Текст книги "Дело Кравченко"
Автор книги: Нина Берберова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Герой «Норманди-Неман»
Авиатор, командир Почетного Легиона, кавалер многих советских орденов, в 27 лет – герой войны, ныне депутат, Муанэ – один из участников знаменитой эскадрильи «Норманди-Неман». Он был в России, он видел русскую жизнь. Он считает, что книга Кравченко – правдивый рассказ об этой жизни. Он передает свой разговор с советским механиком, о том, что рабочим «живется так же плохо, как при царе, даже хуже».
Председатель: Словом, он был немножко недоволен?
Муанэ: Очень недоволен, г. председатель.
Далее Муанэ рассказывает, как в Туле женщины работали, как каменщики, на дорогах, под надзором других женщин, вооруженных пулеметами. Он то и дело цитирует книгу, которую держит в руках и, по поводу каждой небольшой цитаты, рассказывает свои собственные впечатления. Женщины эти, говорит Муанэ, провинились в том, что опоздали на службу на свой завод.
Между прочим, свидетель касается вопроса о зубной боли Кравченко во время Сталинграда. У него самого сильно болели зубы, и он не считает это пороком, о котором следует говорить громкие слова. Он рассказывает о ресторанах Москвы, об официальном черном рынке, о неравенстве жизни сановников и пролетариев, о НКВД.
Особенное впечатление производит на суд его рассказ о том, что в России нельзя слушать заграничное радио, даже союзное, но только советское, для чего всюду устроены громкоговорители.
– Русский народ сражался за свою родину, а не за режим! – восклицает Муанэ.
У французских летчиков не было отпусков, они не имели права ездить в Москву, они с трудом установили отношения с местным населением. Россия – страна привилегий. Есть вагоны топленые и нетопленые. Когда французский летчик сказал советским комиссарам, что в нетопленом вагоне едут женщины и что их надо бы перевести в топленый, ему ничего не ответили.
Муанэ: Я видел, как страдал русский народ. Я видел 80 000 русских, которые были убиты немцами…
Вюрмсер (патетически): Мы с вами не забудем немецких зверств!
(Увы, это было сказано так театрально, что зал ответил Вюрмсеру смехом).
Муанэ проводит параллель между тем, как принимали французских летчиков в России, и как в Англии, Черчилль и Иден посетили их и разговаривали с ними. В России никто никогда не видел высокопоставленных лиц.
– Мы видели грубость. Мы слышали ругательства, которым нет равных во французском языке.
Председатель: Может быть, переводчик нам их скажет? (Смех).
Мэтр Гейцман: Может ли свидетель переписываться со своими друзьями, советскими летчиками?
Муанэ: Конечно, нет. Я писал много раз, но не получил ответа.
Гейцман: Странно! Морган пишет и получает ответы. Суд оценит эту разницу.
Морган: Я переписываюсь, и сколько угодно!
Гейцман: Предатель ли Кравченко, по вашему?
Муанэ: Я думаю, нет. Тут говорилось о том, что он дал интервью, когда еще шла война. Но мы все знаем, что Кашен подписал афишу, которая была расклеена при немцах.
Вюрмсер: Скажите еще, что это мы подожгли рейхстаг!
Муанэ: Ведь Торэз сделал еще хуже. Он уехал в Россию, когда Россия была экономическим союзником Германии. Это была коллаборация.
Гейцман: Когда вы сражались с немецкими аэропланами, они были наполнены советским бензином.
Муанэ: Это все знают.
Мэтр Нордманн пытается доказать, что некоторые члены эскадрильи «Норманди-Неман» думают иначе, чем свидетель.
Мэтр Гейцман: Есть мнения, а есть факты.
Франко-русский инженер Борнэ
Инженер Франциск Борнэ – фигура знакомая. Это тот человек, который прожил в России с 1909 года по 1947, и, вернувшись, написал книгу, которая была издана издательством Плон.
Он рассказывает свою жизнь и работу в СССР.
Адвокаты «Лэттр Франсэз» стараются подловить его на противоречиях. Они пытаются доказать суду, что Борнэ был заключен в советскую тюрьму потому, что в душе предпочитал Петэна генералу де Голлю.
Борнэ не отвечает на это, но ведет подробный и основательный рассказ о своей работе в Магнитогорске, об арестованных поляках, о ссылках в Сибирь, о трудовых лагерях, о чистке инженеров.
Адвокат «Лэттр Франсэз»: У вас остались близкие в России? Вы с ними переписываетесь?
Борнэ: О, нет!
Адвокат «Л. Ф.»: Что с ними будет после ваших показаний на этом процессе?
Борнэ: У меня с ними давно все кончено.
Он рассказывает о голоде, который был так же силен в 1939 году, как и в 1946 (колхозники мешали муку с древесной корой), о произволе.
– Полковник Маркье, который свидетельствовал здесь на прошлой неделе, был в России тогда же, когда и я. Он объявил однажды, что арестованных французов больше в Советском Союзе нет. Мы об этом прочли в концлагере. (Смех в зале.)
Нордманн и другие адвокаты ответчиков напоминают свидетелю, что в 1925 году он просился в партию, но его не приняли. Затем они читают письмо некоего г. Рибара, который в свое время устроил доклад, на котором, якобы, разбил все положения Борнэ.
На этом показания Борнэ кончаются.
Первые ди-пи: Семен и Ольга Марченко
Показания Ольги Марченко взволновали весь зал.
В пестром платочке, с круглым лицом, певучим голосом она рассказала о том, как советская власть раскулачивала крестьян. Кулаками были признаны крестьяне, имевшие (как Марченко) одну корову и две лошади. Тюрьма, ссылка, издевательство, выселение, разлука с близкими – Ольга Марченко все это прошла и обо всем подробно и необычайно красочно рассказала.
– Мы своими чубами платили за все, – сказала она. – Когда меня из дому гнали, я на колени пала перед председателем совета и просила его о милости… Я на восьмом месяце была. Дал бы родить в родном доме!
Но председатель совета сам пришел к ней в дом:
– Мы заставим вас любить нас, – сказал он, сев за стол и наливая себе принесенную водку. – Это было издевательство над моей душой!
Мэтр Блюмель задает Ольге Марченко, видимо, давно обдуманный вопрос:
– А на каком языке прочла свидетельница книгу Кравченко?
Свидетельница смотрит на него серьезно:
– Дети мои научились по-английски. Они и перевели мне главу о коллективизации. Мы с мужем плакали, когда они нам читали ее, так все правдиво в ней описано.
В том же роде показывал и Семен Марченко. Их две истории могли бы составить два законченных рассказа: тракторист, в серебряных очках и вышитой рубашке, он степенно, медленно и основательно повествовал о том, как расправлялась власть с «кулаками».
Адвокаты ответчиков несколько раз пытались ставить свои вопросы, когда Марченко попали в Германию? Кто их вывез? Куда именно? На все это, спокойно, почти равнодушно, ничуть не смущаясь публики, фотографов, переводчиков, муж и жена Марченко отвечали с достоинством и серьезностью, которые произвели на публику большое впечатление.
После допроса супругов Марченко начинается допрос инженера Кизило. Заседание закрывается в 6 час. 45 мин.
Продолжение допроса Кизило во вторник.
Пятый день
Вторник, 1 февраля, пятый день процесса, был снова днем показаний свидетелей Кравченко. В течение шести часов зал Дворца Правосудия слушал показания людей, испытавших в течение многих лет то, что западному человеку, живущему в условиях свободы демократического режима, почти невозможно себе представить.
Из сотен тысяч «перемещенных лиц» Кравченко сумел выбрать людей, горячих патриотов своей родины, на основании фактов, с цифрами, датами и именами в руках, пришедших рассказать французскому суду о русской жизни. Все они были – на высоте!
Дельно, точно, спокойно, отчетливо рассказывали они и о голоде времен коллективизации, и о ссылках в Сибирь, и о советско-германском союзе, и о неравенства классов – о страшной, горькой доле целой страны каторжан.
Ответчики и их адвокаты, ставя свои вопросы, старались уличить депортированных немцами людей в коллаборации, в том, что они вольно выехали в Германию при приближении красной армии. Но чем больше ставились вопросы, тем яснее становилось, что за каждым свидетелем – стоит правда, о которой они говорят так, как могут говорить только люди с абсолютно чистой совестью.
Зал еще более полон, чем был все эти дни. Среди публики – несколько послов, знаменитые французские писатели (слух был, что в зале находится Андрэ Жид).
В 1 час дня заседание начинается с допроса свидетеля Кизило, начавшего давать свои показания накануне, в седьмом часу вечера.
Показания инженера Кизило
Красивый человек, с умным, энергичным лицом, Кизило год тому назад излечился от туберкулеза, которым болел, вследствие испытанных мучений в подвалах НКВД. Он рассказывает подробно о пытках, которым подвергался после того, как его обвинили в бухаринско-троцкистской ереси, о том, как в камере, рассчитанной на 24 человека, помещалось 136 заключенных, которые могли только стоять, а если ложились, то им отмерялось место спичками.
Он видел избиваемых женщин, детские камеры; он видел, как водили на расстрел. Он объяснил суду, что такое «ласточка» (когда ребенка связывают по рукам и ногам, бросают об пол и бьют), что такое «кошка» (решетка у колес последнего вагона поезда, в котором едут заключенные, чтобы они не могли проскочить под колесами).
В пути, в скотских вагонах, заключенным давали соленую рыбу и хлеб, с сибирской станции шли сто километров пешком по сорокаградусному морозу. По пути слабых пристреливали (так погиб директор треста в Казахстане и знакомый свидетеля, врач).
В Северо-Уральском лагере те, кто был осужден более, чем на 10 лет (как сам свидетель), были назначены на тяжелую работу – делать ружейные болванки.
– Здесь я увидел академиков, наркомов, 14-летних мальчиков, евреев, грузин, поляков, киргизов. Это был тоже Советский Союз, только другой… Возвращаясь после работы (12 километров пешком), сушили одежду, ложась на нее на ночь.
Кизило написал домой жене жалобу. Она размножила эту жалобу и разослала во все учреждения. В это время Ежов был смещен, и Кизило был помилован. Он вернулся на родину и спросил: «за что меня 18 месяцев тиранили?» Но ему дали понять, что лучше обо всем забыть и ни о чем не спрашивать.
Затем Кизило продолжает свой рассказ и говорит о том, как живут, что едят и как одеваются стахановцы.
– Картошка, капуста, хлеб, – говорит он спокойно и дает цифры жалований и продуктов. Выходит так, что рабочий в месяц может купить на все заработанное им… 100 кило белого хлеба.
– В СССР – монополия хлеба, – говорит Кизило, чтобы объяснить французскому суду, почему в такой нищете находится русский народ. – Иногда хлеб не распределяют в наказание за дурное поведение.
Адвокаты «Лэттр Франсэз» ведут свою тактику:
– Что делал свидетель в 1941 году, когда началась эвакуация?
– Паника была, – говорит Кизило, – члены компартии бежали, начальство бежало, мне оставили четыре старые клячи. Я не мог на них уехать с женой и двумя детьми.
Адвокат «Л. Ф.» выражает по этому поводу удивление.
Инциденты
Кравченко не выдерживает:
– Вы думаете, он предатель? Вы – предатель, а не он! – кричит он и бросается вперед.
При невероятной тесноте в зале, от Кравченко до свидетеля – один шаг и от свидетеля до адвоката ответчиков – другой.
Жандармы быстро занимают позиции, но Кравченко уже вернулся на свое место.
Председатель: Мы удаляемся от темы.
Адвокат «Л. Ф.»: Когда, на каком языке прочел свидетель книгу Кравченко?
Кизило: Все знают эту книгу. Я читал ее по-немецки, моя жена прекрасно говорит по-французски.
Адвокат «Л. Ф.»: Как снесся свидетель с Кравченко, чтобы свидетельствовать на его процессе?
Кизило: Я написал два письма. Одно – эс-эру Зензинову, в Нью Йорк, другое – в Париж.
Адвокат «Л. Ф.» хочет поставить еще вопрос, но предстатель его обрывает:
– Я буду ставить вопросы, мэтр. Сядьте, пожалуйста.
Но Вюрмсер тоже хочет вставить слово: он не понимает, как это в лаптях можно идти 12 километров в сорокаградусный мороз?
Кизило: Я присягал и рассказал правду. А вот придут другие, так те еще лучше вам расскажут.
Однако, ответчики желают знать, какой величины была камера, где «стояли» 136 заключенных? Как этот зал? Как четверть зала?
Кизило, вначале сказавший, что она была 12 на 18, опять повторяет эти цифры.
Вюрмсер уверяет, что на такой площади спокойно могут улечься 136 человек. (В публике топот).
– Свидетель сказал нам, что прочел книгу Кравченко по-немецки. Но Кравченко сказал в прошлый раз, что книга по-немецки еще не вышла! – эффектно говорит Нордманн.
Кравченко пожимает плечами:
– Да это же было швейцарское издание, по-немецки! (В публике смех, председатель стучит по столу, жандармы призывают к порядку.) Но Нордманн не сдается:
– В книге Кравченко писал, что все дороги и степи в России завалены трупами…
Кравченко опять вскакивает.
– Почему вы врете? В 1933 г. в деревнях были трупы умерших от голода, в 1939 году никаких трупов не было. Там так не написано! Вы лжец! Вы провокатор!
Жандармы быстро разделяют Кравченко от Нордманна.
Теперь жандарма сажают между Кравченко и Нордманном, у самого свидетельского барьера.
Кизило: Я сказал, что пристреливали на дорогах слабых, а потом говорили, что убит при попытке к бегству.
Председатель: Мы это знаем, мы это видели.
Нордманн: Нам скоро скажут, что Бухенвальд был в Сибири!
Кизило: Все, что я говорю – правда. Я рассказываю об ужасах своих и моего народа. СССР – тоталитарная страна.
Нордманн читает вырезку из канадской газеты о каком-то коллаборанте, французского происхождения. Он хочет провести параллель между этим французом и Кизило.
Председатель: Это уже не вопрос, а начало вашей будущей речи.
Кревсун из Полтавы
Следующий свидетель – Кревсун, родом из Полтавы. Его судьба, быть может, еще страшнее судьбы Кизило: он не был помилован. Он отбыл свое наказание на Колыме.
Крепкий, основательный, с загорелым строгим лицом, он повествует о своей жизни, как если бы дело шло о ком-то третьем. Его обвинили в заговоре против Сталина (он называет статьи, под которые его подвели) и дали 10 лет ссылки в Магадан. Он был на золотых приисках. Работал на морозе в 65 градусов (Вюрмсер удивленно переглядывается со своими адвокатами), а когда вернулся на Украину, то ничего не нашел – ни дома, ни хутора; жена была силой введена в колхоз.
Скитался он по Казахстану, по Мурману, по Сибири.
Председатель: Но почему же с вами так поступили?
Кревсун: Я не знаю.
Мэтр Гейцман: Мы проверим статьи, под которые его подвели.
Теперь адвокаты ответчиков начинают свой обстрел: им надо точно знать, что делал Кревсун в 1941 году, в 1942, 43, 44, 45? Где его арестовали немцы? Когда вывезли?
Кревсун толково объясняет, что привезен он был в Цвикау и там работал на немецком аэродроме. Он хорошо помнит даты и украинские месяцы «грудни, травни, липни, сични», так и летают по воздуху.
Нордманн: Все они бежали от красной армии, но не от немцев. Как он стал свидетелем Кравченко?
Кревсун: Сам написал. В русскую газету. В Германии выходит… (он думает с минуту, напрягает память). «Эхо»! – радостно восклицает он.
Нордманн: г. председатель, я хочу задать еще один вопрос.
Председатель: Только не произносите речей!
Нордманн: Сколько населения было в 1939 году в Магадане?
Ответ Кревсуна тонет в протестующем гуле публики.
Показания журналиста Силенко
Молодой, с веселыми глазами, живым лицом и быстрыми жестами, украинский журналист Силенко, рассказал французскому правосудию о нравах советской печати. Но прежде, чем дать ему слово, председатель, опережая Нордманна, задал ему ставший обычным, вопрос:
– Почему вы бежали от красной армии?
Силенко: Да потому, что Сталин сказал, что все пленные – предатели. Французы, англичане, были в Германии, они вернулись к себе, их встретили чуть ли не как героев. Русским Красный Крест ни одной посылки не послал, русские у немцев дохли с голоду. А вернуться нельзя было – Сталин прямо так и заявил: нам пленные не нужны. Все они – трусы и изменники.
Силенко родился в 1921 году. Время коллективизации для него – время ареста его отца, выселение из родной хаты, блуждание в степи, в снегу.
– В те годы у нас в стране умерло 30 процентов населения. Трупы лежали до весны, на морозе. Колхозники пухли с голоду. А когда все кончилось, поставили на селе памятник Сталину.
Мэтр Гейцман: Расскажите суду о шпионстве в университетах.
Силенко красочно рассказывает, как не только в университетах, но в школах и пионерских отрядах процветает слежка товарищей друг за другом и особенно – детей за родителями. Затем он переходит к своей работе, как журналиста.
Он писал в харьковской газете «Электроэнергия».
Председатель: Что же вы там писали?
Силенко: Меня посылал редактор в цех. Я там записывал три-четыре фамилии рабочих, потом приходил и писал от имени этих рабочих рассказы об их счастливой жизни.
Председатель: Странная профессия!
Силенко: Эти рабочие потом читали подписанные их именами рассказы. Если они спрашивали: что это такое, им отвечали: а разве ты не счастлив? Мой товарищ писал за самого Алексея Стаханова. Комплект этой газеты за 1940 род имеется в Москве в библиотеке им. Ленина.
Мэтр Гейцман: Расскажите суду о немецко-советской дружбе.
Когда Силенко говорит о немцах, в голосе его начинает звучать страстная ненависть: видимо, он немало от них натерпелся.
До пакта с Гитлером население никаких симпатий к Германии не питало, но в Доме красной армии, в Кременчуге, начальство объяснило красноармейцам (среди которых был Силенко), что могущественная Германия теперь «наша союзница» и мы поставим англо-американскую буржуазию «на колени».
Адвокаты «Л. Ф.» опять начинают свои вопросы: когда, кем, куда именно был перевезен Силенко? Увезли его или он уехал?
Силенко: Увезли, в скотском вагоне. Поляки в Польше нам подали сквозь прутья хлеб… Я говорю о страдающем русском народе! Я на эшафот пойду за мой народ! Я говорю о России… Россия – не Политбюро…
Его молодой голос звенит. И когда он стихает, в этом зале, где его слушает столько людей – благожелателей и неблагожелателей – на минуту воцаряется странное молчание.
Председатель медленно переводит глаза на адвокатов:
– Нет больше вопросов?
Мэтр Нордманн бойким голосом объявляет, что прочтет сейчас статьи, которые, хоть не подписаны свидетелем, но он их, конечно, написал: следуют два отрывка из писаний «Матэн» и «Гренгуара», начала 30-х годов, о каннибальстве в России.
Мэтр Гейцман: Простите, но я совершенно не оценил вашего остроумия!
Публика шумно протестует.
Бланш-Ирэн-Ольга Лалоз-Горюнова
– Сколько лет вы прожили в России?
– Сорок пять лет, господин председатель.
Г-жа Лалоз – 68 лет, и только в прошлом году она вернулась из России. До 1918 года она была учительницей французского языка, затем – акушеркой.
В 1921 году вступила в партию.
– Чем вы живете сейчас?
– Я вышиваю, господин председатель.
Маленькая старушка, с черным узлом волос на затылке, смущена количеством публики и вспышками магния. Сначала она никак не может нащупать нить своих мыслей. Но постепенно привыкнув к обстановке, на французском языке, в котором она уже не слишком тверда, она начинает рассказывать о своей жизни.
Двух сыновей она потеряла в красной армии. Никакой пенсии государство ей за них не платит. Она получала 150 рублей в месяц пенсии, как бывшая акушерка.
– Расскажите, свидетельницей каких фактов вы были.
Г-жа Лалоз: Я могу рассказывать три дня и три ночи.
Председатель: Что вы думаете о книге Кравченко?
Г-жа Лалоз: Кравченко не только выбрал свободу. Он выбрал и борьбу. Он имел смелость бросить этот ужасный режим и рассказать о нем миру.
Будучи партийной коммунисткой, г-же Лалоз пришлось присутствовать и при арестах, и на заседаниях трибунала. Она ищет, с чего бы начать, ее усиленно снимают фотографы.
Кравченко: Дайте возможность свидетельнице спокойно говорить! Она знает, о чем ей говорить.
Переводчик, г. Андронников, переводит первую фразу Кравченко. Г. Зноско-Боровский, переводчик «Лэттр Франсэз», сообщает суду, что г. Андронников не все перевел: Кравченко сказал, что «известно, что свидетельница будет говорить». (Очевидно, намекая, что и Кравченко это известно, т. е., что все заранее условлено.)
Г-жа Лалоз: Какой народ! Как он страдает! Ни один народ так не страдал! Работают всю жизнь, обращаются с ними, как с собаками…
Бесхитростно, иногда не без юмора, она говорит без умолку теперь, под ободряющим взглядом председателя.
– Вы – все мои дети, – сыплет она, показывая на публику, – я старше всех. Я всем говорю, кого встречаю: все, что Кравченко писал, все правда! Только он мало написал, надо было в десять раз больше. И коммунисты ко мне ходят. Я и им говорю… Мы, говорят, верим вам… Там, за драку в пьяном виде, пять лет тюрьмы дают. Как в Сибирь их гнали! Как бабы выли… Я думала с ума сойду. А тут – «Юманитэ» и всякое такое. Одна порнография! Народ очень мучается. Никто об этом знать не хочет. Оказывается, когда Торез приехал в Москву, никто не знал, кто это (из непартийных обывателей).
(Смех. Возгласы.)
– Мне сказали, он в Кремле сидит, а у меня два сына на фронте!… Очень мне стыдно было быть француженкой. Дезертир он…
Она рассказывает о зарплате рабочих, о том, как брали из этой зарплаты на французские забастовки.
Председатель: На наши забастовки?
Г-жа Лалоз: Ну, конечно. В России же нет забастовок… Когда я захотела уехать, спрашиваю: где наш посол? Мне говорят: никакого посла нет. Все французы – интервенты. Но я добралась до Москвы и все объяснила. И уехала.
– Меня не купишь! – восклицает она… – Стыдно в мире жить, зная, что такой режим существует. Книга Кравченко… Да я не прочла ее, я ее проглотила!.. В России людей запрягали пахать, я сама видела.
Председатель: Вы это видели сами?
Г-жа Лалоз: Да.
Председатель: А церкви?
Г-жа Лалоз: Это – комедия, или лучше сказать – трагедия. Когда Гитлер подходил, все церкви открыли. Русский народ религиозен. Это, чтобы он лучше воевал… Вся моя жизнь там прошла…
Большие часы показывают семь часов.
Адвокаты «Л. Ф.» молча отпускают Ирэн-Ольгу Лалоз-Горюнову, не задав ни одного вопроса.
Председатель встает. Заседание закрыто.
