Текст книги "Дневник сломанной куклы"
Автор книги: Нина Катерли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Плохо-то плохо... Но она почему-то вдруг вспомнила, что у Ронни в Нью-Йорке есть квартира и дом на Лонг-Айленде, он недавно рассказывал. Вспомнила – и успокоилась.
* * *
В полпервого ночи Ася позвонила свекрови. Больше ждать не могла, уже и на улицу выходила, и в окно смотрела. Потом подумала: вдруг он у матери? Взял назло и ушел – поволнуйся! А матери наврал, будто Ася знает, где он. От него сейчас таких штучек можно ожидать сколько угодно. Ну, конечно, он там! Где еще? Разве только у Евгения, но туда сейчас звонить неудобно, семейный дом, дети спят.
– Лидия Александровна! Извините, что поздно. Вова у вас?
– Что?.. Это ты, Ася? Нет, Вовочки нету. И не заходил... Нет, не звонил... – в голосе свекрови, в первый момент сонном, уже зазвенела тревога. И Ася мысленно себя выругала. Надо было еще подождать или уж, черт с ним, сперва позвонить Евгению. Лучше быть невежливой, чем пугать человека. Тем более ее. Лидия Александровна теперь с ума сойдет.
– Как он появится, ты мне сразу же позвони. Асенька, слышишь? Я буду теперь ждать.
Точно – будет ждать, не заснет. Придется звонить Жене – вон уже скоро час, без двенадцати минут. Так поздно Вова никогда не приходил, только когда работал. А теперь ему и быть-то негде.
– Ради Бога, извините. Можно попросить Евгения Васильевича? Это Ася Синицына, у нас Вова потерялся.
Евгений подошел сразу. Нет, еще не спал, читал тут одну вещь. А что? Что с Володькой?
– Да вот – час ночи, а его нет. Просто не знаю, что и думать. Звонила матери, там тоже нету. Понимаешь, Женя, мы утром поругались...
– Я сейчас приеду. Ты особенно не волнуйся, с ними это бывает. Поставь-ка пока чайник, а я схвачу такси и через полчаса у тебя.
Ася поставила на плиту чайник. Заглянула к сыну – спит, натянув на голову одеяло, а попа наружу. Поправила. Подошла к окну. На улице темно, но уже не так, как зимой. Прозрачная такая темнота, чувствуется – скоро начнет светать. Вдали зашумела машина... мимо. Из садика напротив появилась пожилая пара с собакой. Живут в соседнем доме, пса своего мордастого выгуливают поздно ночью – видно, злой, дерется. И всегда ходят вдвоем. Когда-то и они с Вовой ходили по ночам гулять вдвоем. Уложат Славку, посидят, посмотрят телевизор и перед самым сном – на улицу. Хоть на пятнадцать минут. Вовка говорил – продышаться. А сейчас... Утром опять – Ася собиралась, все, как обычно, – одевалась, красила губы. Муж, лежа в кровати, мрачно на нее смотрел. В упор.
Уже в пальто, держа Славика за руку, попросила:
– Забери ребенка вечером, хорошо? У меня в семь часов клиентка.
Скривил рот – это у него последнее время такая улыбка. Говорит:
– Ясно. Клиент-ка, – и еще раз с удовольствием повторил свою глупость: клиент-ка! Опять, значит, на блядки.
– При ребенке?! Как не стыдно?
– Это тебе, тебе должно быть стыдно! Совсем завралась. Клиентка у нее. Ха! Подмыться не забыла? Какой телефон у... этой? Ну который клиент-ка?
– А пошел ты! Надоело! Идем, Славик. Не плачь, это у папы шутки такие. Дурацкие.
Потом весь день себя уговаривала – хватит потакать. Он от этого только больше распускается. Совсем уже без тормозов. Все смеются – куда бы ни пришла, сразу к телефону: "Можно, я домой позвоню?" Одна пожилая дама, между прочим, народная артистка, недавно говорит:
– Нельзя мужиков так распускать, деточка! Они от этого на шею садятся. И безобразничают. Чем больше уступаешь, тем они наглее.
Точно. Так и есть. Сегодня Ася не будет ему звонить. Довольно! И не позвонила! Ни разу. А вечером, конечно, не выдержала, отменила последний визит, в четыре часа помчалась за сыном. Пришли домой, а там – пусто. Нет Вовки. И до сих пор нет.
Снова машина. Такси. Встала у подъезда. Жене еще рановато. Володя?!.. Нет. Какая-то женщина. Незнакомая. Кожаный пиджак, мини-юбка, длинные ноги. Всматривается в какую-то бумажку и входит в подъезд. Девушка по вызову? А может, где-то празднуют, позвонили знакомой... Чайник на кухне давно свистит, Ася только сейчас поняла, что уже давно слышит свист.
Она погасила газ. Десять минут второго. Господи, да что же это? И Жени нет.
Звонок! Вова. Его звонок! Думает, заперто изнутри... Нет, Евгений... Сразу прошел в кухню, попросил чаю.
– Завари свежего, а то засну... Вот так. И себе налей. Ела давно? Что? Утром? Ну, мать... Доставай, что там у тебя. И – на, вот эту таблетку прими. Давай-давай, у тебя же руки трясутся, ошпаришься сама, это ладно, но ведь и меня – заодно. Ну что тут у вас? Излагай. Дай только сначала пепельницу.
Ася подробно, стараясь не упустить ни одной мелочи, пересказала утренний разговор. Евгений слушал, курил. Как бы между прочим поинтересовался:
– Лекарство его на месте?
Ася ахнула, бросилась в спальню и тут же вернулась:
– Все в тумбочке. Он ведь, Женя... он их последнее время – редко...
– Ясно. Ну, не взял – уже хорошо. Ты всем звонила, куда он мог поехать?
– Всем. Может, в милицию?
– Рано. Ничего делать сейчас не будут. Слушай, а к деду он – не мог?
Ася обрадовалась. Ну, конечно, мог. Мог! Он туда уже ездил два раза. Насчет работы. Только туда сейчас не позвонишь, у Орехова дома телефона нет. Можно завтра, на работу к ним. С утра.
Телефон! Ася вскочила, бросилась, точно зная, что это свекровь. А все же крошечная надежда... Но тут же погасла.
– Асенька, ну как?
– Пока никак, Лидия Александровна.
– Может, мне приехать?
– Ой, ну что вы? Ночью, одна. И потом здесь Женя, Евгений Васильевич. Вы ложитесь, я позвоню, когда... если...
Громко вздохнув, Лидия Александровна положила трубку.
Утром нашли в Луге деда. Нет, Володя не был. И не звонил. Дед сейчас соберется и выедет в город: "Прибуду к четырнадцати часам – сейчас перерыв в поездах".
Евгений уже уехал в клинику, сказал, что даст задание сестрам, те дозвонятся в "скорую", а потом в приемные покои всех больниц. Слово "морг" никто не произнес, но Ася была уверена – Евгений наведет справки и там.
А что делать ей? Сидеть и ждать? Невыносимо. Отвела Славку в садик, домой опять мчалась чуть не бегом – а вдруг... Дома – никого. Она бродила по комнатам, ломая голову, как быть. Позвонила в банк. Так, на всякий случай. Разумеется, там никто ничего не знал. И знать не хотел. Сволочи! Вдруг обратила внимание – на тумбочке, где телефон, под записной книжкой – листок, тот, идиотский, с ее расписанием и номерами телефонов клиенток. Когда она дала этот листок мужу, он ведь убрал его в стол. Значит, вынул. Конечно, сейчас никого нет дома – все, в основном, деловые женщины, каждая у себя в фирме. Хотя трое, жены бизнесменов, не работали, и Ася, несмотря на ранний час, позвонила всем троим. И всех троих застала. То есть разбудила. Думала, обругают. Ошиблась. Узнав, в чем дело, дамы сочувствовали, давали советы, успокаивали: "Не берите в голову, Асенька. У него, возможно, есть женщина, знаете, мужчины – это мужчины, мой по двое суток может не показываться. А я даже не волнуюсь, куда он денется? Явится в конце концов – семья есть семья".
Ни одной из этих дам Вова не звонил. Отчаявшись, Ася набрала еще номер клиентки, визит к которой вчера отменила, вместо этого поехала за сыном. Эта клиентка, Алла, работала в отеле "Европа", дежурила сутками и сейчас могла быть дома. И – точно. Алла тотчас подошла к телефону, бодро сказала, что свободна и могла бы принять Асю: "Приезжайте прямо сейчас, вместе попьем кофе, а потом массаж. Знаете, а вчера, сразу после вашего звонка с отменой, – ваш муж. Спросил, не у меня ли вы, у него что-то срочное. Ну, я сказала – сегодня вас не будет, он вежливо так извинился, поблагодарил".
Ася говорила, что занята до позднего вечера, он проверил... И ушел из дому. Ненадолго стало легче на душе, все-таки ясность. Ушел, чтобы наказать. Но – куда?
Приехала свекровь, Ася все ей рассказала. Подробно. Вместе гадали, куда мог пойти Вова. Позвонил Евгений: ни в одну из больниц никого, похожего на Владимира, не доставляли. И в морги тоже – добавил, помолчав. В четвертом часу появился дед, в форме и с Золотой звездой. Заезжал по дороге с вокзала в городское управление внутренних дел. Там к нему, Герою Советского Союза, отнеслись внимательно, обещали помощь, хоть и рано еще объявлять розыск.
Владимир ехал в Комарово. Ночь провел на вокзале, пришлось заплатить какой-то железнодорожной бабе, а то гнала, требовала билет на дальний поезд. Деньги с собой были, нашел в кармане, когда вышел из дому, захлопнув дверь и оставив в квартире ключи. Дойдя до автобусной остановки, стал искать кошелек, сунул руку в карман, потом в другой, и обнаружил сотню и два ключа. Один от дачи, другой от сарая. Ночью в Комарово делать нечего, околеешь от холода, вода в системе спущена, котелок не растопишь, а печки нет. Надо будет купить электрообогреватель. И жить там. Потому что к жене он не вернется.
Накануне, глядя, как оживленно Ася собирается на свою "работу", как старательно мажет ресницы перед зеркалом, как роется в шкафу, выбирая костюм, видел – ей не терпится, наведя красоту, скорей бежать из дома. А и понять можно: дома валяется развалина, не мужик, не добытчик, так – обуза, куча дерьма. Но зачем все время врать и притворяться? Сказала бы: ты мне больше не нужен и катись. Не скажет. Ни за что. Из жалости. А на хрен ему такая жалость? И на хрен, если на то пошло, такая жизнь? Но – тогда?.. Снова глотать таблетки, всей кучей, что ли? Откачают и радостно упрячут в психушку. И Асенька – хорошая жена, все сочувствуют – будет таскаться каждый приемный день с сумкой жратвы. А в промежутках... трахаться с мужиками. Весь день при деле. И ночь. Славку – к бабушке, свободная хата. Благодать. Нет уж, этого тебе не будет. Шиш тебе, поняла?
...А может, он и вправду псих, все выдумал? Но почему опять – трусливым голосом – "приду поздно"?.. Не надо было про блядки – при мальчишке. Аська разозлилась... Который час? Двенадцать. Обычно она звонит в одиннадцать, когда приезжает к какой-то постоянной бабе на Лермонтовский. Сегодня не позвонила. Злится. Знает, что он ждет, и не звонит! Назло!
Он прождал до четырех часов. Решил, как только жена объявится, все же попросит прощенья за грубость. Скажет, что заберет из садика Славку. Принял лекарство, правда, одну таблетку вместо прописанных двух – тоже не радость превращаться в овощ... Телефон молчал. Вот стерва-баба! Где она там должна быть к четырем?
Мадам, номер которой он нашел и набрал, кокетливо сообщила, что Асеньки сегодня не будет, ей нужно пораньше забрать сына из детского сада или что-то в этом роде.
Вот и все. Насквозь изолгалась. "Забери ребенка, я занята до позднего вечера" – это ему, мужу. Четко и ясно. А клиентке – "ах, я должна ехать за сыном". Трясущейся рукой набрал зачем-то номер, где, она сказала, будет в семь. Там не ответили. Может, его и в природе нет, этого телефона.
Об этом Владимир думал и думал сейчас, в электричке, проезжая мимо Солнечного, потом мимо Репино. Конец. С ней он жить не будет. А там разберемся.
Вышел из вагона на пустую платформу, к даче брел сперва улицей, потом через лес, наискосок. В городе снег давно сошел, а тут кое-где еще сугробы... И воздух... Совсем другой, чистый. На калитке замок. Ключ от него, кажется, у деда. Перелез через забор. Лезть было трудно – сил уже не осталось. Ничего не осталось. Ничего! Вошел в дом – холодно, сыро. Как в гробу... В гробу лучше, там ничего не чувствуешь. А здесь... К кому ты пришел? Ни к кому... Сел на краешек стула. Так. Значит, купить обогреватель... да... поехать в город к матери, попросить денег и...
Мысль, что придется куда-то еще ехать, что-то просить, вообще – двинуться с места, привела в ужас. Да что там – ехать! Просто прожить еще один вот такой день. Даже... даже час... Он поднялся, и его качнуло. Пусть она – как хочет. С трудом переставляя ноги, снова вышел во двор, отпер дверь сарая. Ни о чем не думать. Только бы скорее, скорее...
* * *
Это было странное место. Залы, проходы, вместо стен – сверкающие занавесы, похожие на северное сияние, голубоватые, искрящиеся, холодные. И переливаются. Катя знала – это не на Земле, вообще – нигде, в каком-то ином измерении. Но везде люди. Разные. Некоторые – совсем живые, из плоти и крови. Вон Пушкин, смуглый, курчавый, белозубый, о чем-то оживленно говорит по-французски, слышен голос. Катя подошла и дотронулась до руки – теплая. Пушкин даже головы не повернул, улыбался собеседнику. А тот – бородатый, в длинной холщовой рубахе. Кустистые брови... Ну, конечно! Лев Николаевич Толстой! Посматривает исподлобья. А вокруг еще фигуры, такие же яркие, подвижные. Много знакомых лиц – вон тот, высокий... кто это? Президент Кеннеди. А ту даму Катя не узнает, зато все остальные почтительно с нею раскланиваются... Может, королева Виктория? А офицер?.. Незнакомый. Маленький, лицо злое. Резко хохочет, вообще неприятный. Это же Лермонтов, вот это кто! Как на балу – стоят небольшими группами, переговариваются. А среди них – другие как бы люди, тоже цветные и объемные, но – полупрозрачные и, похоже, бестелесные. Пожалуйста – Лермонтов нахально прошел сквозь беседующую особу в кринолине, а она даже не заметила. А вон – совсем еле различимые. Тени. Посмотришь – нет никого, только воздух дрожит, как над асфальтом в жару, а вгляделась – силуэт, можно даже рассмотреть черты лица. "Почему?" – спросила Катя у кого-то, кто все время был рядом. "Это зависит от тех, на Земле. Если помнят, говорят, спорят, пишут книги, тогда... Чем больше людей вспоминает, тем ярче, плотней, объемней. Живее". – "А эти?" – она смотрела на полупрозрачных. "Соответственно. Их вспоминают реже". – "А вон те, там?.." Только что мелькнувший силуэт, контур, вдруг исчез. Растворился. "Этот скоро умрет. Да, да. Здесь умирают, когда уже некому помнить. Уходят. Всем просто не хватит места. Они – там, наверху". Катя подняла голову – в черном небе мерцали огоньки, одни более яркие, другие тусклые, далекие. "Их-то мы и принимаем за звезды, – поняла она. – А бабушки здесь нет. Значит, никто из нас ее не помнит? Но это неправда! Он врет, здесь оставляют только знаменитостей! Это нечестно. Нечестно!" Катя пыталась закричать, но, как часто бывает во сне, не смогла. И проснулась. Снаружи какой-то шум, даже грохот. Она босиком подошла к окну, тому, что на океан. Светила луна. Огромные водяные горы катили к берегу и с ревом разбивались. Брызги пены взлетали над обрывом. Шторм. Она видела его впервые. Как красиво и жутко. Океан совсем рядом. Что ей снилось? Неприятное? А-а, да... Какое-то мертвое царство.
Катя легла в постель, укрылась одеялом с головой – грохот и рев стали тише. Сон? А-а, Эвелин, вчерашний разговор. Она рассталась со своим бой-френдом, за которого летом вовсю собиралась замуж. "Сол требует, чтобы я приняла его религию. Иудаизм. Иначе его семья порвет с ним отношения, они ортодоксальные евреи". – "Ну, так и прими, жалко, что ли!" – сказала Катя легкомысленно. "Как ты можешь так говорить? Это же не платье – взяла и переоделась. Моя мама будет против, мы все католики". – "Господи! Да разве не ясно, что Бог – один?! Один для всех людей. Просто разные народы говорят с ним – каждый на своем языке, – внушала Катя, – все обряды, обычаи – только способ общения с Ним. А суть одна. Бог – это добро, хоть для католиков, хоть для православных. И для евреев тоже. Какая разница?" – "Какая разница?! Да огромная! Ты вот знаешь, что они не признают жизни после смерти? Не знаешь? У них нет ни Ада, ни Рая. Сол говорит – человек живет после смерти столько, сколько его помнят близкие. А потом – все. Мне это не нравится". Катя прекратила спор. Видно, ей этот Сол нужен меньше веры в загробную жизнь. Вот если бы он вместо Бога поклонялся дьяволу – другое дело. А сама Катя, если бы полюбила кого-то, согласилась бы стать хоть мусульманкой, хоть протестанткой! Без разницы. Роналд, кстати, протестант. Правда, Катя плохая верующая, в церковь не ходит, не исповедуется, не причащается. Отец – вообще... А мама нет. И Рут тоже. Но разве можно сказать, кто из них двоих прав, а кто не прав – католичка Рут или православная мама? Тут Катя вспомнила Льва Толстого, как он разговаривал в ее сне с Пушкиным. Даже то, о чем они говорили. Хоть и по-французски. Говорили они о ней и Роналде.
Катя заснула. Океан все гремел и гремел, и от этого ей теперь спалось еще крепче.
Разбудили ее голоса. Мыша о чем-то громко и возбужденно спорил с Рут. А ему ведь пора уже быть в университете, у него сегодня утреоний урок. Слов Рут было не разобрать, видно, та стояла дальше от Катиной двери. А отец четко произнес, что незачем ее готовить, надо сразу сказать все как есть. Катя вскочила с постели, стала надевать халат, в это время в дверь постучали, она крикнула: "Да! Войдите!" На пороге появился Мыша, и по лицу его Катя сразу поняла: что-то случилось. Страшное.
– Родная моя... – начал отец.
– Мама?! – закричала Катя.
– Володя.
Она летела домой одна. Отец долго не соглашался, убеждал, что должен в такой момент быть рядом, что он легко может оформить себе визу за два дня, а похороны не раньше чем через неделю. Потому что милиция расследует причину смерти. Вдруг это убийство – Володя не оставил никакой записки.
Катя не согласилась. Она должна лететь немедленно. И быть там, рядом со всеми. Помогать им.
– Рут, скажи ему. Врач ведь говорил, нельзя летать через океан из-за сердца. А мне, честное слово, так лучше. Чтобы они почувствовали – я член их семьи, я с ними.
– Катя права, – поддержала ее Рут. – И за нее бояться не нужно, она сильный человек. Выдержит.
Ее встречали все. Мама и Ася, заплаканные, обе в черных платках. Дед, маленький, постаревший. И чуть поодаль – Димка. Кате показалось, он вырос. Наверное, потому что похудел.
Катя обняла мать, и та, припав к ней, заплакала, затряслась, сжимая Катину руку. Рука матери была холодной, точно неживая.
– Где Славик? – спросила Катя, просто чтобы что-то сказать. И Ася с дедом почему-то громко, наперебой, начали подробно объяснять, что Славик сейчас в детском саду, а потом его привезет соседка. Помнишь тетю Зину? Она нам так помогает...
Кто это, тетя Зина? Ах, да ... Где же Вовка?.. Господи... По Катиным щекам полились слезы... Аська – совсем Буратино, один нос торчит. Мать прислонилась спиной к стеклянной двери, лицо ее было бледным, губы синими. Ей плохо! Ей же плохо! Дед! Мама сейчас упадет!!
Дед засуетился. Как-то бестолково, совсем по-стариковски. Искал по карманам нитроглицерин, вытряхнул все содержимое стеклянной трубочки себе на ладонь, положил крупинку в рот матери, остальные посыпались на пол, он не заметил. Мать стояла с остановившимся взглядом, и Катя снова ее обняла, стала успокаивать, что-то шептала на ухо, слыша, как всхлипывает рядом Ася, чувствуя, что сбоку подошел Димка и сжал ее плечо.
Домой ехали на машине. Димка за рулем, рядом с ним дед, Катя с матерью и Асей втроем на заднем сиденье.
Сидя посередине, обнимая и держа их обеих за руки, Катя чувствовала себя неприлично здоровой и слишком нарядной... У них такие землистые, изможденные лица. На маме потертое пальтишко – ее, Катино, она носила его еще в школе. Модница Аська в черном своем платке кажется непривычно простой, чуть не деревенской. Катя теперь самая сильная, должна быть сильной.
– Там тебя... Филька ждет, – вдруг сказала мать медленно. А Кате только что казалось: она почти без сознания. – Чувствует. С утра был сам не свой, а стали собираться, как начал визжать – и все к двери, к двери.
А Катя вспомнила, как целовала в мохнатое брюхо Ника. Тот не волновался, развалился на ее кровати, распевая свои кошачьи песни... Когда она его теперь увидит? А отца? Мыша был такой грустный в аэропорту. Она пошлет ему длинное письмо по электронной почте. Сегодня же. И напишет, что летом обязательно вернется. Она обещает.
Молча вышли из машины. Димка вынул из багажника Катины вещи, запер двери и пошел с чемоданом и сумкой вверх по лестнице.
– Лифт у нас сломался, Катюша, – мать как бы извинялась. – Ты... Тебе не трудно?
– Поднимется! Ты только посмотри, как она ходит! Шагает себе. Прямо конь, – вмешался дед.
– Вова бы посмотрел... – Ася тихо заплакала. Катя стиснула зубы: не сметь! Если только позволишь себе распуститься – все, не остановишься. Здесь утешать должна она. Вообще – действовать. Какая грязная лестница, мусоропровод переполнен, пахнет... И стены обшарпанные. Так и раньше было? Всегда?
Димка уже поднялся, ждал на площадке. Дед открыл дверь, и рыжие лапы – на Катиной груди, рыжая пушистая морда – у лица. Филька! Прыгает и лижет прямо в губы. Повизгивает. Филечка...
Все-таки она разревелась. Села прямо в передней на корточки и уткнулась в Филькину голову, пряча лицо. Кто-то, стоящий рядом, гладил ее по волосам. Она знала – кто.
– Я пойду, Катюша? У нас ведь выборы, в редакции – черт-те что.
– Угу, – Катя не оторвала лица от Филиной головы, а тот сидел рядом, не шевелясь, точно боялся – она отпустит его и снова исчезнет. Димка пусть идет. У него свои дела, свой дом. Своя жизнь. У Кати – своя.
Похоронными делами занимались Катя с дедом: оформляли документы, ездили в крематорий передать вещи, покупали цветы. Димка, разругавшийся с начальством и взявший в редакции три дня отпуска, возил их. Однажды грустно спросил у Кати, не будет ли она против, если он придет на кремацию с женой:
– Она считает, мы родня, ты сама ей так сказала.
– Она же не знала Вовку... Хотя, как хочет, конечно. Только разве это... полезно? Я имею в виду – беременным?
– Она хочет, – Димка вздохнул: – Понимаешь, там еще проблемы с моей матерью, она ведь Юльку на дух не терпит, а с вашей семьей – как с близкими родственниками. Особенно с тобой. Вот Юлька и... Вообще все не просто. Не просто.
Они стояли рядом с машиной у крематория. Дед ушел в контору.
– Димка, ты... помнишь? – спросила Катя, зная, что спрашивать не надо.
Он не ответил.
Через два дня в крематории он стоял, держа под руку жену. Та была в широком темном пальто, живота не видно, но на верхней губе уже пятна и лицо заострившееся. Смешные рыжие кудряшки приглажены, завязаны хвостиком. Действительно, что-то есть от кота. С Катей они расцеловались, знакомясь.
А потом было не до Юльки. Мама еле стояла на ногах. Ее усадили на стул, Катя встала сзади, держала за плечи. Ася вдруг закричала:
– Вовочка! Прости меня!
Дед вытянулся, стоял по стойке "смирно". Рядом с ним незнакомый человек с палочкой, моложе деда, а волосы седые. Катя догадалась: Орехов.
Она смотрела на брата. Думала: "Вот уходит еще один человек, который всегда меня любил, может, больше всех на свете. Любил. Заботился. Как бы я без него – тогда? И ведь это он решил найти отца... Они вдвоем меня спасали Вовка и Димка". Катя подняла глаза и встретила Димкин взгляд. Все время чувствовала – он смотрит только на нее, стоя рядом с женой.
Поминки устроили у Аси. Лидия Александровна предлагала – на Московском, но Ася твердо сказала – надо, чтобы в Володином доме. Да и места больше, три комнаты. На Московском остались только Славик с тетей Зиной. Остальные после поминок тоже приехали туда. Слава был веселый, тетя Катя привезла из Америки большую красную машину "форд". Тетя Катя приехала, а папа – уехал. По делам.
Димка был один. Все понятно: тетя Зина и... Короче, все понятно.
* * *
"Брата больше нет. Совсем. До меня это дошло почему-то только сегодня. А то казалось – пройдут эти похороны, и все будет, как раньше. И Вовка, и Димка... И всеобщая ко мне любовь.
Да, пруд мой мелеет и мелеет, скоро превратится в болото. И буду я себя чувствовать, как рыба в болоте... Но есть, конечно, где-то большое теплое и чистое озеро...
Сегодня я ночевала у Аси. Они со Славой впервые после похорон вечером вернулись к себе, и мне не хотелось оставлять Аську на эту ночь одну. Вчера, сидя у нас, она предложила жить всем вместе. Но мама сказала: нет, Ася молодая, у нее может еще кто-то появиться, да и Катерина выйдет замуж, и получится у вас коммуналка. Я промолчала. Аська, конечно, на такое разрыдалась, стала говорить, что у нее-то никогда никого не будет, ей, кроме Вовы, никто не был и не будет нужен. Мама гладила ее по голове, а я смотрела на них – как они обе изменились. Ася еще, даст Бог, придет в себя, а вот мама – все. Старушка. Худенькая, слабая, больная. Дед еще на похоронах отвел меня в сторону, сказал, чтобы берегла мать, – я у нее одна, а она – в бабушку, и болезни те же, гипертония со стенокардией, а бабушка рано умерла. Сильное потрясение – и конец.
Что я могла ему ответить?
До двух часов ночи мы с Асей проговорили, она рассказывала про Володину болезнь, как он мучился – сорвется, накричит на нее, бывало, даже ударит. А потом кается, просит прощенья, послушно пьет лекарства. Она только обрадуется – ему лучше, а болезнь, как бандит из-за угла, в самый неожиданный момент р-р-раз! – и опять сначала. Даже еще хуже. А все началось на работе. Первым ударом была гибель Стаса, друга, Вовка винил себя, что тот куда-то поехал вместо него и попал под пулю. Потом ему мотали нервы на следствии, пытались доказать, что замешан. А после болезни, только успокоился, пришел в банк, там его опять стали обвинять – мол, Бусыгин погиб из-за него. И не кто попало, а новый председатель правления Фитюков, которого Володя и без того ненавидел и считал заказчиком убийства. Вовка ему и выдал: назвал вором, кричал, что жизнь положит, а гниду разоблачит. Потом Фитюков заявил, будто Володя его ударил. Да если б ударил, от него бы и лужи не осталось! Ну, ворюга тут же вызвал охрану, они там все новые, с Володей не работали, прибежали и – четверо на одного, скрутили ему руки и выбросили на улицу. Избили. Это Ася не от Вовы узнала, дома он не говорил, ей Женя уже сейчас все рассказал.
После этого и началось, брат начал пить... в общем, это уже был финиш.
А нашел его дед. Почему-то сразу догадался, поехал на дачу, увидел следы земля была мокрая. Следы вели в дом, из дома – к сараю. А обратно следов не было. Вовка был там. Повесился.
Мы с Аськой поревели вместе, потом она достала из холодильника бутылку водки и мы помянули брата. После этого легли. Ася в комнате Славика, а я в их с Вовой спальне. Часа два ворочалась, поняла, что не засну, встала, и вот пишу. Хорошо, захватила из дома тетрадку. Это последняя тетрадь дневника и последняя запись. Хватит.
Свои записки, все, с первой страницы, я перечитала еще вчера. И пришла к выводу, что, если бы какому-нибудь психу их захотелось издать, они назывались бы "Исповедь эгоистки", потому что людей там нет, только я, обожаемая страдалица, мужественная героиня. А еще – роковая женщина. И – жертва. А если с литературной точки зрения, так вообще непонятно, что это за жанр. Если мемуары, то там все должно быть точно, почти как в документе. А как может быть точно? Я ведь не могу дословно привести разговоры, которые вела с Вовкой, мамой, да хоть с тем же дядей Гришей пять лет назад. Выходит, прямой речи не должно быть вообще? А тогда неинтересно.
Вот то-то. Значит, я все же рассчитывала создать художественное произведение, а поэтому позволяла себе добавлять к тому, что было, выдуманные эпизоды... Некоторые я уничтожила, кое-что оставила. Сперва – на случай, если вдруг умру. Потом – просто жалела выдрать.
А теперь противно и стыдно читать некоторые "особо исповедальные" страницы! Я имею в виду сцену, где дядя Гриша (я его ненавижу, есть за что), так вот – сцену, где он меня якобы насилует. Я это написала, а потом сама много лет почти верила, что все так и было. Того, что я пережила на самом деле, мне казалось мало. Недостаточно, что я калека, я, видите ли, еще жертва преступления. Это была моя тайна, дававшая мне право не просто ненавидеть дядю Гришу, но и мечтать о его смерти. Я сочинила все это незадолго до операции. Не без расчета, что, если умру, за меня отомстят. Дура! Когда я сейчас думаю – вот, я умерла, в семье огромное горе (теперь-то я знаю, что это такое), Вова читает мой дневник... И что он чувствует?! Страшно себе представить! Слава Богу, никто ничего не прочел. Когда брат вернул мне дневник сразу после операции, я очень внимательно смотрела, как он себя со мной ведет, разговаривает. Ничего. Полное спокойствие. А Вовка притворяться не умел. Начисто.
Нет, конечно, Гришка все равно виноват в том, что я столько лет пробыла инвалидом. На самом деле все тоже было достаточно страшно. Это правда.
Я возненавидела его в ту ночь, когда поняла, что у них с мамой за отношения. Ненавидела не меньше, чем брат. Но я человек сдержанный. В отличие от Вовы. И своих чувств особенно не показывала, если Гришка сам не вынуждал. Ведь он действительно подлизывался, говорил глупости, сюсюкал, точно мне три года. У меня это вызывало омерзение, как если бы по мне пробежала крыса. Он, кстати, тоже их боялся – здоровенный мужик, а трясся от вида маленькой мышки, которые водились у нас в кухне. Как-то мы с Ленкой Шевелевой сшили из кусочка серого меха хорошенькую такую крыску, приделали ей хвост из шнурка, и я подложила ее дяде Грише в постель. Ночью, когда он был у мамы, а меня колотило от злобы. Под утро мы были разбужены визгом, он вопил бабьим голосом, стоя в кухне на табуретке. В кальсонах! Пока мама заполошно добивалась от него, в чем дело, я потихоньку взяла "крысу" и спрятала в своей комнате, а через неделю подложила опять, и эффект был ожидаемым.
Так вот. Накануне того дня, когда маму увезли в больницу, они с дядей Гришей поссорились, он не пришел домой ночевать, и утром мама на него накричала – мол, надо было предупредить, она думала, он попал под машину, – и другие жалкие слова. Довольно противно, в общем. Дядя Гриша в ответ осклабился и стал говорить маме гадости: дескать, она, понятно, ревнует, но он же имеет право и с молоденькими, "молодое тело – слаже"... Тьфу! Мама наконец-то сказала, чтобы он съезжал с квартиры, а он, хихикая, напомнил, что заплатил за два месяца вперед. Слушать все это было невыносимо – они ругались в кухне и кричали, точно я не человек и со мной не надо считаться. Я убежала в школу, мама потом ушла на работу, а вечером с ней случился тот приступ.
Когда дядя Гриша, проводив маму, вернулся черт знает когда, притом пьяный, я, прождав его чуть не до утра, отвела душу, высказала все, что давно хотела. Сказала, что он бабник, грязный тип. И уведомила, что завтра же поеду к бабушке с дедом, возьму у них денег, отдам ему то, что должна мама, и пусть он катится на все четыре стороны. Очистит воздух. Он стал надо мной издеваться мол, ах, ах, какие мы строгие! "Бабник". Уж не ревнуем ли? А по попке не хотим? По голенькой, ремешочком? И все в таком духе. Нес черт знает что, но окончательно меня взбесило заявление: "Мамаша твоя в возрасте, нуждается в мужичке", то есть эта гнида ей в постели как бы доплачивает. За квартиру. И, мол, была бы я постарше, он бы, конечно, доставил и мне удовольствие, да кому охота сесть из-за писюхи. "Придется уж тебе, детка, пока потерпеть". Так и сказал, скотина. Да еще и добавил со своей пакостной ухмылочкой, что я нарочно выскочила к нему в одной рубашке "с титьками наружу"! Сволочь! Я вскочила с постели, позабыв накинуть халат только потому, что волновалась, как там мама, а он – такую гнусь! У меня от бешенства прямо в глазах потемнело, и я плюнула ему в рожу. А он схватил меня и... выдрал. Ремнем, зажав мою голову между колен. Было больно, но, главное, унизительно. Невыносимо! Он порол меня со сладострастием, со смаком. Вошел в раж. Я визжала, как могла громко, и орала, что сейчас выбегу на лестницу, позвоню во все двери и скажу, что он хотел меня изнасиловать. Он обругал меня матом, но выпустил. Пошел в мамину комнату, развалился, как хозяин, на ее постели и захрапел. А я вернулась к себе, заперлась на крючок и долго ревела. Зло и горько. Он оскорбил меня, унизил! Я дала себе клятву, что отомщу. Представляла, как возьму кухонный нож и полосну ему по глотке. Потом заснула. А утром он ко мне постучался виноватым стуком мол, поговорить. Я ответила, что уже поговорили, я сейчас встаю и еду к бабушке и деду, все им расскажу, а они придут с милицией. Он начал жалко просить прощенья – был выпивши и "переволновался из-за мамаши". И клянется, что больше пальцем меня не тронет. Никогда! Голос у него был заискивающий, он опять противно называл меня киской, и я злобно крикнула, что на извинения мне плевать, как сказала, так и будет. Он потоптался у двери и ушел, а дверь запер снаружи на ключ. Чтобы я без него не сбежала.
