Текст книги "Дневник сломанной куклы"
Автор книги: Нина Катерли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
– Я понимаю одно: если она на всю жизнь останется калекой, ты снова скажешь ей... сделаешь предложение. Если она его все-таки примет, ты женишься на ней. Вот и все.
– Не примет, она гордая.
– Уговоришь.
– Но я хочу быть с тобой!
– Я тоже хочу – с тобой. С моим любимым, хорошим, благородным. А с таким, который чуть не десять лет убеждал больную девчонку, что жить без нее не может, не оставит ни при каких обстоятельствах, а когда она потеряла последнюю надежду – взял да бросил... С таким? Нет, не хочу. И ты тоже не воображай, будто расстаться с ней для тебя просто. Это тебе только издали кажется.
* * *
Черта с два тут заснешь! Лег, уверенный, что отрубится мгновенно, – так намучился за день. Но стоило лечь, как сперва заколотилось сердце – в жизни такого не было, так противно, гулко: "тук-тук-тук..." Он лег на спину, стук прекратился, зато сделалось душно и муторно, несмотря на то, что окно было открыто и после дождя в комнату должен по идее вливаться влажный, прохладный воздух. К тому же хотелось сучить ногами, вертеться, вообще – двигаться, хотя несколько минут назад он мечтал только об одном – лечь. И замереть. В соседней комнате несколько раз звонил телефон, Владимир не подошел.
Вместо этого отправился на кухню, попил воды. Лучше бы водки, да где ее взять? Вернулся. Порылся в письменном столе деда и нашел столетней давности пачку "Беломора". Дед бросил курить года три назад – как отрезал, после сердечного приступа, в пачке оставалось пять папирос. Здесь же и зажигалка. Достав папиросу и прикурив, Владимир жадно затянулся. Сам он не курил никогда: валял дурака в детстве, иногда покуривал в армии – за компанию. Голова сразу закружилась, но он упрямо докурил папиросу. Стало еще гаже.
Последний телефонный звонок раздался в три часа ночи. Владимир как раз задремал, пока очухался да подошел – все же в такое время зря не звонят трубку уже повесили. Не тот номер набрали, лопухи, а потом спохватились, испугались, что поздно, и бросили.
Все-таки в пятом часу удалось задремать. Но ровно в семь начали бить часы, боя которых он раньше никогда во сне не слышал. Разбудили. Он вздрогнул, открыл глаза. И понял: сейчас все пойдет по новой: тоска, тошнота и паралич полнейшая невозможность что бы то ни было делать.
И тут позвонили в дверь. Непрерывным истерическим звонком. Кто-то давил на кнопку, не отрывая пальца, и вдобавок колотил ногами. Владимир бегом бросился в прихожую, запнулся о собственный ботинок, чуть не упал, распахнул дверь – и на шею ему кинулась ревущая Аська. Из ее бессвязного: "Вовка! Живой! Господи живой!!! Надо звонить... мать – с ума... Вовочка-а-а..." – Владимир долго не мог понять, что происходит. И только после того, как, оторвавшись от него, Аська, продолжая всхлипывать и не отвечая на вопрос "Что случилось-то?", позвонила на дачу и прокричала в трубку: "Живой он! Дома!", только после этого ему с трудом удалось усадить ее на стул – Аська продолжала цепляться за руки. На его десятое "Ну, в чем дело?" она, захлебываясь, рассказала, как вчера в последних теленовостях сообщили, что совершено покушение на Сергея Юрьева, председателя правления их банка. "Сказали – в упор расстрелян автомобиль... из автомата... в шестнадцать двадцать... на углу Орбели и... Юрьев и водитель на месте, охранник доставлен в больницу с пулевым ранением в голову, где через сорок мину-у-ут... Ой, Вовочка... Мы в банк звонили, не отвечают, и тебя... всю ночь дома не-ет..."
Умерший в больнице охранник – Стас. Вот так. Владимир не явился, и Стас погиб вместо него.
* * *
Сообщение брата Катя получила в день отъезда в Лос-Анджелес. Утром рядом с ее тарелкой – два послания. Одно от Вовки, второе от Димки. Начала с Димкиного – никаких новостей, все в порядке, погода хорошая, – да какое ей тут дело до их погоды?! – Кате он желает ни пуха, ни пера (написано латиницей: "ni pukha, ni pera"), уверен, что операция на этот раз даст нужный результат. И, разумеется, – "Love, Dima".
Формально до невозможности. Сухо – не то слово. Но с другой стороны, а как он еще может писать на работе, да еще по-английски? А вдруг... эта все проверяет, а когда писал, топталась рядом? Что ж... Катя и ответит в том же духе – спасибо на добром слове, через два часа уезжаем, буду в клинике, боюсь, переписка естественно прервется. На какое-то время... На какое же? Сказать пока не могу, думаю, около месяца. Может, больше. С наилучшими пожеланиями. Взаимное Love.
Вот так, без сантиментов – тем более, какие тут могут быть сантименты?
Письмо брата...Что они там, сговорились? Буквально списано с Димкиного: погода, нормально, "ни пуха"...
Ладно. Ладно-то ладно, а черт бы его побрал, этого Димку! Здесь ей, конечно, его очень не хватает – точно руку отрезали. Что и естественно: все же столько лет... каждый день вместе, каждая мысль общая. И привычная, железобетонная уверенность в его верной и бескорыстной любви. Безответной, да! Если иметь в виду любовь в полном смысле слова. Но вел он себя тактично и бережно. Никто, между прочим, не заставлял. А потом вдруг – все. Как говорит Вовка, "с концами"...
Видимо, тело все же сильнее духа. По крайней мере, у него. Да, наверное, и у всех. Почти. Впрочем, все это еще можно проверить. А неприязнь к той девице, которую, скорей всего, просто используют, несправедлива. Девицу надо пожалеть. У нее, Кати, духовное всегда стояло НАД, но это не дает права судить других, у которых ПОД. Тем более в ее-то ситуации.
Ночью она написала стихи:
Мы ночью говорим с моей Любовью
О к дереву привязанных домах.
Она присядет возле изголовья,
Спокойная, седая, как монах.
Любовь ушла наутро, словно странник,
Был слышен шум взлетающих ракет.
Спрoсила на пpoщанье, ктo избранник.
Нo чтo мoгла сказать я ей в oтвет?
А надo мнoй летели, как кoметы,
Сopвавшиеся с пpивязи дoма.
Любовь ушла... Не дoждалась oтвета.
Пускай теперь oтветит мне сама.*(*)
А в самом деле, кто избранник? Появится ли когда-нибудь? Вдруг не появится, и она делает жуткую глупость, отказываясь от Димкиной любви и сама толкая его к той? Впрочем, это все – после.
Мама эти стихи, разумеется, назвала бы чистым бредом. Дома какие-то, "где ты видела, чтобы дома – и на привязи?" Суровый голос реализма. Но посылать их маме и вообще кoму бы то ни было показывать Катя не собиралась.
А утром, по пути в Лос-Анджелес, на душе было как-то удивительно легко. О предстоящей операции, о доме, даже о Димке Катя больше не вспоминала. А когда вдруг невзначай вспомнила, подумала: "Все это – потом, потом, после. Сейчас я, как чукча, – что вижу, о том пою". А петь, точней, говорить и думать, а главное, смотреть, смотреть и смотреть хотелось на пейзажи, несущиеся за стеклами автомобиля, где Катя сидела впереди, рядом с Рут. Мыша устроился сзади и время от времени давал Рут полезные и грамотные советы: где съехать с шоссе, когда сбавить скорость, когда перестроиться, что, надо сказать, Рут явно раздражало. Но она каждый раз отвечала ему по-русски, почему-то с армяно-азербайджанским акцентом: "Адын машына – адын вадытел". Это, видно, была какая-то иx давняя шутка. К шоссе 101, по которому oни еxали, то вплотную справа подступал океан, то деликатно отодвигался, давая место какому-нибудь городку, то вновь был рядом, синий, ослепительный, необъятный. И очень важный. Слева тянулись холмы, желтые, обожженные солнцем прошлого лета, и среди этих холмов – один за другим коттеджи, окруженные зеленью, ресторанчики, бензозаправки. Иногда за холмами возникала гряда невысоких гор, над которыми неотступно кружили большие медленные птицы.
– Орлы, – сказал Мыша. – Символ Америки. А не пора ли нам, девочки, перекусить?
И тут же они с Рут приступили к американскому занудству: подробному обсуждению, где, когда и при каких условиях лучше всего остановиться на ланч. Это сейчас. А как спорили из-за рейса, каким лететь в Дюрам! Было бы чего спорить – Катя видела расписание, Мыша извлек его из Интернета и положил перед ней: выбирай! Самолеты десятков авиакомпаний вылетали в Дюрам из Лос-Анджелеса буквально каждые десять минут, а то и чаще. В Дюрам попадали через Чикаго и через Вашингтон, через Атланту и через Питсбург, через Сан-Луис, Миннеаполис, Даллас. И еще как-то. Катя, конечно, сказала, что ей совершенно все равно лишь бы самолет не упал, а билет не стоил запредельно дорого. Но Мыша и Рут, отмахнувшись от нее, долго совещались и выбрали наконец рейс, делающий остановку в Питсбурге. Сплошная логика: во-первых, всегда удобней, чтобы первая часть полета была длинней, а потом отдых и короткий оставшийся отрезок пути. В Питсбурге остановка почти два часа, можно размяться, посидеть в кафе. А еще там живет Аннет, редактор Мышиной очередной книги. И остановка в Питсбурге даст возможность Мыше встретиться в аэропорту с Аннет и поработать, а чтобы Катя не скучала, вместе с Аннет приедет ее сын Боб.
– Он будет весело катать меня в инвалидной коляске? – ядовито поинтересовалась Катя.
– Этого предмета мы брать не будем! – заявил Мыша. – Ты с родным отцом, под руку с коим и дойдешь до кафе. А если отца тебе мало, вот тут-то под вторую руку тебя будет поддерживать Боб. Он – джентльмен и, между прочим, красавец.
– Это Аннет красавица и элегантная француженка, а Боб – чистый американец, изготовленный по стандарт, – почему-то ревниво отметила Рут.
– А кто он по специальности? Или еще студент? – спросила Катя небрежно.
– Кто?! – изумилась Рут, потому что речь у них с отцом уже шла о коте, о Нике, который, конечно, будет скучать без Рут и даже разозлится: не придет к ней завтра спать и Машу не пустит, а сам уйдет тосковать в Катину спальню.
– Ну, этот... ваш Боб. Который – в Питсбурге. Как бы красавец.
– И не – "как бы", и – не студент, – сказала Рут. – Бери высоко. Боб у нас яппи.
– Кто?! Японец?
– Это так называется молодой человек, имеющий высокий уровень жизнь, хорошо оплачиваемую престижную профессию и, значит, все самый лучший, дорогой и модный: дом, автомобиль, костюмы. Живет с удовольствием.
– Ясно. Барахольщик и дурак, – заключила Катя.
– Очень все наоборот! Прекрасный... это... lawyer, юрист, – обиделась за Боба Рут. – Это у вас: бедный – не порок, а у нас...
– А у нас тут по-всякому бывает, – заметил Мыша. – Мне это американское "человек стоит столько, сколько он стоит" (в денежном выражении) – вот где. И провел ладонью по горлу. – Американцы в основе своей спесивы и самодовольны... Не спорь! – Он улыбнулся Рут. – Я ведь и себя тоже имею в виду, сам хорош.
– Но я – что Боб на самое дело – блестящий... или – как? Блистающий адвокат? Понимаешь в мисле? – твердила Рут.
Катя поняла: Рут устала – все время за рулем и разговоры с самого утра только по-русски. Потому и "в мисле". То есть "в смысле". А преуспевающий Боб?.. Братец Вова у нас тоже, можно считать, преуспевающий, иномарку, вон, собрался купить, яппи несчастный. Из Московского района.
– Speak English, please, – попросила Катя. – I need a practice... m-mm... for tаlking with wonderful Bob.
– OK! Fine! – подхватил Мыша, бросив на дочь благодарный взгляд.
Сверкал океан, белая пена старательно шуршала о песок. К столику, за которым они сидели, вдруг подошел пеликан. И нагло уставился.
Пожалуй, это было счастьем.
* * *
Cразу пocле приезда в Лoc-Aнджелес Mыша ocтавил Катю с Рут у парикмахера, а забрал оттуда через полтора часа, заявив, что его дочь после стрижки сделалась настоящей американкой голливудского пошиба. Потом перекусили неподалеку, в ресторане на Родео-драйв – Рут непременно хотела показать Кате эту роскошную улицу. А оттуда отправились к врачу-психоаналитику. Жил доктор Фейман в собственном доме, погруженном в южную зелень, на тихой улочке, совсем не похожей на улицу огромного города. Кате он понравился. Она ожидала увидеть привычный белый халат и стетоскоп на шее, думала, обследование будет проходить в приемной, похожей на палату или кабинет поликлиники. Катя ляжет на холодный топчан, покрытый простыней, а врач усядется рядом на стул. Сам же доктор представлялся ей высоким старичком с бородкой, как у Айболита.
А встретил их маленький, очень живой и подвижный человечек средних лет, лысый и в очках с толстенными стеклами. Встретил не как врач пациентов, а как хозяин дома – старых приятелей. Провел в гостиную – сок? кофе? Тебе, Рут, чего-нибудь покрепче? Или – кто там у вас за рулем?
С Катей он держался так, будто они тоже сто лет знакомы: подал выбранный ею апельсиновый сок со льдом и после короткого общего разговора о завтрашнем вылете в Дюрам предложил уединиться.
Вечером в отеле "Мариoтт" (впoлне комфортабельном, не слишкoм дopoгoм и, главнoe, pядoм c aэрoпopтoм – вылет в 7.30 утра), так вoт, в двухкомнатнoм нoмере этoгo, на Катин взгляд, роскошнейшего oтеля она написала:
Спи, пусть в окно залетит снегопад,
Как яблонь цветущих пыльца,
Искрясь и мерцая в сиянье лампад,
Пусть бьется о доски крыльца.
Усни, зазвенит о ступеньки капель,
Срываясь с дубовых перил.
Лесной ручеек запоет, как свирель,
Сливаясь с лучами зари.
Усни. И три месяца летних придут.
И станет красиво везде.
Ты помнишь купанье в прохладном пруду?
Крыжовник на мокром кусте?
Усни. И осыплется с веток листва,
В плащи завернутся леса.
За дальней горой различимы едва
Прощальные птиц голоса.
Спи. Пусть в окно залетит снегопад,
Как яблонь цветущих пыльца,
Искрясь и мерцая в сиянье лампад,
Пусть бьется о доски крыльца... *
Писала и представляла себе крохотную деревенскую церковь... И зиму.
Разговор с Биллом, так звали врача, занял почти четыре часа, а она и не заметила. Впервые в жизни ей было легко говорить о себе, безоглядно отвечать, старательно выстраивая точные английские фразы, на самые интимные вопросы. Да, и о том. С этим смешным толстяком, глядящим из-за стекол очков умными, острыми глазами, она была откровенней, чем с собственными записками, ни разу не слукавила, ничего не преувеличила, не преуменьшила, не пыталась показать себя в выгодном свете. Говорила правду, только правду, одну правду. Прощаясь, Билл сказал, что с Катей легко и приятно работать и это, конечно, не последняя их встреча. И твердо пообещал: все у нее будет хорошо – о'кей, файн. Это правда. Он никогда не обещает пациентам того, в чем сам не уверен.
– Вы – нормальная женщина и будете жить, как нормальная женщина, торжественно закончил он, и Катя поверила – так и будет. И спросила нормально ли, что ей везде хорошо, везде, где ее любят. Вот и сейчас – она совсем не скучает по дому. Мay be, это ужасный эгоизм? Она боялась, что Билл ее не поймет, говорила медленно, обдумывала каждое слово, выбирая самое точное. Он весело удивился: эгоизм? Но почему?! Потом помолчал, посерьезнел и, тоже явно стараясь говорить простыми короткими фразами, объяснил: Катя была лишена стольких радостей в жизни, что ее способность быть счастливой и радоваться тому немногому, что есть, вовсе не эгоизм, а ... мужество. И мудрость. "Это – достоинство, понимаете?" – говорил он, глядя ей в глаза, и добавил, что благодаря этому качеству она наверняка никогда не была для окружающих обузой, не портила их жизнь тем, что постоянно несчастна. Это редкий дар.
Рут с отцом они нашли в саду, Мыша плавал в бассейне, в голубой, подсвеченной воде, Рут уютно дремала в плетеном кресле.
– Совсем усталая? – спросила она, увидев Катю.
– Нисколечко! Наоборот.
Это была правда. Она даже испытывала какой-то подъем. Они с Биллом успели обсудить даже Катины отношения с Димкой и его женщину, появившуюся, кажется, из-за того, что Катя боялась – не то слово! – просто не могла себе даже представить, с ужасом относилась к... ну...
"К сексу, – уточнил Билл. – Это пройдет. Просто результат травмы и страх показаться жалкой, некрасивой. Пройдет обязательно", – повторил он.
Теперь она думала, что уже относится ко всему этому по-другому. Хотя бы теоретически. А Димка?... Билл прав: то, что он занимается сексом с другой женщиной, может совершенно не касаться их с Катей. И теперь, и в будущем ... если... Но Билл же уверяет, что ее, как он выразился, фобия вполне излечима.
А вдруг тогда она поймет, что любит Димку? По-настоящему. Сейчас она просто не знает, что это такое. А после операции, если та пройдет успешно и Катя из сломанной куклы превратится... в обычную девушку, станет как все, вот тогда...
* * *
Полет в Дюрам был легким. В Питсбурге, прямо у выхода из самолета, их встречали. Боб, одетый нарочито небрежно, но явно дорого, был забавным и внимательным, Аннет, его мать, оказалась не просто красивой, а невероятно красивой – огненно-рыжие пушистые волосы, яркие синие глаза, сверкающая улыбка, просто глаз не отвести... Она была живой и экстравагантной в белом брючном костюме мужского покроя и пестром шелковом шарфе. Катя отметила – отец смотрит на нее с удовольствием, и подумала, что, вполне вероятно, между ним и Аннет... что-то было. Когда-то. Они держались друг с другом не просто дружески – как близкие люди. Так что недавняя ревнивая интонация в голосе Рут, похоже, была оправданной. Но все это было не ее, Катино, "собачкино дело" – как говорит в таких случаях та же Рут.
Боб выглядел олицетворенной респектабельностью. Пока его мать с Катиным отцом, устроившись за столиком кафе и разложив на нем бумаги, что-то горячо обсуждали, Боб за другим столом элегантно угощал Катю мороженым со сбитыми сливками и фруктами и вел с ней светскую беседу на оригинальную тему: "Как вам нравится Америка?" Катя отвечала тоже оригинально – мол, да, нравится, очень! Боб, смеясь, сказал, что ему – кто бы мог подумать? – тоже, хоть он успел побывать и в Париже, и в Риме, и в Венеции, и много, много раз на юге Франции.
– Мать родилась там. Там живут мои бабушка с дедушкой, – сообщил он. И добавил: – Мама считает: жить надо в Штатах, а отдыхать в Европе.
Разговаривать с ним по-английски Кате было гораздо трудней, чем с Рут или вчера с психоаналитиком Биллом. Боб говорил очень быстро, глотал окончания слов. При этом у него был какой-то незнакомый, слегка гнусавый прононс, так что Катя не успевала следить за смыслом. И все же подумала: "Хвастун? Пыль в глаза – лапшу на уши?" "Отдыхать надо в Европе!" Нет, скорее, все, о чем он говорит, – обычная жизнь для таких, как он. Париж... Юг Франции... Это – как если бы она сказала, что жить постоянно предпочитает, конечно, в Петербурге, но лето лучше проводить на Карельском перешейке... А в самом деле, где она теперь предпочла бы жить? И где отдыхать? Побывать, допустим, в Венеции она бы не отказалась...
Объявили посадку на рейс Раллей-Дюрам. Аннет с отцом быстро собрали бумаги, Мыша поцеловал Аннет руку, она чмокнула его в лоб. А Боб, подставив Кате локоть, проводил до входа в трубу, через которую они с отцом вошли в самолет. Катя вдруг заметила, что идет сравнительно легко, не висит на руке Боба, а только опирается. Неужели Билл вчера был прав и с сегодняшнего дня все у нее пойдет лучше?
– Ну как тебе молодой человек? – спросил отец, когда они уже пристегнули ремни и самолет выруливал на взлетную полосу.
Она пожала плечами:
– Не знаю... Красивый. Холеный, даже слишком. Довольно стандартный. Но почему он такой... гнусавый?
– Какой?!
– Да гнусавый!
Она изобразила, как говорит Боб. Мыша громко рассмеялся:
– Он не гнусавый, это такой региональный акцент. Боба воспитывали в основном родители его отца. Аннет, наша бабочка, вечно порхала по миру – то она в Европе, то, на худой конец, в Нью-Йорке. А Боб до поступления в колледж жил в Гэри, в штате Индиана. Там все так говорят. Аннет с отцом Боба рассталась. Вероятно, из-за ее тяги к постоянным и мгновенным перемещениям из одной точки Земли в другую. Теперь у нее прелестный дом в Питсбурге, но она и там редко бывает.
– А Боб? Они живут вместе?
– У Боба свой дом, довольно... как это у вас теперь говорят? Крутой? Здесь не принято жить с родителями. Америка вообще страна жесткая, без сантиментов. Для меня – слишком без сантиментов. Я бы хотел, чтобы, как в нашей России в прошлом веке, моя дочь была со мной всегда... по крайней мере, до замужества.
Катя подумала, что до этого еще ой, как далеко... И вообще – а как же дом? Ее дом, на Московском проспекте в Петербурге? Подумала, но промолчала. Она сейчас и загадывать не могла на будущее. И почему-то не хотела ничего о нем знать.
– Тебе очень нравится Аннет? – вдруг спросила она, тотчас подумав, что это бестактно.
Мыша долго молчал, и Катя уже решила, что он ей не ответит.
– Это было очень давно, – произнес он наконец, – а теперь мы просто друзья.
* * *
Владимир проводил на даче в осеннем пустом Комарово свой вынужденный отпуск. Позади были недели изматывающих допросов в прокуратуре по делу о покушении на Юрьева. Следователь без конца въедливо выяснял одно и то же: почему в тот день Владимир не явился в банк, хотя именно он должен был охранять шефа во время той поездки? Что он знал о готовящемся покушении? Совсем ничего? А если подумать?
Владимир, естественно, сотни раз отвечал, что не знал абсолютно ничего, ну откуда он мог знать?! А на работу не вышел по болезни, о чем сообщил по телефону секретарю Людмиле Скоковой и, позднее, сотруднику службы безопасности Цыбину. Но следователю эти объяснения были до фонаря, ему, вынь-положь, требовалось установить, чем конкретно был болен в тот день свидетель Синицын, почему заболел так внезапно и "своевременно" – ведь еще утром было известно, что он вызван погибшим начальником службы безопасности на одиннадцать часов, что подтверждено рядом свидетелей, да и сам Синицын не отрицает. "Ведь не отрицаете?"
На это Владимир невнятно, и понимая, что неубедительно, бормотал: дескать, неожиданно стало плохо – рвота, тошнота, головокружение. Видимо, отравился...
"Почему не вызвали врача? Где оправдательный документ? – вцепился следователь. – И почему так быстро поправились? И кто может подтвердить, что вы весь день оставались дома – вам многократно звонили и до и после преступления, ваш телефон не отвечал. Что-то тут не сходится. Вы так не считаете?"
Владимир снова и снова тупо повторял одно и то же, чувствуя себя донельзя паршиво. Он-то знал – не явился как раз потому, что произошло то самое с Гришкой. А еще думал, что стал в тот день двойным убийцей. Гришка – черт с ним, Гришка получил, что заслужил. Но Стас-то погиб из-за него, из-за его слабости и, если на то пошло, трусости. Теперь он был уверен, что дурнота и психоз по поводу Гришкиного... скажем так – устранения вызваны были не раскаянием – смешно, в чем тут-то раскаиваться? Нет, к бабке не ходи, вызваны они были страхом, что убийство начнут расследовать и в конце концов выйдут на заказчика. Понял он это не сразу, а ночью после случившегося, вдруг четко осознав, что испытывает одновременно несколько чувств: горе оттого, что убили Стаса, стыд потому, что подставил Стаса он, и... подленькое облегчение. Нет, не потому, что не погиб, оказавшись вместо Стаса рядом с Юрьевым, когда обстреляли машину, а потому, что теперь следствие по делу об убийстве Гришки не выйдет на него никогда! Стасу – без всякого сомнения! – одному было известно, кто заказчик. Так что заказчик погиб вместе с ним.
Следователь еще доставал Владимира насчет причин покушения на Юрьева. Хотя тысячу раз ему было сказано и повторено, что о коммерческой деятельности председателя правления банка рядовым охранникам не докладывают. Стас-то, конечно, знал все, был доверенным лицом у Юрьева, но об этом Владимир говорить не стал. Не сказал и о слухах и версиях, которые с утра до ночи обсуждали сотрудники. Об этих слухах они на допросах сообщали сами, а следователь пускай разбирается, правдоподобны эти слухи или нет, на то он и следователь. А Владимир только плечами пожимал, когда его спрашивали, что он думает о версии, будто убили Юрьева по заказу одного из авторитетных кредиторов, не пожелавших платить, или, например, что кому-то из своих приглянулось место председателя. Или – может, это вообще убийство из ревности? Кстати, какие у Юрьева были отношения в семье, не сопровождал ли Владимир его на свидания и т.д. На все это он устало и монотонно отвечал: "нет", "не знаю", "не слышал", "не в курсе" и т.д. Пока следователь не отлипал до другого раза.
А в банке, председателем правления которого стал заместитель Юрьева Фитюков, упорно и доказательно шептались, что все это как раз его, Фитюкова, дела. Он, дескать, Юрьеву люто завидовал, ненавидел – все знали. А еще бы, вместе когда-то работали в НИИ, где Фитюков был большим начальником типа финансового директора, а Юрьев, тогда совсем мальчишка, замом главного бухгалтера. А потом молодой толковый Юрьев из НИИ ушел, создал свою фирму по торговле импортной бытовой техникой, голова у него на плечах, деньги где-то достал на раскрутку. Ну и пошло: появились крупные бабки, стал акционером банка, а полтора года назад – вообще председателем правления. Шестидесятилетний Фитюков в это время уже сидел без работы: сначала прозябал в своем госбюджетном НИИ весь в кредитах, а потом и вовсе выгнали его на пенсию. И Юрьев, умный, опытный, а дурак! – встретив как-то бывшего руководителя, впавшего в полное отчаяние, предложил ему должность в банке. И не какую попало, а собственного зама! Но доброе дело никогда не проходит безнаказанно. Стас, помнится, как-то еще сказал, что тут Юрьев дал слабину: Фитюков бездарность и гнида, но Юрьев, мол, как последний лох, считает – неудобно брать такого человека простым клерком. К тому же он этому Фитюкову по гроб обязан своим служебным ростом в том НИИ и прочие слюни.
Фитюков был мужиком дерьмовым, это все знали – стучал на сотрудников Юрьеву, а в частных разговорах с теми же сотрудниками поливал шефа: мол, "новый русский", жулье, имеет связи с криминалом. Последнее время он поносил Юрьева с какой-то патологической яростью, так что всем казалось – у старика крыша едет от ненависти. Юрьеву, как водится, доложили – а на что, в числе прочего, служба безопасности? Он будто понял, что пора кончать с гуманизмом, и начал подыскивать Фитюкову замену. Так что голову можно дать на отсечение: Фитюков узнал о предстоящем увольнении и решил принять меры. А найти киллера без проблем, тем более, эти дела сейчас сильно подешевели. После кризиса.
Допрашивали, конечно, и Фитюкова, но как-то подозрительно быстро от него отстали – видимо, купил кого следует. И вообще вся эта тряска с допросами разом прекратилась, а следственная бригада объявила по телевидению, что наиболее вероятной, ну, просто буквально доказанной является такая версия: Юрьев дал одной полукриминальной фирме кредит и вовремя, с процентами, получил долг. Правда, "черным налом". И – положил в карман. Кстати, при проверке выяснилось, что на счету банка как раз не хватает крупной суммы. Поэтому банк не смог расплатиться с несколькими мощными вкладчиками и кто-то из них мог свести с Юрьевым счеты. Наказать.
Кто? Это сейчас выясняется. А Фитюков, став председателем, ухитрился – что делать? – покрыть убыток из резервного фонда ЦБ, в общем, перекрутился, молодец. Дело о покушении на Юрьева очень быстро замяли – чего там особенно прогибаться? Ну, убили вора – справедливость торжествует, а таких дел у прокуратуры – вагон и маленькая тележка...
Смешно, какая-то часть сотрудников в эту версию охотно поверила – те, кому всегда приятно сознавать, что еще вчера уважаемый, богатый, удачливый, молодой и красивый начальник, перед которым они лебезили и мели хвостами, оказался жуликом и ворюгой, пусть его жена (помните, сколько у нее шуб?) теперь радуется, что муженька пристрелили. Все равно рано или поздно попался бы – и конфискация, а так у нее все же дача, пятикомнатная квартира в центре, "Ауди" и, сам Фитюков говорил, счет в Цюрихе.
Однако большинство было уверено – все проще, деньги присвоил Фитюков, Юрьев его застукал, а тот, пока дело не вышло наружу, Юрьева по-быстрому "заказал".
Вот Стаса, того жалели все – простой был мужик. И главное, погиб ни за грош – из-за того, что Володька Синицын с бодуна не вышел в тот день на работу.
Владимир от всех этих дел взял отпуск и теперь сидел, а точнее, в основном, лежал на даче, слушал стук дождя о крышу дома и думал иногда, что лучше бы вообще-то сдохнуть, оказавшись в нужный день в нужном месте – рядом с Юрьевым. Вообще – лучше бы сдохнуть.
Читать он не мог, хотя Аська натащила из города целый ворох детективов. Вот-вот! Самое время ему с захватывающим интересом наслаждаться байками про наемных убийц и мудрых следователей, которые всегда раскалывают негодяев. Славка, с которым Владимир еще недавно так любил играть, гулять, просто разговаривать, теперь смертельно утомлял. Слава Богу, мать с дедом уже перебрались в город – меньше расспросов, тревожных взглядов и "полезных советов" немедленно, вот завтра же обратиться к врачу-невропатологу. Впрочем, Владимир дисциплинированно глотал таблетки, прописанные мастером на все руки Женькой. Тупел. Ел с отвращением. Днем много спал, зато ночью не мог отключиться даже на полчаса.
Он не понимал, что с ним происходит. Да, жалко Стаса, да, тот мог остаться жив, если бы не... Но что такое это "если бы не"? В конце концов, чистая случайность, из них вся жизнь состоит. И странно желать себе смерти оттого, что не получил пулю в лоб. Абсурд. Дальше – разговоры в банке. Да пошли они! Из банка можно запросто уволиться, такие, как Владимир, без работы не сидят. Так? Так. Теперь Гришка. Издох – и собаке собачья смерть. А бояться, что у нас, здесь и сейчас, все-таки вычислят, придут и арестуют... Кто? Менты, которым только пьяных бить да бомжей сажать? Этого бояться можно только в состоянии тяжелой шизофрении. Так чего?! А ничего. Просто жить неохота, вот чего! Каждое движение, даже мысль о том, что надо что-то сделать, вызывает приступ какой-то чертовой паники. И отвращения. Ко всему. К себе – в первую очередь.
А дожди все шли. Дом отсырел, пришлось и Славку отправить в город – к бабке. Там он хоть будет ходить в садик, а не сидеть тут целыми днями над душой, маяться от безделья. Оставшись вдвоем с мужем, Ася, которая тоже оформила отпуск, удвоила свои о нем заботы. А толку? Приезжал из города Евгений. Посмотрел, посмотрел и говорит: не станет лучше, придется лечь в клинику.
– В психушку? – спросил Владимир с улыбкой, от которой Ася сразу заплакала.
А через два дня, войдя утром в комнату мужа, не смогла его добудиться. Во сне он тяжело и хрипло дышал, пульс был частым и слабым. "Скорая" отвезла Владимира в больницу, в Сестрорецк. Диагноз – острое отравление, попытка суицида. Принял все Женькины таблетки сразу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
