Текст книги "Превращение Розы"
Автор книги: Нина Ламберт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
– Я не верю и половине того, что ты мне рассказал, – и она поперхнулась кофе, впадая снова в неудержимый приступ смеха.
– Роза, – заверил он ее сурово, – каждое слово, которое я говорю, абсолютная правда, за исключением разве того, что мой сюжет подвергся основательной цензуре, чтобы пощадить твой деликатный слух. Поскольку знаю, что если я хоть раз выйду за рамки приличия, то юный Локинвар явится с запада и увезет тебя прочь. Кажется, я говорил тебе, – добавил он, и его глаза сверкнули, – что тут нет телефона.
Роза поймала себя на том, что она снова захихикала. Вино и кальвадос ударил ей в голову, и она с удивлением поняла, что если бы Алек захотел соблазнить ее, то ей было бы достаточно трудно устоять против него. Его опыт в устройстве соответствующей обстановки, несомненно, заставлял женщин добровольно взбираться на каталку и умолять, чтобы их взяли на операцию.
– По-моему, ты выпила немножко лишнего, Роза, – осторожно заметил он. – Как нехорошо с твоей стороны. Пойдем, позволь мне уложить тебя в постель.
Два небрежных движения – и он уже наклонился над ней, поднял на руки и отнес наверх в ее комнату. К этому времени она уже знала в основном ход его мыслей, чтобы не ставить себя в дурацкое положение протестами. Он сбросил ее на постель, словно мешок картошки.
– In vino veritas [8]8
Истина в вине (лат.)
[Закрыть], – процитировал он, глядя вниз на ее разгоряченное, сонное лицо, – как сказала преподавательница латыни художнице. Впредь тебе придется только нюхать пробку.
– Я хотела доказать, насколько тебе доверяю, – объяснила она сладким голосом.
– Маленькая кокетка, – ответил он предостерегающе и нагнулся, чтобы запечатлеть беглый поцелуй на каждой щеке, в континентальном духе. Внезапно Роза почувствовала безумное желание поцеловать его в ответ и закрыла глаза, чтобы спрятать свои мысли. Однако дверь уже стукнула, и он ушел.
На следующее утро она почувствовала острый, незнакомый запах его свежевымытого тела, когда он наклонился над ее постелью и потряс ее, чтобы разбудить.
– Уже шесть часов, – объявил он с упреком. – Знаешь ли, это тебе не летняя школа в Уэстли. Я уже позавтракал. Поешь чего-нибудь на скорую руку, я буду ждать тебя наверху.
На каминной полке стоял кофейник и корзинка со свежими рогаликами на столе, привезенная, вне всяких сомнений, каким-то другим невидимкой, работающим рано утром. Уже было очень жарко, Роза завязала волосы пестрым платком, чтобы они не падали на шею. Алек был одет в блеклые джинсы, отрезанные выше колена, и она пожалела, что не купила себе шорты. Как бы то ни было, она остановила свой выбор на легкой юбке из хлопка и очень открытой пурпурной жилетке. Роза за эти дни привыкла меньше стесняться своего открытого тела. Если даже оставить в стороне искреннее восхищение Джонатана, две недели живописи, когда перед ней находились различные обнаженные тела, мужские и женские, сделали свое дело и потеснили стыдливость, против которой Алек так уничижительно выступал. Хотя, пожалуй, с ее стороны было несколько неосмотрительно надевать в то первое утро одежду, оставлявшую так мало места для воображения.
Алек работал спиной к ней, когда она вошла в просторную студию на чердаке. Солнце нагревало крышу, несмотря на открытые окна тут было жарко, и он снял рубашку. Остановившись в дверях, Роза поразилась его чисто мужской красоте – сильным, мускулистым плечам, широкой, сильной спине, узким бедрам, длинным, крепким ногам… Он повернулся к ней лицом. Грудь его была покрыта курчавыми, рыжевато-золотистыми волосами, спускавшимися вниз до твердой плоскости за поясом его шорт. Долгий миг они смотрели друг на друга. Затем он отвернулся и продолжил работу, сказав:
– Роза, ты меня очень обяжешь, если сменишь свою жилетку на что-нибудь менее… откровенное. С таким же успехом ты могла бы вообще ничего не надевать, и это, хотя и восхитительным образом, но все же отвлекало бы от работы.
Роза опустила взгляд на свое пухлое декольте. Так значит его глаз не был просто клиническим инструментом, подумала она мрачно.
– Жарко, – ответила она упрямо. – Ты-то ведь стоишь тут почти голый, и ничего…
– У меня нет грудей, – коротко ответил он, и она поспешила назад в свою комнату, стянула с себя на ходу опостылевшую жилетку и сердито заменила ее на блузку с коротким рукавом. В зеркале она увидела свое отразившееся лицо, красное от злости, и тяжело вздохнула. Нет никакого смысла начинать все с размолвки. Лучше она будет вести себя так, будто ничего особенного не случилось.
Она залезла наверх снова и, избегая на этот раз смотреть на него, остановила свой взгляд на картине, чтобы обнаружить, что это та самая пастель, над которой он работал в Уэстли. На ней была изображена она сама, как ей показалось. Пастель совершенно не напоминала его обычный стиль, – мягкая, возвышенная и романтическая, голова и плечи написаны пурпурными, голубыми и зелеными тонами, не совсем натуралистично, но все же сомнений не оставалось – это была Роза. От работы веяло холодом, отрешенностью, тайной.
– Это так ты меня видишь? – спросила она, словно эхо, повторив его вопрос к ней, прозвучавший целую вечность назад.
– Я вижу тебя по-всякому. Но это один из вариантов, как я видел тебя тогда, верно. Хочу поскорее его закончить, чтобы после этого сосредоточиться на твоем обучении. Хочешь повесить ее у себя в комнате? Можешь взять ее себе. Возможно, твоей маме она понравится, и может, даже оказаться когда-нибудь стоящей определенную сумму, если я ухитрюсь умереть молодым.
Эта ссылка на рыночную стоимость его работы была, как Роза понимала, кокетством. Она в достаточной мере отведала в Уэстли от виноградной лозы творчества, чтобы понимать, что подлинники Алека Рассела были в большом почете и что если какие-то случайно и попадали в салоны продажи, то тут же расхватывались проницательными коллекционерами, которые не испытывали сомнений насчет их инвестиционного потенциала. Выручка от такой продажи, как она узнала благодаря разговорчивости Поллока, шла на благотворительность. Однако Роза догадывалась, что лучше не спрашивать Алека про такие вещи, уверенная, что ее любопытство натолкнется на резкую смену темы.
– Вот так-то лучше, – заметил он, увидев, что она переоделась. – Хотя мои помыслы и чисты как снежный сугроб, ты можешь совратить меня на полпути. Я всего-навсего человек из плоти и крови. Ну, а уж раз речь зашла о крови, пусть она будет, не так ли, вместе с определенной порцией тяжкого труда, пота и слез в придачу.
Утро, как он объяснил, будет посвящаться работе у балетного станка, разминке и доведению их до физических пределов. После полудня, если она будет хорошей девочкой, ей позволят танцевать. Аналогия оказалась точной. Каждое утро он заставлял ее отправляться к основам живописи, принуждал отделываться от дурных привычек, которые прилипли к ней, самоучке, в результате ограниченности ее прежних наставников. У Алека имелся визуальный эквивалент абсолютного слуха музыкантов, и его стремление к совершенству граничило с одержимостью. Вдобавок к этому его понимание искусства было одновременно академически строгим и поразительно индивидуальным. Он до мелочей анализировал какое-нибудь произведение живописи из его огромного и блестящего собрания книг по искусству, а вслед за этим задавал ей упражнение, чтобы определить, усвоила ли она урок. И все это якобы наугад, совершенно неортодоксально и потрясающе насыщенно.
Алек очень редко использовал в качестве образца собственные картины, однако, когда его не было в студии, Роза не упускала случая и разглядывала бесчисленные полотна, небрежно поставленные в несколько рядов у стен. Она изумлялась, что та неуловимая ранимость в характере Алека чуть заметно прослеживалась в его произведениях, притаившись за захватывающей дух дерзостью, которая считалась отличительным признаком его работ. Разделялась ли эта догадка более умудренными знатоками? Она не знала. Но знала точно, что его картины теперь, когда она научилась не бояться их, говорили с ней ясно и прямо на том языке, которому не требовался перевод.
После полудня, когда в студии становилось невыносимо жарко, они работали на пленере, выполняя какое-нибудь творческое задание этого дня. Розе редко позволялось удовольствие самой выбирать предмет. Как-то Алек велел ей написать огромного быка, что пасся на привязи на соседнем поле. Он хотел, чтобы она села в неприятной близости от быка. Розу никак не вдохновляло это потенциально опасное животное, от которого исходил зловонный запах. Почувствовав приступ раздражения, она заявила об этом.
– Я не хочу писать быка. Я просто не вижу в этом необходимости.
– Ты меня прямо-таки удивляешь, – саркастически проворчал Алек. – Давай без дурацких споров. Приступай к работе.
Но она заупрямилась. Уже целую неделю он безжалостно заставлял ее работать от зари до зари. Часто его требования казались совершенно эксцентричными. Как-то раз он велел ей изобразить в абстрактной интерпретации вид из окна студии, пользуясь только прямыми линиями. Все это было достаточно тяжело, однако она подчинялась. Но бык переполнил чашу терпения.
– Я не робот! – услышала она свой крик, полный необычной злости. – Мы и так уже занимаемся живописью без отдыха!
С чувством некоторого удовлетворения она увидела, что Алек сильно удивлен, даже поражен ее взрывом. Ему еще не доводилось слышать, как Роза повышает голос. Обычно ее протест ограничивался немым высокомерием. Но сегодня Роза была особенно разгоряченной, особенно потерявшей терпение, особенно недовольной. С его губ не слетело ни единого слова похвалы или поддержки. А теперь вот он велел ей рисовать свирепого, вонючего быка! В его голосе зазвучала угроза.
– Одно из правил игры заключается в том, что ты должна меня слушаться, – предостерег он ледяным тоном. – Я прекрасно сознаю, что, предоставленная сама себе, ты была бы рада целый день мазюкать акварельки с романтическими пейзажами Бретани. Несомненно, ты могла бы продавать их туристам в Сен-Мало и зарабатывать таким образом себе на жизнь. Но я отказываюсь позволять тебе питаться младенческой кашкой. Пора тебе привыкать пользоваться зубами!
Что-то сломалось в ней.
– С меня достаточно! – завизжала она, совершенно теряя над собой контроль. – Я не понимаю правил игры, ты просто сам выдумываешь их мимоходом. Я привыкла наслаждаться живописью. А теперь уже готова ее возненавидеть. Я не понимаю, что делаю или почему делаю это, ты ставишь передо мной дурацкие задания, и я никогда не знаю, правильно делаю их или нет. О'кей, тебе нужно оправдывать свою репутацию – ты делаешь вид, что ломаешь все правила, борешься с рутиной, идешь своей собственной, любезной твоему сердцу тропой тщеславия! Но я начинаю, Алек Рассел, видеть кое-что за величественными жестами, и у меня появились серьезные сомнения относительно тебя!
Лишь только она произнесла это, ее гнев улетучился. Она осознала, дрожа, что зашла слишком далеко. Его глаза опасно блеснули.
– Если с тебя уже достаточно, ты знаешь, что делать. В деревне есть телефон, и ты можешь позвонить своему спасителю. Так что либо делай это, либо рисуй быка.
Его воля была, как и всегда, несокрушимой. И тот бык обернулся одной из лучших работ, которые у нее получились за время, что она провела у Алека. Чистая дистилляция накопившегося гнева.
В тот вечер за ужином она попыталась извиниться.
– Я прошу прощения за свои слова насчет того, что я стала сомневаться в тебе. Я просто пыталась как-то уколоть тебя, а вовсе так не думаю. – Он не ответил. Роза испугалась. – Ты ведь сказал в самом начале, что мне позволяется злиться. Ты всегда делаешь мне больно, почему я не могу сделать тебе больно в ответ?
– В этом нет никакого смысла, – бесстрастно ответил он, подливая ей вина в бокал. – В особенности теперь, когда ты ухитряешься добиваться такого заметного прогресса. Неплохие достижения. А я на удивление толстокож. – Он бросил на нее испытующий взгляд. – Да и вообще-то, если забыть про кровоточащий обрубок, то я просто наслаждался этим. Ты ужасно сексуальна, когда злишься, тебе это известно?
Роза почувствовала, как у нее перевернулось все в животе. Несмотря на то, что они проводили целые дни бок о бок, крайняя интенсивность работы и, как результат, усталость до сих пор держали сексуальное напряжение в рамках. Внезапно ей не понравилось, как смотрел на нее Алек своими пронзительными, как рентгеновские лучи, глазами. Или, если выразиться более точно, она поняла, новым и обескураживающим образом, что это ей нравится.
– Я загонял тебя, это верно, – рассуждал он вслух. – Не хочешь ли съездить в Париж на пару дней и прогуляться по галереям? – Глаза у Розы расширились, как у ребенка, которому предложили леденец на палочке.
– О, Алек, это было бы чудесно! А мы можем поехать завтра?
– Какая же ты нетерпеливая крошка, а? Нет, мне нужно прежде отправить телеграмму, чтобы для нас приготовили квартиру. Там все закрыто на лето. Никто, если есть хоть какой-то выбор, не ездит в Париж в августе. Это совершенно неподходящее время года, но, к счастью, это означает, что всех, кого я знаю, не будет в городе, и нас не станут осыпать разными надоедливыми приглашениями. Я дам знать консьержке, что мы приедем. Заметь, всего лишь на пару дней. Если бы в нашем распоряжении имелось больше времени, тогда другое дело. Я мог бы показать тебе ужасно много, и, говоря с точки зрения творчества, все это невероятно стимулирует. Но это не согласуется с программой, которую я для тебя наметил – слишком много отвлекающих моментов.
Роза почувствовала внезапную боль при упоминании о временных рамках ее учебы. Она настолько полно вжилась в свой новый и напряженный ритм, что порой даже забывала, что все это скоро закончится. Двадцать четыре года той, другой жизни Розы, до Летней школы в Уэстли, казались нереальными, отдаленными, неважными. И внезапно перспектива возвращения показалась ей невыносимой.
Инцидент с быком обозначил поворот в ее отношениях с Алеком. Он возвестил о трудно уловимых изменениях в атмосфере, усилившейся напряженности, которая вызывала участившиеся ссоры и все возраставший обмен оскорблениями. После одного особенно ожесточенного и ненужного спора Роза почувствовала, в некий момент истины, что в основном именно она провоцирует эти стычки. Она быстро становилась все более и более опытной и знала, как именно можно побольнее уколоть Алека. Она вела себя подобно озорному ребенку, который пытается определить, как далеко он может зайти, не получая подзатыльника. И ее мотивы были совершенно такими же, что и у озорного ребенка – ей хотелось внимания.
Основная масса всего этого была, разумеется, подсознательной. Вне всяких сомнений, Алек был абсолютно невозможным для совместного проживания человеком: капризным, требовательным и властным. Роза, наделенная от природы проницательностью и интуицией, была более чем способна справляться со своими капризами. Но она начинала понимать, что получает большее удовольствие, если не сдерживает их, и становилась зависимой от того бурлящего адреналина, который вырабатывался в результате их конфликтов.
За день до того, как они должны были отправиться в Париж, она переборщила. В то утро они с раннего часа работали вместе в студии. Неожиданным образом Алек пребывал в благодушном настроении, его обычно изменчивые черты смягчились, и в них сквозил тот самый намек на уязвимость. В обычных условиях Роза должна была бы ценить то дружеское спокойствие, которое наступило наконец между ними. Вдобавок к этому она работала над предметом, выбранным ею самой, без обычного града непрерывных критических замечаний. Возможно, в ожидании их завтрашнего отъезда Алек, казалось, впал в нетипичное для него состояние всепрощения. Или, говоря другими словами, он игнорировал ее, полностью погрузившись в свою собственную работу.
– Алек, – льстиво сказала она. – У меня тут затруднения. Ты можешь уделить мне минутку?
– Не сейчас, Роза. Сама постарайся справиться. Мы обсудим их попозже. – Его мысли витали где-то далеко.
Роза была избалована интенсивностью его преподавания. А тут он замкнулся в себя. Она отложила в сторону кисть и нарушила кардинальное правило, выучить которое до той поры не имела возможности – никогда не прерывать его, когда он работает. Она встала за его спиной. Он, очевидно, мучился, пытаясь в общих чертах перенести на бумагу какие-то свои исходные идеи. Она смотрела и смотрела, завороженная против воли, как он работает. И могла бы просто стоять там молча и учиться, просто глядя на него.
– Алек, – льстиво затараторила она, стараясь пробиться сквозь толстую стену его сосредоточенности. – Мне надоело. – Неужели она действительно осмелилась так заявить? И разве он и вправду не слышал ее?
– Алек, – повторила она погромче, – давай съездим в город. – Мне нужно купить кое-что для поездки. Сегодня утром мне что-то не работается.
– Что ты еще тут выдумываешь? – рявкнул он. – В Париже ты сможешь купить себе все, что угодно. А теперь заткнись. Я занят.
– Как ты смеешь приказывать мне заткнуться? – взвилась она, изображая гнев и чувствуя восхитительный озноб от приближающейся опасности. – Ты не мог бы постараться вести себя повежливее?
– Роза, если ты не можешь успокоиться, то беги отсюда и поиграй где-нибудь еще. Ты мешаешь мне сосредоточиться.
– О, я понимаю, – терзала она его. – Я обязана сохранять свою сконцентрированность, сколько бы ты ни прерывал меня, критиковал и придирался. А вот сам гений не может работать не в абсолютной тишине, так что ли? Почему бы тебе не поупражняться в том, чему ты меня учишь? Ведь ты всегда можешь порвать все и начать заново.
Его реакция оказалась более сильной, чем она предполагала. Она не придала значения выражению, что застыло у него на лице, измученному, усталому взгляду. Если бы она знала его дольше и лучше, то поняла бы, что он погружен в те особенные, личные, ментальные творческие муки, что предшествовали рождению образов, боровшихся в его мозгу.
– Ты, маленькая сучка! – заорал он, бросая работу и хватая ее за плечи, жестко и больно. Его глаза страшно сверкнули. – Что вселилось в тебя за эти последние дни? Ты ведешь себя как капризный ребенок!
В какой-то ужасный, парализующий момент ей показалось, что он вот-вот ее ударит. Вся ее храбрость улетучилась. Она не намеревалась доводить его до такого накала. Он глядел на нее долгую, жесткую минуту, явно призывая на помощь весь свой самоконтроль, прежде чем отпустил. Однако, когда он снова заговорил, его слова приморозили ее к полу.
– Роза, я не дурак. У меня невероятно высоко развита наблюдательность. Ты ведь в последнее время недовольна тем, что я в лепешку расшибаюсь, стараясь отточить сырой материал твоего благословенного таланта. Тебе хочется чего-то большего, не так ли?
Понимание пролилось на нее, словно кислотный душ. Она пыталась отвести взгляд прочь, но не могла.
– Если ты хочешь, чтобы я занимался с тобой любовью, так и скажи, – продолжал он осторожно. – Тут нет никакой необходимости во всей этой сложной прелюдии. Ты этого хочешь, Роза?
Весь мир пришел в плавное движение, когда его губы накрыли ее рот. О, это вовсе не походило на поцелуй Джонатана. И вообще ни на что. Тогда, с Джонатаном, кости не плавились в теле. С Джонатаном пол оставался твердым под ногами. Этот поцелуй казался настоящим, виртуозным – превосходно контролируемый, блестяще исполненный, аккуратно рассчитанный, чтобы низвести ее до лепечущей развалины. Сквозь всю его злосчастную восхитительность громкие колокола тревоги звонили в ее мозгу.
Он не обнял ее, даже пальцем до нее не дотронулся, словно желая продемонстрировать, что способен соблазнить ее даже со связанными за спиной руками. Поцелуй пришел к агонизирующе неспешному завершению.
– А теперь, – сказал он, опасно спокойным голосом. – Подумай над этим.
Вот как все просто, мелькнуло в голове у Розы. «Да, мне хотелось бы лечь с тобой в постель, пожалуйста», либо: «Нет, благодарю, не сегодня, но я обещаю в будущем вести себя хорошо».
– Ты самый самонадеянный, самый самодовольный, самый заблуждающийся мужик, каких я только встречала, – прошипела она. – Да я не стала бы спать с тобой, даже если бы кроме тебя на земле никого не осталось.
– А кто произнес слово «спать»? – с насмешкой заметил он, кривя рот, и крикнул вслед, когда она бросилась прочь из комнаты. – Я бы рекомендовал тебе принять холодный душ.
Роза с треском захлопнула дверь, бросилась к себе в комнату и молча зарыдала, зарывшись в подушку. Все тело у нее болело и кололо. Как могла такая дразнящая вещь, как этот поцелуй, оказаться таким невероятно оскорбительным? Она задрожала от приступа стыдливых образов, которые поглотили ее. Хотя и невинная, Роза не была невежественной. Она весьма живо вообразила, как все это могло бы получиться, если бы они занялись с Алеком любовью. С ужасом осознавая, что он абсолютно прав. Бессознательно она именно к этому и стремилась все последние несколько дней. А он видел ее насквозь, даже раньше, чем она сама это поняла. Невежественная в болезни, она не разгадала ее симптомов. Лишь после шокирующего разговора пришло понимание опасно нараставшего уровня инфекции.
И какой дурой она, вероятно, показалась! И с каким торжеством, с каким опытом он сделал ей одолжение, оставаясь холодным, всецело контролируя себя, когда она таяла, словно пластилин в его теплых руках. Насколько неизбежным ему, вероятно, кажется, что она, как и остальные, окажется легкой добычей, добровольной жертвой, с которой он сможет удовлетворить свои низкие инстинкты и чудовищное самомнение, не тревожа своих чувств. А теперь, когда она очнулась, как мучительно трудно будет противостоять ему?
Она заставила себя задуматься над ныне непреложным фактом, что попала в капкан все возрастающей физической зависимости. Быть в постоянной близости, непрерывно видеть его, слышать и обонять; случайные, неизбежные прикосновения рук и тел, когда они работали, все это стало для нее такой же необходимостью, как воздух, которым она дышала. Но существовала и еще одна, менее приятная сторона этого. Пусть это самонадеянно с ее стороны, однако ее самолюбие задевалось тем, что это острое чувство не было взаимным. Без каких-либо намерений или усилий с ее стороны Джонатан был воспламенен физической тягой к ней. Алек же, несмотря на ее трогательные позы, ни разу не дал ей оснований надеяться, что она хоть в малейшей степени возбудила его интерес. Замечание в тот первый день по поводу ее откровенного наряда, взгляд очевидного одобрения, которым он одарил ее в тот вечер в опустевшей студии – все они были окрашены насмешкой, а не желанием. И в своем подспудном старании быть замеченной им она в конце концов прибегла к тактике грубости и мелочности, прозрачность которой исполнила его насмешливым пренебрежением.
Конечно, раздумывала она, кусая костяшки пальцев, можно собрать свои пожитки и уехать назад в Англию. Но все это покажется таким, каково и есть на самом деле, – полной капитуляцией. Это сведет на нет все те тяжкие усилия, которые они делали вместе. Жест получится театральным, истеричным и достойным презрения. Все равно, что отрезать ей нос, чтобы отомстить лицу. Самое лучшее будет сделать вид, что ничего не произошло. Что же касается того поцелуя, то она просто потеряла голову, вот и все. Она зашла слишком далеко. Он вытащил пробку из сосуда, где запечатана ее сексуальность, и ей теперь просто придется снова накрепко закрыть пробку до тех пор, пока она не встретит кого-то, кто действительно ее полюбит и кому она сможет ответить взаимностью. Такая перспектива не казалась ей теперь больше невозможной, как это было еще недавно, и, старомодная или нет, теперь она будет вести игру.
Роза продолжала строго читать себе нотации, пока ее тело не остыло, а смятение чувств не улеглось. Убедив себя, что весь эпизод был не более, чем бурей в стакане воды, она тем не менее избегала Алека весь оставшийся день, работая в одиночестве с этюдником вне стен дома, хотя часто поглядывала на окно студии. Алек весь день не появлялся. Пришла местная женщина, прибралась в доме, поработала пару часов на кухне, а затем удалилась. Она здоровалась с Розой вежливо, однако с типично галльским безразличием. «Могу поклясться, что она тут всякого повидала», – подумалось Розе.
Часам к восьми она основательно проголодалась. Алек все еще не спускался вниз и не обедал. Она проскользнула по ступенькам наверх и осторожно заглянула в студию. Он всецело погрузился в себя, работая над большим полотном с яростной интенсивностью, мускулистое тело блестело от пота. Под ярким электрическим светом он казался просто пугающе изможденным.
Розу захлестнули угрызения совести. Эта картина явно зрела внутри него целую вечность, свое собственное гениальное творчество он великодушно отодвинул на второй план ради того, чтобы учить ее. Да и помимо этого он ведь провел две недели в Уэстли. С его стороны это была, вероятно, добровольная жертва, подумалось ей с запоздалым озарением. А она налетала на него, вот как недавно, отнимала, отнимала у него время и ничего не давала взамен… Глядя, как он творит, целиком отключившись от окружающего мира, она почувствовала, как ее сердце внезапно захлестну огромная волна нежности.
Роза ужинала молча и в одиночестве Она была полуодета, готовая лечь в постель. Ночную рубашку она перестала надевать из-за жары, а после душа просто обмотала тело махровой простыней, намереваясь сидеть и дожидаться его и приложить усилия, чтобы помириться с ним до того, как они разойдутся спать, чтобы покончить с огорчениями минувшего дня. Сонно она наблюдала за старинными часами в просторной кухне. Большая стрелка описала круг и двигалась вместе с маленькой к полуночи. Уши Розы настороженно ловили звуки его шагов. Постепенно она все глубже и глубже погружалась в огромное кресло, беспокойно ворочаясь во сне, так что развязался пояс на ее облачении. Так она и лежала в весьма откровенной позе, раскинув руки и ноги, простыня отдельно от всего того, что должна была бы прятать, когда с внезапным рывком проснулась и услышала, как Алек гремит посудой, доставая из холодильника цыпленка. Замерев от ужаса, она торопливо прикрылась, пораженная мыслью, что он мог посчитать ее дезабилье преднамеренным, в чем-то отчаянным шагом. Однако Алек был сама любезность и такт.
– А, вот ты где, – заметил он вежливо, словно можно было не заметить ее раньше. – Завтра нам выезжать очень рано, или, впрочем, уже сегодня.
Как она поняла, было уже часа три. Алек пребывал в прекрасном настроении и кипел энтузиазмом, словно человек, проснувшийся после здорового сна. Никто даже не заподозрил бы, что он только что отработал, без отдыха или перерыва, восемнадцать часов.
– Мы могли бы отложить поездку в Париж, – предложила Роза участливо. – Ты едва ли сможешь сейчас заснуть, а дорога не близкая.
– Чепуха, – ответил он весело, вгрызаясь в ножку цыпленка и наливая себе молока в стакан. – А мы по-прежнему друзья? – спросил он вдруг с бесхитростной прямотой. Камень упал с души у Роза.
– При такой дружбе, как наша, – улыбнулась она, – разве можно ссориться?
