Текст книги "Римская диктатура последнего века Республики"

Автор книги: Нина Чеканова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Следует думать, что пропаганда особого отношения с богами должна была нести важную идеологическую нагрузку^{416}. Мы согласны с мнением С. Л. Утченко о том, что Сулла разработал специфическую концепцию счастья, направленную на закрепление в сознании римлян идеи его личного превосходства. Это была действительно целая концепция, которая, по словам Плутарха, позволила Сулле все свои успехи приписать богам, объяснить их своим счастьем и даже добровольно отказаться от власти: его вера в особую связь с миром богов превосходила даже веру в его дело (Plut. Sulla, 6; 34; ср.: Арр. В. C., 1,104). Однако мы не можем принять тезис С. Л. Утченко о том, что Сулла таким образом демонстрировал презрение к системе традиционных римских добродетелей^{417}. Решая грандиозные задачи реставрации республики и восстановления авторитета сената, Сулла неизбежно должен был обращаться к традиционным религиозно-этическим и сакрально-правовым нормам. Мы уже говорили в гл. 2.1 о том, что он провел серию законов, направленных на укрепление религиозно-нравственных основ и общественного порядка. Он вел храмовое строительство, например, обязался восстановить Капитолийский храм, сгоревший в 83 г. во время его второго похода на Рим (Тас. Hist., III, 72; ср.: Арр. В. С., I, 86)[42]42
  У Аппиана есть предположение, что Сулла сам поджег Капитолийский храм (В. С., I, 86).


[Закрыть]. Сулла верил в предсказания и пророчества, в оракулы и талисманы (Plut. Sulla, 6; 9; 27; 37; Vell., II, 24, 3). Более того он, возможно, был посвящен в Элевсинские таинства (Plut. Sulla, 26; ср.: Арр. В. С., I, 83; 105).

Нам представляется, что отношение Суллы к сакральной традиции во многом носило демонстративный и пропагандистский характер. В его реальной практике прослеживается значительная доля скепсиса. Он, разумеется, не был «религиозным фанатиком». Некоторые его действия можно даже охарактеризовать как преступные по отношению к сакральному праву. Им была нарушена священная линия померия и дважды введена армия в Рим. В ходе войны с Митридатом он опустошил священные рощи близ Афин и греческие храмы Зевса в Олимпии и Асклепия в Эпидавре, реквизировал сокровища Дельфийского святилища Аполлона (Diod., XXXVIII, 7; Plut. Sulla, 12, 58; Paus., IX, 7, 4)^{418}. Некоторые авторы не считают возможным говорить о принудительных реквизициях Суллой средств греческих храмов^{419}. У нас нет оснований не доверять традиции, т. к. она устойчиво отражает сложившуюся при Сулле систему его отношений с подвластными территориями.

Несовместимыми с сакральными республиканскими нормами античные авторы представляли пренебрежение Суллой институтом брака и постоянную моральную развязность (Plut. Sulla, 2; 35; 36), манипулирование ради династических интересов основами брачных отношений (Plut. Sulla, 33, 1—6; Pomp., 9). Необоснованная жестокость (Plut. Sulla, 14, 5) и нарушение обязательственных норм (Plut. Sulla, 30, 3—5) также расценивались древними как отступление от традиционных отношений fides и pietas^{420}. Тем не менее все эти примеры не могут, на наш взгляд, считаться доказательством сознательного противопоставления Суллой своей личности и своего поведения религиозно-этическим нормам. Как мы показали в гл. 1.2, в условиях кризиса римской civitas и гражданских войн такое поведение не являлось исключительным^{421}.

Нам представляется, что отношение Суллы к сакральной сфере в целом вполне соответствовало сложившейся практике и апеллировало к чувству долга со стороны рядового римского гражданства по отношению к победоносному полководцу, со стороны сулланских ветеранов и корнелиев – по отношению к патрону, со стороны официальной власти – к носителю высшего империя.

Такой же смысл придавался, по-видимому, и политике организации общественных мероприятий. Сулла организовывал массовые раздачи продовольствия, общественные пиры (Plut. Sulla, 35) и зрелища. В честь победы над самнитами и Телезином им были учреждены цирковые игры под названием «Сулланские победы – sub eius nomine Sullanae Victoriae» (Vell., II, 27, 6, 6—7; ср.: Арр. В. С., I, 99). За время сулланской диктатуры было проведено несколько триумфальных действ, связанных не только с победами самого Суллы (Арр. В. С., I, 101), но и его соратников, например Гнея Помпея (Liv. Per., 89; Арр. В. С., I, 80). О пропагандистском характере этих триумфов недвусмысленно говорил Плутарх. Рассказывая о триумфе Суллы, он подчеркивал, что участники торжественного шествия провозглашали его «спасителем и отцом – σωτήρ καί πατήρς (Plut. Sulla, 34, 1, 6). Показательна история, рассказанная Плутархом, о предоставлении триумфа Помпею: ссылаясь на противозаконность подобной акции, Сулла выступал против, но, поняв, что римляне ожидают этого триумфа, в конце концов согласился. Данный пассаж содержит, на наш взгляд, еще один нюанс. Возможно, диктатор узнал о возникшем среди воинов Помпея недовольстве своим полководцем и даже о их намерении расстроить триумфальное шествие. Таким образом, триумф Помпея нисколько не затмевал славы самого Суллы, напротив, мог создать вокруг Помпея скандальную ситуацию (Plut. Pomp., 14).

Традиционная практика устройства массовых зрелищ была дополнена установкой памятников в честь военных побед Суллы (Арр. В. С., I, 97; ср.: Plut. Sulla, 2; 6)[43]43
  Первый памятник в честь военных побед Суллы был установлен в Риме еще во время Югуртинской войны, см.: Plut. Sulla, 6.


[Закрыть]. В исследовательской литературе справедливо подчеркивалось, что подобные акции являлись составной частью программы, направленной на реставрацию республики. Если же иметь в виду, что трофеи устанавливались и в провинции (Plut. Sulla, 19)^{422}, можно представить, какой размах приобрела пропагандистская кампания. Она должна была, по нашему мнению, не только символизировать основательность и стабильность восстановленного Суллой порядка в Риме, но и утвердить еще одну важную идею: территории провинций должны рассматриваться (по крайней мере рассматривались самим Суллой) как составные части единого римского государства.

Таким образом, пытаясь реставрировать республику и восстановить идею сильной государственной власти, Сулла опирался на практику гражданского образа правления и на традиционные идеологические нормы, разделяемые большей частью римского гражданства. Вместе с тем его диктатура несла совершенно новый идеал сильного государства и государственной власти, в котором слились республиканская и монархическая практика, полисная и имперская идеология.

С наибольшей очевидностью это проявилось в том, что определяющим фактором сулланской диктатуры выступал не ее правовой статус, а реальная сила – легионы, армия ветеранов, клиенты-корнелии, личный вооруженный отряд охраны, явившийся прообразом преторианской гвардии (Арр. В. С., I, 100, 9; 104, 5; ср.: Sail. Hist. frr. ampl., Lep., 77). Именно эта сила позволила Сулле смотреть на Рим, Италию и провинции как на военную добычу и распространить отношения команды – подчинения из военной сферы в гражданскую. Современники неизменно подчеркивали, что сила оружия – armis стала основой его единовластия – do-minatio (Sail. Cat., 11, 4, 1; Hist. frr. ampl., Lep., 69—70; 83—85). Поздняя античная традиция закрепила эту мысль (Liv. Per., 85—88; Plut. Compar. Sulla, 1; Vell., II, 19, 1; Tac. Hist., II, 38; III, 83; App. В. С., I, 79, 81, 82, 88, 101).

Особую роль в политической практике Суллы играла армия, сначала действующая, а затем армия военной клиентелы, расселенная по всей Италии. По подсчетам современных историков, например П. Бранта и А. Б. Егорова, в начале 83 г. под его личной командой стояли 30—40 тысяч человек. Вместе с армиями Гортензия, Флавия Фимбрии, Луция Сципиона, перешедшими под командование Суллы еще во время пребывания последнего в Азии и сразу по его возвращении в Италию, а также вместе с легионами своих сторонников и легатов он мог выставить против политических противников примерно 100 тысяч солдат (Plut. Sulla, 14)^{423}. Нам представляется, что эта цифра была несколько больше. Еще в 88 г. перед началом войны с Митридатом, по сведениям Плутарха, Сулле было поручено командование 6 полными легионами (Plut. Sulla, 9). An пиан определял численность сулланской армии в это время иначе. Он писал, что под командой Суллы было 5 легионов и 6000 конницы (Арр. В. С., I, 79). В целом же и тот и другой источник определяют общую численность сулланского военного контингента в 36 тыс. человек. Приблизительно эта же цифра названа и в «Римской истории» Веллея Патеркула (Vell., II, 24, 3). С учетом численного пополнения и военных потерь в ходе войны с Митридатом армия Суллы, по сведениям Аппиана, состояла из 40 тыс. человек (Арр. В. С., I, 79; ср.: Vell., II, 25, 2).

В 83 г. после возвращения в Италию контингент сулланской армии стремительно пополнялся: на сторону Суллы перешли армии консула 83 г. Л. Корнелия Сципиона (40 когорт, т. е. 24 тыс. человек – Plut. Sulla, 28), добровольцы Гнея Помпея (3 легиона, т. е. 18 тыс. человек – Plut. Pomp., 6; Арр. В. С., 1, 80), легионы проконсула Цецилия Метелла Пия (как минимум, 2 легиона, т. е. 12 тыс. человек). Таким образом, под командой Суллы собралось около 100 тыс. человек. Аппиан подчеркивал, что в конце 83 г. Сулла рассылал по Италии своих сторонников для дополнительного набора (Арр. В. С., II, 86; ср.: Vell., II, 25, 2). Например, Марк Лициний Красе был направлен в область марсов, где собрал значительные силы (Plut. Crass., 6). В результате численность армии Суллы возросла. Имеет смысл соотнести приведенные нами цифры с количеством выведенных в колонии сулланских ветеранов. Ливии сообщал, что Сулла расселил в Италии 27 легионов, что могло составлять 160 тыс. человек (Liv. Per., 89). По данным Аппиана, Сулла наделил землей в Италии солдат 23 легионов (Арр. В. С., I, 96; 100), т. е. более 130 тыс. человек. Можно предположить, что данные Ливия включают и тех, кто перешел на сторону Суллы в ходе гражданской войны. Нам представляется, что данные Аппиана более показательны, т. к. он подчеркивал, что землей были наделены «служившие под командой Суллы солдаты». Их число составляло 120 тыс. человек (Арр. В. С., I, 104). Тезис о том, что главной опорой Суллы была армия, является по существу общим местом в новой и новейшей исследовательской литературе^{424}. На этом основании ряд авторов считает даже возможным рассматривать характер власти Суллы как военную диктатуру, о чем мы чуть раньше писали. При таком подходе к проблеме главным аргументом является тот факт, что на пути к власти Сулла использовал профессиональную армию, открыто играя на профессионально-корпоративных интересах солдат^{425}.

Подобная аргументация представляется недостаточно убедительной. Действительно, после военной реформы Мария римская армия приобрела новый характер. Она стала пополняться за счет люмпенизированной массы римского гражданства. Союзническая война и распространение гражданских прав на италийское население способствовали еще большей люмпенизации армии. Все это, безусловно, определяло совершенно новое отношение легионеров и к римским общественно-политическим традициям, и к системе римских моральных ценностей, и в конечном итоге к положению Римской республики. Солдатскую массу в большинстве своем составляли люди, понимавшие принципы римского республиканизма и демократизма очень ограниченно. Для них главным было то, что служба в армии открывала возможность относительно обеспеченной жизни в будущем. Кроме того, в I в. войны имели затяжной характер и велись вдали от родных пенатов и могил предков. Вполне естественно, что в подобных условиях победы интересовали солдатскую массу лишь в той мере, в какой сулили размер военной добычи. При подобных обстоятельствах определяющим фактором существования римской армии становились отношения легионеров с командующим. От удачи и славы последнего зависело их положение.

Это, впрочем, не дает оснований говорить о том, что реформа Мария была последним шагом на пути превращения милиционной римской армии в профессиональную^{426}. Даже после реформы Мария армия оставалась мобилизационной. Корпоративные интересы легионеров, которые принципиально отделяли бы их от гражданского населения, не оформились: основными требованиями по-прежнему оставались денежное обеспечение и наделение землей. По существу, армия не была противопоставлена гражданскому коллективу. Командный состав формировался на традиционной основе сословно-тимократического принципа, сохранялось чередование военных и гражданских должностей.

Разумеется, нельзя отрицать тот факт, что Сулла уже в 88 г. и позднее стремился реализовать принципы военной реформы Мария и использовать армию в своих интересах^{427}. Античная традиция сохранила немало сведений об этом (Sail. Cat., 11,5—6; Plut. Sulla, 12; 14; 28; App. В. С., II, 86; Mithr., 32; 38; 51; 55). Однако это вовсе не означает, что Сулла строил свои отношения с армией на профессиональной основе. Во-первых, следует иметь в виду, что большая часть свидетельств об особом характере отношений Суллы с его солдатами и особой роли армии в событиях 88—79 гг. исходит от позднейших авторов, склонных в духе своего времени преувеличивать роль победоносного императора и его армии. С такой тенденцией мы сталкиваемся уже у Саллюстия, для которого были характерны промонархические идеи (Sail. Ер., II). Эта тенденция была развита более поздними писателями: Плутархом, Аппианом, Тацитом. Несомненно, что в случае с Суллой начало подобным оценкам было положено еще его современниками, но не чем иным, как стихийно складывавшимися общественными настроениями.

Во-вторых, на наш взгляд, отношения Суллы с армией строились отнюдь не на профессиональной основе, а на сложившейся в римской Республике практике отношений в армейской среде между полководцем и легионерами, между полководцем победоносной армии и римским обществом и государством. Эта практика, по крайней мере, с середины III в. предполагала определенные способы увеличения воинских контингентов и усиления заинтересованности солдат в военной службе. Еще со времен Сципиона Африканского осуществлялся набор добровольцев. Кроме того, для более широкого привлечения римских граждан в армию со II в. правительство неоднократно прибегало к снижению минимального ценза (Polyb., XXXV, 4; App. Hisp., 46)^{428}, увеличению триумфальных раздач, выдаче удвоенного жалованья (Liv., XXXVII, 59, 6; XXXIX, 5, 17; LXV, 34, 4—6), наделению ветеранов землей. Показательно, что Саллюстий обвинял Суллу в развращении армии «вопреки нравов предков роскошным и сверх вольным содержанием – contra morem maiorum luxuriose nimisque liberaliter habuerat», приобщением к восточно-эллинским нормам жизни и культуре (Sail. Cat., 11, 5—6). Хотя известно, что римляне впервые приобщились к этому еще во время завоевания Великой Греции, особенно после захвата Сиракуз М. Марцеллом (ср.: Cic. In Verr., IV, 115123; Liv., XXV, 40, 13; Iuven. Sat., XI, 100).

В-третьих, следует учитывать, что на ведение войны с Митридатом Сулла получил весьма ограниченные средства (Арр. Mithr., 22) и в ходе войны не получал от сената материальной поддержки (Арр. Mithr., 54). В этой ситуации он вынужден был изыскивать собственные возможности содержать армию.

В-четвертых, Сулле, как, впрочем, любому римскому аристократу, стремившемуся к активной политической деятельности, было хорошо известно еще с юных лет, что притязания на власть и место в элите могли получить законное право лишь на основе военных достижений и индивидуальной доблести (особенно это касалось тех, кто не имел достаточно знатного происхождения). На это были направлены усилия Суллы на первом этапе политической карьеры. Этими же соображениями отчасти было обусловлено его стремление укрепить свой авторитет в армейской среде.

В-пятых, опираясь на существовавшую практику, для достижения авторитета в армейской среде Сулла активно использовал устойчивые стереотипы сознания и общественного поведения, в основе которых лежало обобщающее понятие о римской доблести – virtus. Даже в условиях люмпенизации армии республиканские военно-героические нормы и военно-этические идеалы не теряли своей значимости, по-прежнему имели императивный характер, а отчасти приобретали большую актуальность^{429}. Сулла опирался на такие компоненты понятия virtus, как достоинство – dignitas и благочестие – pietas, которые определяли систему взаимных моральных обязательств между ним и солдатами его армии. Не случайно тема попранного достоинства римского магистрата звучала на солдатской сходке перед началом похода на Рим в 88 г. (Арр. В. С., I, 57). О необходимости восстановления личного достоинства, принципов благочестия в отношении близких, друзей, римских граждан, наконец, самой республики Сулла говорил перед началом второго похода на Рим в 84—83 гг. (Арр. В. С., I, 77; 79). На эти идеи он опирался и в отношениях со своими соратниками. Показательна история с Марком Крассом. Когда Сулла направил его для набора войск в Италии, Красе просил сопровождения, т. к. боялся неприятеля. Сулла ответил, что его провожатыми будут незаконно казненные отец, брат, друзья, родные (Plut. Crass., 6).

Необходимость соответствия нормам virtus определяла и действия полководца, и реакцию солдатской массы на эти действия. Сулла не просто выступал организатором военных кампаний, но был патроном для своих солдат: обеспечивал материальный достаток воинства, различными способами укреплял дисциплину и свой авторитет в армейской среде (личным примером, подарками, наградами, организацией военных поселений и денежных раздач и даже штрафами – Арр. В. С., I, 94; 96; 100; 104; Mithr., 32; 38; 51; 49; 55; ср.: Арр. В. С., I, 76). В свою очередь солдаты должны были поддерживать его как своего патрона и в сражениях, и в гражданской жизни^{430}. Сулланские легионеры и в 88 г., и в 83 г. последовали за своим полководцем, стремясь отстоять его dignitas (Plut. Sulla, 9; 27). Более того, в 83 г. они по собственной инициативе поклялись не расходиться, не бесчинствовать на территории Италии и даже устроили сбор средств для организации военных действий (Plut. Sulla, 27). Совершенно очевидно, что армия Суллы, удаленная от республиканских органов власти и свободная от сенатского контроля, благодаря его военному авторитету, сочетанию строгости и подачек, проявляла преданность и благодарность к полководцу.

И наконец, еще одно – отнюдь не последнее по значимости – обстоятельство, которое не могло не повлиять на развитие отношений между Суллой и его легионами. Это – конкретная историческая коллизия. Так, в 88 г. солдаты отозвались на призыв Суллы предпринять поход на Рим из тех соображений, что выгодная в материальном отношении война с Митридатом могла быть передана Марию. При этом показательно негативное отношение сулланских офицеров к планам Суллы (Арр. В. С., 1,57). В 83 г. определяющим фактором стало, на наш взгляд, следующее обстоятельство. Сулла осуществлял командование армией в течение 10 лет. В 88 г. он как действующий консул получил по жребию право ведения войны с Митридатом и командование 6 легионами (Plut. Sulla, 11; Vell., II, 18, 3; Арр. Mithr., 22; 30). В 87—82 гг. он действовал на основе проконсульского империя, а в 82—79 гг. как диктатор. Правда, командование армией в период его проконсульства представляется не вполне легитимным^{431}. По римской конституции лица, избранные в проконсулы, сохраняли свои полномочия до возвращения в Рим (Арр. В. С., I, 80). Например, даже в 83 г. Цецилий Метелл Пий сохранял свои проконсульские полномочия и командование легионами, которые были предоставлены ему еще для ведения Союзнической войны. Что касается Суллы, то известно, что он в 87 г. был объявлен врагом отечества (Арр. В. С., I, 73; 77; Mithr., 51; ср.: Plut. Compar. Sulla, 5), следовательно, лишался проконсульского империя и должен был передать свои полномочия консулу 86 г. Л. Валерию Флакку (Liv. Per., 82; Plut. Sulla, 20; Арр. В. С., I, 75). Тезис восстановления своих гражданских прав и политического положения Сулла неоднократно выдвигал в качестве основного требования к сенату и основного лозунга политической борьбы перед солдатской массой и римским гражданством.

Известно, что, несмотря на принятое сенатом постановление, Сулла не сложил полномочий и сохранил за собой командование армией (Арр. В. С., I, 81; Mithr., 60)^{432}. Видимо, это обстоятельство внушало ему опасение, что по возвращении его армии в Италию солдаты разойдутся по домам (Plut. Sulla, 27, 3). Можно предположить также, что именно факт незаконного командования заставлял Суллу всевозможными методами укреплять свой авторитет в армейской среде (Sail. Cat., 11, 5).

Все перечисленные обстоятельства дают основание говорить, что участие армии под командованием Суллы в событиях 88—82 гг. не являлось осознанным военным переворотом, хотя Сулла, безусловно, вел определенную политическую игру, и главным козырем в этой игре выступала армия. За всеми приведенными фактами, по нашему мнению, просматривается прочная связь, установившаяся между Суллой и его солдатами. Связь эта, на наш взгляд, была определена двумя в равной степени значимыми факторами: моральным, основанным на традиционных представлениях о системе общественных связей, и личностным, имевшим в основе стремление удовлетворить материальные и социально-политические интересы сторон.

Именно армия обеспечивала уверенность Суллы в победе накануне гражданской войны (Liv. Per., 86), позволила затем разбить марианцев и продиктовать римскому сенату и комициям свои условия. На нее он опирался при осуществлении проскрипций. Опора на армию определила методы и политическую практику Суллы. В условиях кризиса римской civitas в политической практике и общественном сознании оставались тем не менее действенными дискурсивные установки республиканского периода. Мы уже отмечали, что они определяли своеобразное восприятие современниками властных институтов, средств и форм обеспечения престижа власти. И для сулланцев, и для марианцев, и для тех, кто не был связан ни с одной из этих политических группировок, главной ценностью оставалась Республика: все они действовали в соответствии с инерцией республиканско-аристократической традиции, а лозунг «возвращенной свободы – recipiunda libertas» (Sail. Hist. frr. ampl., Lep., 108) стал для всех основным. В такой ситуации осуществить личную инициативу было возможно лишь с использованием силы. Со времени сулланской диктатуры фактор силового давления и устрашения стал главным в политической практике. Рим вступил в полосу террора и насилия.

При Сулле террор получил характер государственной политики в форме узаконенных проскрипций. Практика проскрипций была известна в Риме. Термин «проскрипция – proscriptio» означал опись имущества, объявление о продаже. В соответствии с римской правовой нормой проскрипции были направлены не против личности римского гражданина, а на ограничение его социально-политических возможностей. Римляне знали, что «священные законы запрещают, Двенадцать таблиц запрещают, чтобы предлагались законы против частных лиц, ибо – это привилегия – Vetant leges sacratae, vetant xii tabulae leges privatis hominibus inrogari; id est enim privilegium» (Cic. De domo sua, 43, 4—6). Цицерон подчеркивал, что «…не было ничего более жестокого, ничего более губительного, ничего более нестерпимого», чем сулланские проскрипции, «что могло бы испытать государство; злосчастнейшее значение проскрипций то, что… наказание римских граждан было назначено поименно и без суда – …nihil est crudelius, nihil pemiciosius, nihil quod minus haec civitas ferre possit. Proscriptionis miserrimum nomen illud … poenam in civis Romanos nominatim sine iudicio constitutam» (Cic. De domo sua, 43, 6—10).

Проскрипционный эдикт Суллы предписывал конфискацию имущества как живых, так и погибших в боях против Суллы политических противников; предполагал награды за убийство проскрипта и тем, кто донесет на него, наказание за укрывательство приговоренных, запрещение сыновьям и внукам проскрибированных занимать магистратуры (Cic. Pro Rose, 126; Pro Cluent., 162; De leg. agr., 56; Sail. Cat., 37, 9; Арр. В. С., I, 95). Террор был направлен не только против конкретных людей, но принял общегосударственные масштабы. За поддержку Мария Младшего Сулла приказал перерезать 20 тыс. жителей Пренесте (Liv. Per., 89; Plut. Sulla, 32; Арр. В. С., I, 96), а после ликвидации основных сил марианцев он подверг наказанию италийские города, которые выступали на их стороне (Арр. В. С., I, 96). Имея в виду такой размах террора, мы можем признать вслед за М. И. Ростовцевым, что проскрипции сыграли роль своеобразного завершения Союзнической войны^{433}.

В действиях Суллы просматривается определенная идеология террора и подавления. Образованный на эллинистический манер, проявлявший интерес к греческому философскому наследию (см.: Plut. Sulla, 26)^{434}, он обратился к такому способу устрашения, как демонстрация на форуме отрубленных голов политических противников (Vell., II, 27, 3; ср.: II, 19, 1; Plut. Sulla, 32, Compar. Sulla, 2; Арр. В. С., I, 93; 94). Главным аргументом его террористической политики было заявление о необходимости покончить со злоупотреблениями и прочими несправедливостями, восстановить положение Римской республики (Арр. В. С., I, 89). Еще до начала военных действий было заявлено о намерении расправиться с врагами (Арр. В. С., I, 79; 95).

В ходе проведения проскрипций были попраны основы личных прав: римский гражданин без суда мог быть убит. Сулла своей волей принимал решение о казнях (Cic. Pro Lig., 12, 2—4). Закон о предоставлении ему диктаторских полномочий сделал, по существу, легитимной процедуру смертной казни (Plut. Sulla, 33)^{435}. Были нарушены имущественные права римских граждан: Сулла произвольно раздавал конфискованное имущество как отдельных граждан, так и целых народов, а также доходы с городов не только своим сторонникам, но женщинам, мимическим актерам, певцам (Plut. Sulla, 33; ср.: Compar. Sulla, 1; Liv. Per., 89; Арр. В. С., I, 89). Республиканские нормы поведения в обществе и семье оказались попранными: раб мог убить господина, сын – отца. Л. Сергий Катилина, например, убил своего брата и затем просил Суллу внести убитого в проскрипционный список задним числом (Plut. Sulla, 32; ср.: Liv. Per., 88; Ron Ep. bell., II. 9,100—102).Сулла требовал расторжения семейных отношений и навязывал браки (Plut. Caes., 1). Так, желая породниться с Гнеем Помпеем, Сулла предписал ему развестись и жениться на Эмилии – своей приемной дочери, которая уже была замужем за Глабрионом и ждала от него ребенка (Plut. Sulla, 33). Были уничтожены традиционные, признанные современниками и государством средства и формы обеспечения престижа власти: гражданской чести – ius honorum лишались дети и внуки политических противников Суллы (Val. Max., IX, 2,1; Liv. Per., 89; Plut. Sulla, 31; Vell., II, 28, 4; ср.: Арр. В. С., I, 96). Права проскрибированных были восстановлены лишь в 49 г. (Plut. Caes., 37).

Политика террора в форме узаконенных проскрипций вылилась в массовую охоту на людей. При этом охота на политических противников была связана с корыстными интересами сулланцев (Plut. Sulla, 31—32; Арр. В. С., I, 96). Те, кто рассчитывал поживиться, намечали жертвы, прикидывая степень их достатка. Некий Квинт Аврелий, не связанный ни с одной политической группировкой, пострадал из-за того, что владел альбанским поместьем, по-видимому, богатым (Plut. Sulla, 31).

Первоначальный проскрипционный список оставался открытым и до 1 июня 81 г. постоянно пополнялся^{436}. Ливии называл проскрипции резней, бойней – caedes (Per., 88, 8). За короткое время Сулла успел уничтожить физически почти всех потенциальных противников и сковать ужасом все гражданское население Республики (Арр. В. С., I, 95). В результате проскрипций, по сведениям античных авторов погибло приблизительно от 1640 (Арр. В. С., I, 95) до 4700 человек (Val. Max., IX, 2, 1). Аппиан отмечал, что общее число погибших в ходе гражданской войны составило 100 тыс. человек (Арр. В. С., I, 103).

В исследовательской литературе оценки сулланских проскрипций имеют, как правило, негативный характер. Лишь немногие исследователи пытаются сгладить впечатление, произведенное террором на современников, говоря о необходимости противостояния Суллы политическим оппонентам. Таким образом они стремятся ограничить размах проскрипции.^{437}

С середины 81 г. волна массового террора спала, но насилие как основной метод политической практики сохранилось. Даже сложив диктаторские полномочия и удалившись от государственных дел, Сулла продолжал оказывать насильственное давление и на граждан, и на представителей исполнительной власти в Риме (Plut. Sulla, 37).

Негативные последствия проскрипций состояли не только в том, что было уничтожено огромное количество граждан в Риме и Италии, но и в том, что попирались ценности гражданского коллектива и на этом фоне развращались те, кто был причастен к проскрипциям и насилию. По поводу взятия Суллой Рима еще в 88 г. Аппиан заметил, что у тех, кто прибегал к насилию, пропадало всякое уважение к закону, государству, родине (Арр. В. С., I, 60).

Постепенно террор стал средством не только уничтожения и запугивания противников, но и инструментом управления совершенно лишенными политической воли согражданами (Sail. Hist, frr. ampl., Lep., 7394; Macr., 3536; Арр. В. С., I, 97). В тех случаях, когда Сулла предполагал возможное недовольство со стороны римского гражданства, он открыто заявлял о своей решимости использовать армию и вернуться к политике насилия. Так, во время инцидента с Квинтом Лукрецием Офеллой, добивавшимся консульской должности, он предостерегал римлян, чтобы они не защищали Офеллу и не провоцировали его в третий раз использовать армию, поскольку он уже дважды победил их (Арр. В. С., 1,101).

Таким образом, гарантией порядка и справедливости при Сулле стал террор. Мысль о возможности и необходимости физического уничтожения тех, кто не желал принимать условия продиктованного режима, служила утверждением идеи о сильной власти. Другой важный момент сулланской политической практики состоит в том, что террор получил оправдание современников. Идея целесообразности и допустимости насилия стала присуща большинству римского населения. Если в 88 г., по сообщению Плутарха, сенат и народ осудили действия Суллы, а новшества, внесенные диктатором в государственное устройство, представлялись им нелепыми и даже чудовищными (Plut. Sulla, 10), то к концу 70-х гг. они сделались привычными и приобрели в глазах народа немалые достоинства (Plut. Cic, 10). В целом, признавая возможность и необходимость насилия, современники расходились лишь в определении его меры и степени.