Текст книги "Дело Кравченко"
Автор книги: Нина Берберова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Драматический диалог
После перерыва, в накаленной атмосфере переполненного зала, в пять часов пополудни, появляется Зинаида Горлова.
Это – миловидная блондинка, 36 лет, обладательница, как выражались в старину, «роскошных форм», крепко затянутая в корсет. На ней черное платье. Лицо ее бледно и мрачно. Она рекомендует себя, как женщину-врача.
– Мне было 19 лет, когда я встретилась с Кравченко. Это была позорная страница моей жизни. В 1932 году мы поженились. Мои родители были против. Мой отец сказал про Кравченко, что это «безграмотный Дон-Жуан».
Далее идет мелодраматическая повесть о том, как сначала по желанию Кравченко, она сделала себе аборт, а затем родила ребенка, на которого он отказался давать «алименты».
– Он меня бил. Он бил посуду, – говорит Горлова монотонным голосом, как заученный урок, – он ревновал меня. Едва не убил…
Председатель: Он стрелял в вас?
Горлова: Нет, хотел стрелять.
Председатель: То-есть, целился из револьвера?
Горлова: Он грозил…
Когда Кравченко узнал, что она во второй раз беременна, он опять начал бить посуду, а потом заявил: теперь тебе время от меня уходить, а то ребенок испортит мне карьеру. «Тогда я ушла к родителям», – заканчивает свой рассказ свидетельница.
Председатель: Что же было потом?
Горлова: Кравченко не помогал мне. В 1935 году я вторично вышла замуж. Мой второй муж хотел усыновить ребенка от Кравченко, но этот последний долго не давал своего согласия на это.
Председатель: И никогда не давал денег на сына?
Горлова: Он сказал, что банкрот. Но теперь я свободна и молю Бога, чтобы сын не был похож на отца, а то я буду так же несчастна, как его мать. Кроме презрения и отвращения я к Кравченко ничего ни питаю.
Мэтр Нордманн начинает ставить свои вопросы: они сводятся к тому, чтобы доказать, что Кравченко лгал, когда писал свою книгу. Горлова говорит, что ни о коллективизации, ни об Орджоникидзе Кравченко никогда ей ничего не говорил.
Кравченко, бледный, взволнованный, с горящими глазами, встает со своего места. Он напоминает Горловой, что она с ним вместе была в колхозах, что ходила к Орджоникидзе.
Горлова: Это все сплошная ложь!
Мэтр Изар достает из портфеля документ, из которого явствует, что Горлова была в Кремле у Орджоникидзе и Кравченко прав. Бывшая жена Кравченко начинает медленно краснеть и просит стул, чтобы сесть.
Кравченко: Не я лгу, а вы лжете! Вы скрыли от суда, что замужем не два, а три раза. (Впрочем, это не грех!) Ваш отец, Сергей Николаевич Горлов меня любил. О первой беременности вы признались мне через три дня после нашей свадьбы и сами захотели операцию, как этого хотела и ваша мать. В колхозах вы были со мной вместе, не выдержали этой жизни, но скрывали это, а то бы вас выгнали из Медицинского института, где вы учились. Затем вы поехали в Бердянск, отдохнуть от колхозных впечатлений. А по приезде из Бердянска мы, по обоюдному соглашению, разошлись. И я тогда не знал, что вы вторично беременны.
Горлова: Это все сплошная ложь!
Кравченко: Я прошу суд вызвать в среду моих свидетелей – которые знали Зинаиду Горлову, когда она была моей женой. Они подтвердят все, мною сказанное. (Горлова опускается на стул, голос ей изменяет). Вы помните Мишу Щербаня и Черникова?.. (Кравченко смотрит в глаза Горловой).
Председатель: Хочет ли он сказать, что предполагает, что сын – не от него?
Кравченко: Нет, я этого не говорю… Я платил за него в клинике. Его принимал проф. Шмундак…
Председатель сердится не на шутку
В эту минуту мэтр Нордманн, все время прерывавший Кравченко, возвышает голос. Он требует, чтобы ему дали возможность задавать свидетельнице вопросы. Это – суд, а не трибунал для речей Кравченко!
Председатель: Мэтр Нордманн, вы были храбрым офицером во время войны, но здесь я не допущу вашего авторитарного тона! Кравченко продолжает рассказывать дальше. Он иногда встречал Горлову на «проспекте», у него есть фотографии, где он снят с сыном…
Горлова: Это он гулял по проспектам, а не я!
Затем он говорит об ее отце. Он не умер, как утверждает свидетельница, а отбывает наказание в Сибири. Он – бывший офицер царской армии. А сама Горлова – жертва советской полицейской системы.
– Я требую, – говорит Кравченко, – чтобы она не выезжала до среды из Парижа, когда будет очная ставка ее с моими свидетелями. Я ей гарантирую жизнь до конца ее дней, если она хочет…
Мэтр Нордманн встает с места: Этот человек бросил жену с ребенком!
Председатель: О брошенном ребенке вы скажете в вашей защитительной речи!
Нордманн: Он предал женщину и свою родину!
Председатель (возвышая голос): Мэтр Нордманн, я прошу у вас слова!
Нордманн: Довольно мы слушали Кравченко!
Председатель: Мэтр Нордманн, я лишаю вас слова!
Нордманн: Я протестую!
В сильном шуме не слышно слов.
Горлова пытается «под занавес» сказать, что Кравченко «негодяй и подлец».
Кравченко кричит: «Опять грамофонная пластинка».
Мэтр Изар сияет, как и мэтр Гейцман: свидетели «Лэттр Франсэз» никого ни в чем не убедили: Нордманн и другие адвокаты противной стороны пытаются докричаться до председателя, который, рассерженный, встает и объявляет заседание закрытым.
Кравченко долгим взглядом смотрит на свою бывшую жену. Он взволнован и этого не скрывает, его волнение отчасти передалось в публику. Все встают со своих мест.
На часах – без четверти семь.
Восьмой день
После бурных инцидентов понедельника и в ожидании очных ставок, назначенных на среду, заседание вторника, 8 февраля, было сравнительно спокойным, если не считать едва не начавшейся рукопашной между Кравченко и свидетелем Колыбаловым.
Два советских свидетеля и один ученый француз (привыкший, как он выразился, вращаться в самом лучшем обществе) заполнили день. Заседание началось в 1 ч. 30 м. дня. Один из адвокатов «Лэттр Франсэз», Матарассо, напоминает, что желание ответчиков увидеть, наконец, русскую рукопись Кравченко, до сих пор не исполнено.
Мэтр Изар отвечает, что он ее покажет тогда, когда сочтет это нужным.
Вводят свидетеля Колыбалова. Это – инженер, знавший Кравченко в СССР и бывший с ним одновременно в Америке. У него хмурое лицо, низкий лоб, тихий голос.
Центротруба
Специалист по трубам, Колыбалов, начинает свою речь с длинного пояснения. Он говорит о своей работе в Главтрубостали, о нормах производства, о перевыполнениях плана, об организации строительства. Такие слова, как конвейер, ревизия, цех, бригада, освоение техники, – медленно и неуклюже переводятся по-французски.
Председатель: Что вы можете сказать о Кравченко?
Колыбалов: Работал плохо. Растратил 60 000 рублей. Никогда не был директором завода, был директором несуществующего строительства. (Смех.)
Из показаний свидетеля выясняется, что Кравченко был приговорен к двум годам каторжных работ за растрату, что он, хоть и воевал, но был скоро освобожден от военной службы, так как врачи нашли у него «дефективное развитие».
Как и свидетели, выступавшие накануне, Колыбалов хочет доказать суду, во-первых, что Кравченко дезертир, во-вторых – что вся его позорная жизнь привела его логически к «гнусному концу» и, в третьих – что он был нулем и таким остался.
Мэтр Изар несколько раз вступает в спор с Нордманном. Колыбалов не понимает по-французски и нервничает.
– Держите ваши нервы в руках! – смеясь, говорит ему Кравченко.
Но очень скоро дело оборачивается серьезно.
«Я вас высеку!»
– Это Колыбаловы виноваты в том, что тысячи инженеров были сосланы и загублены! – отвечает суду Кравченко на обвинения советского инженера. – Это круглые бездарности. Они зарабатывают теперь себе политический капитал, свидетельствуя на моем процессе. Я вас высеку. Колыбалов, вы – технический Хлестаков! Вы бездельник, вы – интеллектуальное ничтожество!
Кравченко держит в руках документ, из которого явствует, что начальство обоих, Меркулов был доволен работой Кравченко.
– Все это происходило по приказу Лазаря Кагановича, а не по приказу Колыбалова, – говорит Кравченко.
Но свидетель настаивает, что это ложь. Оба повышают голос, переводчики не поспевают за криком, адвокаты вскакивают.
– Мне наплевать на Сталина! – покрывает Кравченко своим сильным голосом голос Колыбалова. – Я всю жизнь ждал этого дня! Я в свободной Франции.
Председатель: У него некоторый темперамент.
Кравченко: Я докажу вам, что врете вы, а я говорю правду.
Следует оживленный рассказ о комиссии, которая приезжала проверять работу Главтрубостали, о подтасовке в перевыполнении плана, о наркоме Меркулове, о «растрате» (о которой все рассказано подробно в книге Кравченко), о командировках.
Колыбалов, оглушенный цифрами и фактами, стоит неподвижно и молчит. Да, Кравченко был отдан под суд, сначала ему дали два года, потом заменили на год. Он отработал его на производстве, где работая до суда, и штраф заплатил десятью процентами своего жалования.
Мэтр Изар: Вы встретились с Кравченко в Америке, вы говорите, что он был осужден по суду. Но вчера свидетель Романов нам сказал, что Кравченко никогда не был осужден по суду.
Колыбалов молчит, держа в руках фотокопию письма Меркулова с комплиментами по адресу Кравченко и его работы. Он в недоумении.
Изар: Я задаю свидетелю вопрос: на московских процессах…
Колыбалов: Какие такие процессы?
(Ему поясняют.)
Колыбалов: Я приехал по делу Кравченко и ни о чем другом говорить не буду.
Изар: Ну, конечно, в советском кодексе имеется статья 51.1. Литера С. (Статья касается оставшихся в России родных). Из-за этой статьи советские свидетели ничего и не могут сказать!
«Я тот, который уцелел»
– Я тот, который уцелел, – говорит Кравченко взволнованно, – а сколько из нас погибло? И погибло из-за таких бездарностей, как вот этот! Я бы оторвал вам голову, если бы встретил вас в Париже не на процессе, а на улице. Но подождите: я вернусь в Россию и тогда вы все ответите!
Кравченко приближается все ближе к свидетелю. Жандарм быстро становится между ними обоими.
Председатель: Я прошу сказать Кравченко, чтобы он был вежливее со свидетелями. Они позже сведут свои счеты. (Смех.)
Колыбалова уводят. На его место приходит второй советский свидетель: инженер Василенко, депутат верховного совета Украины с 1938 года.
Уровень интеллигентности приблизительно тот же, что и Колыбалова, но в нем больше уверенности в себе и голос его громче.
Этому свидетелю было суждено потопить и себя, и своих единомышленников.
Показания Василенки
Началось, впрочем, все самым обыкновенным образам: была вновь пущена в ход пластинка, которая служила накануне Романову: плагиат, растрата, успех у женщин. В Америке свидетель застал однажды у Кравченко на квартире… даму!
– Назовите ее! Она завтра же будет здесь! – смеется Кравченко.
Василенко: Когда я уезжал из Америки (февраль 1944 г.), Кравченко дал мне письмо к своей матери. Он всегда производил впечатление человека, который жаждет славы, хочет быть известен повсюду. Это ему не удалось! (Продолжительный смех в публике.)
Василенко кончил свои показания и перед тем, как дать адвокатам возможность задавать ему вопросы, председатель Дюркгейм объявляет перерыв.
Журналисты и публика, выходят из душного зала. Выходит и Зинаида Горлова, находившаяся в зале между Романовым и своей спутницей, женщиной средних лет, небольшого роста, которая заявляет журналистам, что она говорит только по-французски и по-армянски, а по-русски не говорит. Принимая во внимание, что Горлова не говорит ни по-французски, ни, конечно, по-армянски, это кажется несколько невероятным.
На широкой площадке Горлова, ее спутница, Романов, Колыбалов и редакторы и адвокаты «Лэттр Франсэз» оживленно беседуют. Горлова позирует фотографам, улыбаясь. Вид у нее довольный. На ней коричневое зимнее пальто с мехом и высокая шляпа. После Кривого Рога, где она прожила свою жизнь, парижские фотографы доставляют ей удовольствие, которого она и не скрывает.
Через 20 минут заседание суда возобновляется.
Василенко отвечает на вопросы адвокатов: Кравченко никакими заводами не управлял. То, что он под присягой говорил комиссии по расследованию антиамериканских действий – сплошная ложь, закупочная комиссия была «как бы» милитаризована и поэтому Кравченко – дезертир.
Василенко: Я был советским ректором…
Кравченко: Я был русским, и это лучше!
Василенко: Вы себя продали!
Кравченко: Кому я себя продал? Вы себя продали! (Внезапно он переходит на «ты».) Мои свидетели завтра придут, они тебя хорошо знают, они все расскажут про тебя!
Василенко: Ты меня знал с хорошей стороны.
Кравченко: Я тебя знал с хорошей стороны, а они все-таки расскажут!
Мэтр Изар просит выслушать документ, полученный им из американского посольства: из него следует, что советское правительство, после того, как Кравченко 3 апреля 1944 г. уехал из Вашингтона, только 18 апреля сообщило властям о его бегстве, и только 6 мая потребовало его выдачи, как дезертира. Если бы он был дезертир, оно бы на следующий день сделало соответственное заявление.
Василенко топит себя
После короткой схватки между мэтром Изаром и Вюрмсером, обвинившем адвоката в коллаборации, мэтр Изар приступает к вопросам:
– Был ли свидетель на Украине?
– Да, в 1934 году.
– Что сталось со следующими членами партии, бывшими в правительстве Украины: Коссиор?
– Не слыхал такой фамилии.
– Хатаевич?
– Не слышал никогда.
– Любченко?
– Не знаю… (Кравченко, тихо: не крути, не крути, отвечай!
– Якир? Строганов? Марголин?
Василенко сердится, нервничает.
– Почем я знаю!
Мэтр Изар: Куда девались старшие инженеры: Блинов?
– Где-то работает.
– Бирман? Радин? Калашников? Беликов?
Вюрмсер: Это что-же, телефонный указатель?
Изар: Да, тюремный и лагерный! Отвечайте, где Вишнер, Стрепетов, другие? Они все погибли во время чистки!
Нордманн: Потому русские и выиграли войну, что у них не было пятой колонны.
Но Василенко, отвечающий все время: не могу знать, не слыхал, что вы ко мне пристали! – как-то сразу отпал, съежился, примолк.
В зале движение. Судьи угрюмо слушают список ничего не говорящих им фамилий!
Мэтр Изар еще не кончил. Он спрашивает, слыхал ли свидетель что-нибудь о «тройке», которая могла приговаривать заочно?
– Нет… Впрочем, я никогда не вмешиваюсь в дела НКВД.
– А что вы слышали об Особом Совещании, так называемом ОСО, которое было учреждено после того, как убрали Ежова и Ягоду?
Василенко (плаксиво): Я не знаю… Что было бы, если бы я спросил господина адвоката о производстве труб?
Изар: Куда девались 50 из 71 членов большевицкой головки после чисток?
Василенко (совершенно потерянный): Я не буду больше отвечать. Я не занимаюсь статистикой.
Мэтр Альперович: Что вы знаете о коллективизации и раскулачивании? О голоде на Украине? О гибели скота?
Василенко: Я мало занимался этим. Я жил всегда в городе и не выезжал в деревню.
Ему читают речь Сталина, от 1930 года, в которой этот последний требует насильственной коллективизации.
Кравченко: Это слова самого Сталина!
Василенко: Я думаю, мы прекратим этот разговор… ну, что это, право!
(В зале поднимается гул, председатель призывает к порядку.)
Вюрмсер: Что было бы, если бы мы вас спросили: куда девались Дорио, Фроссар, Кламамюс, Бержери? [4]4
Коммунисты, порвавшие с партией. Н. Б.
[Закрыть]
Мэтр Изар подхватывает последнее имя:
– Если это камень в мой огород, то я сотрудничал с Бержери ровно столько времени, сколько вы сами!
Человек лучшего общества
Жак Николь, запоздалый французский свидетель ответчиков, ученый, друг Жолио-Кюри и покойного профессора Ланжевена. Это господин весьма почтенной наружности с волосами двух разных цветов и длинной губой. Он бывал в России, понимает по-русски.
– Я много раз был в этой стране и должен сказать, что всем там живется превосходно, – начинает свои показания Николь. – Прежним «гран-сеньорам» и новым людям – всем одинаково свободно и хорошо жить. Писатели и артисты, как молодые, так и старые, очень довольны своей жизнью, все имеют возможность работать, ученые процветают, нас кормили обедами, потом мы гостили у знаменитых академиков в гостях. В нашу честь был устроен суд над преступниками. Суд этот был так гуманен, что в антракте обвиняемым подавался чай и все, что им было нужно. Мои друзья – прежний «гран-сеньор». Николай Крылов, знаменитый украинский писатель, академики Гамалея, Трайнин – все отлично себя чувствуют.
В эту минуту мэтр Изар не выдерживает и что-то тихо говорит, видимо, не очень лестное для свидетеля. Тот немедленно обижается:
– Я привык вращаться в лучшем обществе, – заявляет он, – и не позволю себя оскорблять.
Председатель: Что вы можете еще сказать?
Николь: Я мог свободно ходить по улицам и днем и ночью, меня никто не трогал.
Свидетеля отпускают, поблагодарив, и не задав ему ни одного вопроса.
Документ Нордманна
Прежде чем закрыть заседание, мэтр Нордманн просит председателя предоставить ему слово.
Нордманн желает обнародовать один документ, который он считает капитальным для всего дела. Это – анкета, заполненная Кравченко в 1942 году. Оригинал ее привезен советскими свидетелями из Москвы. Из этой анкеты явствует, во-первых, что Кравченко назвал только одно учебное заведение, в котором учился, не написал, что был в комсомоле, не имеет никаких наград и т. д.
Кравченко внимательно осматривает документ и заявляет, что он не может сейчас сказать, подлинный ли он или поддельный. Что касается до ответов на вопросы, то в России каждый человек на своем веку заполняет сто анкет и не во всех все пишет.
– Я думаю, завтра, после очных ставок, все и без того будет ясно, – говорит он.
Мэтр Изар, со своей стороны, считает, что завтрашнее заседание все решит.
Нордманн: Может быть, Кравченко желает графологическую экспертизу документа?
– Нет, пока в этом необходимости нет.
Заседание закрывается в 7 часов вечера.
Девятый день
Третья неделя процесса В. А. Кравченко закончилась в среду, 9 февраля, в обстановке такого напряжения, какого мы еще не видели.
«Лэттр Франсэз», с которыми мэтр Изар и мэтр Гейцман играли, как кошка с мышью, получили поражение, которого, конечно, не ожидали.
Растерянность редакторов этой газеты и раздражение их адвокатов доведены были до предела, публика шумно выражала свои чувства, председатель и судьи с олимпийским спокойствием взирали на происходящее.
Математик Николай Лаговский
Тот, кого ждали уже несколько дней, появился у свидетельского барьера. Это – учитель Кравченко, Лаговский, знавший его в Харьковском институте. Он говорит по-французски и это чрезвычайно облегчает его допрос.
Мэтр Гейцман, на основании документов, рассказывает суду судьбу Лаговского. Сейчас он живет в департаменте Орн. Во Франции – с 1944 года, участвовал во французском резистансе.
О Кравченко этот свидетель говорит, как об одном из лучших своих учеников. Кравченко был коммунист. Лаговский – беспартийный. Политикой он не интересовался.
Перед нами тип русского педагога, математика, который старался делать все, чтобы его ученики «грызли гранит науки», несмотря на то, что 600 часов курса было посвящено изучению ленинизма.
Вскользь касаясь голода на Украине, чистки в Черкассах, Лаговский отвечает на вопросы адвокатов «Лэттр Франсэз», касательно своего пребывания в Германии. Но главная тема его показаний – это харьковский институт, в котором, как накануне утверждал советский свидетель Романов, Кравченко никогда не был.
Первая очная ставка
Романов, по приглашению председателя, выходит к барьеру и становится рядом с Лаговским.
Романов: Кравченко никогда не учился в Харьковском институте. А этот – никогда и профессором там не был! Я представляю здесь советский народ… (Шум в публике.)
Кравченко (пользуясь своей близостью к свидетелю): Мы еще встретимся, мерзавец!
Романов: Господин председатель, я требую, чтобы Кравченко извинился.
Председатель: Инцидент исчерпан. Вы можете сесть на свое место.
Лаговского тоже отпускают.
Мэтр Изар встает.
Речь мэтра Изара
Речь мэтра Изара была ответом на документ, который накануне был предъявлен суду мэтром Нордманном. Это – анкета 1942 года, из которой, якобы явствует, что Кравченко больших должностей не занимал, в Харькове не учился и в комсомоле не состоял.
– Вчера, – сказал мэтр Изар, – вы предъявили этот документ, подлинность которого мы не оспаривали. Прочтя его, я готов был подумать, что в России тоже бывают «марсельцы», т. е. люди, которые любят преувеличивать свои достоинства, что Кравченко (это грех не большой) принадлежит к хвастунам, и нам придется с этим считаться. Но, изучив документ, я увидел, что Кравченко – не «марселец», о нет! Документ этот вами переведен недобросовестно. Вчера же вечером присяжный переводчик Цапкин нам его перевел; позвольте же вам вручить копию этого перевода.
Кроме того, анкета Кравченко была заполнена за три месяца до кассации его дела – следовательно, наказание, здесь указанное, есть наказание первоначальное – 2 года вместо одного, Кравченко отбытого. Затем – вопрос об учебном заведении ставился в анкете иначе, чем вы сказали, надо было ответить только о том, какая школа была окончена, поэтому Харьковский институт и не фигурировал в ответе.
На основании книг Ивона и Бетелэма, я могу сказать, что никакого противоречия нет, когда Кравченко говорит, что занимал «большое место», так как цех в России – не наше ателье. Цех – это громадный заводской коллектив, и чтобы им управлять, надо быть старшим инженером, а вовсе не контро-метром, как у нас.
Ваши свидетели, – продолжая мэтр Изар, – нам врали под присягой вчера целый день. Крепитесь, потому что вас ждет великое разочарование: я держу в руках заявление самого Молотова, в котором он, в связи с третьей пятилеткой, говорит о важном значении комбината, которым заведовать назначается Кравченко. Это было на 18-м съезде компартии и этот комбинат был включен в третий пятилетний план.
Нарком тяжелой промышленности самолично назначил Кравченко на этот пост. Кроме того, вы назвали анкету «биографией», она же называется «справкой о кадрах». Вы смущены? (В публике смех.) Вчера вам казалось, что мы смущены? Но это было вчера. А сегодня мы торжествуем!
Нордманн немедленно старается сделать диверсию, но это ему не удается. Мэтр Изар смеется: Смотрите, осторожно! Вам нельзя не быть согласным с Молотовым.
