Текст книги "Дневник сломанной куклы"

Автор книги: Нина Катерли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Мне почти каждый вечер приходилось ложиться в наушниках, и от всего этого я стала нервная и злая, грубила маме, как раньше Вовка, а с дядей Гришей вообще не разговаривала. В декабре мама заболела. Сперва у нее был обычный грипп, но она не хотела лежать, ей, видите ли, никак нельзя пропускать уроки перед каникулами. Я писала уже, что с тех пор, как ее вышибли из "почтового ящика", мама работала в школе учительницей младших классов. И всегда повторяла (почему-то полемическим тоном), что это самое интересное и благородное дело учить маленьких.

Короче, мама, больная, занималась своим благородным делом, и однажды вечером у нее, естественно, поднялось давление, ее стало тошнить, а потом она вообще потеряла сознание. Дядя Гриша тут же принялся тупо поить ее водой, а вода лилась ей на грудь. Я побежала к соседям, у которых был телефон вызывать неотложку. Неотложка приехала быстро, врач сказал, что у мамы гипертонический криз и может случиться инсульт, позвонил в "скорую помощь", и маму забрали в больницу. Дядя Гриша поехал с ней, а меня не взяли. Уходя, дядя Гриша сказал, чтобы я не вздумала звонить деду с бабушкой – "их кондрашка хватит".

Я и не звонила. Сидела и думала, а вдруг мама умрет, уже умерла, в машине. Она была какая-то серая, когда ее положили на носилки. А губы и веки закрытых глаз – синие. Меня начало трясти. Я пошла на кухню, выпила воды из-под крана и стала ждать дядю Гришу. Единственный раз в жизни я ждала его с нетерпением. Он не шел и не шел, и я со злобой подумала, что, проводив маму, он спокойненько отправился к какой-нибудь девке и теперь развлекается. А я здесь жду. В конце концов я заснула – прямо в кухне за столом. А проснулась оттого, что меня раздевают. И обрадовалась сквозь сон – мама вернулась и укладывает меня спать. Я открыла глаза и увидела, что это – не мама, а дядя Гриша. И лежу я не у себя в комнате, а на маминой постели, а от дяди Гриши воняет водкой.

– Не надо, зачем? Я – сама... я сейчас... – бормотала я все еще сквозь сон и стала подниматься. Но он прижал меня к кровати, засмеялся и сказал, что самой – не положено. Он стаскивал с меня свитер, приговаривая: "Ну, киска, киска... какие у нас грудки..." Что-то он говорил еще, я вырывалась, но руки у него, даже у пьяного, были как из железа.

Тогда я закричала и стала царапаться, но ему это, кажется, понравилось, и он засмеялся своим мерзким квохчущим смехом.

Я кричала, что его посадят в тюрьму, плакала, опять кричала. Было очень больно. И страшно – казалось, он меня убивает. Он даже рычал, а сам пытался зажать мне ладонью рот, так что я чуть не задохнулась.

Лаял Филя. Через несколько минут, отпустив меня, дядя Гриша поднялся, весь потный, вышел и закрыл Филю в ванной. Пока он ходил, я вскочила, чтобы запереться на крючок. Но не успела. Дядя Гриша вернулся, сел со мной рядом и сказал, что если я хоть слово скажу кому-нибудь, что случилось, моя мама умрет.

– Она и так – еле жива, старушка, – добавил он, опять наваливаясь на меня.

И я поверила – если мама узнает об... этом, она умрет, точно.

Кошмар продолжался всю ночь. Я уже и кричать не могла. Только плакала и просила дядю Гришу отпустить меня. Ради Бога! Я никогда никому не пожалуюсь, никогда, клянусь мамой, я умоляю...

...Он квохтал, будто курица, которая снесла яйцо.

А потом внезапно выпустил меня, отвалился и захрапел, разинув рот. Я лежала ни жива ни мертва. За окном уже начало светать. Он все храпел, и я сползла с кровати на пол и, пошатываясь, на цыпочках пошла к двери. В нашей с Вовкой комнате была задвижка, можно еще загородить дверь шкафом...

В коридоре я упала, Филя громко залаял в ванной.

Дядя Гриша настиг меня, схватил и, сопя, понес в комнату мамы. И все началось опять.

По-моему, я была без сознания, когда он утром ушел. Во всяком случае, я этого не заметила. Помню, как потом встала, как, голая, брела, держась за стенку, в ванную, откуда, радостно визжа, вырвался Филимон. Помню, как долго мылась холодной водой.

А потом быстро оделась и взяла Филю на поводок. Надо было бежать отсюда. Как можно скорей! Сию секунду! Куда – решу потом, к бабушке, к соседям, просто – на улицу. Только скорее!

Не тут-то было. Он запер меня снаружи на ключ! Он может вернуться в любой момент, и тогда... Он – маньяк, садист, это ясно. Захочет – убьет. Хотя смерти я теперь не боялась, гораздо больше я боялась того, что он делал со мной ночью. Я трясла дверь и ревела. Дверь была железной, дядя Гриша сам поставил ее прошлым летом и очень этим гордился, мол, на свои ставил – и материал купил, и работа – его. "А так бы с тебя, знаешь, сколько содрали?"

Я вернулась на кухню и достала из буфета нож, которым режут хлеб. Он был большой и довольно острый. До сих пор не могу простить себе, что не вспомнила об этом ноже раньше, когда скотина захрапела ночью... Только полоснуть ему пониже кадыка... Всего один раз. Сколько раз потом я представляла себе это! Видела. Чувствовала, как нож с хрустом входит в ненавистное горло!

А тогда, стоя в кухне, я поняла: нет... нож меня не спасет. Маньяки обладают нечеловеческой силой, он вырвет у меня этот нож в одну секунду...

Выход был только один – окно. С третьего этажа можно как-нибудь спуститься. Например, слезть по водосточной трубе – она рядом с нашей лоджией. А можно перебраться на соседскую лоджию, у них не застеклено.

Я вышла на лоджию. На улице падал снег. Я стала открывать окно, это было трудно – осенью мы с мамой его заклеили, чтобы в комнату не дуло. И тут я услышала, что дверь на лестницу открывается. Он вернулся!

Я громко крикнула, что, если он ко мне подойдет, я выброшусь в окно. Он пошел.

Что было дальше – не знаю. Это называется амнезия. Прыгнув с третьего этажа, сразу потеряла сознание. И как летела, тоже не помню. Помню только, что, когда влезла на узкий подоконник, у меня за спиной тоненько завыл Филимон.

Итог: сейчас, по прошествии пяти лет, я, длинноногая, белокурая красавица, сижу у себя дома в кресле, а то и в инвалидной коляске, потому что у меня поврежден позвоночник и ходить я могу только с костылями или ковылять, хватаясь за стенку и подручные предметы. Красота и длина ног значения, как всякому ясно, совершенно при этом не имеют.

Евгений Васильевич, хирург, сказал, что, если очень повезет, после операции я буду ходить с палочкой.

Дядя Гриша сбежал. Потому что трус, как все подлецы. О том, что он со мной сделал, не знает никто на свете. Но все же он смылся. На всякий случай. Хорошо бы – в Ад.

Когда я стала приходить в себя, со мной о том, что случилось, не разговаривали и ни о чем не спрашивали. Много позже я узнала версию, которую преподнес докторам и соседям дядя Гриша, и ему безоговорочно поверили.

Дело, оказывается, было так: после того, как он, выполняя долг гуманиста, проводил маму в больницу, со мной сделалась истерика. Я кричала на него, бросалась с кулаками, как бешеная кошка, и даже плевалась. Короче, была в невменяемом состоянии. Он пытался меня утихомирить и лаской, и строгостью, но я не слушала, всю ночь орала и билась – припадок, ясно и ежу. Это подтвердили и наши соседи по лестничной площадке. Утром, когда я наконец заснула, дядя Гриша вышел купить продукты и лекарства для меня и мамы. А когда через каких-то сорок минут возвращался назад, услышал, как в комнате открывается окно, а потом мой крик – я, мол, сейчас выброшусь. Он кинулся ко мне успокоить, вбежал в комнату, смотрит: окно лоджии настежь, а меня нет. Выглянул – я лежу внизу, на тротуаре.

Я лежала там без сознания, неподвижная, как сломанная кукла. Это, конечно, не его выражение, я сама себя так вижу.

Врачи "скорой помощи" сказали дяде Грише, что надежды нет никакой – у меня трещина в основании черепа, поврежден позвоночник и еще много чего, но это уже детали, главное – голова, так что я умру не позже чем через сутки. А то и прямо сейчас. И это, в общем, для меня лучший выход, потому что если я останусь жива, то буду парализованной идиоткой до конца дней. Тормозом, как Димка говорит.

Дядя Гриша бережно проводил меня до приемного покоя Института скорой помощи. Там его успокоили: положение мое абсолютно безнадежно. Он съездил к маме, но ничего ей не сказал, она и сама была еще в плохом состоянии. Но все же в лучшем, чем я. Дядя Гриша был уверен, что к ночи меня уже не станет и концы в воду. Но, когда вечером он позвонил в справочное, его разочаровали, сказали, что я пока жива. И – вот ужас-то! – появилась надежда... И вот тут, как нарочно, вы только подумайте! – еще одно несчастье: срочная телеграмма из деревни под Вологдой. Его родная мать при смерти, так что он должен немедленно выезжать. Он и выехал, потому что мать есть мать, это святое. Так он сказал нашим соседям (тем гадам, что всю ночь слушали мои крики и не вздумали прийти на помощь!). Сказал и уехал. Очень, говорят, спешил, однако вещички свои забрал все до одной, даже прихватил писающего мальчика, содрав его с двери в туалет. Только железную дверь не захватил, вот досада! Видно, не смог упереть. Он уехал, а уж соседи потом искали дедушку и бабушку, те ходили ко мне в Институт и в больницу к маме – постепенно ее готовили. А когда она стала поправляться, рассказали о том, как я в невменяемом состоянии выпала из окна.

О дяде Грише никто с тех пор ничего не слышал. Мама о нем не говорит. Видно, считает, что он оказался непорядочным человеком – конечно, старуха-мать – это, действительно, святое, но даже не поинтересоваться, как там ребенок, который выпал из окна по его, можно сказать, недосмотру?!. "По недосмотру"... Знала бы она...

Я, как мне с изумлением доложили врачи, выжила чудом, вопреки природе, науке и здравому смыслу. Еще большим чудом не стала полной идиоткой. Мне сделали несколько операций и спасли от смерти, и не исключено – от слабоумия. Короче, я легко отделалась (родилась в рубашке), просто толком ходить не могу. Спасибо дяде Грише за мое счастливое детство, отрочество и юность. А также за всю оставшуюся жизнь.

Все эти ужасы угробили нашу бабушку. Второй инсульт убил ее, когда я еще лежала в Институте скорой помощи. Дед переехал к нам с мамой, мы стали жить втроем. А Вовка, когда вернулся из армии, поселился отдельно на Гороховой и был, похоже, очень этому рад.

Впрочем, говорить про него "рад" не совсем правильно, а точнее, совсем неправильно. Он, как и мама, и дед, долго не мог очухаться от того, что случилось со мной, для них это – настоящее горе. Все они, любящие меня, стали несчастными.

А вот я – не стала. Можете не верить, но я себя несчастной не чувствую. Понимаю, что должна чувствовать, а вот не чувствую. Видно, для меня всю жизнь было главным, чтобы меня любили и восхищались мной.

А у нас в семье я теперь какой-то предмет для поклонения, идол, священная корова. Иногда мне начинает казаться, что любить-то они меня, конечно, любят. И жалеют. Абсолютно искренне. А вот постоянные похвалы: какая я, дескать, вся из себя стойкая, мужественная и кроткая – это наверняка ради моральной поддержки. Чтобы я, калека несчастная, не теряла самоуважения. Да знали бы они, сколько раз я мечтала о том, как убью дядю Гришу. К сожалению, не сама, а найму киллера и его уничтожат. Гниду проклятую, из-за которой искалечена жизнь всей нашей семьи. В детстве я придумывала для него всякие казни. Например, чтобы он в своей деревне утонул в уличном сортире – захлебнулся дерьмом. Или чтобы его укусила змея, он знал, что укус смертельный, но был один где-нибудь в лесу или в поле и понимал: доползти до ближайшей больницы ни за что не успеет. А то представляла себе, как наемный убийца сначала сообщает ему, за что и как будет сейчас его убивать, а потом не спеша приводит приговор в исполнение.

А вот – каким образом он приводит его в исполнение, писать не буду, хватит того, что я это знаю...

Но ни разу мне не пришло в голову сказать маме или даже Вовке, что случилось в ту ночь. Я для членов нашей семьи чистый и невинный ангел, с которым случилась беда. Он свалился с облака. И я не допущу, чтобы к их представлению обо мне прилипла вся эта грязь. А вот если операция кончится плохо... но тогда это будет уже не мое дело... Сейчас мама знает только одно, не один раз от меня слышала: во всех несчастьях виноват ее любимый дядя Гриша. И это святая правда!

Я знаю, кто отнесся бы к тому, что со мной случилось, правильно. Это дед. Возможно, и брат тоже, но дед – в первую очередь. Он человек мужественный и разумный. Вообще замечательный. Я горжусь своим дедом, и все мне в нем нравится. Но деда я огорчать не хочу, у него и так было в жизни достаточно бед и разных испытаний.

Опишу деда подробно. Зовут его Александр Дмитриевич Крылов. Ему шестьдесят пять лет, но выглядит он куда моложе – невысокий, сухощавый, по-военному подтянутый, быстрый. Как говорят в народе, – жилистый. На голове седой хохолок, как у Суворова. Еще – короткие седые усы. И сломанный нос. Дед говорит, он с детства любил подраться. Он у нас, как я уже сообщала, Герой Советского Союза, но Звезду надевает очень редко, только если надо идти в какое-нибудь учреждение, чтобы, допустим, за кого-нибудь там заступиться. Помню, однажды он ходил в милицию, куда забрали моего друга Димку Несговорова. Забрали, как у нас водится, совершенно ни за что – у метро "Парк Победы" к Димке пристали два парня из РНЕ (Русское национальное единство, неонацисты). Все, как положено: черные рубашки со свастиками, портупеи. Они совали Димке свои листовки, а он, дурак, начал их немедленно перевоспитывать, мол, это фашизм, а фашистами быть, по крайней мере, глупо, а не по крайней – так просто подло. И вообще, ребята, бросьте вы это дело. Ну, они, понятно, – "Ах ты, паскуда жидовская!". И на него. С кастетами и прочими бандитскими принадлежностями. А Димка у нас, хоть и очкарик, а каратист – снял по-быстрому очки, спрятал в карман и положил обоих. Стоит, любуется. Долюбовался! Прибежал милиционер, дожидавшийся, когда те двое изметелят интеллигентика, быстренько разобрался, кто есть ху, тех, естественно, отпустил, а Димку – в машину и в отделение. По дороге тупой Димка понял, что те парни с ментом (то есть, конечно, работником милиции) – друзья-приятели, так что ничего хорошего его теперь не ждет. Уж не знаю, как он уговорил означенного мента дать ему позвонить, кажется, за деньги (хотя их бы у него так и так отобрали, но, видно, блюститель предпочел получить все единолично). Как бы то ни было, Димка позвонил нам, дед надел Звезду и отправился на подмогу. Димку отпустили. Дед потом рассказывал, что пытался вести в милиции антифашистскую пропаганду, но на него смотрели, как на выжившего из ума ветерана Полтавской битвы, и он плюнул на все это дело.

А меня дед выручает каждый день. Просто тем, что рядом.

Нет, я живу совсем не плохо. (Умей принять то, что нельзя изменить.) Мучает меня только жалость. К маме, к Вовке. И к балбесу Димке, трижды за последние два года предлагавшему мне руку и сердце. На полном серьезе. Настырность его в этом вопросе объясняется тем, что он справедливо считает: я отказываю ему, т.к. не хочу быть обузой. Мол, что за жена, которую надо возить в коляске? Вот он и вдалбливает мне, какое было бы для него счастье – возить эту коляску и с восторгом исполнять каждый мой каприз. Слушать это тяжко. Говорить ему, что я ни за него, ни за кого другого не выйду замуж в принципе, бесполезно. Тот, кто не был в моей шкуре, этого не поймет. Разве что начисто лишен гордости. Димка клянется – это, дескать, психоз, невроз, синдром и комплекс. Пусть клевещет, но такая – я не то что замуж, даже полюбить кого-то всерьез не могу себе позволить. Все это было бы сплошным унижением. К тому же мысли о так называемом сексе вызывают у меня ужас. Возможно, это, и правда, психоз, но в моей ситуации причины значения не имеют. Как говаривала покойная бабушка, "чем бы ни болела, лишь бы померла". В общем, замужество не актуально, несмотря на самоотверженную и бескорыстную любовь Димки, которой я очень дорожу... пока он не начинает ныть.

Итак: все мне стараются угодить, помочь, порадовать. Выяснилось, что не только у нас в семье, а вообще вокруг довольно много хороших людей. Взять хоть моих школьных учительниц Маргариту Леонтьевну (русский и литература) и Анну Петровну (математика). Это они, с маминой, конечно, помощью, помогли мне кончить школу и получить аттестат без отрыва от коляски. Вообще-то мне помогали и одноклассники во главе с Димкой, и другие учителя. Но Маргарита Леонтьевна с Анной Петровной просто регулярно ходили к нам домой и давали мне уроки. Притом бесплатно – потому что мы тогда были нищие: мамина зарплата плюс дедова пенсия, не разгуляешься. Правда, как только вернулся десантник Вовка, он сразу пошел работать в службу безопасности. Сперва при какой-то фирме, торгующей компьютерами, потом перевелся в банк – там больше платят. Вовка всегда нам помогал, и все же, хоть и получал он неплохо, жить нам было туго. Тем более, мне вечно требовались дорогие лекарства, массаж и т.д. – и как в прорву.

Но теперь с нищетой покончено, Вовкин банк разбогател, брат стал больше получать, дед имеет приличную по нынешним меркам пенсию, а я ухитрилась поступить на заочный в Герценовский институт. В институт на зачеты и экзамены меня возит Вовка – у него имеются собственные "жигули", а скоро вообще будет иномарка, хоть и подержанная. Работает он день и ночь, в буквальном смысле, вскоре после армии женился на Асе, кстати, медсестре из санатория, где я лечилась. Аська – прелесть, высокая, будто манекенщица, ослепительная брюнетка, модница, обожает тряпки, при этом похожа на Буратино, такая же смешная и простодушная. И остроносая. Квартиру на Гороховой они продали, купили себе трехкомнатную неподалеку от нас, родили Славика. Сейчас ему полтора года, и его иногда оставляют на наше с дедом попечение. Дед спускает меня вместе с моей коляской на лифте во двор, возвращается, одной рукой берет за лапу Славика, а другой – Филин поводок. И они втроем выходят ко мне. Филя по годам уже взрослая собака, а по поведению, как был, так и остался щенком.

У нас в квартире все оборудовано для моих удобств – вдоль стен поручни, как в балетном классе, в нашей с мамой комнате – гимнастический снаряд, на котором я каждый день по нескольку часов тренирую мышцы – чтоб не атрофировались. В лоджии, той, откуда я выпала, мама развела настоящий сад, так что летом я, в принципе, могу и там прекрасно дышать воздухом. Хотя летом мы в основном живем на даче, а там у меня особенная заграничная коляска, с электроприводом, Вовкин подарок. И я могу раскатывать по всему поселку. Могла бы, в смысле – хотела бы ездить и в городе, но у нас в стране все построено и устроено так, точно никаких инвалидов нет и не дай Бог, чтоб были, – ни с крыльца спуститься, ни поехать, скажем, в метро, – пандусов нет, о прочем городском транспорте не может быть и речи – двери узкие, ступеньки высокие. Сплошной гуманизм, раз калека – сиди дома.

Ладно, буду сидеть. Здесь у меня собственный телевизор с видеомагнитофоном. Все это, конечно, тоже подарки брата, включая сотовый телефон, чтобы я из любой точки квартиры или двора могла связаться с кем угодно в мире. Еще Вовка присылает ко мне преподавателя английского, который я уже знаю довольно неплохо. Вдобавок недавно приволок подержанный компьютер и сказал, что на нем я могу зарабатывать деньги, набирая и распечатывая разные бумаги, которые он мне будет приносить. Сейчас я учусь работать на компьютере, и учит меня не Вовка – он вечно занят, а Димка. Вышеуказанный, между прочим, стал у нас газетчиком. Учится на журналистике заочно и работает. Газетка, правда, довольно захудалая, печатает в основном рекламу, но иногда Димке нет-нет да удастся впихнуть туда какую-нибудь свою статейку (само собой, шедевр журналистики) или мои стихи под псевдонимом. Псевдоним у меня Мишкина, в честь отца, которого я никогда не видела и не увижу.

Недавно было смешно – Димка опубликовал мое стихотворение. Вот оно:

Цербер у стеклянной двери

Не пускает в мир иной.

Что там, в той воздушной сфере,

Неизвестной, неземной?

Не хрустальные ль чертоги?

Не алмазный ли алтарь?

Что известно нам о Боге?

Он отец наш или царь?

Видим он или невидим?

Милосерден или строг?

Никого мы не обидим,

Если скажем просто: Бог.*

Это стихотворение привело в восторг маму. Она попросила у Димки газету и выучила стихи наизусть. Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, кто автор? Не иначе, сообщила бы, что писать надо, когда уж совсем невмоготу, и о виде из окна, а не философствовать на недоступные темы... Хотя, возможно, я просто злопыхаю, мама давно уже не делает мне никаких замечаний. С тех самых пор.

Но вернемся к нашему повествованию.

Подруг у меня практически нет. Так уж вышло. Вначале, сразу после того... ко мне бегал весь класс – сперва в больницу, потом домой. Сейчас изредка заглядывает по привычке только Лена Шевелева, по-прежнему живущая в соседнем доме.

Я пишу так подробно, чтобы тот, кто будет (если будет) это читать, понял я вовсе не бедная страдалица-калека, а нормальный человек. Жизнь у меня полноценная, жаловаться не на что. Точно. Успехи у молодых людей меня не интересуют абсолютно, к тому же – имеется поклонник Димка. Но он не в счет, он вроде брата. Вот если чего не хватает, так это как раз возможности делать для других то, что они сделали и делают для меня.

Для ВСЕХ, включая дядю Гришу... Вообще из моей коляски ясно видно – свет не без добрых людей. Но, конечно, состоит он не только из одних добрых. Некоторые, например, не выносят инвалидов, вроде меня. И считают, что инвалидам лучше бы не травмировать своим видом других, особенно детей. Как-то раз мне такое сказали прямо в лицо, притом со злобой. Дед говорит, что после Отечественной войны в городе было много безногих, безруких, просто обрубков. Однажды все они в одночасье исчезли – партийное руководство, может, даже сам Сталин, приняли решение – не расстраивать здоровых граждан страны-победительницы видом этих уродов. И тех, кто не спрятался дома, забрали и вывезли на остров Валаам, что в Ладожском озере. В богадельню тюремного типа. Дед сказал, это была депортация, ссылка, потому что вырваться оттуда эти люди уже не могли. Спивались, сходили с ума, клянчили милостыню, если удавалось доползти до пристани, куда приходили туристские теплоходы. Все это были герои войны. Наши спасители... Так что мне жаловаться грех.

Год назад ко мне вдруг пришла Димкина мама, тетя Зина. Сказала, что ей нужно серьезно поговорить наедине. Дед сразу оставил нас вдвоем, и тут она расплакалась и стала меня умолять, чтобы я прогнала ее Митеньку. Ну да, она понимает, у нас была детская дружба, а теперь Митя не может меня бросить, потому что он жалостливый и благородный. И упрямый до глупости, – я ему дороже родной матери. Вот она и просит меня не губить его жизнь, раз уж... раз у меня самой такое несчастье. И я должна понимать: Мите двадцатый год, скоро ему будет нужна нормальная семья, здоровая жена, дети, я ему этого дать не могу, что ж тут поделать, а он из-за меня ни на кого даже не смотрит. Тут тетя Зина зарыдала в голос, а я, по-моему, брезгливо спросила:

– Чего же вы хотите? Конкретно. Я должна запретить Дмитрию... сказать, чтоб не смел к нам ходить?

– Ну, что ты?! – испугалась она, – Это его только раззадорит. Ты же знаешь: каждый мужчина охотник, а женщина – дичь. Тогда он уж точно будет тебя добиваться. Из самолюбия.

– Так что же вы предлагаете? – спросила я эту пошлую бабу. (Такую сам Каверин именно так и назвал бы!)

– Ну... не завлекай его, скажи... ну, не знаю, скажи, что тебе нравится кто-нибудь другой. Или нет, скажи, что тебе вредно, чтоб к вам часто ходили. По состоянию здоровья. Врачи запретили. Да придумай что-нибудь!

Ничего придумывать я не стала. Но Димке в тот же вечер еще раз твердо сказала чистую правду, что замуж за него не пойду, чтоб не мечтал. Исключено совершенно.

Мы с ним гуляли в Парке Победы, он катил мою коляску, я сидела, держа в руках букет ранних нарциссов, которые он купил мне у метро. В ответ на мое заявление он спросил, с чего это я?

– Уж не навестила ли тебя моя мутер?

– Не влияет. Просто тебе уже пора посещать дискотеку, кутить, плясать, заводить романы и думать о будущей семье. Большой уже, сколько можно околачиваться в сиделках?

– Ясно. Навестила, – сказал Димка. – Ну, надо же! Она меня доведет, что я из дому уйду.

Мы подъехали к скамейке, Димка сел, а меня повернул лицом к себе. Было еще совсем светло, начинались белые ночи. От нарциссов пахло летом. По дорожке мимо нас прошли две длинноногие девушки в модных куртках и кожаных шортах, надетых поверх колготок. Я посмотрела им вслед, и на задворках души вдруг шевельнулось нечто, не имеющее права на существование. Мои прекрасные длинные ноги лежали, как два бревна... Я прикусила губу и одним ударом вбила это "нечто" по самую шляпку, туда, в мертвую темноту, откуда оно выглянуло.

Димка проследил за моим взглядом.

– Две шлюшки, – заметил он. Помолчал, снял очки, протер их и надел снова. – Знаешь что, Катерина, – начал он угрюмо, – я тебя очень прошу никогда не повторять этой галиматни насчет романов и какой-то пошлой семьи. Тем более звучит это у тебя... Ухо режет. Нет, уж погоди, послушай раз в жизни.

Я слушала.

– Тебе должно быть стыдно, – продолжал Димка, опять сняв очки и вертя их в руках, – нести всякую... хрень про сиделок и... другие сопли. Потому что ситуация у нас с тобой диаметральная. С точностью до наоборот. Банальная история: он ее любит, а она его – нет.

– Я тебя очень люблю, – торопливо сказала я.

– Господи! Да кончай ты издеваться! Я сто лет знаю: "любовью брата". – Он протер очки.

– Извини, чем богата, тем и... На что способна по максимуму. На что другое – не способна. Я тебе уже замучилась повторять: ну, урод. Кусок снега. Льдина из Арктики. Вот почему, а... не потому что... – я постучала по подлокотнику коляски. – Ты хоть понять можешь?

Он кивнул и надел наконец-то свои очки.

– Понять я могу все, – сказал он, – я только прошу тебя не повторять... "Семья, танцы-шманцы, дискотека". Ты же не садистка, а ведешь себя...

– Все. Прости, больше не буду. Правда, не буду. Простил?

Он простил. Мы поехали домой – сперва парком, потом по тротуару вдоль Московского. Я думала о том, что – дура, пошла на поводу у этой амебы, Димкиной матери, вела себя бестактно. В конце концов, чего ради я должна отказываться от Димкиной любви? Откуда я знаю, как стану к нему относиться, когда и если... А вдруг я когда-нибудь стану как все? После всего, что со мной случилось, я не обязана денно и нощно печься о других, дай Бог о себе позаботиться, не то превращусь в злобную фурию, им же всем будет только хуже. А Димка, между прочим, никогда, ни разу не позволил себе ни одной бестактности. Он, единственный, никогда не восторгается моим мужеством и силой духа. Потому что восторгаться – значит, признавать, что я несчастненькая, получеловек. Конечно, ни маме, ни брату, ни Аське такое в голову не приходит, они искренне говорят, что думают, Бог им судья. А вот Димка – не говорит, и это надо ценить. Правда, и дед никогда меня не хвалит. Но у него-то соображения, я уверена, другие: он, небось, считает, что бывают несчастья похуже, чем мое. Еще бы – побывал в самом аду, в Афгане, контужен, потерял там друзей, а сейчас каждый месяц обязательно ездит к своему другу Андрею Орехову, которому на войне оторвало обе ноги. Другу этому сорок девять, он служил у деда в полку, теперь работает в военкомате. Ходит на протезах, даже машину водит, прямо Алексей Маресьев! Безвылазно живет в Луге, не то, дед говорит, давно бы пригласил его к нам. Чтобы я осознала, что такое мужество. Пусть приглашает, учиться никогда не поздно.

Но я опять ударилась в болтовню, что за несчастье такое! А, между прочим, пора уже отправляться на кухню, готовить ужин – скоро вернется мама. Продукты мы с дедом купили, как всегда, утром. То есть "мы пахали", покупал, конечно, он, я ждала на улице в коляске. Зато потом везла сумку, поставив ее на колени. В общем, я сидела на вагоне и толкала паровоз. По дороге мы встретили тетю Зину, и та прошла мимо, не здороваясь, будто не узнала. Димка-то по-прежнему каждый вечер торчит у нас, и тетя Зина меня ненавидит. Ну, и черт с ней.

Мама теперь приходит поздно – занятия, какие-то дежурства в школе, а потом – обязательно церковь. С тех пор как она потеряла надежду, что я начну ходить без костылей, мама все больше становится похожа на монашку, истовую богомолочку. В комнате, в углу, у нас икона Божьей матери, утром, если мама думает, что я сплю, она перед этой иконой молится на коленях. При мне стесняется, просто крестится и шепчет. И каждый вечер ходит в церковь, благо недавно построили новый храм совсем неподалеку от нас, а то раньше ей приходилось ездить в центр.

Нас с дедом мама стесняется – дед в Бога не верит, он бывший коммунист-атеист, а я считаю, что Бог, наверное, существует, но общение с Ним путем битья поклонов и бормотанья на старославянском кажется мне каким-то языческим обрядом. Если он Вездесущий и Всемогущий, то слышит мысли и видит поступки, а не подсчитывает удары лбом об пол и не увлекается архаическими языками. Впрочем, это не мое дело. Маме так легче – и хорошо. А вообще смотреть на нее больно – за последние годы из молодой хорошенькой женщины она превратилась в бесполое, забитое, испуганное существо, из последних сил тянущее непосильную ношу. Ноша – я, а еще – мама гордая и мучается из-за того, что мы практически живем на Вовкину и дедову помощь. Последнее время у меня появилось подозрение, что она как-то подрабатывает, и далеко не только уроками. Возвращается с работы поздно и ужасно усталая, буквально валится с ног. Руки у нее стали красными, кожа на них трескается, хоть мама и мажет их кремом. Готова спорить, что наша мать по совместительству моет у себя в школе полы. Не с голоду! Умерщвляет плоть в порядке искупления неизвестно чего. Надо сказать об этом Вовке, чтобы выяснил и пресек.

Когда я слышу, как мама просит Бога, чтобы он ее простил и помиловал, я тоже иногда обращаюсь к нему с одной просьбой... Хотя знаю, что с такими просьбами обращаться надо не к Богу, а к дьяволу..."

* * *

Лидия Александровна возвращалась домой не такая усталая, как обычно. То есть устала она, конечно, как следует: пять уроков, потом дополнительные занятия с Наташей Тимченко, которая проболела полчетверти; после занятий Наташу забрал Виктор, ее отец, а Лидию Александровну добросил на машине до храма. Оттуда в школу она вернулась сама, вымыла физкультурный зал и лестницу и стала собираться домой.