длинные рыжие волосы метут асфальт… А на лице этом голые ноги мужские. Покачиваются в ритме шагов лошади, которая тянет телегу… И так мне пронзительно страшно стало. Так все это противоестественно, противочеловечно. Женское лицо, золотые волосы… И ноги по этому лицу стучат. Мертвые ноги… И живая лошадь мерно переступает – для нее это просто груз…

Как закрою глаза, все снова вижу…

18 октября 1941 г.

Начались занятия в институте. В аудиториях холод, сидим в пальто. Очень ветреная и холодная в этом году осень. Дыры в окнах забиты фанерой. Крышки столов поцарапаны и пробиты осколками снарядов, с трудом пристраиваешь тетрадь так, чтобы карандаш не прорывал бумагу.

Курс моторостроения будут читать ускоренными темпами, чтобы уже следующей осенью нас можно было использовать на практике как техников. Замечаю, что с трудом понимаю некоторые лекции по сопромату, по математике, – кружится голова, клонит в сон. Интереснее и легче на лекциях по механике, по начертательной геометрии – здесь все более конкретно, зримо. Многое надо проходить самостоятельно, и я теперь не расстаюсь с учебниками даже в бомбоубежище. Но чаще во время тревог мы теперь не выходим, а собираемся все во внутреннем коридоре квартиры, куда поставили кухонные столы возле печурки, стулья, а бабушка Кенго даже свой сундучок, на котором и спит здесь.

Часто отключают электроэнергию, и вечерами жжем остатки елочных свечей. Когда кончатся, придется переходить на «коптилку», как у соседей. Алексей уже смастерил и себе, и нам.

Теперь после института иду к Алексею (по дороге выкупаю хлеб по его карточкам, и каждый день боюсь: случись что со мною, и он останется без хлеба, совсем один). А как управлюсь с хозяйственными делами, так садимся у печурки, и он помогает мне разобраться в том, что не поняла на лекции или в учебнике. Нога у него почти зажила, но ходит с трудом и больше лежит. Похудел он сильно и ослаб – мужчины труднее переносят голод. Сухари у него кончились, с военного довольствия его сняли, и теперь он, как все, имеет только то, что дают по карточкам. Правда, у него рабочая категория.

В столовой получаю на него и себе суп (водичка, где плавают крупинки) и кашу ячневую (на порцию – две-три столовых ложки). Дома все это смешиваем, разводим кипятком (чтоб побольше), разливаем поровну в две алюминиевые миски. Нормы хлеба снова снизили – рабочим 300 г, служащим и иждивенцам (т. е. маме, бабушке и мне) – 150. Если б хоть хлеб был настоящий, а то сырой, тяжелый. Говорят, что в хлеб теперь целлюлозу примешивают и еще что-то.

Бомбят по-прежнему. Особенно вечерами, когда люди с работы идут. Трамваи, троллейбусы почти не ходят, т. к. не успевают ремонтировать пути. Сильные пожары. Их не тушат, если люди спасены, и они тлеют неделями. Сгорел Народный дом и Американские горы (пламя даже в нашем районе было видно). Бомба попала в Зоосад, много зверей погибло, и слон в том числе. Некоторые животные разбежались, и их ловили по улицам.

Почти во всех домах прекратилась подача воды. У нас тоже идет с перебоями, часто приходится ходить за водой в прачечную, на первый этаж. Соответственно вышла из строя и канализация, и каждой семье приходится заводить свое ведро. Ведра эти со всего дома выносят сливать в угол двора, возле помойки, и для тех, у кого окна во двор, это ужасно. В учреждениях, где много людей, эта проблема еще трудней. И вообще, должна сказать, что данное житейское обстоятельство угнетает чрезвычайно…

По пути в институт видела, как выносили утром из бомбоубежища трупы тех, кто не успел спастись – прорвало водопровод и их всех затопило…

Не могу больше записывать – нет сил ни физических, ни душевных. Когда пишу, все снова встает перед глазами… Уберу тетрадь эту в свой тайник до лучших времен.