Текст книги "Дело Кравченко"
Автор книги: Нина Берберова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Свидетель Лужный
После перерыва, Лужный, на вопрос «почему он не возвращается», отвечает: я выбрал свободу. Он тоже приехал на процесс из лагеря Ди-Пи.
На вопрос мэтра Гейцмана, как его раскулачивали, он рассказывает свою жизнь, и чувствуется, что где-то за ним – миллионы таких жизней: 1930 год на Украине, разорение, арест, вагон-теплушка, потеря семьи, приехал в тайгу. Из Сибири он бежал, вернулся на родину, семьи не нашел. И опять – то же самое: 1932 год, голод, террор, бегство из родного края.
До 1936 года он блуждал по Украине, батрачил, мостил дороги. Его арестовали, велели подписать признание, что он хотел взорвать электростанцию в городе. Он подписал после пыток. Ему предлагали работать для НКВД, он отказался, бежал, опять бродяжничал. Был арестован во второй раз, хотел покончить с собой после второго ареста…
– В книге Кравченко – все правда, – говорит он горячо. – Советская власть обещала рабочим свободу, а дала НКВД, обещала труд, а дала рабство. Там, в СССР сотни Бухенвальдов и Дахау!
Нордманн (все время иронически улыбающийся): Он принимает французов за дураков.
Мэтр Матарассо начинает задавать вопросы, чтобы узнать, не было ли свидетелю от немцев каких-нибудь поблажек? Была ли вывезена семья вместе с ним?
Мэтр Изар: Как вы слышали, его семья была уничтожена советским режимом!
Адвокат «Л. Ф.»: Знает ли свидетель случаи, когда в России арестовывали за дело?
Лужный: Не знаю. А вот невинных арестовывали много.
Нордманн: Я хочу спросить, кто ему приготовил всю эту речь?
Мэтр Изар (громко): Его несчастья!
Инженер-электрик Бобынин
Бобынин был уже назван однажды: это друг Удалова, тоже инженера, из Днепропетровска, в доме которого Удалов был арестован, как и сам Бобынин. Это человек не молодой, с сильною проседью, видимо, много претерпевший, говорящий медленно.
Мэтр Гейцман: Можете ли вы под присягой сказать, что все, что Кравченко писал в своей книге о чистках в Днепропетровске – правда?
Бобынин: Могу. Все – сущая правда.
Мэтр Гейцман: Расскажите суду про ваш арест.
Бобынин рассказывает, как в 1931 году он и его гости были арестованы. В тюрьме следователь сказал ему: «тут у нас кровавая баня для инженеров». Допрос продолжался четыре дня, после чего Бобынина привели подруки в камеру. Ему ставилась в вину попытка свергнуть советскую власть. Другому арестованному предъявили одно за другим три разных обвинения.
Бобынин переходит к рассказу о пытках.
Председатель: Но в чем же его все-таки обвиняли?
Вюрмсер: Его обвиняли для собственного удовольствия!
Бобынину приписывали участие в вымышленной контрреволюционной организации «Весна». После бесконечных издевательств и мучений он был, наконец, выпущен.
Председатель: Почему он не возвращается на родину?
Бобынин: Представители советской власти в лагерях Ди-Пи приезжали и говорили, что мы должны будем ответить за то, что были депортированы немцами.
Василенко желает очной ставки. Его задела фраза свидетеля о том, что из Днепропетровска члены компартии и крупные люди бежали за месяц до прихода немцев. Он говорит, что сам он оставался до последней минуты в городе. Если бы были убежавшие, их бы вернули и казнили.
Бобынин: Некому было возвращать, все убежали. Немцы – мерзавцы, но вы просто взяли и убежали.
Оба отпускаются и расходятся в разные углы зала.
Свидетель Жебит
Свидетель называет себя сыном кулака: у его отца было три десятины пахотной земли и три – под покосом.
Мэтр Нордманн называет его «бедняком» и удивляется, почему такие, как он, не шли в колхозы.
Сейчас Жебит – шахтер в Бельгии. Он – неграмотный и книги Кравченко не читал, но ему о ней рассказывали.
С 1929 года начинаются его мытарства: раскулаченную семью (5 человек) отправили на Северную Двину, мать и сестер отослали в одно место, его отца и дядю – в другое. Дядя не вынес морозов и погиб. Сам Жебит бежал, под фальшивым паспортом жил в Архангельске, а потом вернулся на Украину, куда были возвращены родители. Но он их не застал: мать умерла в тюрьме, сестра пропала, отец ушел куда глаза глядят. Самого его заочно судила «тройка» и вторично ему пришлось проделать путь на север…
Мэтр Нордманн: Все это нам уже рассказывала немецкая пропаганда.
Мэтр Гейцман: Мы не приводим сюда привилегированное сословие, послушайте простого русского человека. Вам очень скучно?
Председатель: Почему вы не вернулись? (Движение в публике.)
Мэтр Нордманн: Пусть он объяснит, что такое кулак!
Жебит: Мой отец был кулак. У него была одна пара лаптей и никакой другой обуви.
Мэтр Нордманн: Почему беднота не сочувствовала коллективизации?
Жебит: Потому, что это был обман, все отбирали, люди должны были идти в рабство.
Мэтр Нордманн: Думаете ли вы вернуться к себе на родину?
Жебит: Да, надеюсь, когда не будет большевиков.
Мэтр Нордманн (иронически): Когда же это будет?
Жебит: Не знаю, я об этом сейчас не думаю, я работаю в шахтах, меня, может быть, завтра завалит, и так окончится моя несчастная жизнь.
Мэтр Нордманн: Значит, вы в Бельгии достали книгу Кравченко и ее вам читали?
Жебит: В Бельгии – все читают, это вам не Советский Союз! Мы и советские газеты видим, и все вообще. И по-фламандски Кравченко издали.
Заседание закрывается, но мэтр Нордманн успевает свысока окинуть Жебита презрительным взглядом и громко сказать:
– Для шахтера он одет неплохо!
Следующее заседание – во вторник, 22 февраля.
Тринадцатый день
Со времени последнего заседания по делу В. А. Кравченко, 16 февраля, произошло три события, которые, несомненно, будут иметь последствия в самом ближайшем будущем: 1) коммунистический депутат д'Астье де ля Вижери предупредил, что будет интерпеллировать министров в Национальной Ассамблее по вопросу о французской визе Кравченко; 2) адвокаты Кравченко, мэтры Изар и Гейцман, передали суду две рукописи: русскую и американскую книги «Я выбрал свободу» и 3) советское правительство обратилось с нотой в министерство иностранных дел, требуя выдачи, как военных преступников, трех свидетелей Ди-Пи, выступавших со стороны Кравченко: Кревсуна, Пасечника и Антонова. Из них, как стало известно на суде, двое первых находятся уже в Германии.
Депутат компартии Гароди
Первым выходит к свидетельскому барьеру коммунистический депутат Гароди, человек еще молодой, черноволосый, плохо выбритый, в роговых очках. Он сейчас же заявляет, что будет «выражать свое мнение».
В руках у него – книга Кравченко, которую он, видимо, знает наизусть. Он все время цитирует ее, ловит Кравченко на противоречиях, спорит с ним, критикует его. Говорит он, как профессиональный оратор, переходя от одного общего места в другому. Чувствуется, что он весьма доволен собой.
– После каждой чистки, – говорит Гароди, – Кравченко все повышали и повышали в чинах, так что, случись еще одна чистка, и он был бы министром. – Он дает три различных версии обязанностей Кравченко по отношению к военной службе. Он рассказывает о голоде в деревне, но «как только появляется он, так голод превращается в праздник».
Председатель: Вы, кажется, преувеличиваете.
Но Гароди не может остановиться: он мчится по всем заезженным местам, какие мы только слышали за 25 лет жизни во Франции: тут и усмешка по поводу того, что «ели кору», и выражение «ле бояр дю большевизм»: он сам ничего не знает, но он что-то слышал, где-то что-то перехватил, и теперь произносит речь, в которой сквозит невежество и легкомыслие.
– Кравченко утверждает, – говорит Гароди все с той же усмешкой, – что при царе было лучше.
Кравченко: Абсолютно. При царе сидели в тюрьмах тысячи, а сейчас сидят миллионы.
Гароди иронически пожимает плечами.
Кравченко: Вы – агент Коминтерна!
Нордманн: В одной комнате с Жолио-Кюри!
Но речь, уснащенная цитатами и историческими именами, кончается.
В зале раздается недвусмысленное «у-у-у» и несколько свистков.
Председатель (к адвокатам): Я думаю, что вопросов у вас не будет?
Мэтр Изар: После того, как нам намекнули, что коммунистами были Жанна д'Арк, Лакордэр, Карл V и Ренан, вопросов у нас нет. (Смех.)
Вслед за депутатом, выходит к барьеру резистант Абулкер, которого Нордманн рекомендует, как человека, благодаря которому американцы смогли высадиться в Африке. Это молодой врач, лет тридцати. Он рассказывает об ужасах американской оккупации в Африке, о том, что законы Виши не были ими отменены. Что касается книги Кравченко, то он возражает на ее заглавие: Кравченко ничего не «выбирал», – это его выбрали антирузвельтовские силы Америки для антисоветской пропаганды.
Кравченко (с любопытством смотря в лицо свидетелю): Когда мне было столько лет, сколько ему, мне было совестно лгать…
Но Абулкер не обращает на него никакого внимания.
Комментарии Изара к советской ноте
Прежде, чем вызвать к свидетельскому барьеру Николая Антонова, о котором заявлено советским правительством в его ноте, мэтр Изар комментирует этот документ, присланный накануне на Кэ д'Орсэ.
– Мы не критикуем дипломатических документов, – говорит он, – но мы требуем от них известной добросовестности. (Он читает текст ноты по «Юманите» от 22 февраля.) Советская власть говорит, что она из французских газет узнала, что на территории Франции находятся три советских военных преступника. Это неправда! В газетах никогда ничего не было об Антонове, которого вы сейчас увидите. Следовательно, если было что-либо о Кревсуне и Пасечнике, то о третьем свидетеле в прессе не было ни одного слова. Об Антонове знали только мы и адвокаты ответчиков. Значит, советская власть от адвокатов ответчиков узнала об Антонове. Ответчики открывают Советскому Союзу подробности процесса. Это весьма интересно знать. Таким образом – иностранное государство вмешивается в наш процесс.
Мы уже до этого слышали о двух официальных документах: первый был опросник, второй – военная фишка, о которой упоминал генерал Руденко и которая свидетельствовала о военных обязанностях Кравченко. Теперь это – третий случай официального вмешательства советской власти в дело Кравченко. Но обвинения, которые содержатся в ноте, совершенно неосновательны. За четыре года у советской власти было время истребовать у американских и английских властей «военных преступников». Она это и сделала, и в списке этих преступников никогда не фигурировали ни Кревсун, ни Пасечник, ни Антонов.
В зонах Германии была создана комиссия контроля. Она несколько раз «чистила» лагеря Ди-Пи. Союзники выдали военных преступников. Если Кревсун, Антонов и Пасечник могли свободно приехать во Францию, значит, они не были записаны на черную доску.
Больше того: 4 января 1946 года американцы сообщили, что последняя «чистка» контрольной комиссии была сделана в присутствии советских представителей. Советский же инженер Василенко нам сказал, что еще в 1944 г. в Днепропетровске Пасечник был признан военным преступником. Если это так, то почему до сего дня о нем никто не вспомнил?
Советская нота находится в противоречии со всей действительностью. Никаких доказательств преступлений этих трех свидетелей мы не имеем. И я предлагаю суду выслушать Антонова.
Председатель: Правительство Франции ответит на эту ноту, как найдет нужным. Это нас не касается.
Нордманн: Ди-Пи подозрительны по своему прошлому. Мы не отказываемся выслушать Антонова, но согласитесь, что мы совершенно не знаем прошлого этих людей. Они всегда бежали от красных, никогда не бежали от немцев… Вы говорите. что в зонах Германии были «чистки», а я вам скажу, что чистки эти никого не вычистили. В американской зоне, например, выходит газета «Обзор». В ней мы читаем, что 7 октября 1948 года было собрание в лагере Ди-Пи, прошедшее под знаком Андреевского флага. Флаг этот – флаг власовской армии. Руководит этими событиями генерал Глазенап. Русский национал-социалист. Что было бы, если бы в Канаде слушали господина Деа?..
Председатель: Но «господин» Деа – военный преступник, его имя в списке. Это не одно и то же.
Нордманн: Да, но они все бежали от русских и не бежали от немцев…
Николай Федорович Антонов
Седой, крепкий, спокойный, Антонов выходит к свидетельскому барьеру. Он был арестован в Днепропетровске после того, как три года проработал с Кравченко. Он хорошо его знал. Кравченко считали хорошим товарищем, честным сердечным человеком, он был прост «не только с равными, – говорит свидетель, – но и с подчиненными». Пять лет Антонов работал на Беломорском канале, затем еще девять лет. Три раза был арестован.
Он связно и дельно рассказывает французскому суду о недостатке рабочей силы на крайнем севере, на лесозаготовках, на золотых приисках, в копях. НКВД время от времени устраивает «чистки» и вылавливает нужные рабочие руки из деревень, сел и городов. Пресса выкидывает лозунги, устраиваются соответственные митинги, собрания. Так было с «Промпартией» – что это такое, свидетель до сих пор не знает. Слыхал, что был такой процесс.
На вопрос председателя, что именно испытал он сам на допросах и во время тюремного сидения, Антонов подробно рассказывает, как его мучили и пытали в застенке НКВД: его рвало кровью от побоев; в собственных нечистотах он лежал пять дней, пока не впал в полное беспамятство. Рассказывает он и о палаче, некоем Сологубе, который говорил ему: «тут не курорт, тут тюрьма. Веди себя прилично». Сперва – застенок, потом – лампа в две тысячи свечей, под которую Антонова ставили.
Председатель: Сколько же вас было в лагере?
Антонов: Около 800 000.
Председатель, вероятно, воображавший «лагерь» похожим на среднего размера тюрьму, удивлен.
– Какого же этот лагерь был размера?
Антонов: 280 километров в длину шел канал. Это и был лагерь.
Мэтр Изар: Мы представим суду деньги, которые имели хождение в этом лагере. Это было государство в государстве.
Антонов: Мы каналами соединяли озера. Целые города строили.
Мэтр Гейцман просит рассказать свидетеля о чистке в Никополе.
Антонов дает имена арестованных и вычищенных инженеров. Сперва исчез Хатаевич, после него – Марголин. С ними исчезли все их товарищи, все их родные.
Мэтр Гейцман: Что вы знаете о Татьяне Черновой, которую «Лэттр Франсэз» собирались выписать из России на процесс, называя ее «третьей женой Кравченко»?
Антонов: Она была агентом НКВД, как и ее сестра. Она никогда не была замужем за Кравченко. Я знал ее лично. Она руководила группой секретных сотрудников в нашем Драматическом театре. Режиссером был Макавейский, его жена играла, ее звали Мерцалова. Чернова за ними следила.
Председатель объявляет перерыв.
Антонов выходит, на глазах у него слезы. Жена его, ожидавшая на лестнице, вытирает ему их платком.
Инцидент
После перерыва Антонова опять вызывают к барьеру. Ему читают ноту советского правительства, обвиняющего его в военных преступлениях, и спрашивают, что он может на это возразить. Там он назван агентом Гестапо, о нем говорится, что он присутствовал при расстрелах, что присвоил себе добро расстрелянных, и торговал им.
Председатель: У нас нет его досье. Он только свидетель. И даже время всех этих происшествий нам в точности неизвестно. Пусть ответит покороче.
Антонов: Это очередная ложь советской власти.
Неожиданно выясняется, что Антонов живет вовсе не в американской зоне, где, как говорил мэтр Норманн, никаких серьезных чисток не было, а во французской зоне. (Движение в публике.)
Мэтр Гейцман: Вас допрашивали французы? Назовите кого-нибудь из контрольной комиссии.
Антонов: Полковник Рош.
Мэтр Изар делает выводы из этого показания.
Оказывается, французы чистили лагеря Ди-Пи в своей зоне, да еще в присутствии представителей советской власти! Тем самым окончательно необоснованным он называет обвинения советской ноты, предъявленные всем свидетелям.
Адвокат «Л. Ф.» Матарассо считает, что, если Антонов при немцах мог путешествовать с багажом по железным дорогам, то он явно – коллаборант.
Мэтр Гейцман: Меня самого перевозили из лагеря в лагерь в Германии, и у меня был багаж! Что же, я тоже был коллаборант?
Из дальнейших показаний Антонова выясняется, что немцы его препроводили сначала в Шаково, а потом в Бреславль, и что в 1914 году он был на фронте… – во Франции!
Мэтр Нордманн: А мы знаем другое…
Мэтр Изар: «Лэттр Франсэз» получают сведения прямо из советского посольства!
Но в это время полковник Маркие желает очной ставки со свидетелем.
Полк. Маркие уже выступал. Это – глава репатриационной миссии в Москве, отозванный французским правительством после ликвидации Борегара. Он выходит из зала к барьеру и становится рядом с Антоновым.
Мэтр Изар (громко): Он вовсе не полковник! У него нет никакого права!
Маркие желает спросить Антонова, знал ли он в Днепропетровске коллаборантов, военных преступников?
Антонов: Нет. Вам их лучше знать.
Маркие: Что это за комиссия? Что это за полковник Рош?
Антонов: Полковник Рош – наше начальство до сих пор!
Маркие протестует: Все это ложь!
Мэтр Изар: Я заметил, что все, что делают французы, Маркие называет ложью. Он не имеет права! Он должен идти на свое место!
В это время Вюрмсер бросается вперед и кричит что-то. Мэтр Изар и мэтр Гейцман отвечают, все адвокаты встают со своих мест: вокруг Антонова и Маркие, которые продолжают стоять в центре, начинается горячий спор, слышны ругательства.
Кравченко: г. председатель, обратитесь к французским властям и вы все узнаете…
Но Вюрмсер опять кричит что-то и Кравченко бросается к нему. Жандарм преграждает ему дорогу.
Кравченко (Вюрмсеру): Вы получаете документацию из советской полиции, а я из французской зоны!
Все кричат. Мэтр Изар требует, чтобы Маркие ушел.
Председатель считает, что очная ставка кончена. В общем шуме Антонова отпускают.
Жена Антонова
Маленькая блондинка, жена Антонова, рассказывает об аресте своего первого мужа. Он был коммунист, выдвиженец. Но это не помогло. Он погиб во время чистки. Она тоже была арестована, как жена инженера. Тюрьма была полна «жен». Она перечисляет Матвеева, Марголина, Филиппова, – всех, кто стоял во главе треста, и кто был арестован и сослан.
Затем идет потрясающий рассказ о сидении в тюрьме, о том, как три женщины спали на одной узкой кровати, как водили на допросы, как отправляли детей в детдома.
Мэтр Нордман: Это все пропаганда наци!
Мэтр Изар: Вы же знаете, откуда она. Вам даны документы.
Кравченко: Слушайте, слушайте!
Антонова перечисляет еще погибших: Вишнева, Крачко, Акулова…
Кравченко: Имейте мужество слушать до конца!
Антонова продолжает трагическую повесть своей жизни. Когда пришли немцы, она была одна и ей не к кому было пойти, не с кем посоветоваться. В это время она познакомилась с Антоновым.
Нордман: А как вы оказались здесь?
Антонова: Мы написали мэтру Изару, когда узнали, что будет процесс.
Мэтр Изар: У нас 5 000 таких писем получено!
Васильков и его семья
Следующий свидетель – Васильков. Сейчас он на костылях, а в начале процесса его привезли на носилках. Это – громадный мужчина с яркими синими глазами. В начале января он сломал себе ногу.
Он работал на Трубостали и видел чистку инженеров. Некто Иванченко был так популярен, что, чтобы его арестовать, его пришлось вызвать в Москву – рабочие бы не допустили его ареста в Харькове. Он тоже называет длинный список фамилий: Стрепетов, Щепин, Манаенко… Семьи услали в Сибирь или просто выгнали из домов и квартир.
– Это все были выходцы из рабочего класса, – говорит он, – а не люди царского режима.
Сам Васильков – сын священника, профессора Духовной Академии. Отца его несколько раз арестовывали, затем, в 1937 году, когда ему было 74 года, его сослали. Мать умерла с горя. Одна сестра (всех сестер было пять) уехала разыскивать отца и ее арестовало ГПУ и сослало. Другая сошла с ума от горя. Третью выгоняли отовсюду за непролетарское происхождение и она умерла, в конце концов. Четвертая пропала без вести… Пятая покончила с собой.
Вюрмсер, слушая этот рассказ, весело смеется.
Председатель: Не над чем смеяться! Все это совершенно не смешно.
Мэтр Изар: Вы неприличны. Вас интересует нужда только тогда, когда она на вашей стороне.
Вюрмсер: Она всегда на нашей стороне!
(Публика угрожающе гудит.)
Вюрмсер (к публике): Кагуляры!
Мэтр Изар: Немножко уважения к чужим несчастьям. Вы не всегда были того мнения, что теперь: Морган подписывал коллективные письма вместе с Абель Бонаром и Леоном Додэ.
Отвечая на вопрос мэтра Гейцмана, Васильков рассказывает о вечном страхе, об условиях каторжной жизни, о слежке НКВД. Политических разговоров вовсе не было, а если бывали, то только с глазу на глаз, с другом, которому можно было довериться.
Мэтр Нордманн: Был ли Кравченко директором завода? Переводчик переводит вопрос адвоката.
Васильков отвечает: большого цеха (1800 чел. рабочих).
Кравченко считает, что переводчик не уточнил: идет ли разговор о Сибири или о Харькове? Он делает замечание переводчику. Г. Меликов обижается и уходит.
Завтра г. Андронников вновь вступает в свои обязанности, к большому удовольствию обеих сторон.
Заседание закрывается в 7 часов.
